Гарин Ф.А. ЦВЕТЫ  НА   ТАНКАХ  Москва, «Советская Россия», 1973

... Глава 3.  ГОРЯЧИЕ ДЕНЕЧКИ 

Неделю шли танки по бездорожью до Осташкова. Там их ожидали железнодорожные платформы. А на станции Черный Дол грузили колесные машины. Люди выбились из сил.

Кривцов подходил к политотдельским работникам, угощал немецкими сигаретами, которыми он где-то разжился, и шутливо предупреждал:

— Запасайтесь табачком, дорога предстоит дальняя.
— Не слышал, куда переводят? Кривцов заговорщически улыбался.
— Точно не знаю, но по Первой гвардейской прошел слушок, будто едем к Харькову.

Ничего он не слышал, не знал, а рассчитывал на то, что, может быть, кто-нибудь проболтается. Подошел ко мне и советует:
— Начальником нашего эшелона назначен командующий артиллерией армии генерал Галецкий. Вы с ним друзья, вот бы вам «подкатиться» к нему — все расскажет.

Валентин Антонович Галецкий — высокий, плечистый генерал с пышными каштановыми усами, в которых была заметна проседь. В штабе о нем говорили, как о замкнутом человеке, на заседаниях Военного совета он выступал редко, в артиллерийских и минометных частях его имя произносили с уважением.

Погрузка на станции Черный Дол проходила без суетни. Галецкий спокойно отдавал распоряжения, работники штаба артиллерии четко выполняли их. Отправления ждали каждую минуту, но машинист почему-то не спешил. К вагону политработников подбежал Нефедьев. В руках ушанка, волосы растрепаны, лоб в испарине, на лице багровые пятна. Он поманил к себе пальцем старшего политрука Цалко и взволнованно сказал:

— Мне только что сообщили, что моя жена ночевала в Осташкове. Как она туда попала — ума не приложу. Неужели какая-то ошибка? Генерал Галецкий разрешил мне вернуться в Осташков... Будешь за меня редактором, ребята помогут.

Федор Цалко молчаливо слушал, а в глазах — тоска. В редакции он недавно, писал мало, говорил еще меньше. Порой пытался принять участие в споре, но неловкое обронит слово, смутится и тотчас умолкнет, Окольным путем узнали, что в Минске у Цалко остались жена и двое детишек. И вдруг лицо у Федора, просветлело, обрадовался за товарища:
— Иди, товарищ батальонный комиссар, обязательно разыщи жену!

Нефедьев медлил, мучительно думал о чем-то, потом позвал меня. Мы отошли в сторону, к большому камню, лежавшему на пустыре.

— Постарайся разузнать у Галецкого, куда мы едем... Черкни маршрут на бумажке и подложи под этот камень. Иначе мы с женой будем блуждать... Помогай Цалко. Будь здоров!

Он побежал обратно к железнодорожному полотну, пролез под вагонами и скрылся. И вдруг стало грустно без него. До передислокации газета выходить не будет/ но мы без редактора — как дети без матери. 

Я поспешил к Галицкому. Он сидел в теплушке на табурете. За плащ-палаткой с поднятым пологом стояла походная койка. На «буржуйке» грелся чайник. На гвозде — шинель. 

— Залезайте сюда! — пригласил генерал. — Ваши погрузились?

— Так точно! Один только редактор умчался обратно в Осташков.
— Я ему разрешил.

— Не успеет он вернуться. Нелегко «проголосовать» на Осташков, все машины сюда идут.
— Да, не завидую ему,— согласился Галецкий,— зато жену повидает. В моей деревне говорили: что гусь без воды, то мужик без жены.

«Надо рискнуть спросить у него, куда едем, иначе Нефедьев окажется в глупом положении»,— решил я и представил себе, как Нефедьев тщетно будет искать под камнем записку. 

— Подскажите, пожалуйста, куда мы едем? — прошу у генерала.— Нефедьев тогда доберется до нас.

— Хитер ты, братец, — усмехнулся Галецкий. — Как ни крути, ничего не узнаешь,— но, желая оставить о себе хорошее впечатление, добавил: — Знал бы — сказал. 

У вагона показался Кривцов, он поманил меня пальцем.

— Все наши ребята уже знают, что в Осташкове жена Нефедьева. Надо ему помочь: я узнал, куда мы едем, а вы постарайтесь ему передать. («Молодец, Ваня, и смышленый, и сердце чуткое».) Понимаете, я угостил машиниста сигаретами, завязался разговор о том, о сем. Земляк, из Свердловска. Сказал, что едем на Москву.

«Маяк» был оставлен Нефедьеву в условленном месте. Через несколько минут паровоз без гудков рванул груженый состав и ушел на восток. Поезд двигался медленно. Теплушки плыли мимо полей, лежавших в снегах, обнаженных лесов, разрушенных железнодорожных будок. Неприглядная картина, унылый пейзаж.

...Накануне погрузки мы ночевали в Осташкове. Вечером начальник издательства Андреев, выйдя из дому, в котором мы спали с Нефедьевым, направился к шоферам с приказом подготовить машины к шести утра. На улице его остановила женщина с вещевым мешком за плечами.

— Товарищ,— обратилась она к нему,— помогите мне!
— Я спешу,— ответил Андреев.

Женщина с отчаянием вцепилась в рукав его шинели.

— Может быть, вы знаете батальонного комиссара Нефедьева? Я его жена, приехала из Сибири...
Андреев остановился.

— Ну, конечно, знаю. Вы и есть Шляхова? Так идите по этой улице до угла, потом сверните направо и постучите в третий или четвертый дом... Он у себя.

Шляхова обрадовано побежала. В спешке не то Андреев спутал улицу, не то Шляхова в темноте сбилась с пути, но куда она ни стучала, ей отвечали: «Никого нет, уехали». После долгих поисков ее приютила одна старушка, напоила молоком, уложила спать. Проснувшись в девятом часу утра, она поспешила на улицу. Начались расспросы. Велико было ее разочарование, когда она наконец узнала от одного политработника, что Нефедьев на рассвете уехал в Черный Дор. Она не выдержала и заплакала. 

— Я была вызвана в Наркомздрав, — жаловалась она сквозь слезы — Ехала из Читы десять суток. Потом пошла в Политическое управление и там узнала, где сейчас Нефедьев. Три года не виделись, ведь его на фронт отправили прямо из части. Он все собирался в Читу, в отпуск.... Вот я решилась на какой шаг. Детей соседке доверила, а сама сюда добралась... И разминулись.

— Оставайтесь здесь и ждите, я постараюсь его известить,— ответил сочувственно политработник.

Шляхова, измученная многодневной поездкой и поисками, осталась посреди улицы незнакомого городка, по которому проносились танки, разворачивая и перемалывая гусеницами мерзлую землю со снегом.

Здесь на улице ее встретил Нефедьев.

Поезд прибыл на Московскую окружную. Паровоз отцепили.

...В подмосковных лесах с трудом пробивался свет. В такой ранний час никого не встретишь. В потемках серебрилась кора березы. Из глубины донесся дребезжащий и ворчливый крик сипухи, но его заглушил паровозный гудок. Пройдут две-три недели, мелодично запоет капель, а сейчас еще зябко и не спастись от метельных дней.

— Двое суток наверняка простоим. За два часа доберусь до дома, повидаю жену, детей, а к вечеру вернусь,— убедил Андреев Федора Цалко, отпросившись в город.

Мы слонялись без дела, пели песни, варили кашу на кострах, дремали на нарах. Когда мимо проходил паровоз, все бросались к вагонам. Андреев вернулся на рассвете другого дня и жалел, что не остался еще на денек. К вечеру подошел паровоз и увел состав.

Миновав Касторную, эшелон прибыл на станцию Курск. Здесь мы узнали, что наша армия отныне входит в Воронежский фронт, которым командует генерал армии Ватутин. По левую сторону от нас и как бы во втором эшелоне проходил Степной фронт, по правую — Центральный.

Вокзал и древний город, служивший много веков назад защитой от набегов южных кочевников, лежали в развалинах. Нас встретило ласковое солнце и юркие стрижи, неугомонно кружившие над уцелевшей станционной водокачкой. Еще в пути небо все чаще прояснялось. На рассвете под ногами стыл хрусткий наст, но в полдень снег становился податливым. А здесь полная ростепель; от солдатских сапог, колесных машин и танков снег на дороге вовсе сошел.

Путь от вокзала к городу шел в гору. С нее был виден рано вскрывшийся мелководный Сейм, убегавший подковой к Днепру. До нас здесь прошли два танковых полка, и гусеницы танков успели разворотить мостовую, углубить ямки, которые становились коварными для колесных машин.

Под Обоянью танки были остановлены на КПП (Контрольно-пропускной пункт). Командиры полков Бурда и Захарченко «спешились» и направились искать представителей 3-го мехкорпуса, которых выслал вперед генерал Кривошеий. К ним подбежал майор и вежливо попросил:

— Пожалуйте к представителю Ставки.

Застенчивый Бурда смутился. В бою Александр Федорович был бесстрашен, заражал других своей отвагой. В первые дни войны он под станцией Зарудинцы в Винницкой области умудрился из «бетеушки» (БТ-7 — советский бронированный танк, созданный в 30-х годах, В боях на Хасане и Халхин-Голе успешно выдержал испытания, но в Отечественной войне его заменила более надежная машина Т-34) подбить три фашистских танка. В бою под Орлом его остановил на окраине города десятилетний паренек в пилотке и больших отцовских сапогах. «Дяденька,— таинственно сообщил он,— у будочки стоят две пушечки». Бурда знал, что таким паренькам можно верить. Не мешкая, он зашел с тыла, налетел на два орудийных расчета противника и уничтожил их. А сейчас от приглашения к представителю Ставки у него дрогнуло сердце. Подмигнув Захарченко, Бурда предупредил:

— Говорить будешь ты.

Майор подвел их к дому. Перед крыльцом стояли два бронетранспортера и автоматчики.

— Товарищ майор,— рискнул спросить Захарченко,— с кем нам придется говорить?
— С генералом армии Василевским.

Теперь растерялся Захарченко. «Скажу не так — заклюют, а клевать есть кому: комбригу Бабаджаняну, комкорпуса Кривошеину, командарму Катукову». В комнате, куда их привели, стоял стол, покрытый зеленым сукном, несколько стульев.
— Посидите здесь! — С этими словами майор вышел. 

В комнату бесшумно вошел генерал. Он был тучен, но это не помешало ему бравым шагом подойти к танкистам.
— Командир 14-го танкового полка гвардии подполковник Бурда.
— Командир 16-го танкового полка гвардии подполковник Захарченко.
— Пожалуйте к столу! — вежливо пригласил генерал.

Майор успел разложить на столе карту с тщательно нанесенной линией фронта. Василевский был лаконичен:
— Вы, подполковник Бурда, занимаете оборону вот по этой линии, а вы, Захарченко, по этой,— и очертил красным карандашом.— Карты этих участков вам выдаст майор. Через два часа лично доложите мне о выполнении приказания. Предупреждаю — в любую минуту противник может начать наступление. Силы у него очень большие. Идите!

...Вечерело, когда мы въехали в село Панино. Дома—мазанки с двух сторон тянулись вдоль одной улицы напять километров. Из Панина повернули на Кислино и решили здесь устроить привал, а утром узнать, где нам дислоцироваться.

Мы с Кривцовым очутились в доме Баркова. Хозяину было за пятьдесят, смотрел он исподлобья, сидя в углу под образами, молчал, не обращаясь даже к жене, суетившейся по хозяйству, и к дочери Лиде, высокой, с длинными, тяжелыми косами и испуганными синими глазами. 

При отце Лида забивалась в закуток, завешенный ситцевым пологом, но когда отец уходил, она бесшумно и плавно выходила из закутка и, усаживаясь перед окном, отрешенно смотрела на глубокий овраг, рассекавший деревенскую улицу пополам.
В овраге копошились ребята: то они убегали за околицу, то возвращались, таща с собой какие-то тяжелые предметы.

— Опять беде быть,— тихо промолвила Лида, обращаясь к раскрасневшейся матери, возившейся у печи.— Митрошка обратно мину притащил.

— Разорвало бы его самого,— огрызнулась хозяйка: — Вот понаехали товарищи военные, пусть и дадут ему острастку, не то все опрокудит.

Кривцов, скосившись на Лиду, любовался ее красой. Он подошел к окну и поинтересовался:
— Про какого такого парнишку вы говорите? 

Лида не ответила. Позже мы узнали, что отец запретил ей строго-настрого разговаривать с нами.
— Сами видите,— ответила за нее мать.— У нас тут бесприютный Митрошка гранаты и мины выискивает. На прошлой неделе моему крестнику Сереже руку оторвало.

— А Митрошка кто? 
— Сирота. Ни отца, ни матери, доглядеть за ним, некому.

Кривцов накинул на плечи шинель и вышел на улицу. Он спустился в овраг и подсел к ребятам. Через некоторое время все стали нехотя расходиться, а Кривцов с мальчиком, державшим в руках тяжелую мину, направились к барковскому дому. Лида в страхе отшатнулась от окна и юркнула за ситцевый полог. До меня донесся разговор Кривцова с Митрошкой.

— Ты что на меня накинулся? — спросил мальчик.
— На прошлой неделе Сереже руку оторвало, а завтра гляди, другому ноги сбреешь.
— Не надо было ему без меня разряжать.

— Но и не твоего ума это дело.
— Это как сказать,— с запальчивой самоуверенностью возразил Митрошка.

— Кто же тебя этому обучил?
— Сам догадался.
— Врешь, парень, вот я военный, а не умею. Тебя небось фашисты научили.

— Большой вы, дяденька, а ума с ноготок.
— Прикуси язык, лепетун. Кто же тебя все-таки обучил?
— Видал, как батя возился с ними. — А он где?

— Фашисты расстреляли.
— За что?
— Партизанам помогал.
— А мать?
— Повесили.

— А они хорошие? — тихо спросил Кривцов, кивнув в сторону дома Барковых.
— Закопать бы этих окаянных кулаков в нашем овраге.

На другой день Лида ранехонько оделась, взвалила на плечи тяжелый мешок и вышла из дому. Кривцов, не спавший в тот час, обулся, надел шинель и бесшумно выскользнул вслед за ней. Выйдя на улицу, он увидел, как Лида, сгибаясь под тяжестью мешка, медленно шла в гору мимо оврага. На дороге он догнал ее.

— Куда вы в такую рань?

Лида остановилась, сбросила мешок наземь и метнула на Кривцова недружелюбный взгляд.

— Чего увязались за мной? 
— Хотел поговорить с вами, а вы прячетесь, в молчанку играете.
— Идите своей дорогой, нам с вами детей не крестить.

— Зачем вы так грубо? — пытался ее пристыдить Кривцов.— Я хотел только расспросить про Митрошку.
— Ничего про него не знаю.
— Вот уж это неправда.

— Идемте дальше. Ненароком отец догонит, забьет меня... Помогите взвалить мешок на спину.

На большаке они снова остановились.

— Куда идете? — допытывался Кривцов.
— В Курск, картошку продавать.
— Много ее у вас?

— Мешков двадцать в погребе, прорастать стала, вот и гонят меня в город.
— Вы бы сказали, что вам тяжело.

— Мать меня жалеет, а он...— На глаза набежали слезы.— Он за копейку горло перегрызет. Отец он мне, а глядим мы порозь. При немцах прятал меня, сейчас с вами не позволяет говорить. «Косы остригу, кровь пущу»,— грозит он. Вот и молчу весь день. Какая у меня жизнь?! Думаете, мне Митрошки не жалко? А чем помочь? Дам хлеба — отец меня убьет. Бежать бы без оглядки.

Она плакала, не стыдясь слез. Кривцов растерялся, не знал, утешать или пристыдить. Подумал и сказал:

— На днях буду в одном госпитале, поговорю с начальством, авось возьмут вас туда сестрой или санитаркой.

Она с благодарностью посмотрела на него. Вытерев слезы, Лида взвалила с помощью Кривцова мешок на спину и медленно побрела по большаку.

Ранняя весна стремительно ворвалась в леса и на нивы. Лесов на курской земле мало. Они терпеливо дожидались тепла, чтобы зазеленеть. На опушках серели сережки осин, в синевато-розовой дымке вдоль речушек чернела, скучая по листьям, ольха. По утрам доносилась первая песня овсянки, а то и синицы. До полудня в небе сияло солнце, потом набегали облака. Беспокойно суетились галки. К вечеру, когда морозец еще подхватывал быстро остывавшую землю, они, нахохлившись, сидели на деревьях. 
От Курска до Обояни расстилалась черная асфальтовая лента. Свернув с шоссе, мы направились к месту дислокации — большому селу Медвенке, раскинувшемуся на равнине двумя широкими улицами. Дома разные — избы бревенчатые и хаты—мазанки. В одной семье говорили по-русски, в другой — по-украински. Медвенка в прошлом лежала на границе России с Украиной, и все в этом селе перемешалось: характер людей, праздничные наряды, язык.

Я поселился у пожилой женщины Лепескиной. Мать с двумя дочерьми Таней и Ганной перебрались на кухню, уступив мне комнатенку с земляным разрисованным полом. 

Штабы армии, корпусов и бригад разместились по деревням, а танки и пушки стали в засадах, готовые в любую минуту выйти на исходные позиции и начать наступление. Проходили дни, но о наступлении никто не говорил:. Днем по шоссе и сельским дорогам редко проезжала машина, зато, когда смеркалось и тени растворялись в темноте, начиналось оживленное движение, но на всем плацдарме от Курска до Обояни ни одного огонька.

Медвенка готовилась к празднику Первое мая. Во всех домах рылись в сундуках и комодах, выискивали красные куски материи, из которых мастерили флаги. Повсюду пекли пироги, варили брагу.

Встреча весны прошла торжественно. Нефедьев (он немало проблуждал, пока добрался до редакции) прочитал доклад, потом состоялись состязания в беге, стрельбе и прыжках, и завершили праздник игрой в волейбол. Ночью взошла луна и залила село молочным светом. Казалось, что Куинджи писал свою «Украинскую ночь» именно здесь. 

В этот ночной час на переднем крае шла лихорадочная работа. Сотни саперов оборудовали рубежи. На буграх и скатах холмов каждую ночь появлялись новые батареи. По дорогам спешили грузовики, тягачи, они везли снаряды, патроны, мины, горючее. Только тот, кто непосредственно принимал участие в работе, знал, что наряду с убежищами, блиндажами, командными и наблюдательными пунктами строят ложные огневые позиции с бутафорскими пушками. Настоящие танки были тщательно замаскированы в земле, в лощинах. Если бы, все траншеи и ходы сообщения растянуть в одну линию, то она заняла бы расстояние от Москвы до Ленинграда. Вот сколько было затрачено человеческого труда! Ежедневно разведчики приносили новости и самой интересной из них, пожалуй, была о появлении в курских «джунглях» «тигров». Это были мощные танки, на броне которых нарисована голова хищника с открытой пастью. Любовь фашистов к звериным символам была необыкновенной: то бык в разъяренном состоянии, то грузно шагающий медведь, то рычащий тигр, то ловкая пантера.
— Такой танк не страшен,— заявил командарм на Военном совете.— Весит он шестьдесят тонн, в одной только башне пять. Пока противник начнет ее поворачивать, наша «тридцатьчетверка» сманеврирует и сбоку угодит «тигру» в гусеницу. Что же останется? Неподвижный дот под броней. Но и его надо будет заставить замолчать. Иное дело самоходка «фердинанд». Она поворотлива, снаряд ее пробивает броню наших машин. Скоро мы узнаем и ее слабые места. Надо немедленно построить макеты «тигра», «пантеры» и «фердинанда» и обучить все паши артиллерийские расчеты, танковые экипажи и бронебойщиков выводить их из строя.

В батальонах и ротах наступили горячие денечки.

Командир 112-й Краснознаменной бригады 6-го танкового корпуса полковник Леонов ежедневно присутствовал на занятиях. Как-то во время перерыва он присел на пенек и с сожалением вздохнул, точь-в-точь, как Нефедьев в лесу на марше.

— Какая здесь охота? Вот у меня на родине в подмосковных лесах, бывало, До войны в марте — апреле боровая дичь выбирается из зимних ухоронок в чащу. Глухарь, глядишь, движется к месту тока, взлетает на вершину сосны или ели, греется на солнце и клюет хвою. Уж рябчики свистят, перекликаются и на пары разбиваются. А из болот тетерева подаются к березовым опушкам...

Леонова было интересно слушать. Ему не шла военная форма, хотя он был кадровый офицер. Высокий, с коротко подстриженными волосами, зачесанными набок, он скорее напоминал преподавателя института. Ему было за сорок. Он рано обзавелся семьей, гордился единственной дочерью, студенткой одного из московских вузов. Со слов его заместителя по политической части Вобяна, в бригаде знали, что леоновская дочка красива и очень хорошо воспитана.

Санасар Ерванович Вобян был ниже комбрига чуть ли не на две головы, а взгляд устрашающий, его разлетным густым бровям позавидовал бы любой артиллерист-усач. В разговоре тихий. Вот и сейчас он незаметно подошел к комбригу.

— Михаил Трофимович, вас вызывает генерал Гетман.

Леонов пожал плечами: дескать, зачем я сейчас понадобился командиру корпуса, ведь вечером мне обязательно быть у него на докладе.

— Вы знакомы с генералом Гетманом?— спросил он у меня.
— Нет.

Леонов развел руками.
— Ивана Поддубного видели?
— Да! 

Леонов остался доволен — ему не пришлось описывать наружность генерала.

— Про него ребята говорят, что он плечом «тридцатьчетверку» с места сдвинет. А другого такого рассказчика не сыскать. Все прибаутки, сказки и присказки, все анекдоты знает. Он Вобяна и то рассмешит. Гетман командовал танковой дивизией и оборонял Тулу. Ему из Москвы звонят из Ставки, спрашивают: «Пропустите Гудёриана?» А Гетман отвечает: «Никак нет. Без пропуска не выйдет». Генерал сдержал слово, сдержал потому, что у него были золотые люди.

...Хозяйство Танковой армии было обширное. Помимо боевых корпусов с их минометными и артиллерийскими полками, зенитными дивизионами, саперными и ремонтно-восстановительными батальонами, противотанковыми полками и медсанбатами, ротами гэсээм (горючее и смазочные масла), полевыми почтами, военторгами, авторотами, банно-прачечными отрядами, хлебопекарнями, армейскому командованию подчинялись отдельные боевые части и множество госпиталей.
Артиллеристы отращивали усы и бороду, танкисты, наоборот, тщательно брились, у зенитчиков пилотки торчали заправски на макушке, саперы считались самыми выносливыми, врачей и сестер нарядили в защитного цвета платья, удобные в носке и приятно сшитые. Численность Танковой армии была куда больше численности жителей двух районных городов, и лишь потому, что офицеры и солдаты жили в разных селах и деревнях, в лесах и землянках, они знали только свое и соседнее «хозяйство», а остальных понаслышке и по армейской и корпусным газетам.

Кривцов знал почти всех начальников госпиталей. Он сдержал слово, устроив Лиду Баркову в один из госпиталей. Она мыла полы, стирала белье, чинила рваные простыни, помогала на кухне поварихе, не жалуясь на усталость. Лида никому не писала и сама писем не получала.

Только Кривцов да я знали, что она бежала из отцовского дома. Она пришла в госпиталь без единой вещицы, пугливо озираясь по сторонам. «Зачем я бежала? — спрашивала она себя.— Рано или поздно придется возвратиться домой, а там отец меня задушит». Старшая сестра отвела ее в избу, показала на лежак с худым матрацем. «Вот здесь будешь жить». И ушла. Лида осталась одна. Кроме одной заправленной постели, в комнате стояли два лежака. Она села на тот, на который ей указала старшая сестра, обвела настороженным взглядом комнату и, хотя все в ней было приветливо и чисто — от марлевых занавесок до цветных рисунков, вырезанных из довоенного журнала и приколотых кнопками к стене,— ее страшила обстановка, в которой она очутилась. Потом она упала на лежак и заплакала. Бормоча что-то, она долго всхлипывала и незаметно для себя уснула.

Лида пробудилась ото сна и вскрикнула. Перед ней стояла девушка в военной форме, с широко раскрытыми глазами. Это была та самая медсестра, что ехала с нами в одной машине на Северо-Западный фронт.

— Испугалась? Лида кивнула головой.
— Давай знакомиться. Меня зовут Варей Божко. А тебя?
— Лида Баркова.
— Москвичка?

Лида нахмурилась.
— Я деревенская.

Варя извлекла из своего вещевого мешка гребенку, пудру и осколок зеркала. Лида исподлобья следила за ней. Осколок она ловко прикрепила куском бинта к гвоздю, торчавшему в стене, сняла с себя пилотку и стала расчесывать свои медно-золотистые волосы. Расчесав, она взбила их, припудрила лицо. На губах у Лиды играла чуть пренебрежительная улыбка: «Погоди, вот я распущу свои косы, тогда посмотришь». Варя подняла на своем лежаке подушку и нашла под ней одеяло, простыни и наволочку. Потом она вынесла на улицу матрац, выбила его. Закончив с постелью, она повесила вещевой мешок на гвоздь и ушла из дома.

Лида продолжала сидеть. Ей казалось, что Варя вернется, но та не шла. Она наклонила голову и стала рассматривать свои пальцы с небрежно подстриженными ногтями, под которыми выделялись черные каемки от грязного картофеля. Ей казалось, что ее покинули на произвол судьбы. Но вот она подняла подушку на своем лежаке и обнаружила такие же простыни и одеяло, как у Вари. Она поднялась, застелила постель.

День клонился к концу. Лида почувствовала голод. Она села на лежак. И снова сердце защемило — захотелось домой.
В сенцах послышались шаги. В комнату вошла Варя и направилась к своему лежаку. «Упряма,— решила она, взглянув на Лиду,— но и я не сдамся»,— и тут же ей стало жаль девушку.

— Чего дуешься? Обидел кто? — И, не дожидаясь ответа, заговорила.— Думаешь мне сладко? Я из Нелидова, не ахти какая городская. Когда армия отступала,— она тогда стрелковой была, а не танковой,— я по-: шла за ней и осталась на полковом медпункте. Потом меня перевели в госпиталь, из госпиталя в санбат, сейчас я опять в госпитале. Я-то знаю, почему меня переводят — в другой раз скажу. Мне-то все равно, я легкой работы не ищу. Но на сердце тяжелый камень: все получают письма, одной мне никто не пишет. В Нелидове немцы. Живы ли мать с сестренкой — не знаю.

Краткая исповедь Зари расположила к ней Лиду.

— Сержусь я только на себя, — заговорила Лида. — Никому ничего плохого не сделала, но никому и не нужна.
За каких-нибудь полчаса Лида рассказала, как продала отцовский мешок с картофелем и попала в госпиталь. Она не скрыла, что отец кулак и ей невтерпеж жить с ним под одной крышей.

— Ты ведь не обедала, — спохватилась Варя.
— Я вроде не голодная.
— Будет меня обманывать. Айда со мной! 
И они пошли в столовую.

В один из майских вечеров в Медвенку прикатил мотоцикл, управляемый старшим лейтенантом. Из коляски с трудом выбрался длинноногий и длиннорукий майор. Он стряхнул с себя пыль, подтянул голенища сапог и прошел в избу, в которой жил Нефедьев.

— Зотин, редактор газеты механизированного корпуса,— представился он.

— Так вот ты какой! — с веселым удивлением поздоровался Нефедьев. — Садись за стол, будем чаевать.
Зотин не заставил себя упрашивать. Читавшая за столом корректуру Саша Уткина поднялась и вышла подогреть самовар.
На кухне Уткина столкнулась со старшим лейтенантом Владимиром Силяевым, приехавшим с Зотиным. Написав как-то для корпусной газеты корреспонденцию, вызвавшую одобрение у зенитчиков и редакционного коллектива, Силаев, преисполненный гордостью, стал писать часто. Зотин обратил внимание на плодовитого военкора и добился его откомандирования в редакцию. Силяев оказался для газеты кладом: грамотный, знал о чем писать, хорошо водил мотоцикл и вообще разбирался в машинах, механизмах и даже в ручных часах.

Силяев и Уткина смотрели друг на друга, боясь заговорить. Каждому казалось, что они давно ожидали этой встречи и судьба наконец столкнула их. Уткина не выдержала прямого взгляда Силяева и с притворным неведением спросила:

— Вы к кому, товарищ старший лейтенант?
— Я приехал с майором Зотиным.

Наклонившись над медным самоваром, Уткина сказала:
— Пусть майоры там поговорят, а мы на кухне побеседуем. Помогите разогреть самовар.

Силяев стащил сапог.
— Сейчас мы его заставим заговорить.

Зотин засиделся до полуночи. Уткина с Силяевым дважды подогревали самовар. В комнату доносился их беззаботный смех.
— Уступи мне одного сотрудника,— как бы невзначай попросил Зотин, уходя.
— Чего захотел?! — засмеялся Нефедьев.— У тебя один Силяев чего стоит. Ты сам и спецкорреспондент Шаров — два «правдиста», два зубра. Не выйдет, Константин Васильевич.

Зотин простился, вышел на улицу. Медвенка лежала в белесой темноте. В сухом и теплом небе трепетали звезды — таинственные миры. С полей доносился крик перепела, в траве стрекотали кузнечики.

На повороте из Медвенки на шоссе шумела стройная береза. Белая кора была сорвана озорными руками, и все же вид ее напоминал о тихой и безмятежной жизни. Издалека плыл горький запах повилики. По дороге на Обоянь не светился ни один огонек. После Первого мая сразу пришли теплые ночи, в прудах дремотно и назойливо квакали лягушки. В небе вспыхнула и покатилась звезда, оставляя за собой белый хвост.

Исполатовский вскрикнул:
— Успел загадать... В детстве мне бабка внушала: «Как упадет звезда, загадай, внучек, и твое желание исполнится». Вот сейчас загадал.
— Что именно?
— Хочу к Зотину перейти. У него работать интереснее. От корпусной редакции до передовой рукой подать.

Водитель Фирсов, доставивший нас на полуторке до деревни Яковлево, попрощался и уехал обратно в Медвенку, а мы с Исполатовским направились к Горелову.

— Отдыхает, — наотрез отказался Бенфиалов доложить комбригу о нашем приходе.
— Старшина,— уговаривал .его Борис Николаевич,— сейчас только десять часов.
— А я что говорю,—хитро притворился Бенфиалов,— время уже позднее, гвардии подполковнику два ночи вставать, по батальонам ездить.

— Степан! — послышался голос Горелова.
Старшина метнулся в другую комнату, но скоро возвратился и недовольно пробурчал:
— Заходите!

Горелов лежал без гимнастерки и сапог на железной кровати.
— Извините, что принимаю вас лежа. Я очень устал.
— Разве у вас нет машины? — с хитрецой спросил Исполатовский.

Горелов не умел сердиться. 
— Думаете, что машина бодрит человека? Нет того дня, чтобы начальство меня не распекало: облает, а думает, что по-отечески внушило, нагрубит, а считает, что образумило.

— А вы начальству ответьте,— наивно посоветовал Исполатовский.
— Не следует.
— Это почему же?

— Другому ответишь — прислушается, а нашему перечить нельзя,— и чтобы переменить тему разговора, он сообщил: — Сегодня наши зенитчики сбили «Юнкерс-88». И летчик цел, и пассажир невредим. А пассажир, скажу вам, очень интересный: сам командир 4-й бомбардировочной эскадрильи, базирующейся в Крыму. 

— Заблудился,— подсказал Бенфиалов из угла.
— Этот не заблудится. С ним уже побеседовали. Оказалось, что дела у противника в Крыму зело плохие. Удирать надо. Решили перебросить самолеты на Курскую дугу. Летел с разрешения Гитлера подыскивать аэродромы... А сел у нас. Зайдите в разведотдел, там прочтете протокол допроса.

Горелов так и не заснул, а ночью Бенфиалов увез нас всех на передовую. Подполковник всю дорогу мурлыкал под нос, покачиваясь из стороны в сторону. Старшина, свернув с шоссе, повел вездеход через поля и огороды, на которых обозначилась новая дорога — кратчайшая к огневым позициям. Впереди Первой танковой армии лежала, притаившись в окопах, 6-я гвардейская стрелковая армия, которой командовал генерал Чистяков, влево — 7-я гвардейская стрелковая армия генерала Шумилова, а вправо — 40-я армия.

Огибая бугры, объезжая рощицы, старшина уверенно вел вездеход, изучив путь от Яковлево до передовой, как ученик свою дорогу — от деревни до школы. Впереди мелькнул красный глазок. Старшина резко затормозил.

— Пропуск! — В темноте каждый голос кажется недружелюбным.
— Курок! — прошептал Горелов и спросил: — Какая часть здесь дислоцируется?
— А вы кто, товарищ подполковник?

— Командир Первой гвардейской танковой бригады.
— Товарищ Горелов?
— Я! Ну, так какая часть?

— 35-й ИПТАП (Истребительный противотанковый артиллерийский полк).

Исполатовский обрадовано высунулся из вездехода.
— Скажите, товарищ, сержант Мелехов вернулся из госпиталя?
— На прошлой неделе. А вы кем ему приходитесь?
— Вроде, как земляки,— пошутил Борис Николаевич.

На обратном пути с передовой мы простились с Гореловым там, где нас остановил часовой, и направились в истребительный полк повидать Мелехова. Исполатовский подарил ему несколько фотографий, которые он сделал в госпитале.

— Не знаю, как отблагодарить, — растерялся сержант. — Завтра пошлю карточки домой, пусть порадуются.

... Сержанта Родиона Мелехова встретили на батарее как бывалого солдата. Хотя рана на руке зажила и кость срослась, ему не мешало бы еще отдохнуть, однако на врачебной комиссии он, сдерживая волнение, объяснил: «Давайте по-хорошему. Мне надо возвращаться в полк, а отдых принесет одно расстройство».

С расчетом противотанковой пушки Мелехов сдружился так, что другим завидно было. Для наводчика Казанцева и замкового Иткина у него находились задушевные слова, заряжающий Устинов весь день вертелся подле него и даже ночью укладывался рядом спать.

Мелехову было за сорок, но выглядел совсем молодо. В песне и танце никому не уступал: пел дискантом и долго тянул высокую ноту, а плясал с прискоками и присядками. Командир батареи младший лейтенант Басов гордился им: «Мне бы трех Мелеховых — ни один танк не пройдет».

— Родион, — спросил у него Казанцев, — ты не из тех Мелеховых, про которых Шолохов в «Тихом Доне» писал?
— Нет, —с напускной серьезностью отмахнулся сержант, — те донские, а наши уральские.

Случилось так, что в одном бою расчет Мелехова оказался во вражеском кольце. Родион знал, что расчету грозит гибель, но не подал вида и с усмешкой спросил: «Ребята, где будем сверлить дыру неприятелю: на юге или на севере?»

В пятистах метрах от батареи медленно ползли, прощупывая землю (нет ли мин), десять панцирников, а за ними двигалась цепь автоматчиков, огибая высотку, на которой притаилась в высокой лохматой кукурузе маленькая пушка с длинным стволом.

Над высоткой стояло безветренное утро. В тишине ясно прозвучал голос Мелехова:
— Казанцев, ты присягу давал?
— Ну, давал.
— А ты, Устинов?
— Давал!
— Так помните, ребята, свой солдатский долг должны выполнить до конца.

Панцирники приближались. Мелехов пристально следил за ними, потом резко оглянулся назад — каждую минуту вражеские автоматчики могли пробраться с тыла.

— Ребята! — рассудил Мелехов.— Впереди враг, позади враг. Может, орудие он побьет, но свалить русского солдата нелегко. Живыми не сдадимся...— Выждав еще несколько минут, он скомандовал: — По танкам противника, прицел 8, огонь!

Раздался выстрел. Шедший впереди панцирник вспыхнул ядовитым зеленым огнем. Вторым снарядом Мелехов подбил еще один танк. Неприятель открыл ответный огонь. Сначала ранило подносчика снарядов Новикова, потом заряжающего: Устинова. Смерть занесла косу над замковым Иткиным, но Мелехов прикрыл его своим телом и упал с перекошенным от боли лицом. Четырнадцать осколков, впившись в тело, обожгла его. На мгновение сержант потерял сознание, но когда очнулся, крикнул: «Казанцев, прицел 7, огонь!» Наводчик сам выстрелил, но в ту же минуту вражеский снаряд разбил пушку. Израненный сержант снова потерял сознание, бормоча: «Огонь! Огонь!» Он лежал на измятых кукурузных стеблях, над головой склонился молодой початок с шелковистой прядью...

Очнулся Родион Мелехов на госпитальной койке. Увидев подле себя девушку в белом халате, он испуганно спросил: 
— Где мой расчет?

— Здесь, голубчик, — успокоила его сестра.
— Все живы?
— Все!
— Как хорошо!

Командир 6-го танкового корпуса Гетман и командир 3-го механизированного корпуса Кривошеий дружили. Если им не удавалось встречаться ежедневно, то вечером они перезванивались. О генерале Кривошеине слава среди танкистов шла еще до войны. Юношей он ушел на гражданскую войну, начав службу конным разведчиком, бил белых на Дону, потом с буденовцами проделал весь марш на Польский фронт. В звании полковника под фамилией Меле он командовал танковым отрядом в горах Испании. В санбате служила его жена. Закончив работу, она возвращалась в деревню, в которой жил командир корпусами принималась хлопотать по хозяйству: то пришьет чистый подворотничок к генеральскому кителю или к своей гимнастерке, то постирает белье, то испечет пирог, а утром, чуть свет, снова уходила в санбат. Она никогда не вмешивалась в дела генерала, но, оставаясь с ним наедине, заступалась за командиров, которых он сурово распекал.

— То же самое ты мог сказать более мягким тоном. Подумай, ведь он подполковник, а ты чертыхаешься. Нельзя так! 
Генерал в душе соглашался с ней; но признаться открыто не хотел:
— Хватит меня учить.

— Буду, — настаивала она, — пока не поймешь, что с людьми надо по-человечески.

Упреки пошли в прок: Кривошеин заметно изменился. Но командиров он подтянул — редко попадался офицер с расстегнутым воротом, солдат своевременно водили в баню, никто не смел самовольно отлучаться из части, и кривая «чепэ» резко пошла вниз.

Командующий 6-м танковым корпусом генерал Гетман жил один. Ростом и весом он действительно напоминал маститого циркового борца, а видом — добродушного донецкого шахтера, изведавшего в жизни почем фунт лиха. Гетман знал украинский язык и при разговоре вставлял поговорки и пословицы, вызывавшие у слушателя смех. Со всеми ласково обращался, вел скромный, даже затворнический образ жизни и, только получив письмо от жены, он уезжал вечером, если позволяла обстановка, к Кривошеину поделиться радостью.

— Олюшка меня обласкала. Дети здоровы, хорошо учатся.— И, повернув голову в сторону другой комнаты, задорно кричал: — Ольга Николаевна, чай пить будем?

— Вам чай или пироги, Андрей Лаврентьевич? — лукаво спрашивала Ольга Николаевна.
— Чай, голубушка, а к чаю пироги.

Гетман засиживался до поздней ночи, слушал рассказы Кривошеина и сам рассказывал про себя и семью. На фронте была необходимость рассказывать про себя и слушать других,— будь ты генерал или солдат.

— Как твой командир полка Заскалько? — поинтересовался Гетман.
— Чудак человек... Подсунул в госпитале чужой рентгеновский снимок и обрадовался, когда врач нашел его ногу здоровой.
Гетман раскатисто рассмеялся.

— Ребята, навестившие его в госпитале,— продолжал Кривошеий,— рассказали мне, что на ухаживание одной сестры он без стеснения заметил: «Я умею обращаться только с дамами, которые намалеваны на картах».
Гетман поерошил ежик на голове.

— А я вот расскажу тебе про одного моего бойца. Помнишь, до войны на Украине славилась пятисотница Мария Демченко?
— Ну как же, хорошо помню!

— Она и теперь в тылу ставит такие же рекорды по свекле. Приехала недавно в Москву и повстречалась на улице с родным братом, а тот солдат был ранен и возвращался из госпиталя в одну из моих бригад. Посмотрела на него Мария и с укором говорит: «Я на земли працюю и маю орден Ленина, а ты на фронте и маешь тильки медаль «За отвагу». Брат рассмеялся, погладил ладонью медаль и отвечает: «Ты, Маруська, знай, что це за буряки не дають». Приехал в бригаду, рассказал, а ребята от смеха заливаются.— Гетман допил чай и закончил: — Люблю, Сеня, к тебе в гости приезжать, пироги мировые,— и, наклонившись, доверительно прошептал: — Видел сегодня полковника из разведотдела, говорит, что надо быть начеку, фашисты вот-вот начнут наступление. Как твои комбриги?

— Я за них спокоен: Горелов и Бабаджанян — два «тигра».

Горелов с Бабаджаняном дружили крепче, чем Гетман с Кривошеиным. Впервые они встретились в одном корпусе на Северо-Западном фронте. Бабаджанян — брюнет, с густыми бровями, на носу внушительная горбинка, придававшая лицу хищный вид, в белках резко выделялись черные зрачки. Нередко офицеры обращались к нему, как к судье, и Бабаджанян, польщенный доверием, тщательно «допрашивал» и смело выносил «приговор».

Горелов, познакомившись с Бабаджаняном на заседании Военного совета, с открытым сердцем предложил:
— Амазасп Хачатурович, нашим бригадам стоять в засаде рядом. По-видимому, и воевать придется рядом. Давайте условимся: не доносить командиру корпуса, что, дескать, мой батальон первым ворвался в неприятельскую оборону, проутюжил танками и прочее такое... В общем, вы меня понимаете?

Бабаджанян сразу согласился:
— Это честный разговор. По рукам!

В зале Военного совета раздался неуместный хлопок. Командарм недовольно повернул голову в сторону комбригов.
— Нашли место, где спорить.

Горелов и Бабаджанян смутились. Горелов вырвал из блокнота листок и написал: «Зови меня Володей, говори мне «ты». Бабаджанян ответил на оборотной стороне листка: «Твой друг навеки. Армо».

Так началась дружба двух подполковников, двух комбригов.

Однажды вечером Бабаджанян в приподнятом настроении приехал к Горелову и шумно зашагал из угла в угол.
— Ты что, с веселого обеда?
— Нет! А весело потому, что, кажется, нашел для тебя настоящую подругу жизни.

— Что-о-о? — растерялся Горелов.— Не нужны мне подруги. Одна обманула, теперь никому не верю.
— Не перебивай! Сегодня был с начсанкором Коганицким в Обояни. Зашли в райздрав, столкнулись с молодой врачихой из Красноярска. Ее направили в Москву, а оттуда на работу в Обоянь. Она такая красивая, что у меня голова закружилась и язык прилип к небу. Там была и ее подруга, не такая красивая, но тоже симпатичная.

— Возьми обе куклы себе.
— Я женат, мне моя Ашхен дороже всех. А вот тебе не мешает жениться.

Горелов замахал руками.
— Не хочу, вот и весь сказ!

— Какой ты нервный,— подзадорил Бабаджанян. — Впрочем, все теперь нервные. Ничего не поделаешь — война. Нет, вру! В прошлом году ко мне в бригаду приехал украинский поэт Микола Бажан. Круглый, как колобок, голос застенчивый. Читал стихи на украинском языке. Я плохо понимал, но душа моя была с ним. Такой симпатичный! С таким человеком мне было легко, а с тобой...

Горелов осуждающе посмотрел на Бабаджаняна, и тот замолчал.

На другой день Армо снова приехал и привез Горелову жареного гуся.

— Честное слово, купил на свои деньги. Хочу тебе сделать подарок.

Горелов улыбнулся в знак примирения. Бабаджанян мялся, видно было, что недосуг ему.
— Чего вертишься, Армо? 

— Ехать надо, дорогой. Меня в машине ждет доктор.
— Зови его сюда, вместе поужинаем.

Бабаджанян как-то быстро сдался и тут же сказал Бенфиалову: 
— Старшина, кликни, пожалуйста, доктора из моей машины.

В комнату вошла рослая девушка с гордо посаженной головой и пышной прической.

Горелов застыл — такую гостью он не ожидал — и позабыл поздороваться.

— Доктора зовут Агния Федоровна. Познакомься, Владимир Михайлович!

Горелову показалось, что она чересчур красива, и он тотчас начал побаиваться ее. «Зачем Армо привез ее? — возмутился он.— Мало у меня забот в бригаде?» Но оторвать взгляда от гостьи не мог.

— У вас, кажется, подруга? — робко спросил он.— Как ее зовут?
— Наталья Хромова, она тоже врач и очень хороший человек.

Степан разделал гуся на большие куски и подал его на тарелке. Хлеб он тоже нарезал большими ломтями и положил на накрытый газетой стол. И тут вдруг Агния Федоровна подошла к столу: она унесла на кухню гуся, там отделила крылышки, ножки, шейку, большие куски поделила на мелкие. Потом заставила Степана достать чистую простыню и, убрав газету, накрыла стол. В горячей воде перемыла тарелки, чашки, вилки.

Степан следил за действиями Агнии Федоровны, и глаза у него округлились.

— Нельзя ли, доктор, сделать так, чтобы вы передислоцировались в нашу часть и взяли бы шефство над бедным хозяйством гвардии подполковника? — спросил он, набравшись смелости.

Горелов покраснел, а Бабаджанян бесцеремонно подстрекнул старшину.
— Ты попроси получше, пообещай доктору золотые горы.

Горелов умел пить, но никогда не напивался, а сегодня он только пригубил и отодвинул от себя стакан. Его мысли были сосредоточены на Агнии Федоровне, которая нежданно-негаданно появилась в его доме, напомнив о том времени, когда он проводил вечера в кругу своей семьи, любил и был любим.

Достоинство, с которым держалась Агния Федоровна, голос ее, низкий и мягкий, нравились Горелову, как нравились ему ее длинные пальцы, узкие ладони.

После ее отъезда Горелов, не дожидаясь ночи, уехал в батальоны. Возвратился он на рассвете, лег спать, но сон бежал от него. Все смешалось в голове: призрачная и в то же время живая красноярская красавица, разлад среди работников политотдела бригады, памятный бой под Смоленском. «Сгорел бы тогда — не увидел бы ее синих глаз». Он вышел на улицу. Его освежил чистый воздух пустующих полей. Пролетевшая пчела поздравила с ранним утром. Тонкий, как струна, пронесся флейтовый свист иволги. Вспыхнул первый блик солнца — зачинался день.

Так шли дни за днями: догорали закаты, опускались ночи, всходили рассветы. Ни редактор, ни сотрудники редакции ни разу не встретились с командармом — уж очень он был занят подготовкой обороны на дуге. Но однажды случай свел меня с ним. Командир 316-го гвардейского минометного полка Алексей Ефимович Хлопенко дважды обращался в политотдел армии и настойчиво просил прислать в полк литературную бригаду или художественный ансамбль.

— Люди изголодались по живому слову, по хорошей песне, пляске, — жаловался он. — Каждый день наказываю своему помполиту Дроботуну, а толку никакого.

— Пришлю, — уверил его начпоарма Журавлев и приказал мне прочесть в полку несколько своих рассказов.

Солдаты собрались в лесу в предвечерний час. После чтения я простился с ними и направился по тропинке к шоссе. Дневной жар спал, хвоя источала смолистый запах. Где-то заворковал лесной петушок, ему отозвалась тоскливая кукушка. Под ноги подвернулся ощетинившийся клубок. Вот так встреча: в обжитом лесу, где стояли задернутые брезентом минометы, вышел промышлять ежик.

Меня окликнули. Подошел капитан Дроботун и таинственно сказал:
— Вас просит командарм.

Признаться, сердце екнуло. Подтянул голенища, оправил гимнастерку. Командарм стоял у вездехода и курил. Я подошел, отдал честь, представился.

— Вы, конечно, не Чехов и не Мопассан, — без стеснения сказал Катуков, — и тем не менее я слушал ваши рассказы с интересом. Я понимаю, что они написаны по горячим следам событий, их достоинство в том, что они правдоподобны и воспитывают в солдате хорошие чувства. Однако этого мало. Ведь сейчас сорок третий год, и мы с вами в Танковой армии, а вы читаете про подвиги сорок первого года, про действия стрелковых частей. Это правильно?

Командарм не осуждал, а лишь усомнился в выборе темы.

— Наша армия как единое ядро еще не была в боях,— продолжал он,— поэтому у вас нет и сюжетов о нас, танкистах. Но я подскажу, если хотите. В августе сорок первого года меня вызвали в Москву и направили на Волгу сформировать танковую бригаду. На станции Прудбой я встретился с офицерами и поделился с ними своими мыслями — дескать, противник старается запугать нас лавиной машин и окружением, однако при серьезном отпоре он сам теряется. Днем и ночью я обучал молодых танкистов маневренной обороне, учил окапывать танки, строить запасные позиции, проводить ночные марши с погашенными фарами. В сентябре бригада прибыла в Москву и получила приказ идти на Мценск. Время было тревожное — фашистские клинья нацелились на столицу. В Мценск мы прибыли без особых приключений, но в городе узнали, что танки противника прорвались к Орлу. Тогда я принял решение выставить на мценских высотках боевое охранение и направил с трех направлений на Орел три танковых отряда под командованием Гусева, Бурды, Рафтопулло. Гусев натолкнулся на ожесточенный огонь и окопался в лесу. Рафтопулло сильно ранило. Бурда исчез. Посланные разведчики обнаружили следы его танков, но из-за перелесков и холмов самого Бурду не удалось разыскать. Никто не сомневался в трагической участи отряда, как вдруг неожиданно под вечер, явился сам Бурда. Лицо в копоти, комбинезон изорван, в глазах радость, в руках штабные документы, а за Бурдой — пленные. Вы представляете себе: пленные в сорок первом году!

Рассказал он скупо: в двух километрах от Орла огонь противника заставил его отойти в лес. Пришлось стать в засаду. Первую группу неприятельских танков пропустил, а хвост колонны отрезал, поджег все панцирники, захватил пленных и документы. Мы познакомились с теми и другими. Оказалось, что на Орел прорвалась группировка Гудериана, гитлеровского теоретика молниеносной танковой войны. С этого момента начались жестокие бои нашей бригады с танковыми частями фашистов.
Катуков задумался, подыскивая слова.

— Для танкиста былые места сражений всегда памятны. Вот у такого-то подмосковного леска, допустим, мы приняли первое крещение, а на шоссе у развилки трех дорог стояли насмерть, на берегу речонки Оптуха зрели наши силы. Вот так родилась танковая гвардия... 

После первомайского праздника мы с Исполатовским уехали к генералу Гетману.

— Грустите, Андрей Лаврентьевич? — с сочувствием спросил Исполатовский, встретившись с задумчивым взглядом генерала.
— Что вы! С грустью я не в ладах с детства,— и тут же состроил гримасу, как первоклассник-проказник,— а ехать в гости мне не к кому. К обедне ходят по звону, а к обеду по зову. Ни командарм, ни член Военного совета ни энша меня не зовут, а уж если зовут, то не потчевать, а выговаривать. Человек не дюже любит, когда его учат, жучат и «мучат». 

Исполатовский отпросился и ушел кого-то фотографировать. Мы остались с генералом вдвоем. Разговор не клеился. Гетман, как мне казалось, нервничал, но тактично молчал.

— Як вам по зову тоже не прихожу, Андрей Лаврентьевич, служба заставляет. Если надоел, то прошу прощения,— сказал я.
У Гетмана под глазами появились шельмоватые морщинки, казалось, вот-вот расскажет забавную историю. Случилось наоборот: улыбка сменилась отчужденным взглядом.

— Советую ехать к Леонову в бригаду и никуда не отлучаться. Час назад командарм предупредил меня, что командующий фронтом Ватутин приказал привести войска в полную боевую готовность.

«В бригаду не поеду — пронеслось в сознании, — а в Медвенку надо, предупредить редактора. Но пока доберусь до села, а потом до бригады — уйдут добрых три—четыре часа».

— Вот и все, — закончил Гетман. — Рад всегда вашему приходу, а сейчас, как говорят, бувайте здоровеньки!

Я поспешил разыскать Исполатовского, и мы решили пойти в политотдел Первой гвардейской танковой бригады. Начальника Ружина не застали. Его заместитель Боровицкий, маленький майор, чья грудь была увешана боевыми орденами, напоминал скромностью и в то же время задорностью комсомольца времен гражданской войны. Он возбужденно шагал по комнате. На железной покоробленной кровати с голыми дреками полулежал капитан Серков.

— Что нового? — обернулся к нам майор. 

Исполатовский пожал недоуменно плечами.
— С таким вопросом мы хотели обратиться к вам.
— Пока тихо, Ружин у Горелова, Гендлер в третьем батальоне, я ухожу во второй к комбату Вовченко. Серков остается здесь. 
Мы вышли с Боровицким на улицу. Кругом необычайная тишина. Мимо промелькнули два дрозда. Глупые, улетайте подальше от передовой, ведь вас испепелит огонь!.. Трава не успела пойти в рост — ее уже потоптали тысячи ног. За лесом дорога, на ней толстый слой пыли, только ночью ее тревожат скаты грузовиков.

Комбат-2, Степан Вовченко и его замполит Николай Завалишин торопливо доедали обед из свиной тушенки. Исполатовский с недоумением прошептал: «Неужели они не понимают, что бой может начаться каждую минуту?» Вовченко услышал и иронически скосился на Исполатовского.

— Война войной, а еда едой. Война не волк, в лес не убежит, а не поем — фашиста не убью.

— Твое место в ротах,— сурово посмотрел Боровицкий на Завалишина. — Знаешь, как все сейчас напряжено?

— Товарищ гвардии майор, нервничают те, которые в штабах сидят, а мы спокойны.

Поздно вечером приехал Горелов и сообщил, что противник начнет наступление на рассвете.

Всю ночь в неприглядной землянке коптил вонючим пламенем каганец. Горелов полулежал на грубо сколоченном топчане и дремал. Прикорнул и Вовченко на табуретке. Завалишин ушел по ротам, а Боровицкий вернулся в политотдел бригады.

Зазуммерил телефон. Связист прислушался и тихо произнес:
— 10-й здесь, сейчас позову. — Он разбудил Горелова. — Вас вызывает 4-й. 

Горелов тревожно поднялся и сонно просипел в трубку: 
— Слушаю.

— Чего там маешься? — отчетливо послышался голос Кривошеина. — До рассвета мог бы поспать дома.
— Мне и здесь хорошо, по-царски устроился.
— У Вовы все в порядке? — Так генерал назвал Вовченко, у которого не было позывного номера.
— Нормальная температура.
— К Гаврику заходил? — Генерал подразумевал командира 1-го батальона Николая Гавришко.
— Собираюсь к нему в гости.

Мы вышли с Гореловым из землянки. Небо, усеянное перламутровыми звездами, низко висело над полями, на которых лежали тысячи тонн взрывчатки, пороха и металла. С обеих сторон ничейного поля стояли, ощетинившись, жерла пушек, готовые изрыгнуть из себя огненные струи. А вокруг звенящая тишина, свежесть, прилетавшая с озера у села Александровки, бесшумный полет летучих мышей, и мысли, обгоняющие друг друга. И вдруг — крик совы, о которой в народе говорят: сова не принесет добра... Бой может возникнуть неожиданно, и Первой танковой армии впервые придется держать серьезный экзамен. До противника несколько километров. Мы знаем, что у него чуть ли не две тысячи самолетов, свыше десяти тысяч орудий и минометов, около трех тысяч танков, что предстоящую операцию гитлеровский генеральный штаб окрестил названием «Цитадель».

Прошли еще две тревожные ночи. Потом все улеглось, жизнь потекла по-обычному.

Только спустя год стало известно, что Гитлер под нажимом фельдмаршала Манштейна, который убеждал безотлагательно начать наступление на Курской дуге, назначил начало операции «Цитадель» на 2 мая. Спустя два дня Гитлер созвал в Мюнхене совещание, на котором присутствовали начальник генштаба Цейтцлер, Гудериан, Манштейн, фельдмаршал Клюге, начальник штаба военно-воздушных сил Ешоннек и другие. Содержание доклада генерал-полковника фон Моделя сводилось к тому, что надо отказаться от наступления в районе Курска, ибо советское командование сосредоточило здесь крупные силы. Гитлер был озабочен и отложил наступление до 15 июня, но и к этому времени фашистскому командованию не удалось собрать большого количества танков и войск. 1 июля снова состоялось совещание, на котором Гитлер приказал начать наступление 5 июля.

5 июля и началась Курская битва.

<<  Назад       Содержание     Далее  >>