Мемуары

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ - ОН ТРУДНЫЙ САМЫЙ... Повесть - воспоминание В. Миндлин Знамя, 1985, № 4, стр. 90—124 Окончание:  "Знамя", 1985, № 5

Вступительное слово В.А. Миндлина.mp3                               Аудиокнига (со стр. 112)

Гремели последние бои, Победа была близко.

И это казалось совершенно невероятным: неужели еще день, два, ну пусть неделя и наступит Та Самая Минута?!

Странное состояние охватило всех нас — участников боев в центре Берлина: здесь близость Победы чувствовалась особенно остро. От этого все существо наполнялось огромной радостью, и вместе с радостью к сердцу подступало неожиданно тревожное ощущение. Потом я понял: оно шло из будущего, которое нас ожидало и было незнакомо...

Что-то изменилось в людях в эти дни: солдаты подобрались, подтянулись. Даже в своем пропыленном, пропотевшем обмундировании они казались щеголеватыми.

Даже мера времени изменилась. Его стали отсчитывать не в часах и минутах, а в метрах! Все вдруг стали говорить: «...до конца войны осталось 900, 800, 600 метров!» — таким оставалось расстояние до рейхстага.

Тяжела была Великая Отечественная. А теперь, когда бойцы, сквозь нее прошедшие, уже видели впереди Победу, когда все знали: еще немного, еще чуть-чуть... и — да здравствует ЖИЗНЬ! — воевать стало еще труднее.

В эти дни в каждом из нас с особой щемящей остротой усилилось стремление не только победить ненавистного врага, но и самому выжить… Никто об этом, разумеется, не говорил, но как-никак жить очень хотелось. Погибнуть в последние дни войны казалось чудовищно несправедливым…

А война продолжалась!

Шли тяжелые и почти беспрерывные бои. Солдаты, как и раньше, атаковали с решительной и отчаянной самоотверженностью. Гарантий на жизнь не было ни у кого...

Ужесточение боев на улицах и площадях нарастало с каждым метром. Казалось, в самом берлинском воздухе витал смрадный дух смерти.

*  *  *

Весенние, апрельские деньки.

Все сильнее припекало ласковое солнце. Нередки были и короткие дожди. На деревьях развертывались нежные, словно лакированные, листочки, берлинские липы окутались желто-зеленой дымкой. Воздух пропитывался острым, горьковатым запахом свежей листвы. Этого аромата не могли перебить даже чад пожаров, танковая гарь, пороховые газы, вонь взорванного тротила.

В редкие минуты между атаками, когда можно было открыть башенные люки, танкисты вылезали из машины: солнце пригревало, солдатам хотелось присесть на броню танка и хоть немного погреться в ласковых лучах...

Сбросив танкошлемы, они брали огрубевшими пальцами ветки и прижимали к воспаленным лицам липкие и пахучие листья.

В эти минуты казалось, что бойцы прислушиваются к чему-то далекому и бесконечно дорогому. (91)

Однажды, когда мы вели бои еще в районе Нейкельна (все названия районов, улиц, площадей и разных объектов Берлина даю по оперативной карте, сохранившейся в моем личном архиве. Автор), старший лейтенант Комолых протянул мне горсть только что сорванных листьев.

Я опустил в них лицо. Сильный, упругий аромат словно прорвался в сердце! Показалось на миг, что и не было войны, этих долгих, страшных, кровавых лет нечеловеческих страданий. То был до боли родной запах мирного времени, леса и поля моего детства — самого лучшего леса и поля, где я научился различать шелест трав и голоса птиц, увидел, как в желтой ржи распускаются синие васильки!

Эти воспоминания были целительны, они вливали силы в людей. Но они же, воспоминания, остро бередили души, нельзя было уходить в них надолго... Да и обстановка не позволяла: как будто из-за угла с разбойничьим посвистом налетал ветер войны: снова звучала резкая, как выстрел, команда: «К бою!». И танкисты, тяжело отрывая от воспаленных лиц ладони, встряхиваясь, словно ото сна, привычно — который раз! — ныряли в башни своих машин. С сухим лязгом захлопывались тяжелые люки, и накатывались привычные запахи растревоженной стали, солярки, гретого масла, пороха — страшные ароматы войны!

От волнения, от только что вспомненного, в предощущении атаки кровь гулко стучала в висках.

Надо в бой. Победа сама не придет!

*  *  *

В уличных боях атаки короткие. Но они следуют одна за другой часто: не успел достигнуть одного рубежа, надо штурмовать следующий. Поэтому бойцы и командиры находятся в постоянном ожидании. А танкисты, которые составляют основу штурмовых групп, — в особенности.

Ожидая короткую, знакомую команду «Вперед!», сидят за рычагами механики-водители. Сжимая рукоятки механизмов наводки, до боли в надбровных дугах уперлись в налобники прицелов командиры орудий. Медленно, словно нащупывая притаившегося противника, поворачиваются командирские перископы...

Все смотрят вперед. Все радиостанции включены на прием, только за командирской рацией остается право включиться на передачу.

Танкисты и автоматчики, артиллеристы и саперы — все вместе готовы к броску, это будет смерч, и он разрушит все, что преграждает нам путь к Победе!

Приглушенно, на малых оборотах урчат танковые моторы: их рокот сейчас похож на гром накатывающейся грозы. Голубоватые дымки выпрыгивают из выхлопных труб. Пронзительно воют умформеры танковых радиостанций. Это, пожалуй, единственно высокий звук на фоне басистого грохота и гула, затопившего берлинские улицы.

Смотришь, как дрожат опущенные стволы танковых пушек, и кажется, это не машины, а живые существа, дрожащие от яростного нетерпения. Припав к земле, они с трудом сдерживают себя от рывка вперед!

Все мы наэлектризованы перед стремительной и отчаянной атакой, в которой каждый из нас и все вместе найдем свой путь к победе в этом бою. Или…

*  *  *

Если бы не дым и не пылевые вихри, то прямые, как стрелы, улицы, по которым наступает полк, просматривались бы на всю длину. Но все равно я отчетливо вижу панораму боя на Гнейзенау-штрассе. Наши «ИС» как будто плывут в спрессованном, сиреневом мареве! Их массивные, приземистые силуэты размыты, как на картинах импрессионистов, они чуть покачиваются: вперед-назад, вперед-назад! Серебряными бликами посверкивают гусеничные траки.

Танки взаимодействуют огнем попарно, а пары — между собой. Два тяжелых танка «ИС» — это взвод, он простреливает всю улицу: один танк — правую ее сторону, другой — левую. И наступает такая пара уступом, друг за другом, — по обеим сторонам улицы. Другая пара двигается за первой и поддерживает ее огнем. Это и есть «елочка». (92)

Я вижу, как танк, идущий впереди, делает остановку. Длинный хобот его пушки быстро разворачивается: он увидел цель в глубине квартала, я эту цель еще не вижу. Красноватое, короткое пламя вырывается из среза дульного тормоза. Раздается хлесткий звук выстрела, многотонный корпус машины слегка подпрыгивает и, окутавшись серо-бурым пылевым облаком, устремляется вперед — к следующему огневому рубежу. Когда, присев на балансирах, танк срывается вперед, в самом его броске чувствуется неукротимая, злая ярость. От резких движений сорокашеститонной машины содрогаются и земля и стены домов, видно, как из-под гусениц брызжут сухие, длинные искры.

Для тяжелого танка остановка должна длиться не более двенадцати секунд: умелому наводчику этого хватает, чтобы произвести прицельный выстрел. Далее механик-водитель по команде должен сделать короткий рывок вперед с быстрым отворотом машины в сторону; этот маленький маневр необходим, чтобы вывести танк из поля зрения прицела противника. За время рывка командир должен выбрать новую цель, указать ее наводчику, а заряжающий — перезарядить пушку бронебойным или осколочно-фугасным снарядом, в зависимости от характера цели. Он же перезаряжает спаренный пулемет танка.

На этот раз танк после выстрела чуть-чуть помешкал, всего на секунду. Вижу, как на третьем этаже дома в темном провале окна вспыхнул хвост багрового пламени, на фоне освещенной стены на миг проявился силуэт солдата в немецкой каске. Это выстрелил немецкий истребитель танков — «фаустник». Секунда промедления — и фашист сделал свое: «фауст» полетел в танк, идущий в первой «ветви» боевой «елочки».

По башенному номеру определяю: машина командира взвода старшего лейтенанта Бокова. За его взводом двигается танк командира роты старшего лейтенанта Гатиятулина, а за ним — вторая «елочка».

Боков ведёт бой с танком противника или самоходкой. По собственному опыту знаю, что в таком случае все внимание экипажа занято, и танкисты не имеют никакой возможности отвлекаться на другое. Поединок электризует людей, захватывает их целиком, экипаж должен выйти из этого единоборства победителем и — уцелеть!

Но в том-то и заключается взаимовыручка, что танки, ведя бой, должны внимательно наблюдать друг за другом. Выстрел немецкого истребителя по танку Бокова не остался незамеченным. Из машин, двигавшихся по противоположной стороне улицы, по окнам ударили два крупнокалиберных пулемета. Послышались команды сержантов, и к дому метнулись юркие фигурки автоматчиков.

Все произошло так стремительно, что граната фауст-патрона еще не успела достичь танка. «Фауст» летит медленно, его хорошо видно. Было ясно, что стрелял опытный истребитель: огненная траектория гранаты вот-вот должна была пересечься с корпусом танка.

Мысленно стараюсь отвратить смертельный удар. Ах, если бы мысли могли обладать такой силой! Но, нет...

Тупое рыльце гранаты ударилось в правую сторону бокового танка, и словно короткий раскат грома рванул. Танк, как живой, вздрогнул и остановился... Но он цел, не взорвался: значит, взрыв не поразил боеукладку в башне. Вот когда из глубины квартала выдвинулась самоходка, с которой Боков вел бой! Это — «Ягд-пантера», узнаю ее и сквозь облако пыли по хищному абрису пятнистого, кирпичного приземистого корпуса. «Ягд-пантера» остановилась, от ее башни, как шаровая молния, отскакивает яркая вспышка и летит в танк Бокова.

Болванка! Она ударила в правый угол лобовой брони, высекла сверкающий сноп искр и, выписывая трассером огненные вензеля, с пронзительным журчаньем рикошетирует вверх.

В то же мгновенье с левой стороны улицы «ИС» с башенным номером командира роты резко разворачивается вправо, коротким броском вырывается вперед подбитого танка Бокова и, прикрыв его корпусом, вступает в бой с самоходкой противника.

Такой бой с полным основанием можно назвать танковой дуэлью. Самоходка с места делает два выстрела, но трассы ее снарядов ввинчиваются в воздух выше нашего танка и уносятся вдоль улицы. Промазала! (93) Огонь из других танков помешал фашистскому наводчику хорошо прицелиться. Ага! Мандраж?

Зато наводчик нашего танка не растерялся: его снаряд угодил прямо в маску вражеского орудия, и «Ягд-пантера» как бы нехотя попятилась за укрытие. Неужели ее упустят? Но уже слышу в наушниках гортанный голос Гатиятулина и почти сразу вижу, что из второй «елочки» выдвинулся танк лейтенанта Смирнова, на ходу его пушка развернулась на правый борт, почти перпендикулярно корпусу. И как только «ИС» остановился, просверкал выстрел. Из-за обломков дома, куда уползла «Ягд-пантера», выскочил вверх солнечно-яркий клубок огня. Взрыв! Доконали! Высоко поднимаются белые клубы дыма, сквозь дым прорываются острые языки пламени. Затем от глухих взрывов содрогается воздух. Приятно слышать этот характерный грохот рвущихся в «Ягд-пантере» боеприпасов!

А танк лейтенанта Смирнова еще несколько секунд стоит неподвижно, словно любуясь своей работой. Только по перемещению ствола пушки и по вращению головной части командирского перископа на крыше башни можно понять, как напряжен экипаж.

— Молодец, Смирнов! Ай, маладэц! — слышу по рации голос Гатиятулина. От волнения и радости усилился его акцент, но от этого похвала звучит еще более эмоционально.

— Выходить в первую «елочку»? — через треск помех доносится голос Смирнова.

— Нэт! Справимся без тебя! Возвращайся в свой боевой порядок! Спасыбо тэбе и твоему экипажу! Сто раз — молодцы! Батыры!

— Служим трудовому народу! — весело звучит голос лейтенанта.

Из-за поваленной рекламной тумбы, на которой болтается многослойная бахрома афиш, поднимается фигурка командира взвода автоматчиков младшего лейтенанта Муратова. Взмах его руки поднимает, словно подбрасывает с мостовой солдат и бросает их вперед.

Пригнувшись почти до земли, выставив вперед плюющие длинными, колющими огоньками автоматы, бойцы бегут навстречу ураганному огню противника.

В таком бою на прицеливание времени нет, и опытные автоматчики ориентируют огонь по своим же трассам. В дисках их автоматов каждый третий патрон — с трассирующей пулей. Трасса видна, как струя воды из брандспойта.

Только один раз достаточно увидеть картину такого боя, чтобы запомнить ее навсегда. Среди глыб обвалившихся и вздыбленных стен, бесформенных обломков, сквозь поднимающийся дым мелькают серые фигуры людей, их воспаленные, блестящие от пота лица, сверкающие глаза.

Автоматчики добегают до чугунного столба, на котором среди оборванных проводов раскачивается разбитый фонарь; они падают на мостовую, мгновенно отползают в сторону и словно прилипают — сливаются с булыжником.

Еще один взмах руки командира — и другое отделение проделывает то же. Так и живет автоматчик в атаке: рывок вперед — падение на землю — отползти в сторону — открыть огонь — приготовиться к следующему броску. Ох, как тяжело подняться в такой бросок — грудью на шквальный огонь! И когда, пробежав несколько десятков шагов, «приземляешься», тебе кажется, что нет роднее земли, которая принимает солдата в материнские объятия, чтобы через минуту снова его отпустить на десять — двенадцать секунд смертельного бега... Потом снова «Вперед!», на огонь, и опять земля прижимает к своей груди, укрывает. Часто укрывает и навсегда...

Кто хоть раз подымался в атаку, знает, как трудно бежать, как, словно против твоей воли, «прилипает» к земле сапог и ноги — пудовые!

Короткие броски в атаке. Но каждый из них, хоть и ненамного, однако все туже и туже затягивает петлю осады вокруг центра Берлина.

*  *  *

Отделение вышло на свой рубеж, и автоматчики, раскинув ноги и плотно прижав ступни к мостовой, открыли огонь. Каждый видит «собственную» цель и ведет с ней огневой бой. (94)

Командир отделения, чуть-чуть приподнявшись, что-то показывает солдатам, его голова в круглой каске повертывается то вправо, то влево. Потом на секунду оглядывается и машет рукой младшему лейтенанту Муратову: сигнализация у них отработана своя, взводная. По массивной фигуре, по серой кожаной куртке я узнаю сержанта Ращупкина. Когда сержант оглядывается, то даже отсюда видно, как побагровело от напряжения его лицо. В тени надвинутой на лоб каски оно кажется сумрачным.

Сержант Ращупкин — рослый, сильный парень. Когда он бежит, то ноги его, большие и сильные, ступают упруго, уверенно. Он легко носит свое тяжелое тело, а больше, чем автомат, уважает ручной пулемет Дегтярева — «РПД», или «Дегтярь», как с уважительной ласковостью говорили солдаты. Теперь «Дегтярь» с большим патронным диском и коническим раструбом пламегасителя никак не хочет устанавливаться на мостовой: всюду камень, некуда воткнуться сошкам. Видно, как Ращупкин, двигая пулеметом вправо-влево, старается найти удобную позицию, резкими ударами ладони по диску пытается закрепить пулемет. От усилий лицо сержанта кривится, губы шевелятся, можно представить, какие слова срываются с них.

Наконец пулемет установлен. Широким, огненным веером Ращупкин бьет по окнам кирхи, где засел противник.

Автоматчикам гвардии младшего лейтенанта Муратова удается выйти вперед и прикрыть подбитый танк гвардии старшего лейтенанта Бокова.

*  *  *

То, что несколько минут назад произошло с машиной Бокова, было типично для танковых боев во время штурма Берлина.

Хорошо еще, что взрыв фауст-патрона не поразил ни боеукладку, ни баки с горючим, и танк, хоть и был поврежден, не взорвался. Экипаж пострадал: это видно уже из того, что танк вдруг остановился. Неподвижно замерла пушка, экипаж не отвечает на огонь противника. Значит, ранены, или убиты...

Двигатель, правда, не заглох; синеватые клубы отработанного газа выталкиваются из выхлопных труб за кормой. Да, у башни, в том месте, куда ударил «фауст», тоненькой, безобидно-папиросной струйкой закручивается спиралька дыма.

Я вызываю по рации начальника штаба и приказываю передать о подбитом танке заместителю по технической части подполковнику Макарову.

Техническая служба не заставляет себя долго ждать: через несколько минут на большой скорости проносится танковый тягач. На его броне среди ремонтников узнаю круглое лицо капитана технической службы Ивана Ивановича Кузнецова: он руководит в полку эвакуацией и ремонтом подбитых и поврежденных боевых машин.

По бронетягачу сразу с нескольких точек ударяют пулеметные очереди немцев, и огонь прижимает ремонтников к корме. Солдаты, выставив автоматы, плашмя легли на жалюзи за рубкой тягача.

Я смотрю на этих замасленных военных работяг-мастеровых — сержантов Александрова и Трубенка, старшего лейтенанта Архипенко и других и думаю: ремонтная служба... Их дело как будто и не боевое, непосредственно в бой с противником они вступать не должны. А попробуй под пулеметным огоньком на поле боя — отремонтируй танк! Или эвакуируй поврежденную машину из-под огня в безопасное место! Это мало отличается от самого боя.

О работе ремонтников не говорю: поистине каторжный труд; как и когда отдыхали наши ремонтники — это и сейчас для меня загадка! А тогда, на войне, они и сами толком объяснить не могли: «Работаем... Надо!» И все!

В каждой роте тяжелых танков «ИС» ремонтной службой и технической эксплуатацией боевых машин, кроме командира роты, руководил его заместитель по технической части. У него был помощник: механик-регулировщик в звании старшины. Этим «технарям», как их звали в полку, танков было не положено. Передвигались они на мотоциклах с коляской, где был необходимый набор инструментов для мелкого ремонта и регулировки агрегатов боевых машин. Трудно представить, как они ухитрялись на поле (95) боя передвигаться за танками на таких мотоциклах... И все-таки передвигались, от танков не отставали!

Эвакуацией с поля боя подбитых танков и их средним ремонтом занималась рота технического обеспечения, которой командовал старший техник-лейтенант Грачев. Для этого в РТО были и бронетягачи и соответствующие ремонтные средства: летучки.

Кроме того, в полку была служба артиллерийского вооружения, на которую были возложены снабжение боеприпасами, ремонт вооружения и оптики. Эту службу возглавлял капитан Масалыкин.

И еще служба снабжения горюче-смазочными материалами, очень важная и громоздкая. Полная заправка одного танка — более полутонны дизельного топлива плюс масло. В ходе боев служба ГСМ тесно взаимодействовала со службой технического обеспечения.

Если же танк был поврежден так сильно, что при помощи полковых ремонтных средств в строй его не возвратишь, такую машину эвакуировали на армейский СПАМ — сборный пункт аварийных машин. На СПАМе производили капитальный ремонт танков.

*  *  *

Броневой тягач — тот же танк, только без боевой башни. Вместо нее сварена из брони рубка.

Странно он выглядит. Танк без башни, что человек без головы. Словно огромный черный жук подлетает он к подбитому боевому танку. Механик-водитель останавливает машину так резко, что многотонный ее корпус как бы приседает.

Первым спрыгивает капитан Кузнецов. За ним, словно горох, сыплются ремонтники. Узнаю зампотеха роты старшего техника-лейтенанта Березина и механика-регулировщика старшину Мелихова. Перекинув автоматы за спину, ремонтники бросаются к буксирному тросу: под огнем снять его тоже непросто!

Разноцветными искрами отскакивают от брони пули. Заквакали мины, засвистели осколки, прижали солдат к земле. Двое тянули буксирный трос, и он извивался по мостовой, как удав.

Потом Березин вскочил на броню подбитого танка и застучал по командирскому люку прикладом автомата. Спустя минуту крышка люка пружинно отскочила от брони, и в просвете показалось черное лицо в опаленном танкошлеме. Я узнал Бокова.

Крышка откинулась до вертикального положения, и в башню протиснулся Мелихов: по всей видимости, люди в экипаже танка ранены и бессильны что-либо сделать сами.

Через некоторое время танк дернулся вперед, потом назад. Зарычали шестерни передач, мотор несколько раз с надрывом взревел и заглох...

Экипаж из танка не выходит. Люк заряжающего не открылся. Еще раз из левого люка выглядывает черное лицо командира танка, он что-то кричит капитану Кузнецову. Ремонтники успели набросить трос на буксирные крюки и побежали назад за бронетягач. Одного из них товарищи тянули на руках, его зацепила пуля или задело осколком мины.
Все танки роты вели бой, помочь машине Бокова не могли. Десантники старались оттеснить фашистских истребителей подальше от подбитого танка. Это помогало: вот уже несколько «фаустов» ударили в мостовую, не долетев до танка; дальность полета этой гранаты не более ста пятидесяти метров. Зато сильно досаждали немецкие автоматчики, стреляя из окон домов.

Наконец повернулась башня подбитого танка. Спаренный пулемет Бокова начал полосовать по окнам. Затарахтел и курсовой пулемет, пули полетели над самой землей. До немцев было не более двухсот метров...

Зарычал тягач, потащил «ИС» из боя. Танк, прицепленный тросами за корму, катился за бронетягачом и огрызался, прикрывая себя и ремонтную бригаду огнем пулеметов.
Вдруг взрывом немецкого снаряда перебило один из буксирных тросов, и танк развернуло влево.

Снова спрыгивают ремонтники и снова под взрывами и пулями накидывают трос вместо оборванного. Наконец подбитый «ИС», увлекаемый бронетягачом, скрывается среди развалин. (96)

Вот так на поле боя работали наши ремонтники: это была боевая музыка, а не просто работа!

*  *  *

Еще не доложили о потерях, еще я не знал о состоянии экипажа Бокова, но уже было ясно: бой проведен успешно, рота «ИС» гвардии старшего лейтенанта Гатиятулина действовала отлично. После уничтожения «Ягд-пантеры» огневой заслон, преграждавший нам путь вперед, распался. И мне кажется, что сейчас там, впереди, за догорающей «Ягд-пантерой», уже нет сопротивления! Такое чувство охватывает всегда в первый момент после удачного боя. Так кажется... Так хочется.

Минуту-две можно себе дать отдохнуть. Не больше! Мы отбрасываем башенные люки, и прохладный воздух заполняет башню. Как приятно его вдыхать, как обмывает он наши разгоряченные лица. Сейчас бы еще холодной водички: во рту, как наждак.

Автоматчик из взвода Муратова приводит двух пленных танкистов. Оба унтер-офицеры, в коротеньких чёрных курточках, в брюках навыпуск. На малиновых петличках — серебряные черепа: эмблема танковых войск вермахта. Молодые, рослые парни из экипажа сгоревшей «Ягд-пантеры»; им удалось выскочить.

— Какая часть? — спрашиваю по-немецки.

— Самоходная бригада, господин офицер!

— Какие самоходки? Где находятся в обороне?

— Про всю бригаду не знаем. Наша рота имеет самоходки «Ягд-пантера», вот такие! — Немец показывает на горящую машину.

— Я видел еще самоходки «Ягд-тигр», — добавляет второй унтер-офицер, и глаза его умоляюще смотрят на меня.

— Может быть, «Фердинанд»? — переспрашиваю немца; с «Ягд-тиграми» нам встречаться не приходилось.

— Нет, не «Фердинанд»! «Ягд-тигр», «Ягд-тигр»! (немец говорит «тигер»). У него пушка калибра 128 миллиметров! И еще пулемет! Они за Ландвер-каналом. — Он показывает рукой на север. — Там сектор «Зет»! Центр!

Танкисты переглядываются, потом один говорит:

— Еще видел на марше «Элефант», господин... — Он показывает на свой нос и прикладывает к нему растопыренные пальцы руки.

— «Элефант» очень большая машина, больше ста тонн! — добавляет другой. — Это такой зверь! Зоо! Зоо! — Он тоже прикладывает обе растопыренные ладони к носу, потом к ушам, хлопает ими по щекам.

Разговорчивые стали немцы: не успеешь задать вопрос, тут же отвечают, перебивают друг друга. Невольно вспоминаю немцев начала войны: из них выжать слово было тяжело-тяжело... Теперь-то другое дело!

Но впереди снова вспыхивает яростная стрельба, разговаривать больше некогда, хотя интересно узнать, что это за зверь такой у противника — «Элефант»? Такого мне еще не приходилось видеть. Приказываю автоматчику отвести пленных в штаб армии. Там их допросят с переводчиком более подробно. Сам я владею немецким слабовато. Понимаю достаточно, а вот в разговоре слаб.

— Что ж это за «Элефант», а? Ты понял, Юра? — обращаюсь я к адъютанту, он лучше меня владеет немецким.

— Что-то не очень понял. Какой-то большой зверь с длинным носом и ушами хлопает! Так я понял...

— Может быть, слон? — вступает в разговор командир танка.

— Похоже. Немцы любят звериные имена.

— Ничего, не испугались! Укротили, вот... — Старшина Николашин кивает на догорающую «Ягд-пантеру». — Мало им названия «пантера», так еще и «Ягд» добавили, что это означает, а?

. — «Ягд» — это «охотничья». У нее пушка 88-миллиметровая, а не 75, как у простой «Пантеры». Видите?

— Вижу. Пушка от «Тигра» — штука! А вот лобовую броню у Бокова не пробила!

— Срикошетировала. Ишь пригорюнилась.

Мы проезжаем мимо самоходки. Она стоит черная, с низко, почти до (97) земли опущенным стволом пушки. Действительно — как пригорюнилась! В левом борту — круглая пробоина от нашего бронебойного снаряда. Самоходка уже догорела, только резиновые бандажи опорных катков еще тлели, коптящие язычки огня подымались к гусеничным тракам.

На перекрестке Гнейзенау-штрассе и Белле-аллиансе-штрассе нас догнал начальник штаба полка майор Русанов. Вместе с ним из бронетранспортера вышел командир 35-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Смолин.

— Здравствуй, дорогой! — Смолин, улыбаясь, подает мне левую руку. — Видел по дороге вашу работу. Наглядно! Намолотили вы их основательно, молодцы!

— Они нас тоже...

— А ты что хотел? Церемониальным маршем к рейхстагу?

— Я смотрю, товарищ полковник, и вас зацепило.

— Что, рука? Это старое... Давай-ка укроемся от огонька в подвал.

— Что-нибудь произошло? Почему сами приехали на передний край?

— Новая боевая задача. Ты пока дай команду вызвать сюда командиров, времени очень мало!

— Есть!

— Мы в этой точке, — кончик красного карандаша утыкается в перекресток. — Так. Хорошо. А теперь надо сделать крутой поворот вправо. Развернуть боевой порядок на девяносто градусов. — Карандаш вычерчивает стрелку. — Видишь?

— Вижу. Это будет нелегко под огнем.

— Еще бы! Потому сам к тебе и приехал. — Смолин смотрит с сочувственной улыбкой. — Так вот, задача: прорваться к Ландвер-каналу и захватить мосты. — Он очерчивает мосты кружочками. — Вот этот, восточный, — Подсдамский, а вот этот — Бендлерский. Ясно?

— Понял: захватить мосты через канал.

— Это еще не все. Захватишь мосты — и вперед, на северный берег! Овладеть круглой площадью вот этой, Белле-аллиансе-плац. Она будет нашим плацдармом для наступления на правительственные кварталы — вот они. И на рейхстаг — вот он. По карте — объект сто пять. Я бы лично назвал его объектом один, как считаешь?

— Есть! Все понял. А дальше?

— Думаешь, этого мало для полка? — Смолин иронически улыбается. — Учти, последний оплот Гитлера! На их военном лексиконе этот район называется «оборонительный участок «Зет». Центр! Во как! Доволен задачей?

— Как всегда. А если немцы взорвут мосты?

— Тогда ты ничего не понял! Задача полка — не допустить взрыва! Без мостов канал форсировать тяжело: он хоть и неширок, но берега одеты в крутой бетон. Сам понимаешь...

— Понимаю! Мы этот канал уже один раз форсировали в районе Нейкельна. Тогда полк действовал с 57-й дивизией.

— Слыхал, слыхал. Тогда вы сделали это лихо. Надо повторить не хуже. Комдив 57-й там генерала получил. Командарм приказал представить к Герою, кто первым форсирует. Учти и готовь дырку на гимнастерке!

— Эти обещания мы знаем... Если бы все такие обещания выполняли, гимнастерки бы для наград не хватило!

Мы засмеялись.

— Ну хорошо. С этим вопросом ясно. Мосты должны захватить. Что нового можешь сообщить о противнике?

— Пока все та же танково-гренадерская дивизия СС «Нордланд» и отряды «Гитлерюгенд». В основном они оборону держат. А вот сегодня появилась новая самоходная бригада. Попадаются пехотинцы из гренадерской дивизии «Мюнхеберг». Не те гренадеры, что были когда-то, но воюют неплохо. Ну и много фольксштурма: отряды «Народных гренадеров».

— Фамилию командира «Нордланд» не установили?

— Знаем, бригаденфюрер СС Циглер.

— А «Мюнхеберг»? (98)

— Генерал-майор Муммерт.

— Выходит — оба командира в одинаковых званиях?

— Выходит. Да, вот еще, «гитлерюгендовцы» называют фамилию группенфюрера СС Прютцмана. Он, говорят, создает диверсионные отряды из молодежи.

— Ага! Это очень важно. Надо постараться взять пленных из отрядов Прютцмана.

— Есть! Разрешите выполнять приказ?

— Минутку. Потери в полку большие? Надо ли в чем помочь?

— Потерь много... А помощь всегда нужна — артиллерией.

— Ну, не буду задерживать. Все вопросы пусть решит твой начальник штаба с нашим штабом. Если надо, пусть обратятся ко мне, не прогоню.

— Еще вопрос, разрешите? Кто у немцев командует участком «Зет»?

— Данные разноречивые. Пленные называют и подполковника Зейферта и бригаденфюрера СС Монке. Это командир бригады «Лейбштандарт АГ». А тебе не все ли равно?

— Интересно знать противника!

— Через пару часов узнаешь. Ну, я поехал. Успеха полку и тебе! Смотри, чтобы остался живой. Погибать теперь запрещается!

*  *  *

В доме, где засели немецкие истребители танков, еще стучат автоматные очереди: там ведут бой автоматчики роты гвардии старшего лейтенанта Степина. В окне, что против моего наблюдательного пункта, зарницами поблескивают осколки стекла. Не так-то просто было нашим автоматчикам прочесать и очистить лабиринт полуразрушенных служебных помещений, квартир, коридоров: враг мог спрятаться всюду, искать его в этом хаосе было опасно и трудно. Смерть подстерегала наших людей на каждом шагу. Но не прочешешь дом — стукнет тебя «фауст» в спину. Таких случаев немало.

Там в доме идет невидимый бой за каждую комнату, коридор, этаж. Охота друг за другом. Вдруг вижу, что из оконного проема третьего этажа, взмахнув руками, с воплем вываливается человек во вражеской форме. Летит вниз головой, звенит, ударяясь о выступы стены, его каска... «Фаустник» шмякнулся возле нашего поврежденного танка, на мостовой застыло бесформенное серое пятно...

И сразу же из-за болтающейся оконной шторы появилась голова нашего солдата. Он посмотрел вниз на распластанное тело врага и, смачно сплюнув, снова исчез в провале комнаты.

Повседневная и обычная солдатская работа, поединок, в котором наш солдат победил, и снова ему спешить к товарищам, в бой, к следующей встрече с противником.

Но бой незаметно стихает...

Стены домов обвалились. За одной из них ярко горит самоходка «Артштурм». На ее носовой броне пламя высвечивает знаки «СС» и номер. Среди убитых черномундирных врагов светлыми пятнами выделяются бушлаты наших бойцов, павших в этом бою.

Автоматчики Степина измотаны до предела. Кое-кто уже отдыхает, положив на камни оружие.

У подбитой машины санинструктор перевязывает раненого танкиста. Рукава санинструктора закатаны, и кровь течет по его руке.

Прислонившись к корме танка, жадно пьет воду из бачка командир орудия старшина Быватов. Голова откинута, губы ловят серебристую струйку, вода стекает на грудь. На грязном усталом лице старшины счастливая улыбка.

Люди разные, но в них проявляется нечто общее, похожее. Оно вспыхивает в глазах, оно в порывистости движений, в общем стремлении вперед, к рейхстагу! К Победе!

На улице еще рвутся снаряды и мины, но бойцы как будто уже не обращают на них внимания. В этом бою одержали верх! А что будет дальше... На войне солдат не заглядывает далеко вперед. (99)

Позже, на отдыхе, уцелевшие будут с юмором вспоминать разные эпизоды боя.

Так уж устроен человек на войне: выполнил свою маленькую боевую задачу и — счастлив! Словно славой, гордится своей удачей, она хмельным теплом разливается по жилам. И он жив! Он выжил в бою.

Но вокруг тела погибших товарищей.

*  *  *

Начиная от Зееловских высот и до Берлина мы пользовались топографическими картами масштаба 1:100 000, или, как их называли — «сотками». В сантиметре такой карты — километр местности. Это была наиболее распространенная, достаточно точная и относительно компактная карта. По ней штурмовали и пригороды Берлина: Уленхорст, Карлсхорст, Шеневейде, Кепеник.

Но, когда полк форсировал Шпрее и ворвался в пределы Большого Берлина, топография местности резко изменилась. Мы очутились в непривычной обстановке на улицах, застроенных большими домами, с обилием переулков, площадей, каналов, трамвайных линий, скверов, парков и разветвленной сетью подземных коммуникаций и метро.

Тут уже пришлось вести бои за отдельные объекты. Привычные нам полевые карты — «сотки» не годились. Теперь нам выдали подробный планкарту города масштаба 1:25 000. То есть в одном сантиметре плана — 250 метров местности. Наиболее важные объекты были пронумерованы, в частности дома и кварталы, в которых размещались основные государственные, партийные заведения и учреждения и военно-промышленные сооружения.

Почти в геометрическом центре плана был обозначен рейхстаг — символ германского «рейха», он же «объект 105». К нему устремились все острия оперативных и тактических стрел, обозначавших боевые задачи полков и дивизий.

Берлин был полностью окружен, фронт наступления армий Первого Белорусского фронта представлял почти правильную окружность.

Каждая атака сжимала круг, укорачивала эту окружность.

Для полка направление наступления при штурме города было на северо-запад: от Шеневейде и Нейкельна — на Тиргартен. Правее нас наступали соединения 5-й ударной армии. Их стрелы были нацелены с востока на запад. Стрелы других армий смотрели соответственно на юг, на восток, на север. Все равно конечная цель для всех — это «объект 105».
На плане города фигурный силуэтик рейхстага в излучине Шпрее был перекрещен двумя фиолетовыми линиями. Это означало, что здание разрушено.

Согласно правилам скрытого управления войсками (СУВ) наши карты были закодированы по квадратам и код менялся периодически. Вышестоящие штабы следили, чтобы правила СУВ строго выполнялись, особенно в радиопереговорах. Но при штурме Берлина название рейхстага никто не кодировал; даже по радио и телефону все с особым удовольствием и смаком говорили открыто: «Ре-йх-с-та-г!», вкладывая в это сугубо германское слово все пережитое за войну.

Да и зачем уже было секретить?! От кого?..

Нетерпение солдат росло, боевой азарт разгорался.

Нервы наши напряглись до предела, как будто от рубчатых танковых гусениц вращение передавалось прямо в мозг и оно закручивало там невидимый механизм. В голове как будто звенела какая-то струна, и в резонанс ее колебаниям резкая колющая боль отдавала в глаза, ломила затылок...

С каждым метром продвижения к центру звуки боя становились сильнее и ниже. Казалось, гудел огромный барабан. Лица людей обострились и отвердели, я видел крепко сжатые челюсти, ямы запавших щек, бугристо-угловатые желваки, резкие и грубые морщины.

*  *  *

Ближе к полудню над улицей засвистел ветерок. Кроны деревьев зашелестели. Захлопали створки окон, по небу белыми хлопьями пошли облака, вновь горьковато запахло липой. (100)

Как будто стало легче дышать.

Вдруг ветер стих, и тонкой, зигзагообразной линией через все небо сверкнула молния, с сухим орудийным треском побежал гром. Он мощным залпом ударил по городу.
Забушевала гроза. Апрельская, первая, она вымывала клочья бумаг и тряпок, маленькими штопорами закручивала воду у решеток канализации, грохотала по растерзанной жести крыш.

Над танками повисла завеса дождевых струй. Она размыла контуры всех предметов; шумы боя зазвучали глуше, словно бы издалека.

Дождь, быстро нарастая, превратился в сумасшедше скачущий ливень. Он проносился, тяжело барабаня по нагретой броне. Соприкасаясь с ней, вода испарялась. Казалось, танки парят, словно старые паровозы...

Спустя время туча стала расслаиваться, она на глазах светлела.

Так же внезапно, как начался, дождь прекратился, из низких облаков к земле прорвались косые столбы солнечного света.

В один миг все преобразилось. Ожили даже уродливые глыбы берлинских развалин. Дождь смыл гарь, теперь в воздухе царствовал аромат освеженных деревьев. Беспорядочные нагромождения дымящихся мокрым чадом угрюмых каменных развалин стали какими-то живописными, чуть ли не привлекательными.

А солнце дробилось в лужах, слепило глаза, цветными зайчиками плясало по кирпичным разломам, порой так сверкало, что заставляло щуриться атакующих солдат-автоматчиков.
На разбитой берлинской улице этот весенний дождь, эти солнечные блики...

В далеком детстве были гроза, и солнце, и лужи, носясь по которым играли мы в «красных» и «белых», разбрызгивали воду босыми ногами.

Сейчас в войну не играем! Война идет наяву... Но все равно в сознании возникает внезапно прошлое, и светлеют на миг суровые лица, разглаживаются фронтовые морщины, а под подошвами тяжелых сапог вода дробится на тысячи сияющих капель, как в детстве.

Гимнастерки прилипли к разгоряченным телам, волосы облепили лоб, виски, щеки. Струйки воды стекают по лицам, солдаты хватают их пересохшими губами.

А на небе мощной дугой легла яростно-алая радуга.

Сразу стало тихо.

Даже стрельба прекратилась.

*  *  *

Затишье длилось несколько минут, а нам казалось, пролетело мгновенно: опомниться не успели!

Тишину вспорола длинная пулеметная очередь. Возле нас разорвался тяжелый снаряд, снова вдоль улицы фонтанами взметнулись огонь и дым.

Снаряды и мины рвались друг за другом. Разрывы слились в пульсирующую ярким огнем завесу.

Все пылало, светилось, и еще рельефнее вырисовывались контуры берлинских развалин с щетиной покореженных балок.

Левее нас за перекрестком слышался танковый бой, но сквозь поднявшуюся пыль и дым разрывов нельзя было разобрать, что происходит там, у кирпично-красной кирхи. Только проблескивали матово-алые вспышки орудийных выстрелов да слышен был непрерывный треск пулеметных очередей и стрекот автоматов.

Впрочем, я знал, что там ведет бой моя родная Первая гвардейская танковая бригада. В общей какофонии натренированное ухо улавливало хлопотанье гусеничных траков тридцатьчетверок. Иногда казалось, вижу знакомые контуры танков, но все было нечетко, призрачно, размыто дымом.

Первогвардейцы наступали по Гнейзенау-штрассе нам навстречу, и с ними надо было немедленно установить связь.

— Петя, — нагибаюсь к радисту, — у тебя есть радиоданные Первой гвардейской бригады?.. Узнай и постарайся вызвать комбрига Темника. Его позывной наверняка «Бублик».

— «Бублик»? Откуда вы это знаете, товарищ гвардии...

— Много говоришь, Петя! А позывной командира бригады помню (101) еще по своему пребыванию там в сорок четвертом году. Они его не меняют.

— Не может быть! Это же нарушение...

— Может, может! Даже немцы знают этот позывной!

Заварзин возмущённо крутит головой, а его пальцы уже вцепились в лимбы радиостанции «РБ».

Тем временем вспоминаю дорогих моему сердцу товарищей по жестоким и удачливым боям прошлого года.

Весной сорок четвертого в это же время мы освобождали сказочно красивые земли Северной Буковины. Бригада действовала в передовом отряде.

И сколько же фронтовых километров намотали за год гусеницы наших танков! Сколько боевых товарищей улеглось под скромные солдатские пирамидки со звездочками, вырезанными из снарядных латунных гильз...

Под Познанью убит гвардии полковник В.М. Горелов. Под Одером — сменивший меня в бригаде гвардии подполковник Мельник. Снайперская пуля пробила сердце единственного внука Джамбула — лейтенанта Джумабаева. Пуля недавно вырвала из жизни и комбата-1 майора Володю Жукова, никогда не унывавшего, житейски бесхитростного, смелого и прямодушного бойца. Нет уже и комбата-3 капитана Малегова. И сотен других...

Летом 1944 года во время Львовско-Сандомирской операции мне довелось командовать этой прославленной бригадой. Знал там многих, любил их. Был я в этих боях ранен.
«Бублик» — это был радиопозывной моей командирской рации, а радистом был симпатичный паренек, которого все в бригаде, в том числе и офицеры штаба, так и звали: Бублик. Считали, что это его настоящая фамилия.

Только в августе, когда его наградили орденом и в приказе о награждении значилась фамилия Бублик, наконец разобрались! Дело в том, что с сорок первого года работал он на командирской радиостанции, и позывной ее не менялся, а люди, которых обслуживала рация, менялись.

Я рассказал об этом командующему Первой гвардейской танковой армии генерал-полковнику танковых войск Катукову. Он долго смеялся и приказал, чтобы этот позывной оставался для бригады до самого Берлина, пускай и противник об этом узнает. Ведь знал же о нашей бригаде сам Гудериан! Это сослужило неожиданную пользу: наши оперативники стали использовать позывной для дезинформации немцев.

Знали немецкие штабы, что «Бублик» — это 1-я гвардейская танковая бригада. И что она всегда действует на направлении главного удара. Обнаруживала немецкая радиоразведка в эфире позывной «Бублик» и рапортовала о сосредоточении 1-й гвардейской танковой армии для удара. Немцы принимали соответствующие меры. А удар наш следовал на другом участке. Так, скажем, было в июле 1944 года при прорыве линии «Принц Евгений» севернее Львова. Удачно тогда получилось с «Бубликом»!

Поэтому я был уверен, что у Темника прежний позывной радиостанции.

Так оно и было.

*  *  *

— Заварзин! Вызовешь ты наконец Темника? Или мне самому сесть за радиостанцию?

— Сейчас, сейчас! Это же другая армия, другие радиосети! Запросил рацию Штарма-1. Пусть сообщат волну.

Опасно, подумал я, с боем идти навстречу друг другу, можно побить своих танкистов... Снаряд нашего «ИС» на такой короткой дистанции поразит тридцатьчетверку насмерть! Да и снаряд 85-миллиметровой пушки Т-34 для наших «ИС» не сахар! Несколько таких уже взорвалось в непосредственной близости. Их взрывы мы хорошо отличаем от немецких — и по звуку и по вспышке.

— Русанов, — я повертываюсь к начальнику штаба. — Прикажите дать две зеленые и красную ракеты навстречу танкам Темника! (102)

— Есть! Увидят ли их сквозь дым?

— Передайте еще по танковой рации всем нашим, циркулярно: «Впереди не только противник! Там и наши танки! Быть начеку!»

— Понял вас. Я приказал капитану Луговому выслать туда пеших разведчиков.

— Есть, есть связь! Темник, на рации! Возьмите, товарищ гвардии подполковник! — Завараин протягивает мне гарнитуру рации и широко улыбается.

— Здорово! Ты жив? Молодец! — В наушниках баритон Темника. — Где твои танки?

В центре Берлина многие условности были отброшены, радиостанции переходили на работу открытым текстом. Скрываться от разведки противника было уже ни к чему, зато, если обходиться без кодов и переговорных таблиц, резко увеличивалась оперативность переговоров и действий. Радисты армейских раций поругивали нас за это, но добродушно, больше для формы.

— Привет! Я уже подошел к перекрестку. Опознавательные ракеты видел?

— Видел! Хорошо, что дал! Все думали — «Тигры». В дыму различаем только набалдашники твоих пушек. А ты видишь мои танки?

— Догадываюсь. Дым сильный, по силуэтам не различишь. Дай, пожалуйста, ракеты, обозначь свой передний край.

— Хорошо. Есть к тебе просьба. Красную кирху видишь? От вас впереди и слева?.. У фрицев там на колокольне 75-миллиметровая пушка. Бьет в упор по моим танкам, зараза! Подави ее, а? По-братски! Первогвардейцы в долгу не останутся.

— Сейчас попробую! На кирху брошу автоматчиков.

— Что автоматчики сделают? Огнем из своих «волкодавов» давай!

— Уже пробовали. Не берут и наши снаряды: кладка старинная, толщина больше метра...

— Тогда давай вместе атакуем, с обеих сторон! Согласен? Я сейчас собираю всех своих штабников для атаки!

— Почему штабников? Где твой батальон автоматчиков?

— Дерется за железнодорожный узел. Там лабиринты. Не могу снять оттуда ни единого человека!

— Зачем же бросать в бой штаб?

— А что делать? Сам поведу в атаку. Ты когда сможешь начать? — Минут через пять.

— Решено! Ну, успеха тебе!

— И тебе. Привет хлопцам!

Я знал, что решение гвардии полковника Темника бросить в атаку своих штабников — это не пустые слова. Темник был до отчаянности смел и горяч, болезненно переживал замечания старших начальников. Знал я и командира 8-го гвардейского механизированного корпуса. В бою и с командирами своих бригад он нередко бывал до обидного резок. Особенно если что-то не клеилось.

Поэтому, получив информацию Темника, я представил себе, что произошло и в каком сейчас состоянии командир первогвардейцев!

*  *  *

В обычной полевой обстановке наши танкисты за годы войны научились отлично ориентироваться.

Там было, как правило, ясно: вон противник, а тут — мы. Применяясь к местности и учитывая построение боевого порядка немцев, мы могли в наступлении в нужный момент использовать максимальное количество огневых сил и средств. Видя друг друга, экипажи могли широко взаимодействовать и огнем и маневром. Это обеспечивало успех.

Здесь, в Берлине, нет пространства, где можно развернуть весь полк. Ущелья улиц зажаты громадами домов. Обзор — только вдоль улиц и то весьма ограниченный.

Вместо раздольной «боевой линии» мы вынуждены были, как я уже говорил, изобрести новый боевой порядок — «елочку»: танки двигались друг за другом уступами по сторонам улицы и поддерживали друг друга (103) огнем. Получалась длинная «кишка», очень невыгодные для нас боевые условия. Чтобы расширить себе поле деятельности, нередко приходилось взрывать дома, делать в них проломы для танков. Особенно в угловых зданиях.

В атаке танковые рывки на большие расстояния были здесь невозможны, в развалинах машины теряли огневую связь. Нарушалось взаимодействие. Не то что в поле, где смелый, дерзкий прорыв боевых машин вперед обеспечивал наращивание атаки и бывал обычно поддержан решительными действиями вторых эшелонов и резервов. Они, наступая следом или уступом за флангом, закрепляли успех и прикрывали атакующих от возможных контратак.

В берлинских боях у нас не было ни флангов, ни тыла. Вместо этого — катакомбы разрушенных кварталов, густо нашпигованные вражескими истребителями танков. Они били нам в спину... Прорвешься вперед и вдруг слышишь, как сзади вспыхивает стрельба. Наступать уже нельзя, надо сперва ликвидировать опасность, нависшую в тылу или на фланге!
В таких случаях — а они стали типичными в ходе боев в Берлине — горе танку, который, увлекшись боем, оторвался от остальных. Противник старался пропустить такую машину, заманить ее, отсечь, лишить огневой связи и затем уничтожить. Танки прорыва «ИС» — тем более.

В начале уличных боев мы еще этого не понимали, из-за чего несли значительные потери. Пришлось на ходу вырабатывать новую тактику боя.

Это было не просто. Тяжело было менять навыки, ставшие за войну почти автоматическими. В разгаре танкового боя, когда людей охватывают азарт и ярость, трудно их удержать от неоглядного продвижения вперед и вперед. Тем более, что до сих пор этот девиз «Вперед!» был основным законом танкистов.

Обороняющийся противник в городе получает веские преимущества. Каждый дом — это узел сопротивления, каждое окно — амбразура. Переднего края в традиционном понимании нет. И огневые точки противника всюду: в домах, на улицах, за баррикадами, в подворотнях, во дворах, в кирхах, в метро, в канализационных коммуникациях, на крышах домов, в специально построенных и приспособленных для боя с танками многоэтажных бетонных бункерах.

Наш танковый полк наступал к рейхстагу, как ощетиненный во все стороны еж. В этих боях оправдали себя отдельные штурмовые группы, включавшие один или два танка, отделение автоматчиков, противотанковую пушку (не всегда) и одного-двух саперов с взрывчаткой. Зачастую, чтобы очистить развалины от «фаустников», нашим автоматчикам приходилось действовать впереди танков.

Так и продвигались вперед. Вернее, прогрызались: мелкими подразделениями, короткими быстрыми бросками, от дома к дому.

Максимальный бросок в такой атаке — 150 — 200 метров, и чем ближе мы подбирались к центру, тем эти броски становились короче: противник все яростнее оборонялся, огонь его становился плотнее.

Часто бой на улице выглядел так: пара танков совершает бросок вперед, а остальные поддерживают их огнем. Достигли очередного рубежа, надо остановиться, закрепиться, обеспечить своим огнем продвижение других машин. Достигли все танки намеченного командирами рубежа, снова надо сориентироваться, подтянуть пехоту 35-й гвардейской дивизии, организовать артиллерийский огонь по обнаруженным целям — и снова вперед, к следующему рубежу!

У нас в полку своей артиллерии более или менее крупных калибров не было, а только полковая зенитная батарея 37-миллиметровых орудий. Эту батарею я чаще всего использовал для стрельбы по наземным целям, в помощь танкам. Штурм обеспечивали артиллерия и минометы 35-й гвардейской дивизии. Особенно большую помощь нашим танкам оказывали артиллеристы 101-го и 102-го полков Начальники артиллерии этих полков, иногда и 100-го полка, постоянно находились рядом и быстро открывали огонь по указанным нами целям.

Медленно, но неукротимо танки вгрызались в логово фашистского зверя. (104)

От Темпельгофского аэродрома в проблеске молний, в буйных, как артиллерийский налет, раскатах грома снова надвигалась большая туча. Ее лиловый край приближался к солнцу. Вот упало несколько капель, и снова ливень как из ведра! Поливая нас, туча расслаивалась, светлела и, озаряясь сполохами молний, уплывала за Ландвер-канал к Тиргартену.
А бой продолжался и под дождем.

Уже в третий раз невидимая пружина подбрасывала в атаку наших автоматчиков, и словно еще более сильная пружина откидывала их назад.

Солдаты бегут в атаку, рассредоточившись неровной цепочкой поперек улицы. Сквозь слитный шум боя прорезаются стоны раненых, резкие команды командиров.

В уличных боях все расстояния коротки, поле боя уплотнено до предела. Этот бой — самый ближний.

И с той — противной — стороны из-за «линии фронта», где высится кирпичная стена кирхи, отчетливо слышны гортанные крики гитлеровцев, ведущих бой с нами.

Четвертый год воюю, а все не могу привыкнуть к картавой, крикливой речи врагов, особенно когда там раздаются команды. Наш говор в сравнении с немецким кажется плавным, а гитлеровцы словно кричат друг на друга.

Голос командира взвода автоматчиков Муратова — высокий, с легким восточным акцентом — звенит от напряжения.

— Отделение Плотникова — вперед!

Тотчас с мостовой подхватывается массивная, почти квадратная фигура старшего сержанта. К спине его плотно прилег увесистый вещевой мешок — «сидор», в котором уложен весь солдатский скарб; под правым локтем Плоткина — прижатый к бедру автомат, в левой руке — малая саперная лопатка, ею он прикрывает сердце. Плоткин — старый, опытный вояка, на фронте с первых дней войны, воевал он и в прошлой, с белофиннами. У нас он сперва был шофером грузового «студебеккера», а автоматчиком стал недавно; он — умелый боец, знает, как воевать. Он тоже что-то кричит, слов не разобрать, за ним поднялись солдаты его отделения.

Сильный огонь противника не дает цепочке выровняться, линия атаки изломана. Это плохо: командир отделения бежит вперед и не может держать в поле зрения своих людей. В такой атаке у него две задачи: видеть противника, поражать его огнем и в то же время не упускать из виду бойцов, которых ведет в атаку, управлять ими. Люди сейчас отстали от Плоткина. Он вынужден часто оглядываться. Я вижу его возбужденное лицо, изрезанное крупными морщинами, седую щетину, поблескивающую серебром. Каска свалилась, открыв большую круглую полуседую голову. Из-под надбровий сверкают глубоко посаженные глаза. И рот разодран в яростном крике.

— Иванов, Пайзанский! Вперед! Быстрей вперед!.. — Теперь команды слышатся хорошо, старший сержант не жалеет голоса и не скупится на солдатские словечки: на фронте язык грубеет. — Чаго палзеце, як бярэменныя вошы на мокром!.. Уперад, мальчики! Вперед, дети! Пайзанский, огонь по тому окну, по пулемету! — Плоткин теперь оглядывается скорее глазами, почти не поворачивая головы. Движение это почти незаметно, неуловимо, но достаточно, чтобы видеть, что команда понята и выполняется. Цепочка выравнивается. Автоматчик Пайзанский с колена открыл огонь по окну, где пулемет противника, и тот на минуту захлебнулся. Сзади ведут огонь наши танки. По улице бежит, догоняя взвод, младший лейтенант Муратов, сейчас подаст другую команду. Все привычно, было не раз и будет еще неизвестно сколько раз...

Старший сержант Плоткин родом из Белоруссии, и в минуты сильного возбуждения в его речи явствен крепкий белорусский акцент.

Со страшным шипением над самыми нашими головами несутся снаряды. Шипят снаряды противника, стреляющего в нас, шипят и наши снаряды, летящие вперед. В Берлине все пушки, как правило, ведут огонь прямой наводкой, траектории снарядов — плоские, канонада без перерыва: только что над головой прошипел снаряд, еще не успел разорваться, а за ним уже с тем же шипением идут другие снаряды, и — разрывы, разрывы, разрывы: им ни конца, ни счета... Они сливаются в ужасающий грохот. (105) Кажется, с треском разламывается небесный купол и сквозь рваные дыры уходит весь воздух... Его не хватает легким.

Когда снаряды разрываются очередью, друг за другом, дышать вообще становится нечем, и люди, широко (раскрывая рты, задыхаясь, приподнимаются с земли, их скрюченные пальцы рвут вороты гимнастерок.

Опытные солдаты знают: взрывная волна создает за собой разреженное пространство, она на короткое время уносит воздух. Это быстро проходит. Но людям тяжко, особенно тем, у кого слабовато сердце. И пожилым.

На секунду Плоткин замедляет свои огромные прыжки. Его ноги в низко накрученных обмотках ударяют о мостовую с такой силой, что подкованные каблуки тяжелых солдатских ботинок высекают из камня искры.

В нашем полку все солдаты были обуты в сапоги: полк был отдельный, армейский, снабжали его хорошо. И только два друга, два самых старых в полку сержанта все продолжали носить ботинки с обмотками: Плотник и Чорный.

— Привычка, товарищ командир! — объясняли они. — В гражданскую так воевали. Отечественную прошли в обмотках! Вроде сроднились с ними. И ноги не так затекают, как в сапогах...

Сейчас, так близко увидев старшего сержанта в бою, я невольно обратил внимание на его ноги. Все мышцы были напряжены до предела, и хорошо намотанные обмотки подчеркивали их красоту. Момент был неподходящий, но я вдруг подумал, что не зря старый солдат отказался от сапог. Ему и в самом деле «к лицу» ботинки с обмотками!
Автоматчиков словно подхватила и несла на врага какая-то сила. Простые и в общем добрые лица людей стали грозными, дерзкими. Это лица атаки!

А т а к а! Ясное, короткое слово. Услышат люди такую команду и — пошли вперед. С громким «Ура!». Но всякий, кто был на переднем крае войны, кто вел ближний бой, хорошо знает, как это не просто — поднять солдат в атаку, бросить на пулеметный огонь противника. Ох как не просто!..

Попробуйте выскочить из окопа или из-за укрытия в шквальный огонь.

Страшно...

В этот момент земное притяжение будто увеличивается во сто крат, все твое тело прилипает к земле, и нет сил его оторвать! Когда ты уже поднялся, пошел вперед, страх отступает, хотя и не всегда. А потом — будто озарение ярости, будто могучая волна подхватывает атакующих и сама несет, несет на огонь противника. Эта минута в бою самая, если так можно сказать, красивая. Но она и самая опасная: инстинкт самосохранения притупляется, страх пропадает совсем, людей целиком захватывает неукротимая ярость атаки! Делает их беспощадными и жестокими.

Впрочем, тут в дело вступает опыт, нажитый за войну. Не размышляя долго, часто интуитивно, каждый боец находит в бою свое место, действует единственно правильно, а опытный командир тоже как будто интуитивно — в секунды — способен принять решения, определяющие успех атаки.

Когда кончается бой и ты уцелел, все вспоминаешь смутно, оно как в тумане. Все было, и все как будто приснилось.

...Худой, тонконогий боец Иванов, на которого Плоткин минуту назад кричал, в атаке догнал своего командира. Выбрасывая вперед длинные ноги с хлопающими по икрам голенищами сапог, молодой солдат кошкой летел над мостовой. Справа из-за разрушенной стены вдруг вылетела граната. Кувыркаясь в воздухе, описывая длинной деревянной ручкой замысловатые вензеля, она летела наискось в автоматчиков, в Плоткина. Но упасть не успела. Словно футбольный вратарь, прыгнул к ней Иванов, поймал на лету деревянную ручку, швырнул гранату назад к фашистам, и через секунду она взорвалась над их головами. А из дальнего окна по автоматчикам в этот же миг ударил сноп светящихся пуль.

Намеренно прикрыл Иванов своего командира или это получилось случайно, не знаю. Что выдумывать!.. На гранату он среагировал сам, это точно, а вот пулеметную очередь вряд ли мог предугадать. Так или иначе, он закрыл своим телом старшего сержанта от неминуемой гибели. (106)

Пули ведь наверняка предназначались Плоткину: на поле боя всегда стараются уничтожить раньше всего командиров!

Словно наткнувшись на стенку, Иванов на мгновение замер и выбросил руки вперед, ладони раскрыл, как бы пытаясь остановить поток пуль. Потом, медленно переламываясь в поясе, откинулся и упал спиной на булыжную мостовую.

Останавливаться в атаке нельзя, товарищи продолжали бросок на противника...

В первые секунды после ранения человек сгоряча действует по инерции. Иванов подтянул за ремень автомат, пытался приподняться. Но локти его подломились. Скрюченные пальцы быстро-быстро заскребли по камням, словно ища чего-то...

Выскочив из-за моего танка, к нему побежала санитарка. Это была Фрося, санинструктор полка. Бежала, не укрываясь от пуль. Громоздкая сумка с красным крестом болталась на ее левом бедре.

Немцы ударили сразу из нескольких автоматов, но Фрося уже была возле раненого, расстегнула на его груди телогрейку, сунула под нее несколько индивидуальных пакетов, стянула с себя плащ-палатку и, разостлав на мостовой, затащила на нее раненого. Ползком потянула к танку, а вокруг плясали пулевые бурунчики...

Русые пряди волос выбивались на лицо из-под каски, резкими движениями головы девушка старалась отбросить их, а волосы все выбивались, лезли ей в глаза.

— Помогите же! — Все поле зрения перископа заполнило ее потное, разгоряченное лицо, и я услышал опять: — Помогите-е! Зацепило меня пулей! — В голосе слезы, отчаяние.
Близко — никого. Только эти двое еще живы среди хаоса смерти и уничтожения... Какая-то сила подхватила меня: открыл люк, выскочил из танка, побежал, не думая ни о чем, — все сделалось само собой. Голубые глаза девушки были расширены, на ее побелевшем лице проступили рябинки, дышала она тяжело, с хрипом, по юбке расплылось большое кровавое пятно.

— Стойте! Куда вы? На-а-зад! — закричали из танка, и сразу загрохотал пулемет ДШК, пули, свистя над нашими головами, ударили по противнику. Экипаж старался прикрыть нас.

Иванов очнулся, поднял голову, на его истонченном болью, детски-курносом лице я увидел застывший ужас.

— Фрося! Подняться можешь?

— Сейчас, сейчас... — Девушка приподнялась, взялась опять за угол плащ-палатки, мы потащили Иванова к танку. И тут он внезапно схватил меня за сапог, я упал.

— Не бросайте меня, товарищ командир... — Глаза его умоляли.

— Пусти сапог! Мешаешь тащить.

Неизвестно, чем бы это кончилось, но кто-то схватил меня за ремень, и всех нас вместе втащили за танк. Пожелтевшие кисти рук Иванова плетьми волочились по камням, оставляя кровавые следы.

Поднимаю голову и вижу укоризненные лица товарищей.

— Выпейте воды, товарищ гвардии подполковник! — Мой заместитель Стариков протягивает обшитую войлоком немецкую фляжку.

Кашель выворачивает легкие. Пересиливая подступившую тошноту, глотаю теплую воду, пахнущую металлом и ромом.

— Не имею права учить вас, — твердо говорит Стариков, глядя мне в глаза, — но, кажется, помогать санинструктору вытаскивать из боя раненого — не дело командира полка!

— Ладно... Скажи-ка лучше, что там у Темника?

— Посмотрите сами. — Стариков передает мне бинокль. — Автоматчики Муратова продвинулись к кирхе.

Действительно, взвод Муратова подошел уже вплотную к ее стенам. Солдаты бьют короткими, прицельными очередями по окнам, и сверху падает разноцветная россыпь осколков. Красивые были витражи, не одно столетие держались в стрельчатых окнах кирхи! Стены ее — из темно-красного кирпича, они в ранах и выбоинах. Уцелевшие кое-где цветные стекла сверкают на солнце. (107)

Немецкая пушка, установленная на одной из площадок колокольни, еще продолжает бить по танкам первогвардейцев. Это противотанковое семидесятипятимиллиметровое орудие. От нас его защищают толстые стены. Старинную кладку не пробивает насквозь даже снаряд нашей пушки.

— Слушай, ротный, а если ударить по колокольне залпом из всех твоих танков?

— Все равно не пробьем. Вот строили раньше, да-а! — Старший лейтенант Гатиятулин стоит рядом со мной. Он держит свой шлемофон в руке, потные черные волосы падают на его выпуклый лоб. — Па-а-пробуем, товарищ комполка...

— Ты что это заикаешься?

— К-кон-тузило немного. Сегодня-а... — нараспев говорит он. — Так п-прикажете бить з-з-алпом! Да?

— Бей! Только прицеливайтесь аккуратно! За кирхой наши! Все снаряды должны попасть в колокольню, сразу в одну точку. Должны мы ее проломить!

— Фугасными бить? Или, может быть, бронебойными?

— Бронебойными. Надо, чтобы разрыв был глубоко в стене!

— Есть! Разрешите идти в танк?
От залпа из четырех танков только чуть покачнулся стрельчатый шпиль колокольни. Вздрогнул на ней тонкий крест. А рассеялось красное облако, и пушка противника продолжала стрелять! Залп 122-миллиметровых орудий не смог разбить средневековую твердыню.

Дальше медлить нельзя. Соседняя Первая гвардейская бригада была основательно застопорена. А Первая гвардейская должна вырваться вперед! В сорок первом она обороняла Москву, и вот теперь бригада в Берлине. Я принял решение ввести в бой еще одну роту «ИС».

— Петя! Есть связь с Темником? Вызывай его, быстро!

Радист, перетаскивавший свою рацию из «виллиса» в бронетранспортер, остановился, через минуту доложил:

— Готово! Темник на связи! — И протянул мне микротелефонную трубку.

Не успев прижать ее к уху, я услыхал раздраженный голос комбрига.

— Слу-ушай, Вениамин! Что ты отрываешь меня от боя?! — Трубка хрипела и трещала. — Я же просил снести эту проклятую колокольню вместе с пушкой?! Это за... орудие не дает нам двигаться. Ты можешь понять?

— Все вижу. Минут через десять буду атаковать кирху всеми силами. Другого выхода нет.

— И танками?

— Да! Я не могу тут задерживаться: приказано разворачивать полк к Ландвер-каналу. Понял? Пока не уничтожим этот узелок, я не могу оторваться от немцев и развернуть боевые порядки. Они перещелкают нас в спины. Да и тебе хочу помочь!

— Так что ты хочешь от меня?! — Темник кипел.

— Мы же договорились атаковать совместно! Я буду готов через десять минут.

— Тогда мы и без тебя эту задачу выполним! — прохрипела трубка. — Мои люди собраны, через минуту атакую! Это все! — Что-то щелкнуло, и связь с Темником прекратилась.

Что было делать? Я держал трубку и тупо смотрел в ее раструб. Мои танки и автоматчики будут готовы к атаке минут через шесть-семь. Удар с обеих сторон — совсем другое дело! И еще: неужели Темник поведет в атаку свой штаб? Я чувствовал, что комбриг накален до крайности.

— Майор Русанов! Передать всем командирам: ускорить выдвижение для атаки! Готовность через три минуты!

*  *  *

Но мы не успели...

Не отрывая от глаз бинокля, я вглядывался туда, где были перво-гвардейцы. Мысленно твердил: «Ну, подожди же пару минут! Они погоду не сделают... Подожди, Темник, подожди!»

— Что вы сказали? — спросил адъютант,

— А! Это я про себя. (108)

Из густой завесы пыли и дыма вырвалась к кирхе редкая цепочка людей в черных комбинезонах. Дымную муть прорезали багровые вспышки выстрелов тридцатьчетверок. Донеслось «...а-а-а, рра-а-ааа!»

Свершилось-таки. Темник начал атаку. Человек он был неожиданный, самолюбивый, а его нервы, как и у всех нас, взвинчены до предела. Бригада застопорилась, начальство тоже нервничало. А тут еще я предлагаю помощь... Когда это было, чтобы Первая гвардейская бригада просила помочь ей?.. Я понимал: ждать уже нельзя, это добром не кончится. Надо немедленно выручать.

— Русанов, есть сигналы о готовности к атаке?

— Не от всех, товарищ гвардии подполковник! Зенитчики еще не вышли на свой рубеж.

— Давайте сигнал «444». Атака!

— Так...

— Все! Немедленно сигнал!

Между тем огонь из кирхи положил на мостовую всю цепочку атакующих. Из окон и из-за цоколя ограды густо стреляли немецкие автоматы и пулеметы. Первогвардейцы медленно стали отползать, оставляя на камнях распластанные тела убитых. Кто-то дотронулся до моего плеча. Я оглянулся: это Юра, адъютант.

— Сигнал передал. «444», — доложил он. — И ракеты.

Две зеленые ракеты, уже описав крутую дугу, падали на кирху. Разом все пришло в движение, все рванулось вперед. От танков веерами неслись пулевые трассы. Поднялись в атаку наши автоматчики. Краем глаза я видел, как развернулись и с ходу открыли огонь полковые 37-миллиметровые полуавтоматические зенитные пушки.

И тут же откуда-то справа от нас ударили вражеские «Эрликоны». Паршивая штука «Эрликон»! Каждая установка состоит из четырех 20-миллиметровых автоматических пушек, их огонь по пехоте губительный. Клубочки разрывов возникли над самой землей, словно футбольные мячи, и автоматчики залегли.

— Что они делают!? — закричал командир роты Степин.

Из дымной пелены выбежал к кирхе сам Темник, за ним, развернувшись в не очень-то стройную цепочку, два десятка командиров. Я узнал заместителя командира бригады подполковника Морозова, узнал и высокого грузного майора Винника — заместителя командира батальона по политической части, а чуть позади комбрига бежал лейтенант Шустов. В сорок четвертом году он был командиром моего танка, я хорошо знал этого преданного и смелого офицера. Среди атакующих мелькали и другие знакомые лица, но времени их рассматривать не было.

Темник размахивал большим маузером и что-то кричал. В окулярах бинокля крупно возникло его побагровевшее лицо с распушившимися усами. Он был без куртки, на гимнастерке блестели ордена.

Увидав своего комбрига, остановились отступающие от кирхи первогвардейцы. Обе группы слились. Темник только на секунду замедлил бег, потом оглянулся и, опять взмахнув маузером, устремился вперед. Теперь все бежали почти рядом с ним и уже были недалеко от ограды, когда в самой гуще атакующих взметнулся взрыв.

Все это совершилось буквально за доли минут. Еще бы две-три минуты, и мы тоже были бы там...

На войне, в бою, как правило, не хватает всегда «чуть-чуть».

— Вперед, танкисты! Вперед, хлопцы! Наши товарищи погибают! — закричал я, не в первый раз позабыв, что разговариваю по радио. Нервы... Ударил по рации кулаком. Петя Заварзин, радист, уже не впервые пытается уберечь от моих кулаков панель «РВ». Толкаю в плечо водителя бронетранспортера: — Вперед! На ту сторону улицы! — И машина прыгает, как скакун.

Гремят гусеницы, ревут моторы, над головой с раздирающим свистом несутся снаряды «иэсов», идущих сзади. Опять поднялась и бросилась к кирхе цепь автоматчиков.

После взрыва всю группу Темника закрыли дым и пыль. Теперь пыль осела. Темник и бывшие с ним офицеры лежали на мостовой. (109)

— Поздняков! Гатиятулин! Бейте по колокольне залпами! Внимание: бить по моей команде! Прицел под основание, бронебойным... огонь!

После второго «объединенного» залпа двух рот «ИС» снаряды наконец проломили кирпичную кладку. Замолкли на колокольне орудие и пулеметы.

Танки и автоматчики метнулись вперед.

*  *  *

На искореженной взрывами брусчатке лежали тела убитых. Наши в большинстве в окровавленных танковых комбинезонах и в командирской форме... Кричали раненые. Некоторые из них цепляли за ноги наших автоматчиков, мешая им бежать вперед.

В живых осталось лишь несколько человек... Взрыв — вероятно, «Фауста» — разметал гранитную брусчатку мостовой, и каменные осколки, словно картечь, поразили людей Темника и его самого.

Я знаю: осколки камней ранят особенно страшно...

В здании кирхи еще трещали автоматные очереди, но основные огневые точки были подавлены. Из развороченного снарядом стрельчатого окна торчали ствол и искореженный щит немецкого орудия. Зацепившись, вниз головой висел на пушке труп гитлеровца-артиллериста, свежий ветерок шевелил его длинные волосы. Позади, на перекрестке, тарахтели короткие очереди полковых зениток: там боем руководил начальник штаба, и я был спокоен.

— Русанов, как дела у вас? Разведчики к каналу посланы?

— Тут небольшая контратака немцев. Отбиваюсь зенитками. Разрешите пока задержать третью роту «ИС»? А как у вас?

— Здесь все кончается. Жаль Темника и его людей. Вы доложили Смолину о наших действиях?

— Доложил. Только что приезжал офицер связи от Чуйкова. Они ругаются, что мы выскочили из их полосы, говорят, зачем помогаете чужим, почему не выходите к мостам.

— Объясни: пока мы не подавили этот узел, полк развернуть к каналу я не мог! Противник ударил бы в спину. И товарищей надо выручать!

— Примерно так я и доложил. Но вы же знаете командарма? Требует немедленно захватить мосты... С артиллеристами 35-й дивизии я согласовал: огонь по нашей просьбе откроют. Когда начинать огонь? Вы еще там задержитесь?

— Нет. Осмотримся и будем разворачиваться к Ландверу. Прикройте нас зенитками!

— Есть! Потери большие?

— Уточняет Стариков. У первогвардейцев — ужасные.

Ко мне подбежал офицер разведки Темника капитан Манукян. Слезы лились из его глаз. Он неумело по-мужски растирал их по смуглому лицу.

— Товарищ гвардии подполковник, спасибо, что помогли!

— Где Темник? Вы были с ним?

— Был, да! Все были! Такой был приказ! Комбриг знаете какой? Повел всех на штурм. Сам! Он умирает тэпэр!.. Морозов убит. Кто будет командовать?

— Разберетесь. Где Темник?

— Здесь, близко. Пойдемте.

*  *  *

Командир Первой гвардейской танковой бригады гвардии полковник Темник лежал за стеной кирхи на земле. Под его окровавленную голову была подложена свернутая кожаная тужурка.

Гимнастерка на нем была разорвана до пояса, и из ран по белой груди брызгала алая кровь. Она стекала на ордена, на погоны, на мостовую.

Темник был еще в сознании, хотя осколки камней в нескольких местах пробили его грудь и живот. Возле него хлопотал бригадный врач Постников; тампонами, свернутыми из индивидуальных пакетов, Постников (110) тщетно пытался остановить пульсирующие фонтанчики крови, трещала разрываемая ткань пакетов, раненый жутко скрипел зубами.
Боже мой, десять — пятнадцать минут тому назад это был полный яростной силы воин!

Теперь это Темник и уже не Темник... Лицо изжелта-серое, скулы обострились, глаза глубоко запали.

Раны Темника были страшные, Постникову никак не удавалось остановить кровь.

— Да принесите же шинель! Его надо укрыть! — крикнул врач. Майор медицинской службы был без халата, рукава серой гимнастерка закатаны. Я почувствовал острый запах крови.

По-видимому, Темник, находясь в шоковом состоянии, еще не ощущал сильной боли. Так бывает сразу после ранения, какое-то отупение и звон в ушах, знаю по себе. Пройдет немного времени, и боль его станет невыносимой, разрывающей. Если к этому времени он еще будет жив...

— Э-эй! Комбриг-один! — закричал я, превозмогая себя; слезы душили. — Такой договоренности не было! Ты же назначил мне встречу у главного входа в рейхстаг! Помнишь, перед атакой Зееловских высот?

Такая договоренность у нас действительно была. У всех командиров полков и бригад. Но уже не стало многих. Погибли комбриг-19 Гаврилов и комбриг-21 Лактионов. Теперь вот — Темник.

— Ну что ты молчишь! Я бутылочку французского коньяка припас, «Наполеон»!

Но у Темника уже не было сил ни ответить мне, ни даже улыбнуться... Взгляд его светло-ореховых глаз был печальный и долгий, и в глубине их я увидел подступающую смерть...
Жизнь оставляла этого могучего человека, малейшее движение могло порвать последний сцеп, который еще держал ее в этом пробитом теле.

Глаза умирающего смотрели прямо мне в лицо, какие могли быть сейчас слова?

Брови Темника дрогнули, поднялись, в груди его что-то гулко клокотало, на губах выступали и лопались алые пузыри. Пышные каштановые «темниковские» усы — таких не было больше ни у кого в Первой танковой — побурели и слиплись от крови. Крупная дрожь вдруг начала колотить опавшее тело.

— Принесите наконец шинель! Или бушлат! Что есть! — снова кричал Постников. — Он же замерзает!

Механик-водитель старшина Кравченко принес из танка куртку, укрыл раненого, а дрожь его била еще сильнее.

— Может быть, спирту ему? — спросил я.

— Что вы! Какой там спирт...

Подъехал бронетранспортер с начальником штаба бригады полковником Катиркиным. И у него глаза были мокры от слез. Двое солдат-санитаров притащили побуревшие от крови носилки.

Майор Постников глянул на меня, и я понял: Темника надо оставить в покое, помочь ему нельзя... Я взял его руку, кисть была тяжелая, холодная, липкая от крови. Лицо Темника стало спокойным, веки медленно опустились, будто он закончил свою земную работу. Он не стонал.

Таким я и запомнил его, когда его, еще живого, уносили санитары.

А у выщербленной стены ровной шеренгой в горизонтальном смертном строю лежали убитые. Их уложили по рангам: на правом флаге вытянулось худенькое тело подполковника Морозова. Глаза его были открыты, белое лицо повернуто налево, словно замкомбриг равнялся на товарищей. С разных мест в эту скорбную шеренгу несли все новых и новых.

И так после каждого боя... Любая победа доставалась трудно и нам, пока еще живым. А погибшие товарищи навсегда уходили. И каждая смерть оставляла в моей душе будто черный, кровоточащий шрам, Казалось, обугливается все сердце.

*  *  *

27 апреля 1945 года. Под прикрытием артиллерии и минометов пехоты мне удалось развернуть боевой порядок полка почти на девяносто градусов. В сизом дыму, за разбитым парапетом Ландвер-канала высились (111) темно-серые здания правительственных кварталов Германии. В небо торчали зубья готических башен. Из центра города сквозь сухой жар огня как будто свистел ледяной сквозняк.

Сколько рек и болот довелось нам форсировать за годы войны! Даже морские проливы. Военные приказы именовали их «водные преграды»... И вот перед нами последняя из «водных преград» Великой Отечественной — Ландвер-канал!

Полку предстоит форсировать его с боем уже второй раз: первый раз это было в восточном районе Берлина, Нейкельне.

Но теперь задача значительно труднее. Из разведданных и показаний пленных, а сейчас и по личным наблюдениям мы уже знали: тут передний край центрального оборонительного участка Берлина, участка «Зет», как обозначали сами немцы.

Знали и о том, что Гитлер присвоил этому «Зету» статут «Цитадели» — крепости. В центре ее находятся министерства, Главное управление безопасности, основной железнодорожный узел, имперская канцелярия (рейхсканцелярия) и рейхстаг.

Неудивительно, что сопротивление фашистов здесь резко возросло, и форсировать канал с ходу не удалось даже нашим пронырам-разведчикам.

Вместе с командирами из 35-й гвардейской стрелковой дивизии лежим на чердаке большого дома и через пролом изучаем впереди лежащий участок.

Вся местность перед каналом интенсивно простреливалась многоярусным огнем противника с северного берега. Били пушки, минометы, строчили «швейные машинки» — пулеметы «МГ». Появились и шестиствольные минометы. Они были установлены в Тиргартенпарке, очереди их выстрелов были отчетливо слышны. Воздух распиливало завывание мин, летящих друг за другом: «И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу! И-и-ууу!!!» Мины рвались с тяжелым грохотом: «У-ух! У-ух! У-ух! У-ух! У-ух! У-ух!» До сих пор с шестиствольными «Ванюшами» мы в берлинских уличных боях не встречались. Оружие это было грозное, вроде наших «Катюш»; минометные очереди рушили целые дома. По характеру огня было ясно, что стреляет несколько батарей «Ванюш».

Немцы не давали никому даже показаться на набережной: сразу же в это место устремляли поток огня. Особенно яростно набрасывались на наши танки, притом по танкам они били тоже из танков или самоходок.

Ландвер-канал сравнительно узок, нам приходилось форсировать куда более широкие водные преграды. Но берега канала, почти отвесные, были одеты в гранит.

— М-да-а! — произнес комдив Смолин. — Что будем делать?

Мы молчали, сами еще не зная, как форсировать этот чертов канал...

— Наш-то берег можно подорвать, — не очень уверенно сказал полковник Казаков, командир 102-го стрелкового полка.

— Наш можно. А противоположный? Хоть один твой пехотинец поднимется из воды по такой стене? А танки? Без танков пехота не пойдет.

На стене чердака подрагивал солнечный зайчик. Все следили за ним, молчали. Кусочек наивной светлой жизни... Смолин тоже поднял голову, щеки его дрогнули. Перебросил папиросу из одного угла рта в другой, сердито крякнул.

— Так что будем делать, полководцы? Вот ты, танкист. Сможешь из своих пушек разбить набережную? Чтобы можно было хоть на тот берег вскарабкаться. На нашем солдатики сами спрыгнут в воду. А вот там!..

— Разбить — разобью! Залпами. Но сколько для этого нужно боеприпасов и времени?

— Сколько у тебя снарядов?

— Снарядов? Один «БэКа».

— «БэКа»! Говори определенно!

— По двадцать восемь снарядов на танке. И еще один боекомплект в полковом транспорте. На колесах.

— Всего-то? На сколько же их хватает? (112)

— Да уж по воробьям не стреляем! Это же 122-миллиметровые. Выбираем цели. Вы видели нашу работу.

— Это да! Видели!

— Остается одно, — сказал полковник — начальник штаба. — Мосты!

Все мы их видели. Два моста через Ландвер-канал. Над тем, что подальше, Бендлерским, — эстакада надземной дороги, опоры которой, перешагнув канал, уводят надземку круто вправо — к районам Лихтенберг и Фридрихсфельде. Между мостами на том берегу виднелась уцелевшая ажурная арка входа в метро.

— Теряем время, и от Чуйкова достанется! — снова сердито сказал начальник штаба дивизии. — Миндлин со своим полком задачу получил?! Пусть выполняет! Какие могут быть разговоры?

— Я ему ставил задачу по карте. Знаете: гладко было на бумаге... А тут видите, какой овражек! — Смолин кивнул в сторону канала. — Смогут ли танкисты захватить эти мосты? Тем более им, выйдя на набережную, надо круто разворачиваться и подставлять под огонь свои борта. Це треба обмозгуваты, как говорят украинцы! — Он минуту помолчал, потом обратился к командиру 102-го полка: — Полковник Казаков возьмешь мосты?

— Под таким огнем? Взять — возьмем, товарищ комдив, но ребят погубим много!

— Тоже правильно. Хлопцев жаль, война-то закругляется.

И снова все глядят на меня.

— Ну, гвардии подполковник, твое слово.

И что смотрит комдив? Мне что, не жалко своих танкистов?! Но понимаю: пехоте без танков за канал не прорваться. Надо рисковать!

— Что могу сказать? Приглашения на тот берег от фашистов не дождемся. Надо атаковать!

Я сказал это через силу. В глазах комдива уловил и признательность, и тревогу, и сомнение.

— Я тебе не приказываю! Прошу, друг! А мы тебя прикроем огоньком. Прикроем, начальник артиллерии?

— Прикроем! Можете не сомневаться! — решительно сказал тот и добавил: — Боеприпасов не пожалеем!

— Тогда решено: твой полк захватывает мосты. Остальное знаешь. Командирам 101-го и 102-го стрелковых полков наступать сразу за танками. Смотрите, товарищи командиры, чтобы в подвалы не забиваться! Ясно? Тебе, подполковник, ясно?

— Все ясно! И есть просьба.

— Говори, полковник, — Смолин засмеялся. — Видишь, я тебя уже в полковники произвел. Хороший признак. Будешь самым молодым полковником. У нас они, видишь, все уже солидные дядьки.

— При чем тут возраст?

Смолин задел мое больное место.

— Ладно, не обижайся. Какая просьба?

— Поставьте по берегу канала дымовую завесу.

— О! Идея! — сказал он — с интересом. — Только как я тебе ее поставлю, а? Дымовыми шашками могу помочь, это да. Сам и поставишь.

— Спасение утопающих...

— ...Дело рук самих утопающих? Знаю. Не обижайся, но чего не могу, так не могу. Сколько тебе надо времени на подготовку и задымление?

— Часа полтора-два.

— Ты что?! Даю час. Больше не имею права: приказ командарма!

— Есть!

— Атака через час. Где твой НП будет?

— Пока поставим дымы, будет здесь, на чердаке.

— Добро! Тогда пускай наша линия связи остается у тебя... Ну, с богом, как говорили предки. — Смолин крепко пожал мне руку. И, уже подходя к лестнице, спросил: — Все-таки, между нами, скажи, сколько будущему полковнику лет. Двадцать три?

— Ну, что вы! — Я чуть не задохнулся от обиды. — Двадцать пять!

— Это другое дело. Желаю дожить до ста! (113)

*  *  *

Группу добровольцев, которым предстояло добежать до парапета Ландвер-канала и поджечь дымовые шашки, возглавил комсорг полка гвардии старший лейтенант Петр Мазурак. Это был лобастый парень с живыми глазами, заводила, за ним шла молодежь. В группу вошли начхим полка капитан Маяков, комсорг роты автоматчиков Всеволод Пайзанский, разведчики Елисеев и Зияков, автоматчик Розенблюм, танкисты Маслов и Антонов.

Задача поставлена, вопросы взаимодействия решены, и, пока химики готовят шашки, мы наблюдаем за берегом.

От сильных взрывов стены и крыша чердака дрожат, отчего кажется, что все предметы на берегу двоятся.

Кто из этих молодых ребят уцелеет, вернется в полк? Они уже не первый год воюют, с опасностями срослись, но сегодняшняя задача необычная.

Все они вызвались на эту операцию добровольно.

Внешне спокойны.

Только по расширенным зрачкам Пайзанского можно догадаться, в каком напряжении этот парень — подтянутый, с тонким, интеллигентным лицом. Глаза у него пронзительно-острые. В полумраке чердака они холодновато мерцают.

— Давно не получал писем из дому?

— Спасибо, товарищ гвардии подполковник. Недавно получил.

— Все в порядке? Как там Москва?

— В порядке.

Рядовой Пайзанский — москвич. В канун войны окончил институт, стал инженером-геодезистом. Как ценный специалист имел бронь. На фронт он буквально прорвался. И вот уже два года автоматчик танкового десанта. Смел, спокоен, рассудителен. Его уважают и солдаты и командиры. На полковом митинге перед началом Берлинской операции именно ему доверили водрузить Красное знамя над рейхстагом; и все знают, что это знамя с номером нашего полка у него спрятано на груди под маскировочным костюмом.

— Разрешите вопрос? — Пайзанский многозначительно смотрит на меня. — А что если... Ну «пиф-паф!», понимаете? Кто меня заменит с этим? — И он показывает кончик флага.

— Не должно быть! Права не имеешь. Надо выжить!

Пайзанский застегивает отворот масккостюма и только разводит руками.

В сторонке переговариваются старшина-разведчик Иван Елисеев и автоматчик Розенблюм. Оба они полковые остряки, балагуры и непременные участники полковой самодеятельности, наши «Теркины», — такие есть в каждой части.

Розенблюм, его зовут в полку «Блюм», непревзойденный танцор-чечеточник, а язычок у него как бритва: одесские «хохмы» так и сыплются из его широкого рта. Худенький, остролицый, Блюм за словом в карман не лезет, любители «розыгрышей» опасаются его задевать. В бою он быстрый, подвижен, как ртуть, отлично стреляет. Солдаты наши считают, что Блюм везучий в бою. Поэтому он непременный участник всех самых рискованных операций. Нравится ему это или нет — не знаю, но еще не было случая, чтобы он увильнул, «сачканул», как говорят бойцы.

Все, кроме Маслова, одеты в пятнистые маскировочные костюмы разведчиков. Только Маслов остался в неизменной черной кирзовке. Он бледен от волнения и, чтобы успокоиться, старательно протирает запалы, вкручивает их в круглые тела гранат Ф-1. Занятие деликатное, требует максимума внимания, ему надо отдаваться целиком. Мальчишеское лицо танкиста напряжено, выпяченные губы шевелятся, как бы повторяя все манипуляции пальцев.

Его друг — худой, длинноногий Антонов, прильнув к слуховому окну, вглядывается в набережную. Высматривает будущий боевой маршрут?.. Антонов из архангельских поморов-охотников, он привык к лесу: там он настоящий следопыт. А в большом городе ему непривычно. Ноздри его побелели, на тонкой шее перекатывается кадык. (114)

Маслов и Антонов не только должны поставить дымы. Они еще в дымовой пелене должны встретить наши танки и вывести их к мостам. Надо изучить и запомнить все ориентиры. Вот Антонов на минуту закрывает глаза и что-то шепчет: повторяет про себя. Запоминает!

Старший группы Петр Мазурак и начальник химической службы Маяков колдуют у кучи дымовых шашек. Времени мало, все должно быть готово.

Смотрю на свои часы.

— Ну, все, гвардейцы. Пора!..

Мазурак встает.

— Взять шашки! Приготовиться к движению!

— А! Еще станцуем чечетку! — скалит крупные зубы Блюм. — Двойная порция шнапса будет?

— Пошли, ребята! Разведчики — вперед!

— Мы готовы, товарищ гвардии старший лейтенант.

Пожимаю им руки. Один за другим с вещмешками, в которых дымовые шашки, люди исчезают в ощеренных опасностью каменных провалах. Теперь от них зависят жизни многих.

— Артиллеристы готовы?

— Все готово, — поворачивает голову от стереотрубы незнакомый артиллерийский подполковник.

И снова всей кожей я ощутил ледяной ветер смерти, дующий из центра Берлина.

*  *  *

«Гнейзенау-уфер» — готическими черными буквами написано на белых табличках, еще висящих по стенам разрушенных домов. Вдоль довольно широкой набережной торчат расщепленные осколками липы.

Берег Ландвер-канала, обрамленный невысоким парапетом, во многих местах был поврежден снарядами. До него и надо было добежать, чтобы поставить дымовую завесу. Под ее прикрытием танки должны выскочить на набережную, круто развернуться направо и устремиться к мостам. Вот этот разворот вправо — самый опасный и рискованный момент всей операции. Танкам придется атаковать мосты, двигаясь вдоль канала, подставив борта под кинжальный огонь противника. А борт уязвим, тут и броня тоньше, и стрелять с борта труднее.

Приближалось время «Ч» — время атаки Ландвера, а «дымовая команда» как ушла в развалины, так и исчезла, словно растворилась там. Радиосвязи с ней не было.

С чердака вглядываемся в набережную, действия добровольцев надо вовремя поддержать огнем. Глаза мои от напряжения словно распухли. Нервничают и артиллеристы.

Наконец-то! Первый из наших ребят выскочил из развалин, побежал через набережную. За его спиной тяжело подпрыгивает вещевой мешок.

— Артиллеристы, огонь! Цели видите?

— Как запланировано? — спрашивает меня молодой артиллерийский капитан из 100-го полка с черными усиками, которые будто приклеены к его загорелому лицу.

— Быстрее! Конечно, как договорились. Командуйте, видите, что творится!

По-видимому, Мазурак выслал сперва одного из группы для разведки. В бинокль узнаю: это Зияков. С северного берега устремился к бегущему целый сноп пулевых трасс; сплошной пульсирующий клекот пулеметов противника.

*  *  *

Но вот открыли огонь наши артиллеристы. Над нами завыли мины, и стена огненных взрывов выросла на том берегу канала.

Фашистские пулеметы захлебнулись. Всего на минуту! И снова словно сорвались с цепи, огонь стал злее.

Зияков бежал среди красно-желтых трасс.

Вдруг перед ним взметнулся огненный фонтанчик — взорвалась небольшая мина. Взрыв опрокинул разведчика, и сразу же над упавшим закурились спиральки дыма. Дымовая шашка загорелась от горячих осколков или Зияков успел поджечь ее сам — этого мы так и не узнали. Но дело было сделано. (115)

Дымок набирал силу, разрастаясь в высоту и ширину, становился плотней и гуще, наливался чернью, сливался в большие клубы дыма, и будто хлынула темная вода.

Упавшего уже не было видно, но дым перемещался вдоль набережной. По-видимому, у раненого нашлись еще силы, он полз, расширяя дымовую завесу!

В этот момент все остальные выбежали из развалин и, рассредоточиваясь веером, бросились по набережной к заранее определенным местам.

Вот слева мелькнула кирзовка Маслова, он добежал до парапета и лихорадочно чиркал спичками. Снаряд ударил в верхнюю кромку парапета, взрыв закрыл смельчака, но там уже встал новый густой столб дыма: шашка разгорелась!

А там, где должен быть Зияков, клубы дыма уже не перемещались, не двигались...

Петляя по набережной, словно пританцовывая среди переплетающихся пулевых трасс, бежит Блюм. Смертельная кадриль. Солдат высоко подпрыгивает и валится на бок. Убит? Нет. Он пружинно вскакивает и снова бежит. Когда упал, поток пуль, направленных к нему, на мгновение прервался: зачем стрелять в убитого? А ему только это и нужно. Загорелась, задымила и его шашка.

— Молодчина! — Артиллерийский капитан восхищенно стукает ладонью по балке. — Ловко сделано. Как в балете! И жив ведь, чертяка. Ну и ну! Посмотрите в стереотрубу, лучше видно!

— Что тут, спектакль? Лучше огонь усильте, капитан! — Я еще под впечатлением гибели Зиякова, да и у остальных мало шансов выжить, а тут...

— Есть! Извините, товарищ гвардии подполковник. — Капитан краснеет, хватает телефонную трубку.

«Грубо я его осадил», — проносится в голове. Что он плохого сделал? Грубость за мной водится. Это я признаю. Хотя сам, между прочим, не переношу, если это относится ко мне. И все-таки, бывает, срываюсь... А грубить младшему — все равно, что бить ребенка: подчиненные в армии от грубостей начальников не защищены... Но времени для раздумий сейчас нет.

На набережной все идет, как намечено.

В поле зрения моего бинокля щуплая фигурка комсорга автоматчиков Пайзанского. Он бежит налегке, почему-то без вещевого мешка. Его худое тело словно штопором ввинчивается в воздух. Тоже свой, солдатский расчет: трассы прицельных пулеметных очередей скрещиваются уже позади. И бежит Пайзанский по прямой, выгадывает расстояние и время. Правильно! У каждого солдата на поле боя свой маневр. Только где его дымовые шашки? Секрет раскрылся, когда комсорг уже был под парапетом. Мы увидели, как по брусчатке к нему через набережную стал двигаться привязанный кабелем вещевой мешок. Молодец! Как умно придумал, мешок ведь весил не меньше пуда. А бежать налегке куда легче.

*  *  *

Облегченно вздыхаю. Отдельные дымы, поставленные добровольцами на своих участочках набережной, разрастаясь, быстро сливаются в плотный, непрозрачный шлейф. Сквозь мутную темень красно-желтым бисером пробиваются пунктирчики трассирующих пуль, там багрово вспыхивают разрывы. Но теперь фашисты стреляют уже наугад, неприцельно.
Дым закрыл набережную Ландвер-канала и все, что там находилось.

Вдруг я почувствовал, что на улице знобко.

Отсюда, с НП, эта промозглая, окутанная дымом часть Берлина походила на кладбище, на стенах безжизненных разрушенных домов, как на могильных надгробиях, было написано громадными готическими буквами: «Берлин был и останется немецким!»

— Что, товарищ гвардии подполковник, нервничаете? — участливо спросил капитан. — Все будет хорошо. Вон как задымили. Золотые у вас солдаты. Многим они жизнь спасут в этом бою! (116)

Зазуммерил полевой телефон. В наушнике — баритон начальника штаба полка майора Русанова:

— Пора и нам, товарищ подполковник! Можно подавать команду? Вы слышите меня? Алло!

— Подождите минутку.

Я снова повел биноклем по низу дымовой завесы: дым шел монолитным валом. В плотной, чернильной темени завесы перед каналом только в одном месте еще был просвет.
— Пора. Уже дым накатывается и на нас, это опасно. Подавайте сигнал к штурму!

Дым был защитой для нас, но мог и помешать. Танки и автоматчики, повернув на Гнейзенау-уфер, словно нырнули в мутную мглу.

Обзор механика-водителя танка ограничен. Для наблюдения у него только узкая щель триплекса. А тут еще густой дым...

— Адъютант! Передайте всем танкам: разрешаю открыть командирские люки... Запросите, как теперь видимость?

— Передают: ничего не видно. Идут по зрительной памяти, по ориентирам. Мостов не видно.

— Алло! Русанов! Слышите меня?

— Слушаю вас!

— Передайте приказ старшему лейтенанту Степину: выдвинуть автоматчиков впереди танков. От десанта с каждого танка пусть спешат по одному автоматчику. И пусть идет впереди машины, ведет ее.

— Солдаты же могут попасть под гусеницы!

— Действовать осторожно. Танкистов предупредите. Циркулярно передайте.

— Есть! Я приказал к мостам выдвинуть разведывательные дозоры. — Фонарики у разведчиков есть?

— Да. Они будут встречать танки и направлять на мосты.

— Тогда включите в дозоры еще и саперов с противотанковыми минами! Пусть берут немецкие «тарелки», они компактнее.

— Для чего?

— Мины? А если немецкие танки или самоходки появятся? В этом дыму все может быть. Тогда и мины пригодятся.

— Ясно, будет выполнено. Где ваш НП будет?

— Пока здесь. Отсюда хоть и немного, но видно. Как считаешь?

— Как прикажете. Пожалуй, пока стоит завеса, так лучше.

В дымовую завесу вошли танки, и она будто обрела «голос». Казалось, по набережной, глухо рыча, ползет огромный, косматый дракон. В его черной утробе взревывали танковые дизели. Тембр всех звуков боя стал необычным, приглушенным.

Снова открыли сосредоточенный огонь шестиствольные минометы противника. Несколько тяжелых мин ударили в дом. Чердак закачался, но устоял.

— Нельзя ли их подавить? — спросил я подполковника-артиллериста.

— Для контрбатарейной борьбы у нас нет ни средств, ни времени. Не обращайте внимания. Скоро им будет капут. — Подполковник зло выругался, потом спросил: — Танки пошли, можно открывать огонь по Белле-Аллиансе-плац?

— Танки и автоматчики выйдут к мостам, тогда!
— Хорошо. У нас все готово, не подведем.
— Все-таки прошу передать вашему начальству насчет «Ванюш». Вот если бы накрыть их огнем наших 160-миллиметровых минометов! А?
— Попробую связаться. За успех не ручаюсь.

*  *  *

Порыв ветра чуть-чуть раздвинул завесу дыма, и мы увидели, что головной танк приблизился к Потсдамскому мосту.

Мост, впрочем, угадывался смутно, и видна была только часть танковой башни с раскачивающимся штырем антенны. Из левого люка по пояс высунулся командир танка. И башня и стоявший в ней командир будто плыли по темным волнам. Дульный тормоз пушки и передняя (117) часть ствола, которые иногда показывались из дыма, то подымались, то вновь ныряли во мглу. Перед тенью танка скользили тени людей.

Машины двигались медленно, не открывая огня. Зато противник неистовствовал. Фашисты поняли, что происходит, и могли воспрепятствовать этому только массированным огнем. Пули и снаряды прочесывали огненной гребенкой шлейф дыма, который и так уже постепенно начал размываться и редеть. Часто рвались мины, их разрывы в дыму казались черными, пламя почти не просматривалось. Только в середине черного зловеще проблескивали багровые огоньки.

Вдруг мощный взрыв потряс все, воздух вздрогнул, дымовая завеса заклубилась, закосматилась и туманом унеслась вверх. Взметнулся огненный шар, и целый пролет Потсдамского моста медленно, словно нехотя, поднялся в воздух и, тоже медленно, обрушился в воду. Подымая мириады брызг, в воду летели куски бетона и железа.

Воздушная волна словно распеленала небо. Стали хорошо видны оба моста — Бендлерский был еще цел.

— Гатиятулин, Поздняков, быстрее — к правому мосту. Вперед! Вперед, хлопчики, дорогие! Иначе и его взорвут!

Внезапно из-под эстакады надземки на нашей стороне канала медленно выползли темно-серые туши двух «Фердинандов»: они не заметили наших танков и важно, словно звери на водопой, поползли через Бендлерский мост! Зрение обострилось, я различал детали на их массивных корпусах и вытянутых вперед пушках.

Они ползли через мост, за ними тянулись последние клочья дымовой завесы, смешанные с белесыми струями выхлопных газов.

— Поздняков. Гатиятулин! Видите впереди себя «Фердинандов»? Они подошли от Блюхер-штрассе, здесь, на нашем берегу к Бендлерско-му мосту!

— Не видим, у нас еще дым не разошелся.

— Чьи танки впереди?

— Мои, товарищ командыр! — сквозь помехи прорывается голос старшего лейтенанта Гатиятулина.

На этой же волне работают немцы, наш разговор накладывается на их.

— Слушайте внимательно! Мне хорошо видно отсюда: «Фердинанды» заползли на Бендлерский мост и идут на северный берег канала. Вас не видят, идут спокойно. Развернуться на мосту не смогут. Пока они не пройдут — фашисты мост не взорвут! Надо использовать этот момент! Приказываю: Гатиятулину и Позднякову — все танки немедленно двинуть за «Фердинандами». Пока не перейдете канал — не стрелять! Наблюдайте вправо: на этом берегу от Блюхер-штрассе и Цоссенер-штрассе могут быть еще самоходки. Это направление прикроет рота Липаткина и часть автоматчиков Степина. Как только перейдете по мосту, откроет огонь артиллерия. Все. Вперед!.. Артиллеристы, пришла ваша очередь, помогайте! Вы все видите и слышите! Что неясно?

— Все ясно. Как только «Фердинанды» сползут с моста, открываем огонь по Белле-Аллиансе-плац. Я правильно понял? — спрашивает подполковник—артиллерист.

— Все верно. Действуйте, подполковник! Теперь к тебе просьба, браток! — Я подхожу к капитану с черными усиками. — Не обижайся за грубость, сам понимаешь! Прошу выдвинуть вашу полковую противотанковую артиллерию вон туда! — Показываю рукой в направлении моста. — Туда выйдут рота «ИС» и автоматчики. Прикройте мост с юга.

— Все сделаю! — Капитан улыбается, обнажая белые зубы.

Адъютант, скрючившись у телефона, передает приказ в штаб полка.

Внизу же все снова затянуло дымной пеленой. Где-то ревели и лязгали наши «ИС». Дым накатывался на Бендлерский мост. Наши танки успели вступить на него. Как я ни напрягал зрение, не мог различить, сколько все же там наших.

Через пару минут новый грохот сотряс чердак: это ударила рота Героя Советского Союза капитана Липаткина.

— Липаткин доложите обстановку!

— Вижу шесть самоходок немцев. Вступил с ними в бой с ходу. (118) Подошли автоматчики Степина! Ага, вот развертывается и батарея наших сорокапяток. Немцев к мосту не пропущу!

— Молодец! Наши танки на мосту! Держись! Все!

*  *  *

А с Бендлерского моста из вновь накатившегося дымового облака вынырнули «Фердинанды». Они уже на том берегу и двигаются спокойно. Вращающейся башни у самоходок нет, вести огонь орудие может только вперед в ограниченном секторе обзора. Сейчас даже если они и обнаружат у себя на хвосте наши «ИС», все равно развернуться на 180 градусов не успеют. Разумеется, они были очень опасны, но для нас их появление обернулось удачей: немцы, проворонив в дыму наши танки, не взорвали Бендлерский мост, который они, бесспорно, подготовили к взрыву.

— Гатиятулин! Я тебя потерял в дыму, Гатиятулин! Твои танки на мосту? Отвечай, быстро!

— Да, действую, как приказано. Впереди, метрах в тридцати, ползут «Фердинанды». Эх, черт!.. Руки чешутся выстрелить!

— Гатиятулин! Срочно саперов под мост! Надо обезвредить взрывчатку, иначе взлетите на воздух! Тебе понятно? Не стрелять!
— Ага! Ах, шайтан, как забыл?

Я слышу, как, еще не переключив рацию, ротный кричит: «Саперы, саперы! Под...» — и связь обрывается.

«Фердинанды» на той стороне остановились, развернулись влево, их длинные пушки опускаются, они открывают огонь в направлении Потсдамского моста. Очевидно, по звукам моторов наших танков.

Жала 88-миллиметровых орудий, коротко рявкая, посылают свои молнии в дым, который еще кое-где прикрывает наш берег канала.

Успеют ли наши саперы обезвредить взрывные заряды под Бендлерским мостом? Надо обнаружить провода и перерезать их.

...Пока взрыва нет.

Подгоняемые порывами ветерка, космы дыма то обволакивают мост, то уносятся вдоль канала, и я вижу: наши танки, резко повернув с набережной влево, стремительно устремились друг за другом по мосту.

Они шли так быстро, что, казалось, перелетали через мост, а дальше опять исчезали к дыму.

— Боков прорвался! — Слышу по радио ликующий голос ротного. — Ай, молодцы Боков и Солоницын! Видели?

— Гатиятулин! Пока твои танки в этих дымных космах противник еще не заметил, вперед всю роту! На тот берег! Где саперы?

— Понял вас: всю роту вперед! Саперы вернулись. Перерезали провода. Фугасы остались под мостом. Громадные. За нами их пусть разминируют. Прошу!

По мосту быстро шли танки. С обеих сторон била артиллерия. Справа, у Блюхер-штрассе вела бой рота капитана Липаткина.

— Адъютант, передайте начальнику штаба: первое — мост в наших руках. Второе: надо его разминировать. Третье — мост прикрыть зенитной батареей.

Я не могу отойти от рации и не включаюсь на передачу — не хочу мешать ротным, все мы работаем на одной волне.

Вот долгожданный доклад старшего лейтенанта Гатиятулина:

— Ура! Мост наш! Рота на том берегу! Стою под эстакадой!

— Что видишь перед собой? Где «Фердинанды»?

— Перед собой? — Голос ротного спокоен. — Перед моим танком вижу две горящие самоходки фрицев. Очень они симпатичные в огне.

— Кто поджег?

— Одной Боков влепил в борт. Другой я сам постарался!

— Точно докладываешь? С первого выстрела?

— Не верите? Горят ярким пламенем! Сейчас будут рваться, наверно. Разрешите... Контратакуют!

— Хорошо. Сейчас буду у вас!

Внизу у танка встречаю Русанова.

— Все здесь! К мосту послать минеров!

— Как у Липаткина? (119)

— Вовремя он подоспел. Ведет бой с самоходками и пехотой противника. Они тоже пытаются прорваться к мосту и на тот берег. Уползают, гады, в берлогу...

— Выдвигайте срочно к мосту зенитную батарею. И без моей команды — никуда! Понятно? Старикову передайте мой приказ: он лично отвечает за мост и за действия Липаткина. Пусть держит со мной связь по рации командира роты.

— А сколько ему тут сидеть?

— Пока не подойдут боевые порядки 35-й дивизии.

— Вы на тот берег?

— Да! Побыстрее весь полк — за канал. Слышишь, какая там стрельба?

Уже на ходу слышу в наушниках снова голос Гатиятулина:

— Товарищ 01, докладываю дальше. Извините.

— Что произошло у вас?

— С севера от одной штрассы подошли 5 «артштурмов» и до двух рот пехоты, на бетеэрах. Но мы, товарищ подполковник, их мало-мало перещелкали. Ды-и-мят, голубчики. На них эсэсовские номера!

— Понял. Молодец! Благодарю всю твою роту, большое дело совершил!.. Там разведчиков наших не видал?

— Были. Ушли на север, где самоходки. Капитан Луговой с ними. Что-нибудь им передать?

— Пусть Луговой будет у твоего танка. Сейчас буду у вас. Танки остальных рот уже идут. Держись!..

— Кто? Я? — В наушниках забулькал смех.

*  *  *

Форсировав Ландвер-канал во второй половине дня 27 апреля 1945 года, полк ворвался в пределы центрального и, теперь уже, последнего на нашем пути к Победе оборонительного участка немцев, в район Тиргартена с главными партийными и правительственными учреждениями «тысячелетнего рейха».

То, что улицы от круглой площади расходятся веером, это и хорошо и плохо для нас. Хорошо — потому, что отсюда можно наступать по любой из улиц. Плохо — потому, что огонь противника со всех пяти улиц сконцентрирован именно на этой площади, ее насквозь простреливают орудия и крупнокалиберные пулеметы.

Огонь был плотный и перекрещивающийся. Это был своеобразный «огневой сквозняк», где нередко даже сталкивались лбами несколько взрывов, и в этом случае укрыться от них было невозможно. Взрывы на Велле-Аллиансе-плац буквально бурлили, как в штормовом море...

Огонь был особенно сильным из Сарланд-штрассе, от Анхальтского вокзала.
Все вокруг искорежено, сломано. Вихрь штурма сорвал с домов крыши, раскидал гранитные и кирпичные глыбы, причудливо завязал металлические балки. Зеркальные стекла выбиты из витрин, осколки странно и мертвенно сверкают в черной пыли. На месте домов торчат угловатые нагромождения стен. Болтающиеся на ветру оконные занавеси да обгоревшие гардины уже не прикрывают то, что было человеческим жильем.

Среди черноты выделяются кое-где уцелевшие красочные вывески магазинов и кафе.

Словно растоптанные цветочки, валяются детские игрушки...

Солдаты, особенно немолодые (тридцатилетних мы тогда считали стариками!), бережно поднимали игрушки, стряхивали с них грязь, осматривали их.

И повсюду трупы убитых, густо присыпанные пылью.

Над центром города витала сама смерть.

И все равно ощущалось дыхание весны. В щелях между булыжниками мостовых, между стыками рельсов трамвая, во вчерашних воронках — повсюду проклюнулись стебельки молодой травы. Жизнь не сдавалась смерти. И мы радовались ей... Искренне радовались, от души! (120)

На круглой площади я наконец вижу свой полк в сборе, всех вместе!

— Как хорошо, что все собрались, — задумчиво говорит майор Русанов, глядя на обгоревшие, опаленные взрывами «ИС», на чумазых, замасленных наших танкистов.

И я радуюсь, что выпала такая минута.

Люблю свой полк, все мне в нем по сердцу: и люди и танки.

Еще месяц назад наши боевые машины были на Урале. Они прибыли в полк с завода в начале апреля, блистая свежей зеленой краской. А на что похожи сейчас наши красавцы, наши «ИС»! Краска обгорела, обнажив темную сталь. На многие места корпусов и башен навешены жестяные противокумулятивные экраны. Они от взрывов и пуль взлохматились, торчат суровые зазубрины. Синеватые «засосы ведьм» покрывают броневые листы языками оплавленной стали: словно взрывы лизали их! Это рубцы и раны бойцов...

Стою у эстакады надземки, танки проходят на выполнение новой боевой задачи. Вроде как на параде козыряют нам дорогие моему сердцу танкисты. Они стоят в башнях: черные лица, воспаленные веки. Только белки глаз да зубы блестят, как у негров. Боевые хлопцы, силен в них войсковой дух товарищества и стойкости.

— Дайте команду подкрасить опознавательные союзнические знаки, — говорю майору Русанову.

— Понадобятся ли? — спрашивает капитан Луговой.

— А что, если встретимся с союзниками?

— Так наши Берлин окружили. Сами управимся! — ворчит заряжающий, старшина Николашин.

— В прошлом году ты не так говорил.

— В про-ошлом году-у! Это насчет второго фронта?.. Так им и надо было открыть его на год раньше! Я бы не возражал...

— А теперь возражаешь?

Мимо нас проходит танковый взвод моего земляка старшего лейтенанта Мажуги.

— Как дела, земляк? Як справы? — спрашиваю по-белорусски.

Мажуга весело козыряет и что-то кричит в ответ, но слов из-за лязга гусениц не слышно. Демонстрирует поднятый большой палец: во!..

Я рукой показываю ему направление на рейхстаг, и старший лейтенант утвердительно кивает: мол, ясно.

Добрый хлопец — старший лейтенант Мажуга. Еще перед штурмом Зееловских высот мы с ним договорились встретиться у рейхстага и там выпить по чарке за родную Белоруссию.

— Держись, Мажуга, — кричу ему вслед. — Уже скоро!

Чтобы лучше слышать, старший лейтенант стягивает танкошлем. Его темно-русый чуб трепещет на ветру.

Суждено ли нам выпить по чарке у поверженного рейхстага? Кто это знает?.. Будь здоров, Мажуга! Надо уцелеть! Слышишь?

— Может, и не стоит подкрашивать. Не придут сюда союзники, а нас это будет демаскировать, — задумчиво говорит вдруг Русанов. — А, товарищ гвардии подполковник?

На каждом танке вокруг башни — двадцатисантиметровая белая полоса. На крыше башни — белый крест. Это опознавательные знаки на случай встречи с союзниками, с их наземными войсками и авиацией. Такие же знаки у союзников. Правда, это уже не секрет для немцев, уже встречали мы и на немецких танках такие знаки.

— Добро! — решаю я. — Возьмем Берлин, тогда и подкрасим.

— Тогда подкрашивать не надо. — Николашин вытирает изнанкой танкошлема лицо. — Война кончится!

— Так это же здесь, чудило! — слышится вдруг из-за башни тенорок разведчика Охотина.

— А где еще?

— Самураи, — поясняет Охотин. — Их тоже надо бы привести к «нормальному бою»!

Я молчу, хотя разговоры о «самураях» наши солдаты ведут не впервой. Своего мнения по этому поводу сказать подчиненным я не могу, командир полка — лицо официальное. (121)

*  *  *

Уличные бои похожи и не похожи один на другой. И как рассказать о каждом из них?

...Из глубины квартала, где высятся башни двух красно-кирпичных кирх, фашисты ведут сильный огонь. Взахлеб лают пулеметы, коротко рявкают пушки, непрерывно стрекочут автоматные очереди, квакают минные разрывы, и солдаты-автоматчики прижались к мостовой, стараясь укрыться за любым камнем.

Но надо двигаться вперед. Они приподымают головы, стараясь за доли секунд определить, кто и откуда ведет огонь. Где ближний враг? Куда рвануться по команде «Вперед!»? И где снова упасть на мостовую и сейчас же отползти в сторону от прицельного огня? Команда — резкая, как удар кнута, — подбрасывает солдат и устремляет вдоль улицы. Только вперед! Люди бегут, пригибаясь, сжимаясь в комки.

Открыли пушечный огонь танки. По домам, по кирхам, стараясь подавить огневые точки противника.

Иногда выстрелы из нескольких танков сливаются в залп, звук его так силен, что сверху с домов срываются камни. Они сыплются возле стен и, чтобы спастись от этого камнепада, автоматчики отползают на середину улицы, где беснуется круговерть пулевых ударов и мелких осколков.

Каски автоматчиков почти неотличимы от булыжников мостовой. Солдаты их обмазывают жидкой грязью, чтоб не блестели. Высыхая, грязь отваливается. У немцев есть специально для касок маскировочная сетка. У нас такой сетки нет.

То одно, то другое отделение бросками продвигаются вперед и накапливаются на определенных командирами рубежах атаки. Бросок длится 12 — 15 секунд.

Секундой дольше бежишь, или, упав на мостовую, не отползешь тотчас в сторону, — схлопочешь пулю!

Ни один автоматчик, конечно, в броске ни шагов, ни секунд не считает. Все его действия подчиняются выработанному в боях рефлексу, интуиции; рассчитывать, думать некогда. Рванулся, упал на мостовую, отполз, и только боковым зрением успеваешь заметить, что на месте, где ты только что был, забурлили пылевые фонтанчики от удара пуль. Очередь была предназначена именно тебе. Не другому... И снова надо подхватываться, сжиматься в комок, нестись к следующему рубежу.

Вот так на фронте, на передовой и играют наперегонки со смертью наши полковые автоматчики... В каждом бою.

В ближнем, быстротечном бою просыпается и обостряется в человеке мощный инстинкт самосохранения. Часто он действует безошибочней, чем само сознание!.. Но далеко не всегда удается солдату переиграть гонящуюся за ним смерть.

*  *  *

Из-под надвинутой на лоб каски младшего лейтенанта Муратова решительно блестят его черные глаза с косым, восточным разрезом. Возле командира взвода — пять человек: одинаковые бушлаты, одинаковые каски, почти одинаковые вещевые мешки — «сидоры» с солдатским фронтовым скарбом.

Это командиры отделений. Среди них сержанты Ращупкин, Плоткин, Чорный и заменивший своего погибшего командира рядовой Екатериничев. Командир взвода внешне не выделяется; такой же грязно-зеленый бушлат, автомат, на каске боевые отметины и осколочные царапины и вмятины от пулевых попаданий. Сколько раз уже был бы убит Муратов, если бы не каска!

Невысокий, черноволосый, лицо прокаленное, глаза печальные, темные... Младший лейтенант воюет вместе со мной уже не первую боевую операцию. Очень молчаливый, он никогда не заговаривает первым, разжимает сухие твердые губы как будто только по крайней необходимости. Скажет фразу и насупится, ищет слова... Застенчив. Но при всей своей видимой застенчивости Муратов был из той категории боевых командиров, которые всегда на месте в сложных ситуациях, где надо действовать быстро, не теряя мгновения. Уравновешенный, выдержанный, он легко находит (122) общий язык с танкистами, уживаясь и с такими взрывными командирами танковых рот, как гвардии капитан Поздняков.

Сейчас, когда идет уличный бой, только по потертой полевой сумке да исцарапанной кобуре Муратова можно отличить от его подчиненных. Командиру в боях выделяться опасно: противник выявит — уничтожит в первую очередь. Знаки различия — зеленые звездочки на его погонах — можно различить только с малого расстояния.

Осторожно подымая из-за каменного бордюра голову, Муратов что-то объясняет командирам отделений. И те, тоже чуть показывая из-за камней кругляши касок, разглядывают то, на что указывает младший лейтенант.

В тяжелом танковом полку прорыва автоматчики, составляющие танковый десант, действуют совместно с танкистами. Каждой роте «ИС» придается взвод автоматчиков. Соответственно он состоит из пяти отделений — по числу тяжелых «ИС» в роте.

Передвигаются автоматчики на броне танка. В бою при встрече с противником бойцы спешиваются и ведут бой в тесном взаимодействии со «своим» экипажем, охраняют машину от истребителей танков, прочесывая местность. Ведут ближнюю разведку противника.

Но иногда в бою является необходимость использовать всю роту автоматчиков централизованно, для выполнения особой самостоятельной задачи. В берлинских боях таких случаев было немало.

*  *  *

Танкам гвардии капитана Липаткина. удалось наконец «зацепиться» за Вильгельм-штрассе. Но только зацепиться, взять улицу под обстрел. Это наш правый фланг. Оборона фашистов тут опирается на мощный огневой узел, оборудованный в железобетонном бункере недалеко от Анхальтского вокзала, а также в большом старинном соборе и красной кирхе. Кроме того, в стенах всех угловых домов прорублены пулеметные и пушечные амбразуры, и каждый метр улицы перед ними тщательно пристрелян. Многослойный, перекрестный огонь из орудий прямой наводкой и шквальный огонь пулеметов закрывают для нас треугольник между Сарланд-штрассе, Халлешсе-штрассе и Гроссбеерен-штрассе. Пока мы не прорвемся через этот «треугольник смерти» — так называют его пленные, — нечего и думать о дальнейшем движении в центр.

Мы ожидали, что основные усилия фашисты сосредоточат на удержании Вильгельм-штрассе. Но противник организовал контратаки из Сарланд-штрассе; оттуда и огонь был более плотным.

Так или иначе, «треугольник смерти» требовалось брать штурмом.

Танки застряли у собора, который стоял на стыке Сарланд и Халлешсе-штрассе и буквально извергал из многочисленных амбразур такой огонь, что три наших сразу подбитых «ИС» пришлось оттягивать на ремонт. Мы, что называется, топтались на месте, и ничего дельного придумать я не мог.

— Давайте ударим по собору прямой наводкой из «катюш», — покусывая губы, предложил майор Стариков.

— Разрушить его?

— Конечно. Что зря губить людей и танки!

— Пожалуй! Вызывайте сюда командира дивизиона «РС».

— Разрешите сказать, товарищи командиры? — раздался голос из-за моей спины.

Я оглянулся. У моего танка, устало привалившись к броне, стояли совершенно черные солдаты, в которых с трудом можно было узнать добровольцев, устанавливавших на Ландвер-канале дымовую завесу. Их лица были покрыты черно-фиолетовой копотью, масккостюмы обгорели и всё — каски, оружие, снаряжение — было одного черного цвета. Они словно вырвались из преисподней. Бесспорно, у них было мало шансов остаться живыми.

На немецкой плащ-палатке лежало обгоревшее тело. Трое — я их не мог узнать — были ранены и перевязаны тоже черно-лиловыми бинтами. Я нагнулся, приоткрыл лицо погибшего.

— Кто это?

— Разведчик, сержант Зияков, — ответил один из черных людей, (123) только по голосу я определил, что это старший лейтенант Мазурак. — Он первым выскочил на набережную. Ну и... — Не договорив, Мазурак стянул с головы каску.

— Остальные?

— Живы. Все здесь. — Мазурак надел каску, выпрямился, доложил по форме: — Товарищ командир полка! Боевое задание группа добровольцев выполнила! Потери: один убит, трое ранено.

— Молодцы, хлопцы... — тихо сказал парторг полка капитан Тертычный. — У-ух!.. — Он отвернулся и вытер глаза.

Мне тоже было трудно говорить:

— Всех награждаю медалями «За отвагу». Адъютант, доставай награды!

Я сам приколол медали, серебряные кружочки заблестели на черном.

Приколол медаль и на грудь погибшего сержанта Зиякова.

— Мазурак, прошу: напиши его родным. Откуда он родом?

— Киргизия... Сам вызвался первым.

— Идите, хлопцы, в укрытие, отдыхайте, обмундирование прикажу выдать вам новое. Спасибо вам!

— Служим трудовому народу!

— Всем сутки отдыха при полковом медпункте.

— Товарищ командир! Разрешите? Есть одно предложение!

— Кто это? Вы, Пайзанский? Давайте.

Худое лицо комсорга роты автоматчиков стало совсем похоже на топорик. Светлые глаза его блестели решительно.

— Разрешите спросить. Хотите разрушить этот собор? Так это же мировой памятник. Шестнадцатый век! Реликвия.

Я глянул и невольно залюбовался светлой, трагической красотой собора, превращенного фашистами в укрепление. Действительно, чудо.

Готическая колокольня над крышей, позеленевшей от веков. Стрельчатые окна. И словно парящий в небе прямоугольный католический крест.

— Жаль... — согласился я. — Ну, а что ты предлагаешь?

— Разрешите мне с автоматчиками пробраться туда...

— В собор? Предположим, проберетесь. И что?

— Мы их попробуем дымовыми шашками выкурить. И гранатами.

— Ты, что; не угорел в дыму. А что скажет командир роты?

— Я бы рискнул, — сказал старший лейтенант Степин и покраснел. — Пошлю взвод Муратова, если разрешите. Может, спасем собор, а? Сделаем доброе дело.

— А если не выкурите фашистов?

— Через двадцать минут не выкурим, открывайте огонь из «РС».

— Рискнем! — согласился я. — Сверим часы: чтоб через двадцать пять минут вас не было в этом соборе. Свое место обозначите зеленой ракетой. Все! Вперед, Степин! Капитан Поздняков, поддержите их огнем по амбразурам!

...Через некоторое время из окон собора и амбразур, прорубленных в его стенах, повалил густой дым... Очень скоро огонь противника стих, а из верхнего окна колокольни свесился белый флаг.

С конце января сорок пятого года, когда мы преодолели германскую границу, повсюду видим белые флаги. Подавишь очередной узел сопротивления, возьмешь его штурмом и тут же все «сдаются на милость победителей». В Берлине сдаются гарнизоны бункеров, сдаются учреждения, сдаются нам дома, сдаются кирхи, сдаются отдельные квартиры и окна! Все сдаются. Оглядываешь уже занятую нами улицу — из окон свисают сплошные белые флаги. Они разной величины: от носового платка до полотнищ, сшитых из дюжины простыней. Сдаются и жители — женщины, дети, старики, старухи: на рукавах и на шляпах — белые повязки, хотя мы этого ни от кого не требуем... Смотришь на них и думаешь: кто же это хотел завоевать весь мир? Кто разрушил наши города и села, уничтожил миллионы людей? Кое-кто — улавливаешь боковым зрением — изредка бросает на тебя и ненавидящий взгляд, но когда он перед тобой и смотрит в лицо, то неизменно внимателен и угодлив... Только и слышишь «Хитлер капут», «Хитлер капут, капут!», «Ферфлюхте наци!» (124)

Даже молодежь, она тоже. «Абер, Бефелль!». «Но, Приказ!!!» — так они объясняют свою покорность.

Выбросили белый флаг из собора, значит, сдаются. Флаг какой-то бесформенный, на нем поблескивают позументы. Подойдя ближе, мы поняли: это разодранное белое духовное одеяние — риза, или сутана... Ну что ж, мы не формалисты, примем и такую капитуляцию!

Когда я подъехал, автоматчики уже выводили пленных фашистов. К моему удивлению, довольно большой гарнизон, оборонявший собор, составляли почему-то офицеры и младшие командиры в авиационной форме. Серые френчи, желтые петлицы с птичками, сорочки, галстуки.

Впереди летчиков вышел худой невысокий майор. Он еще не сдал оружие, и автомат на ремне свисал с его жилистой шеи. Он со страхом смотрел на Пайзанского. Дрожали его побелевшие губы, подергивались подстриженные «под фюрера» усики; на груди, выше орденских планок, блестели «дубовые листья» — высшая награда гитлеровской Германии, а ниже планок тоже блестел значок нацистской партии; не успел снять!

В высоко поднятых руках немцев поблескивали автоматы.

Уже на улице пленные бросали в кучу и личное оружие и пулеметы «МГ». Они спешили построиться в колонну.

Давно я заметил, что немцы, взятые в плен, почему-то выстраиваются в колонну по пять. Когда мы уже оказались в Германии и стали освобождать лагеря военнопленных, стало понятно, в чем дело: немцы привыкли строить так пленных. По пять. Пятерками легче считать!

Сами попадая в плен, фашистские вояки педантично выполняли ими же установленное правило.

— В чем дело, почему здесь летчики? — спрашиваю майора на ломаном немецком языке.

— Яволь! — Немец щелкнул каблуками. — Герр обертс! Здесь, недалеко, — майор указал огромным подбородком вдоль Вильгельм-штрассе, — есть министерство авиации! Всех летчиков бросили в бой...

— Где же вам лучше, на земле или в воздухе?

— О! Господин офицер шутит? Мы боевые летчики! Но что мы можем сделать? — Веко майора задергалось.

— И много летчиков воюет сейчас на земле?

— Яволь! Много. Не только летчики. Вы еще и моряков встретите.

— Морскую пехоту?

— Нет! Гардемаринов и подводников! На самолетах доставили! Двадцать седьмого апреля! На рассвете! С Балтики! Около тысячи человек! Я видел!.. Господин полковник, сейчас в Берлине все немцы, кто может носить оружие, — в бою! Фюрер приказал эсэс вешать офицеров, которые в бою проявили слабость духа!

— Каких офицеров?

— Господин полковник! Посмотрите за собором!

Мы прошли за угол. В церковном скверике на деревьях — трое повешенных в полной военной форме: лысоватый подполковник-артиллерист, молодой лейтенант в черной танковой форме и унтер-офицер. Красный телефонный кабель врезался в шеи казненных. На груди каждого картонка с надписью: «Так будет со всеми, кто предает фюрера».

Окончание следует (журнал "Знамя", 1985, № 5).

Список   литературы