|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
Октябрьская ночь
Чисмена
На Красной площади
Правда
ОКТЯБРЬСКАЯ
НОЧЬ
Небо...
Кто из нас в ясный летний день не любовался его голубизной? У кого не вызывали изумление таинственность и необъятность ночного шатра, усыпанного яркими звездами? Есть своя прелесть даже в осеннем небе: то быстро промчатся, подобно стае журавлей, лохматые тучи-странники, то блеснет, как острие клинка, холодная чистая синева, то опустится низко к земле непроглядная ватная пелена...
Но то небо, в октябре сорок первого, было совсем иным.
Запомнилась мне на всю жизнь одна ночь.
Это было между Серпуховом и Подольском. До Москвы осталось шестьдесят — семьдесят километров. Наша колонна, состоявшая из тыловых подразделений бригады, остановилась в деревне, перерезанной асфальтовой лентой шоссе. Политотдельская полуторка, свернув с дороги, приткнулась к стенке избы, между двумя высокими тополями.
— Привал! Разминайся, братва! — крикнул Иван Панков, выпрыгивая первым из-под брезентового кузова на мерзлую землю.
Мы выскочили из машины. Густой туман застилал улицу. Строения лишь угадывались.
Вдруг ослепительно яркий длинный сноп света вспыхнул поблизости, пошарил по бледной земле, чуть припорошенной снежком, и, прорезая почти белые быстро проносившиеся облака, устремился ввысь. К нему присоединился второй, потом третий.
— Зенитчики! — с уважением сказал шофер Женя Васильев, узкоплечий, застенчивый юноша.
Мы стояли и смотрели, забыв обо всем. Мощные прожекторы освещали хмурое небо. Вот два снопа лучей сошлись вместе, осветили на какой-то миг едва видимый белый крестик.
— Засекли! — радостно крикнул Женя.
И тотчас где-то рядом грохнули пушки, рассыпали трескучую дробь зенитные пулеметы. Красные пунктирные линии побежали вверх, к освещенному самолету. А он, ныряя в облаках, то появлялся, то исчезал.
— К Москве пробирается, гад! — прогудел густой бас возле избы. — Ишь ты, высоко забрался, не враз его и достанешь.
На какую-то долю секунды один из прожекторов полоснул по деревенской улице, и я увидел людей, наблюдавших за действиями зенитчиков. У домов стояли военные, женщины, ребятишки. Все смотрели в небо, стараясь разглядеть, что там происходит.
И снова белый крест-самолет попал в «ножницы» прожекторов. Сначала он казался неподвижным, потом чуть заметно качнулся, и темное клубящееся пятно скрыло его. Где-то далеко за деревней прогрохотал взрыв.
— Накрыли, испекся, — раздался все тот же бас, — одним фашистом меньше...
Зенитки смолкли. От избы кто-то прокричал в темноту:
— Следить за подбитым бомбардировщиком, выслать разведку!
Похвалив зенитчиков, мы принялись за свои дела. Женя Васильев, как всегда, осмотрел машину, сбегал с ведерком за водой. Иван Панков, умевший быстро заводить знакомства, сходил в ближнюю избу и принес вареной картошки. Политрук Павел Смирнов, заведующий партучетом, побывал у начальника нашей колонны и узнал, что раньше утра не тронемся.
Вскоре все собрались под спасительным брезентом и расселись по привычным местам. Наш запасливый кок Виктор Шумилов предложил на ужин несколько банок консервов и черный хлеб. Некоторое разнообразие в меню внесла панковская картошка. Запивали скудный сухой паек студеной колодезной водой. Ужинали не спеша, перебрасываясь шутками.
Несколько дней назад Катукова вызвали в штаб 50-й армии, расположившийся в Черни, районном центре Орловской области. Бригада после изнурительных боев получила кратковременную передышку. Комбриг ожидал, как это и полагается после таких боев, выхода в тыл на пополнение и отдых. Но обстановка под Москвой обострилась. Враг угрожал столице. Когда на узле связи армии Катукову сказали о том, что будет разговор со Ставкой Верховного Главнокомандования, он по-солдатски почувствовал неизбежность новых испытаний. Ему был задан вопрос: на какой железнодорожной станции он хочет погрузиться, чтобы скорее доставить свою бригаду к Москве. Комбриг, учитывая печальный опыт передвижения по Украине и крайне острую обстановку на фронте, попросил разрешения идти своим ходом. Это было разрешено. И мы двинулись к столице, на новые
рубежи.
Наш ужин прервал шум на деревенской улице. Маленький, юркий Шумилов сбегал к месту происшествия и скоро принес новость:
— Немецкого летчика привели.
У штабной избы собралась толпа любопытных. В центре ее стоял молодой летчик в комбинезоне и с непокрытой головой. Волосы растрепаны. На грязном виске запеклась кровь. Маленькие глазки злобно посматривали вокруг. Офицер с артиллерийскими петлицами на шинели, сопровождавший пленного, торопливо рассказывал:
— Не хотел сдаваться, едва словили его. Бомбы сбросил на поле, а сам выбросился с парашютом, да, видно, ногу повредил, бежать не мог. Мы к нему, а он отстреливается. Перевязать хотели — не дается. По-звериному зыркает, молчит.
Гитлеровец будто вслушивался в незнакомую речь и озирался, исподлобья наблюдая за толпой. Его увели в избу.
На допросе пленный вел себя высокомерно, всем видом своим давая понять, что он, победитель, не хочет разговаривать с людьми, которые обречены на поражение. На вопросы он не отвечал, саркастически ухмылялся, часто повторял одно и то же: «Москва капут, Москва капут».
Поздно ночью, когда все разбрелись по своим местам, я нес караул у политотдельской машины. Забравшись под брезент, улеглись на ночлег мои товарищи. Мало кто бодрствовал в это время. Лишь зенитчики ощупывали прожекторами ненастное небо. Изредка открывалась короткая пальба по затерявшейся в облаках цели.
Не выходил из головы пленный гитлеровец, его презрительный взгляд. И в душе моей клокотала ненависть к этому «сверхчеловеку», ко всем захватчикам, пришедшим на нашу землю. За четыре месяца войны мне пришлось немало повидать изуверских дел фашистских молодчиков. Я видел расстрелянных женщин и детей на дорогах, раздавленные гусеницами танков санитарные машины, пикирующие бомбардировщики над деревнями, удушливые дымы пожаров. Этого ни когда не забыть.
И вот теперь мы в Подмосковье, у самой столицы. Что ожидает нас впереди? Какие испытания придется еще выдержать?
Горька была эта ночь раздумий, ненастная ночь душевной тревоги. Но, оглядываясь назад, на тяжелый наш путь от границы, я невольно приходил к выводу: будет еще очень, очень трудно, но Москву мы отстоим. Ощущение было такое — достигнут рубеж, на котором произойдут решающие события. Последние бои с гитлеровцами зародили в нас реальные надежды на победу.
...Мои раздумья прервал Иван Панков, мой сменщик на посту. Выпрыгнув из-под брезента, он несколько раз скакнул вокруг меня петухом, сладко зевнул, а потом посоветовал:
— Закоченел ты, редактор, сбегай-ка в избу, к печке...
Только тут я увидел легкий дымок, вьющийся из трубы, и, передав винтовку Ивану, пошел к крыльцу нетвердым шагом.
В избе действительно топилась печь. Жар от потрескивавших березовых поленьев, излучая тепло, освещал красноармейцев, спавших на широкой лавке и на полу. На печи поместились хозяева. В переднем углу собрались вокруг стола заезжие командиры. Керосиновая лампа с давно не чищенным стеклом тускло освещала большую карту. Незнакомый мне командир в высокой папахе и темной шинели глухо, вполголоса говорил:
— Положение сложное. Враг рвется к Туле. У Серпухова обстановка не совсем ясная. Вызывают беспокойство фланги. Нужна артиллерия, нужны танки...
За ситцевой занавеской, перегораживающей переднюю часть избы, послышались всхлипывания, надрывный кашель. Детский голос сквозь слезы спрашивал:
— Мама, до Москвы еще далеко?
— Нет, Коленька, нет, скоро придем, — ласково отвечал мягкий женский голос. — Ты спи.
Потом мальчик закричал, видимо уже во сне: «Подождите, не летите, я спрячусь, подождите!»
Хозяйка, пожилая женщина с покрасневшими глазами, спустившись с печки, чтобы посмотреть за огнем, тихо объяснила мне:
— Беженка с сыном. Два месяца в пути. Малец простудился, а ее пулей царапнуло. Убивается бабонька — сына жалко, да и сама чуть держится. Муж, говорит, в армии. Все бросила. Натерпелась она, не приведи господь...
— Куда идут? — спрашиваю хозяйку.
— В Москву, к тетке. Да ведь отлежаться надо, опасно его в такую сырость тащить...
За занавеской снова зашевелились. Тоненький голосок спрашивал:
— Мама, до Москвы далеко?
— Близко, близко... — отвечала женщина. — Ты уже спрашивал, спи.
— Мама, мама, а фашисты Москву не возьмут? — допытывался мальчик.
— Нет, Коля, нет. Успокойся. Не возьмут они нашу Москву.
Но увещевание матери не помогало. Мальчик метался, кричал в забытьи: «Летят, летят! Черные прилетели! Не стреляйте, убьете маму!»
Мне снилось: чернокрылый стервятник пикировал на мать с сыном, я хотел загородить их, но кто-то мешал.
— Проснись ты, проснись! — толкал меня Гендлер. — Ведь так всю Москву продрыхнешь!
Открыл глаза. Задний полог кузова раскрыт. Мимо мелькали большие дома. Полуторка гладко катилась по асфальтовой мостовой. Ветер кружил редкие снежинки.
И в самом деле — Москва. Узнал Большую Калужскую. Она пустынна. Но вот группа людей в штатском. С лопатами, ломиками в руках они что-то делали. Сначала мы не понимали. А когда машина стала удаляться, Панков сказал:
— Окопы. Ров роют...
Удивленные, мы все приподнялись, приблизились к краю кузова: война входила на улицы Москвы. И эти фронтовые приметы в столице поражали сильнее всего. Вот с грузовиков сваливали тяжелые мешки, из них сооружали баррикаду. Подальше улица была перегорожена большими металлическими крестовинами — ежами. А там из полуподвального окна, заделанного кирпичами, торчал ствол пушки.
— Да это настоящий дот! — показал Шумилов на пушку. — Не видно только кухни с дымящимся борщом.
В центре города совсем малолюдно. Стекла окон перекрещены наклеенными полосками бумаги, а некоторые закрыты совсем, и, видимо, надолго. Пробегали торопливо военные, да иногда мелькала навстречу машина с людьми в гражданской одежде. Это москвичи направлялись на строительство оборонительных сооружений. Многие уехали на восток с эвакуированными заводами и научными учреждениями.
Вот и Красная площадь...
Мы молча стояли у Кремлевской стены. Дул пронизывающий, злой ветер. Радость долгожданного свидания омрачалась мыслью: «Даже эти камни, по которым шагал Ильич, даже Красная площадь и Мавзолей, серебристые ели — в опасности! Щупальца врага протянулись к самому дорогому».
Притихшие, ехали по Москве. Мимо памятника Пушкину, мимо зала Чайковского, мимо Белорусского вокзала...
На Ленинградском шоссе кроме надолб и баррикад сооружены из фанеры ложные здания. Сиротливо стояли опавшие липы. Два года назад, когда я уезжал в армию, они были меньше ростом. Думал ли я тогда, что вернусь сюда солдатом и защитником, что фашистские самолеты будут угрожать стадиону «Динамо», улице Правды, где работал, Серебряному бору, где отдыхал?..
Горькое возвращение.
Безмятежная юность миновала.
Наша полуторка жмется ближе к аллее. Колонна повернула на Волоколамское шоссе.
Наш путь — туда же.
Чисмена — небольшой поселок чуть в стороне от шоссе Москва — Волоколамск. Аккуратные рубленые избы под тесовыми крышами. Заснеженные садики. Поленницы дров, приготовленные на зиму. Сараи с душистым сеном.
Лесное уютное безмолвие.
Здесь обосновал свой командный пункт Катуков. Вместе с Бойко Михаил Ефимович жил в доме с высоким крыльцом. Просторная горница с русской, хорошо натопленной печью и широкими чистыми половицами понравилась постояльцам. После мценских бессонных ночей и утомительных маршей тут хорошо думалось и можно было уснуть в настоящей постели. Отдых необходим: пройдены сотни километров по слякотным дорогам, позади ожесточенные бои, нечеловеческое напряжение, хлопоты по переброске бригады с Тульского на Волоколамское шоссе.
Тихий поселок в лесу, эта бревенчатая изба напомнили Михаилу Ефимовичу детство, далекую беспокойную молодость. Ведь родился он на подмосковной земле, в селе Большое Уварово. «Вот куда пришлось отступить! — жгла его горькая мысль. — К самому родному порогу притопал. Как-то там нынче в Уварове? Как чувствует себя батя, колхозный сторож? Нелегко старику! Четыре сынка в армии. От всех ли есть вести? Все ли живы?»
Короткий ноябрьский день быстро угасал. В горнице нависла сумрачная тишина. Михаил Ефимович подвинул карту ближе к лампе, задумался. Густые черные брови сдвинулись к переносью.
Что ждет бригаду здесь, на подступах к Москве?
Кое-что ему удалось узнать от штабных работников и своих новых соседей.
Силы на Волоколамском шоссе тоже далеко не равные. Справа заняла позиции отошедшая от Волоколамска 316-я стрелковая дивизия И.В. Панфилова, слева — кавалерийская группа Л.М. Доватора. О соседях Катуков уже слышал много хорошего. Конникам и панфиловцам тоже довелось повстречаться с сильным врагом. Фланги надежные. Подтягиваются и другие части 16-й армии, которой командует К.К. Рокоссовский. Но тревожиться есть о чем. Из района Волоколамска нацелена на столицу большая вражеская группировка — четыре танковые, одна моторизованная, одна пехотная дивизии, воздушные полки. Кулак сильный. «Гляди, танкист, в оба, — размышлял комбриг, — первый удар по тебе, ты — на самой передовой».
Катуков смотрел на карту и, отрываясь от нее, ходил по комнате, перебрасывался самыми обыденными замечаниями с комиссаром Бойко и другими помощниками и снова возвращался к карте. «Из одного пекла угодили в другое, — обеспокоено думал Михаил Ефимович. — Две основные фашистские стрелы направлены на Москву: одна через Орел — Тулу, другая — через Волоколамск — Солнечногорск. На тульской земле хлебнули лиха, и здесь, судя по всему, будет не легче».
Вдруг за окном зашумела машина. Кто-то быстро взошел на крыльцо, дверь в избу широко раскрылась, и в комнату стремительно шагнул высокий генерал в меховой папахе.
— Здравствуйте, комбриг! — радостно приветствовал он хозяина. — Давненько же мы не виделись!
Это был командующий 16-й армией генерал-лейтенант К.К. Рокоссовский.
Расстались они по военным временам действительно давно — в июле, на Украине, где Катуков командовал танковой дивизией, входившей в состав корпуса Рокоссовского.
— Ну что вы там натворили под Орлом? — спросил Константин Константинович, усаживаясь за стол. — Рассказывайте, делитесь опытом.
Михаил Ефимович пожал плечами, как-то застенчиво улыбнулся. А в глазах блеснули озорные смешинки. Перемежая, по привычке, серьезное с шутливым, комбриг не торопясь вспоминал о боях у Орла и Мценска.
Рокоссовский заинтересованно слушал о танковых засадах, о смелых схватках с врагом, о переправе через Зушу.
— Молодцы! — заключил он. — Хорошо, что побили Гудериана, а еще лучше, что танки сохранили.
— Да, июль миновал, — подтвердил Катуков, — и танки у нас нынче другие. Фашисты боятся наших танков. Только маловато их. Побольше бы нам «тридцатьчетверок»! Золотая машина.
Командарм и комбриг засиделись допоздна. На прощание Константин Константинович, крепко пожав руку своему бывшему сослуживцу, тепло сказал:
— Будем снова воевать вместе.
— Крепко побьем захватчиков! — заверил Катуков. — За нами дело не станет.
Наступило утро 6 ноября.
Предпраздничный день сорок первого года! Сколько было в жизни октябрьских годовщин и сколько еще их будет, а эта — единственная, неповторимая.
В Чисмене и прилегающих к шоссе деревнях с утра ротные повара хлопотали у кухонь, готовя праздничный обед. Политработники и старшины проверяли, у всех ли в порядке обмундирование, все ли здоровы.
На передовой было относительное затишье. Танки стояли в засадах в ближних сосновых борах и перелесках. Замаскировав их сетками и хвойными ветвями, танкисты жгли костры, брились, кипятили чай, писали письма родным, а то и просто балагурили, наслаждаясь передышкой.
Днем к танкистам приехали представители трудящихся Москвы.
— Принимайте дорогих гостей, — сказал Бойко. Москвичей окружили плотным кольцом, пожимали им руки, засыпали вопросами, поздравляли с праздником.
— Как самочувствие рабочего класса? — спрашивали танкисты. — Много ли народу осталось в столице? Фашистов не боитесь?
— За такими молодцами, как вы, да бояться! — ответила за всех женщина, начальник цеха. — Вы держитесь, а мы вам поможем.
Среди гостей был пожилой железнодорожник в шинели и старой шапке. Его узнали: это он, машинист Маслов, в начале октября вел эшелон от Кубинки к Мценску. Состав с танками мчался тогда без остановок, машинист и его помощник сутки не спали и привели состав раньше срока.
— Здравствуй, отец! — подходили к нему старые знакомые. — Паровоз-то жив?
— Под парами, — отвечал Маслов. — Я слышал, вы не сплоховали в тот раз, немало пожгли бронированных коробок с крестами.
— Было дело, — засмеялись кругом, — пусть знают наших...
Москвичи привезли подарки. Женщины тут же раздавали их. Доставалось кому что — теплые носки и перчатки, вышитые кисеты, папиросы, трубки, портсигары, зажигалки. Ко всеобщему удовольствию, попадалась иногда и бутылочка: как-никак — праздник.
И почти в каждой посылке — письмо. Тут и листок из школьной тетрадки, и цветные, еще довоенные открытки, и торопливые записки на клочках бумаги. Писали самые разные люди к незнакомым воинам. Каждый писал по-своему. Но все об одном и том же: просили держаться крепко, бить врага, не пускать его к Москве.
Вот бесхитростные, задушевные строчки из письма токаря Каменева: «Дорогой, неизвестный мне, но бесконечно близкий, родной товарищ боец! Посылаю тебе скромный подарок и желаю много сил и здоровья для борьбы с проклятыми гитлеровцами. Мне шестьдесят пять лет, но я сейчас работаю полторы смены, чтобы помочь вам в победе. Все мы здесь, в тылу, не покладая рук куем вместе с вами победу над врагом».
А девушка Катя с кондитерской фабрики «Большевик» (фамилию свою, очевидно, указать постеснялась) с трогательной нежностью писала: «Дорогой боец, незнакомый, но как брат родной! Шлю я вам маленький скромный подарок и горячий комсомольский привет. Товарищ дорогой, не думай, что вы одиноки, с вами вся страна. Мы все вышли на защиту Родины. Всем нам она дорога. Я уверена в том, что победа будет за нами. Будет тот час, когда мы заживем по-прежнему в нашей прекрасной столице».
Катя непременно хотела получить с фронта письмо. «Как много радости, — писала она, — приносит весточка от солдата, который где-то далеко-далеко, не щадя жизни, дерется с проклятыми фашистами!»
— Надо просьбу москвички уважить, — сказал Александр Федорович Бурда, прочитавший вслух это письмо. — Кому поручим ответить?
К синему конверту потянулось сразу несколько рук.
— Лешке не давайте, он женатый! — крикнул сзади озорник.
Высоченный здоровяк Лешка застенчиво зарделся.
Многие при этом под шутками скрывали глубоко затаенное, свое, которое и трогать-то, как открытую рану, боялись: у одного семья неизвестно где, у другого брат или отец погиб, третьего с невестой разлучили. Иные и рады написать близким, да не знали, куда направить письмо, или, хуже того, знали, что оно не дойдет.
Тут же устроили небольшой митинг. Горячо говорила представительница одного московского завода. Долго аплодировали машинисту Маслову. Он сказал:
— Отсюда до Москвы только сто километров. Столица сзади вас, и вы чувствуете ее дыхание. Я русский человек, люблю свою землю, родной город и прямо выскажу свой наказ: не пускайте фашиста к Москве, стойте насмерть, как стояли за Родину наши деды и прадеды.
В ответ гвардейцы заверили гостей:
— К бою мы готовы. Фашистам не видать Москвы никогда!
Разговоры продолжались и за обедом. Устроились кому где удобнее: в землянках, в ближних деревенских избах, у костров. Усаживались поплотнее. Ради праздника выпили по чарке, добавили к столу съестные припасы из подарков. Нечасто приходилось вот так собираться вместе, посмеяться, вспомнить гражданскую жизнь, рассказать или послушать интересный случай.
Когда начал рассказывать Дмитрий Лавриненко, круг у костра расширился: его любили послушать. Старший лейтенант расстегнул ворот ватной стеганки, обнажив сильную шею. Чисто выбритое юношеское лицо освещалось пламенем костра.
— Расскажу, как мы нежданно-негаданно в герои попали, — улыбнулся Лавриненко. — То случилось в Серпухове. Ехали мы из-под Мценска в Москву. В дороге ремонтировались. Отстали от колонны. Вижу — парикмахерская. Очень захотелось мне побриться, привести себя в порядок. Вхожу в зал. Вид у меня был, скажу я вам, совсем не джентльменский. Гляжу в зеркало и себя не узнаю — ватник грязный, порванный, штаны засалены, на лице щетина черная. Хотел уже ретироваться, да девушка, милая такая, к креслу позвала. Только уселся, гляжу — Федотов, водитель мой, влетает и кричит: «Товарищ командир, вас вызывают! Скорей!» Я вышел на крыльцо. И в самом деле: стоит пожилой военный с ромбом в петлице. Спрашивает: «Вы командир танка?» Отвечаю: «Я командир». Положил он мне руку на плечо и ласково так, по-отечески, говорит: «Выручай, браток. Дело есть, и очень срочное». А у самого губы прыгают, волнуется, старик...
Лавриненко достал чистый платок, вытер лицо.
— Так и не побрился? — спросил кто-то.
— Не до того было, — махнул рукой Дмитрий. — Тут каждая минутка на счету. Что ж оказалось? Комендант города не зря волновался. Вражеская колонна от Малоярославца прорвалась к Серпухову. Мечется он, организует оборону, а танков ни одного. Кричу ребятам: «Заводи!» И помчались мы на «тридцатьчетверке» к речке, через мост проскочили, свернули с шоссе в лесочек, встали в засаду. Фашисты топали по всем своим правилам: впереди — мотоциклисты, за ними — машины с пехотой, потом — штабной автобус, а к нему противотанковая пушка прицеплена. Дальше уж не разобрать, где что — машины, кухни, пушки. Прут фашисты нахально. Злость меня взяла. «Ну, — думаю, — сволочи, это вам за так не пройдет!» Подпустил ближе и ударил, сначала бронебойными, потом осколочными, да так, что тряпье в стороны полетело. Загорланили фашисты, забегали. Гляжу — пушку разворачивают. Я по ней как жахну! И осиротела пушчонка. Даю сигнал Федотову. «Давай на всю железку!» Выскочили мы на шоссе. А они — врассыпную Давим машины, мотоциклы, всю технику. Фашисты бегут, только пятки сверкают.
Лавриненко снова сделал паузу. Все ждали продолжения рассказа.
— Насмешил нас их офицер один, — вспомнил Дмитрий, — выскочил из машины, чистенький такой, в глаженом мундирчике, и плюх в кювет. Только брызги оттуда полетели. И нашел, чудак, чем защищаться — накрыл лицо фуражкой. Наш стрелок Бедный полоснул его пулеметной очередью: пусть лежит напрочно под Серпуховом!
— Значит, не прорвалась колонна к городу? — спросил Фрол Столярчук. Он знал подробности подвига экипажа Лавриненко, но хотел, чтобы старший лейтенант поведал все поподробнее.
— Да, на том все и закончилось, — подытожил Дмитрий. — Фашисты разбежались, а мы вернулись в город. Конечно, к тому времени комендант и оборону сколотил.
— Скромничаешь? — опять вставил Столярчук. — Ну, тогда я добавлю. Видели бы вы, как возвращался Лавриненко! Смотрим — идет его «тридцатьчетверка», а за ней на прицепе двенадцать мотоциклов. Трофейное шествие замыкает штабной автобус.
Ведет его своим ходом Бедный. В машине полно разных бумаг. Отправили их в штаб фронта. Катуков прочитал записку от комбрига Фирсова о причине задержки экипажа и очень обрадовался, давай Дмитрия обнимать и благодарить. Еще бы! И танк цел, и экипаж невредим, и трофеи, и документы ценные добыты...
И еще рассказывали случаи, смешные и печальные. Потом пели у костра про трех танкистов, экипаж машины боевой, про Орленка, которому не хотелось думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет, про тачанку-ростовчанку и, конечно, чапаевскую, незабываемую, где сливались воедино и разгульная буря, и нежность нерушимого товарищества.
После паузы строгий Столярчук вдруг завел неуверенно:
Там вдали, за рекой, загорались огни,
В небе ясном заря догорала,
Сотня юных бойцов из буденновских войск
На разведку в поля поскакала.
Голос его дрогнул, но песню дружно подхватили:
И отряд боевой наскочил на врага,
Завязалась жестокая битва,
И боец молодой вдруг поник головой —
Комсомольское сердце разбито...
Пели эту песню, и каждый думал о своем. Столярчуку пришли на память юные годы селькорства, опасных схваток с кулачеством. А Бурда вспомнил отца, погибшего на гражданской, и свое босоногое детство на юсуповских рудниках. У матери на руках осталось одиннадцать душ. Алексаньку, шустрого шахтерского мальчонку, взяли в детский дом. Потом — шахта, сле-сарничество, армия, учеба, своя семья... Потому так и трогает эта песня про молодого бойца, сложившего голову за рабочее дело. Теперь же его черед биться, и, может быть, придется умереть за Родину.
Александр Федорович отвернулся от едкого дыма костра, незаметно смахнул набежавшую слезинку.
Песня смолкла.
Шумели сосны на холодном ветру, да изредка с передовой доносились приглушенные взрывы.
В освещенный круг вошел Константин Самохин. Веселые глаза его смеялись. Он держал за руку худощавого озорного парня в телогрейке, уговаривая его:
— Не упирайся, друг милый. Потешь душу: сыграй цыганочку, а то ноги застоялись!
Гурьев, наш гармонист, развел мехи.
И началась вихревая пляска. Один танцор сменял другого. Полетели в сторону стеганки, шинели, шапки. За цыганочкой последовал милый сердцу русский перепляс, потом «канава». Поправив широкие ремни, вышли в круг Дмитрий Лавриненко и Александр Бурда, стройные, чернобровые молодцы.
Лихая была пляска, лихие ребята...
Серый осенний день кончался. Крепчал морозец.
Дмитрий Лавриненко отошел от костра, сел на пенек и, положив на колени планшетку, торопливо стал писать родным, прислушиваясь к шуму у костра: «Привет из леса! Здравствуйте, мама, Нина, Люба, бабушка, Толя, Тая и, возможно, Леня (если не уехал)...»
Закончив письмо, Лавриненко направился в Чисмену, намереваясь найти знакомого почтаря. Туда же шли танкисты, свободные от боевой вахты, чтобы послушать выступление приехавших из Москвы артистов.
Один из самых больших домов поселка был заполнен битком зрителями. Счастливчики поплотнее уселись на табуретках и лавках. Остальные стояли вдоль стен, на кухне и даже в сенях. На печи, тараща любопытные глазенки, разместились деревенские ребятишки. Когда они шумели, взрослые добродушно шикали на них:
— Эй вы, в ложе, потише!
Артистам осталось небольшое пространство в переднем углу, отгороженном ситцевой занавеской.
Было нестерпимо душно, но зрители будто не замечали этого. Концерт прошел с огромным успехом. Трогал души людей баянист. Что-то нежное играл скрипач. Молодая артистка в цветастом сарафане сильно, озорно пела про Самару-городок.
Пожилой мужчина с чувством читал стихи Пушкина, Лермонтова, Маяковского. Известные, многократно читанные, многими когда-то заученные наизусть, строки звучали здесь по-новому, необыкновенно тепло, задушевно и призывно.
Шумным одобрением встретили все популярную в то время песню из предвоенного фильма:
Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны...
Любимый город! Как много городов и деревень, дорогих, незабываемых, пришло в этот миг на память самым разным людям, и мимолетное воспоминание болью отдалось в сердце. Лавриненко вспомнил Краснодар, Самохин — Сталинград, Столярчук — Винницу, Бурда — родные Ровеньки. И конечно же все думали о Москве, которая спит неспокойно, надеется на них и за которую они готовы сражаться не щадя жизни.
Ночью Ваня Панков поймал в эфире важное сообщение. Он разбудил меня:
— Слушай, редактор, в Москве, как всегда, прошло торжественное заседание. И Сталин делал доклад. Ты только послушай, какой в мире переполох!
Мы ликовали.
Деревянкин, узнав о радостной вести, со свойственной ему деловитостью рассудил:
— Да ты понимаешь, ядрена-матрена, что мы можем сотворить? Мы всем расскажем об этом мировом событии. Это раз. И еще — мы пошлем праздничный номер «Правды» в тыл врага. Пусть узнают наши люди в неволе настоящую правду. Это, брат, не понравится фашистам, это им пострашнее снарядов!
Он прошел по комнате, взъерошил пятерней волосы, потом, ломая спички, раскурил свою трубочку и приказал мне:
— Собирайся в Москву. Привези утром свежий номер «Правды».
Мы выехали затемно. Наша полуторка, дребезжа расшатанным кузовом, помчалась по Волоколамскому шоссе. Женя Васильев спросонья щурил глаза. Я как мог развлекал его, чтобы он не заснул за рулем.
Падал снежок. Дорогу переметали белые змейки поземки. Тоскливо покачивали голыми ветвями придорожные вербы и клены. Притихли в предутренней дреме деревни.
Вот и столица. Серело небо. Возле станции метро «Сокол» металлические ежи, надолбы и заградительные стены из мешков с песком. Не спят бойцы противовоздушной обороны. На крышах зданий дежурят зенитчики.
Когда мы свернули с Ленинградского шоссе на тихую улицу Правды, уже совсем рассвело. Вот и знакомое здание. Совсем юным вошел я сюда, в редакцию «Правды», летом 1939 года, получил здесь первую журналистскую закалку. Потом — служба в армии, война. С тех пор «Правда» стала для меня родным домом. Я продолжал иногда писать в газету и, когда удавалось, заезжал к правдистам рассказать о фронтовом житье-бытье.
Просторный вестибюль с мраморными колоннами затемнен. Вместе со мной поднимались в лифте по-праздничному оживленные девушки-зенитчицы. Они спешили на седьмой этаж, где жили, охраняя здание от вражеских налетов.
В редакционных коридорах тихо и холодно. На четвертом этаже, в военном отделе, еще не ушли домой и, видимо, не ложились спать (походные койки стояли здесь же). Заведующий отделом Иван Григорьевич Лазарев и литсотрудник Лазарь Бронтман, кутаясь в ватные телогрейки, правили гранки, готовили к набору срочный материал.
— А, фронтовик, входи, входи, — пригласил Лазарев и, узнав, зачем я пожаловал, радостно проговорил: — Дадим тебе газету обязательно. И еще одну новость повезешь на передовую. Знаешь ли ты, что произошло в Москве? — И, не ожидая моих расспросов, обычно медлительный полковой комиссар, волнуясь, добавил: — Парад на Красной площади! Вот новость-то, батенька! Гитлер хотел устроить в Москве свой парад. Да не вышло, не дошел. Руки коротки.
Я стоял пораженный. Как же так? День только начался. Я видел его рождение, подъезжая к городу, а тут такое событие! Невольно переспрашиваю Лазарева:
— Так парад уже прошел?
— Уже, — подтвердил Иван Григорьевич, — и войска мимо Мавзолея Ленина прошли.
Вот это новость! Действительно, может ошеломить. Ведь все мы знали, какие тревожные дни переживает столица. Уже не на дальних, а на ближних подступах к Москве ежедневно шли упорные, кровопролитные бои. Нет-нет да и прорвется к городу фашистский самолет со смертоносным грузом. Слышали мы и о том, что гитлеровцы кричали на весь мир об обреченности Москвы.
— Ну а что новенького на фронте? — спрашивали товарищи.
Я рассказал о вчерашнем дне в бригаде — о гостях, о митинге, о концерте.
— Значит, танкисты не унывают? — обрадовался Лазарев. — Хотя обстановка и очень серьезная!
Попрощавшись, я поспешил назад. Мне не терпелось поскорее привезти однополчанам удивительные новости. Погрузив кипы праздничного номера «Правды» в полуторку, мы направились в обратный путь. И хотя дорога была каждая минута, я попросил шофера повернуть к центру.
На улицах было малолюдно. Лишь иногда попадались группки москвичей, оживленно разговаривающих, улыбающихся: наверное, обсуждали радостную новость.
Мы двигались по улице Горького. Въехали на Красную площадь. Она все такая же строгая и торжественная. Снег на камнях истоптан. Видны следы гусениц. Трибуны у Мавзолея очищены. Да, видно было по всему — рано утром, может быть всего час назад, здесь прошли пехотинцы, тягачи с пушками, танки.
Прямо отсюда они ушли на фронт, в бой.
Я подошел к группе москвичей, собравшихся у Мавзолея. Один из них возбужденно восклицал:
— Радость-то какая! Враг у ворот, а парад — как всегда! Значит, духом не пали наши!
— Кто командовал-то?
— Командовал Артемьев, а парад принимал Буденный, — ответили из толпы.
— А мы-то думали — хуже некуда! — всплеснула руками женщина в темном платке. — А выходит — и правительство здесь, вместе с фронтовиками...
Я подумал: как это все важно, как это должно поднять дух у людей — и что Сталин выступил перед войсками, и что Верховное командование в Москве, и что прославленный полководец принимал парад.
Больше нигде не останавливаясь, Женя Васильев погнал машину на предельной скорости на фронт, в бригаду.
В политотделе меня ждали посланцы из подразделений. Они старались взять побольше газет, тут же читали «Правду», рассматривали снимки. Мне пришлось рассказать о том, что я видел и слышал в Москве, о состоявшемся параде и о речи Сталина.
Несмотря на усталость, засел за машинку готовить специальный выпуск «боевого листка». В нем сообщалось и о торжественном собрании в Москве, и о встречах танкистов с москвичами, и о смелом разведывательном рейде экипажа старшего сержанта Шестоперова в тыл врага.
В тот же день «боевой листок» развезли по подразделениям.
Праздничный номер «Правды» читали с жадностью. Газет на всех не хватило. Устраивали коллективные читки. При этом каждому хотелось не только услышать, но и подержать газету в руках, посмотреть снимки. К танкистам приходили местные жители, просили:
— Вы нам хоть на ночь выделите газетку, мы к утру вернем.
Многим в эти дни пришлось стать чтецами, агитаторами.
Попала «Правда» и в деревни, где хозяйничали оккупанты. Завезли туда газету наши разведчики.
На другой день рано утром в штаб вызвали Николая Капотова. Подполковник Кульвинский приказал:
— Пойдете в разведку, в тыл противника. Придаем вам БТ-7. Руководить группой будет лейтенант Коровянский. Машина исправна?
— В полной готовности! — доложил Капотов.
С Коровянским Капотов сразу нашел общий язык. Лейтенант спросил, когда шли к машине:
— Как зовут?
— Николай.
— Хорошо, значит, тезки, — обрадовался Коровянский. — На фронте давно?
— С первого дня.
Лейтенант дружески посмотрел на невысокого, крепко сложенного парня в полушубке и шлеме и больше вопросов не задавал: он уже слышал много хорошего о Капотове. В свою очередь, и старший сержант узнал, что на разведчика можно положиться: тот не раз бывал в тылу врага и привозил довольно ценные сведения. Линия фронта в те дни не была сплошной. Немцы заняли крупные пункты и узлы дорог. Во многие же деревни, особенно лесные, расположенные в стороне от больших магистралей, фашисты заходили лишь для того, чтобы добыть продовольствие да разведать, не подошли ли советские части.
Два разведывательных танка вышли затемно. «Бетушкой», где устроился Коровянский, командовал Богомолов. Вел ее Калашников. У «тридцатьчетверки» тоже опытный водитель — старший сержант Федоров, давнишний друг Капотова.
Стояла непроглядная темень. Валил густой влажный снег. Через каждые пятьдесят метров приходилось протирать приборы.
— Ну и погодушка! — сокрушался Федоров. — Как у черта за пазухой.
— Ничего, — успокаивал его Николай, — как раз для разведки погода самая подходящая.
На заснеженной дороге не видно было ни следов, ни прохожих. По сторонам чернел лес. Маршрут пролегал через населенные пункты Язвище, Данилково, Каменка, Акулово, Бутаково, Потапово, Курово.
Через два часа снегопад поутих, небо прояснилось. Вскоре лес расступился, показалась деревня. На улице ни души. Но лишь танки остановились и Коровянский открыл люк, как захлопали двери, жители стали выбегать к разведчикам.
— Немцы были? — спросил лейтенант.
— Были, были! — послышались голоса. — Недавно уехали.
— Чтоб им провалиться, окаянным! — выругалась женщина в старой шали. — Все позабирали, начисто ограбили...
Колхозники зашумели, выражая свое негодование. Каждый торопился рассказать о своем горе. Оккупантов ругали, не выбирая выражений.
В следующей деревне повторилась та же сцена.
Разведчики, расспросив о гитлеровцах, поздравляли колхозников с годовщиной Октября, сообщали новости, раздавали «Правду» и говорили:
— Силы наши прибывают. Гитлер скоро выдохнется, лопнет как мыльный пузырь. Будет и на нашей улице праздник!
Николай Капотов, побывавший в сентябре на заводе, рассказал, как рабочие, недосыпая, отказывая себе во многом, делают вот такие танки. Он рассказал о мценских боях, о своих товарищах, о том, что Красная Армия не сдаст столицу гитлеровцам.
Когда машины, разбрызгивая мокрый снег, покидали деревню, Капотов оглянулся: женщины, дети, старики продолжали стоять и глядели им вслед. У Николая защемило сердце: «Потерпите, родные, скоро мы вернемся».
Вот и еще одна деревня. Впереди на улице темнел высокий брезентовый кузов огромной автомашины. «Немецкая», — определил Капотов. Механик-водитель Федоров тоже заметил ее.
— Протараним? — предложил он.
— Не спеши, — сказал Капотов, — двигай потихоньку.
Танки подошли ближе. От машины побежали вдоль улицы гитлеровцы. Капотов ударил из пулемета. Три или четыре из них в пилотках с наушниками упали в кювет.
Как и в предыдущих деревнях, навстречу нашим танкам бежали крестьяне. Коровянский расспрашивал их, откуда приезжали гитлеровцы, на чем, где у них штаб, где стоят пушки и танки. Тем временем Богомолов осматривал вражеский грузовик. Бензин в баке был, ключи на месте.
— Жалко оставлять машину.
— А вести сумеешь? — спросил Капотов.
— Само собой, — кивнул танкист.
Дальше разведчики двинулись в таком порядке: впереди — трофейный грузовик, за ним Т-34, сзади БТ-7.
При въезде в следующую деревню танкисты остановились, прислушались. Откуда-то доносился хриплый голос. Можно было разобрать лишь отдельные слова, произносимые по-русски, но с сильным акцентом: «Доблестная германская армия... Москва пала... фюрер проводит в Москве парад».
— Вот уж раскудахтались, удержу на них нет, — удивленно сказал Коровянский и обратился к Капотову: — Давай, тезка, внесем в этот вопрос ясность.
Завидев советские танки, гитлеровские пропагандисты бросились наутек. Пулеметная очередь настигла некоторых из них, остальные успели скрыться в лесу.
У большого дома, где раньше помещалось правление колхоза, стояла походная радиостанция с черным рупором. Тут и состоялся импровизированный митинг-разговор. Вся деревня пришла на встречу с танкистами, в избах остались лишь немощные старики да малые дети. Крестьяне с изумлением, с радостью рассматривали своих, советских воинов, ладно и тепло одетых, веселых, дивились их машинам.
— А нам-то все уши прожужжал этот рупор. Наша армия, мол, разбита, в Москве — немцы...
Николай Капотов развернул праздничный номер «Правды», показал его всем.
— Вот возьмите, читайте, — говорил он, широко улыбаясь.
Толпа зашумела. Послышались восклицания:
— Ну и ну! А фашисты-то что нам пели?
— Вот уж наврали так наврали!
Танкистов забросали вопросами. Капотов, Коровянский и остальные члены экипажей не успевали отвечать. Лица людей светлели. Воинов благодарили за радостные новости, звали в избы погреться, угоститься.
— Вот уж истинно — гора с плеч! — воскликнула одна женщина. — Правду вы нам открыли. Теперь и жить можно, и надеяться...
Взяв на буксир фашистскую радиостанцию, колонна, состоящая уже из четырех машин, двинулась в обратный путь.
Начинало темнеть. У деревни Потапово повстречались конники Доватора. Они тоже ходили по тылам. Танкисты вышли из машин. Завязался разговор. Вдруг Богомолов произнес:
— Слышу шум моторов.
И тут же над головами просвистел снаряд. Все бросились к машинам.
За деревней показалось шесть немецких танков. Капотов быстро развернул пушку, несколько раз выстрелил. Гитлеровские танки повернули назад.
— Не очень смелые хваленые вояки, — заметил Коровянский. — Брехня у них лучше получается.
В штабе похвалили танкистов за смелый рейд, ценные сведения и трофеи.
Но самой большой наградой для танкистов были теплые слова женщин, стариков и подростков из тех деревень, где были воины, вера этих людей в нашу победу, в ту правду, которую принесли разведчики 8 ноября.
