С конца 1940 года по 22 июня 1941 года я был слушателем курсов усовершенствования группы политсостава в академии им. М. В. Фрунзе. Мы, политработники высшего звена (я был в звании полкового комиссара), должны были по ускоренному курсу пройти программу 1 – 2 курсов Академии. На учёбу я прибыл из 2-го особого корпуса, дислоцировавшегося в Латвии.

Курсанты жили в хамовнических казармах. 22 июня утром дежурному в казарму позвонили из Академии и передали приказ – «не расходиться». Жили человек по 8 в комнате. Естественно, приказ вызвал обсуждение: «Наверно, война. С Германией нелады». Хотя ещё 14 июня было заявление ТАСС о том, что Германия соблюдает договор о ненападении и слухи о готовящейся войне – неверны. Среди курсантов были люди из пограничных корпусов, которые, несмотря на это, были уверены, что война с Германией неизбежна. Но никто не предполагал, что она начнётся так скоро.

В 12.00 было выступление Молотова по радио. Нам передали приказ – всем явиться в отдел кадров Академии за предписаниями. Часов в 14 -15 все получили предписание возвращаться в свои части. Забрав документы, я отправился к старшему брату, Владимиру, (в общежитие Академии им. Жуковского на Красноармейской улице). У него была отдельная комната, где он жил с семьёй (жена, дочь Галя, которая умерла потом в эвакуации под Куйбышевым от простуды в дороге, и сын Олег). Попрощались, Я поехал на Белорусский вокзал. Было уже часов около шести. Вокзал был заполнен народом. Военный комендант вокзала сказал, что первый поезд будет в начале восьмого. Получив билет в мягкий вагон, пошёл на перрон. В руке – чемодан, шинель, отдельный узелок с книжками и тетрадками из Академии. Вот и поезд. В Москве сажали по билетам, хотя людей было невпроворот. Потом – садился, кто мог. Поезд шёл вне расписания, с задержками. После Смоленска пошли разбитые бомбёжками пути. Не доезжая километров 6 до Минска, поезд вечером 23 июня остановился …

«… До станции Минск поезд не дошёл километров 6 – 7 из-за повреждения путей. С рассветом, оставив вещи в вагоне, я пешком отправился в штаб фронта. По пути был свидетелем нескольких массированных налётов бомбардировщиков противника. Минск горел. Доложив о прибытии начальнику отдела кадров Управления политпропаганды полковому комиссару Заславскому и узнав, что никого из руководства Управления фронта нет, я направился в штаб корпуса. Командир корпуса генерал-майор А. Н. Ермаков и начальник ОПП бригадный комиссар М. Х. Мифтахов были вместе и готовились к отъезду на КП корпуса. От А. Н. Ермакова мне стало известно, что корпус получил боевую задачу – занять оборону на рубеже Острошицкий городок – Заславль и не допустить прорыва врага к Минску…»

В Минске я был впервые. Издали были видны следы жестоких бомбёжек: город горел вовсю. Жители выбегали из домов, пытаясь спасти свой скарб, кричали женщины, плакали дети. Ко мне подбежали два человека:
– Товарищ полковой комиссар, мы собрались у горкома – свыше полутора тысяч коммунистов, а в горкоме никого нет. Нас бросили. Что нам теперь делать?

Я сказал: тушите пожар.

Потом ещё подбегали комсомольцы – с ними горком комсомола так же поступил. Паника в городе была страшная. Немецкие самолёты регулярно бомбили, но на улицах не было ни единого милиционера, врачебная помощь пострадавшим не оказывалась. А вот и немцы: около полусотни немецких бомбардировщиков «Разгружаются» над городом. Пока шёл по улицам, своими глазами видел три немецких налёта. Всякий раз навстречу волне бомбардировщиков поднимался один наш «И-15». Били зенитки, но как-то неэффективно. Правда, один бомбардировщик всё-таки сбили, но и то неясно, кто – зенитчики или истребитель. Последний раз «И-15» поднялся навстречу третьей волне. Застрочил из пулемёта, но сам загорелся и упал. У них-то – тоже пулемёты…

Истребитель Поликарпова И-15 (биплан) и И-16 был создан в 1933 году. Имел скорость до 450 километров в час. Экипаж – 1 человек. Вооружение – 1(2) пулемёта.

Когда я пришёл в штаб корпуса и обратился в отдел кадров отдела пропаганды, Лестева, начальника политуправления Западного фронта, на месте не было. (Я немного знал его, встречал на совещаниях политработников. Дмитрий Александрович Лестев был в РККА с 1926 года, имел награды – орден Красного Знамени за Халхин-Гол и орден Ленина за Финскую войну. Тогда это было в новинку – орденоносец. А два ордена – просто редкость). Лестев с командующим фронта уехал в войска. Из руководства фронтом я разыскал только начальника штаба – Климовских. В это время начался очередной налёт, и одна из бомб ударила рядом (потом оказалось – разрушила крыло). Климовских и начальник отдела кадров Заславский бросились в бомбоубежище, бросив секретные бумаги на столах. От взрыва упали перегородки между комнатами, сорвало двери. Спустился под лестницу, вижу: сидят люди и смотрят в потолок – ударит следующая бомба или не ударит. Тут делать нечего, думаю, пойду-ка я в корпус. Правда, пути я не знал. Одна из машинисток штаба фронта вызвалась проводить – она жила там поблизости и за ребёнка беспокоилась. Она пошла отпрашиваться у начальства, но всё не возвращалась. В это время ещё одна бомба разорвалась во дворе штаба, возле гаража. Гляжу – несут на носилках шофёра, без памяти, от удара взрывной волной кровь, как пот, на лице выступила мелкими капельками. Ну, думаю, накроет, надо уходить. Пошёл один.

Бомбёжки не прекращались. Но уж теперь начал соображать: ага, они летят так-то и бомбят там-то, значит, безопаснее пройти этой стороной улицы. Пожар к этому времени был уже страшный: клубы чёрного дыма и огня аж закручивались, ветер бросал их через улицу, выплёскивал на соседние дома. Всюду бегали и кричали люди. Штаб размещался на окраине города. Казарма, забор. Смотрю: стоят командир корпуса Аркадий Николаевич Ермаков и комиссар Мифтахов, разговаривают. Что-то неуловимо-странное в фигурах. Пригляделся: по две каски на голове («для безопасности»). Так в двух касках и стояли.

Я подошёл, доложил о прибытии. Они обрадовались.
– Очень хорошо, что ты приехал. Мы сейчас едем на НП, а ты проследи за тем, как будут подниматься части корпуса, и после присоединяйся к нам.

«… С утра 24 июня все части корпуса были выдвинуты на рубеж обороны. Позднее мне стало известно, что этим же приказом фронта вся артиллерия корпуса, вплоть до батальонной, была изъята из частей и направлена на оборону укреплённого района по рубежу Столбцы-Негорелое …».

Корпус покидал казармы. Днём я послал машину на вокзал, за вещами, но шофёр никакого поезда, конечно, не нашёл.

Через некоторое время докладывают: ходят тут детишки во дворе, парами – от года до двух, из яслей. Плачут. Взрослых никого с ними. Я вышел: жмутся около стенки казармы. Бросились ко мне, на руки норовят, особенно маленькие. Время как раз обеденное было, я приказал одному лейтенанту накормить их (кстати, на обед рисовая каша была). Но что дальше делать с ними? Мы-то на фронт выступаем!

Вышел на улицу, стал отлавливать женщин – чтобы на машине помогли отправить детей за город. Никто не соглашается – «свои дети есть». Потом уж силой заставил одну – посадил в машину и велел отвезти детей километров за 10 от города, в какой-нибудь колхоз. А кто детей этих вывел и бросил, и что с ними дальше стало, не знаю.

Часам к 15 корпус казармы я освободил и сам поехал на НП.

«… Части 100 и 161 стрелковых дивизий уже находились на своих участках обороны, которую занимали в одноэшелонном построении. Части были кадровые, все воины имели хорошую военную подготовку, а большинство солдат и офицеров 100-й стрелковой дивизии имели боевой опыт в финской войне…».

Тем не менее, обстановка на НП была нервозная. Около 16 часов откуда-то возник слух о диверсантах (немцы тогда диверсантов действительно сбрасывали: они убивали, подрывали мосты и склады). Я отправился на линию окопов и увидел такую картину: из соседнего леска, с тыла, появилась группа людей – человек 11. По ним открыли огонь. Видимо, бойцам показались «подозрительными» сапоги с рыжими голенищами, которые были на них. Завязалась перестрелка. С нашей стороны один солдат был ранен в щёку. У них – один убит. Позже выяснилось, что убитый – следователь прокуратуры, а собственно отряд – группа офицеров запаса, которые в сопровождении сержанта и двух солдат шли к нам, в распоряжение командования корпуса. Сапоги с брезентовыми голенищами вместо обыкновенных, кирзовых, им выдали на складе. Остановив стрельбу, я попытался выяснить, кто пустил слух о диверсантах и открыл огонь, но тщетно.

Первое столкновение частей корпуса с фашистами произошло 26 июня. В этот день я как раз поехал знакомиться с командирами и политработниками приданных корпусу 100-й и 161-й сд. Вечером с наблюдательного пункта 355 стрелкового полка, расположенного метрах в двухстах от первой линии окопов, мы впервые увидели немецкие танки.

«… Десятка полтора фашистских танков Т-III и Т-IV вплотную подошли к лесной опушке, где в глубине, метров 20-30, была отрыта первая линия наших окопов. Гитлеровцы открыли по нашей обороне огонь из пушек и пулемётов, не причиняя, однако, никакого урона. Но и мы не могли нанести ущерба врагу, так как артиллерии в частях не было. Чувствуя безнаказанность, фашистские танки вели себя нагло, не отходили от наших траншей и методично вели огонь. Возможно, они хотели заставить наши части покинуть позиции, или просто сеяли панику.

Командир полка полковник Н. А. Шварёв, участник боёв с белофиннами, нашёл выход: он организовал сбор у населения пустых бутылок, которые были наполнены бензином, и вооружил ими добровольцев – бойцов переднего края…».

Единственным оружием против танков при первом столкновении с немцами оказались бутылки и солдатские фляжки (у большинства солдат фляжки были стеклянные, алюминиевых не хватало). В бутылки заливали не самовоспламеняющуюся смесь «КС» – она был дефицитом – а самый обыкновенный бензин и закупоривали так, что снаружи оставался кончик смоченной в бензине тряпки. Фитиль поджигали спичкой и, когда посуда разбивалась, танк загорался. Добровольцы, получившие бутылки, были люди обстрелянные в Финляндии и танков не боялись. С бруствера полетели бутылки. Загорелся один танк, второй, третий… Бойцы стали глядеть веселее. В тот вечер на участке обороны полка было сожжено 9 вражеских танков.

«… С большим удовлетворением доложил я комкору об итогах этого боя, о боевых делах в полку и о беспомощном положении пехоты без артиллерии в борьбе с танками. Мы обсудили вопрос о возвращении артиллерии в части корпуса. Приказом комкора в ночь на 27 июня вся артиллерия была возвращена в свои части. Это было неожиданностью для фашистских войск.

Рано утром 27 июня я вновь прибыл на КП полка. Серо-зелёные танки врага, рокоча моторами, ползли на высотку. Их гусеницы приминали траву, вдавливали в землю зелёные ёлки. Шесть фашистских танков не спеша двигались в 150-200 метрах от траншей, видимо, рекогносцируя наши позиции. В это время артиллеристы только что прибывшей батареи 76-мм дивизионных пушек спешно заняли недавно оборудованную позицию и открыли огонь по танкам.

Два из них сразу загорелись, быстро окутываясь дымом. Вот и третий танк беспомощно завертелся на месте с перебитой гусеницей. На поле боя остался подбитым и четвёртый танк. И только две машины на больших скоростях ушли за обратный скат высотки. Всё это заняло не больше 10 минут боя.

Фашисты были растеряны. В их танках, видимо, было что-то такое, чего они не хотели оставить нам в качестве трофея. Под прикрытием своей артиллерии они несколько раз пытались эвакуировать подбитые танки, но наши орудия не позволили им этого сделать. Ясность по поводу того, почему так настойчиво немцы пробивались к своим танкам, внесли разведчики, подкатившие на двух броневиках к подбитым машинам: они добыли ценные штабные документы, в том числе, приказ от 21 июня по 39 танковому корпусу, карту с нанесённой обстановкой, документы убитого командира 25-го танкового полка 7-й тд полковника Ротенбурга, целый мешок железных крестов и другие документы.

Во второй половине дня при выезде в 161сд на дороге меня остановил незнакомый майор.
– Вы кого ищете, товарищ майор? – спрашиваю как старший в звании.
– Мне нужны штабы 2-го и 4-го стрелковых корпусов, я порученец маршала Шапошникова.

Представились. Я предложил ему вместе со мной подъехать в штаб нашего корпуса, но он, считая, видимо, свою миссию по розыску штаба 2 ск выполненной, в корпус заехать отказался, сославшись на необходимость срочного возвращения в штаб фронта. Заодно он попросил меня поставить командира 4-го ск в известность о сообщённом приказе.
Суть приказа состояла в том, чтобы 2 и 4 стрелковые корпуса прочно обороняли Минск, не боясь окружения.

В свою очередь, я проинформировал порученца маршала о боевых действиях частей 2 ск и спросил, где находится штаб фронта, так как связи у нас не было. В ночь на 25 июня КП фронта был перенесён из Минска, но куда – нам не сообщили. Просил также довести до сведения командования фронтом нужды частей: в пополнении снарядами (в боях было израсходовано более двух третей боекомплекта), горючим, продовольствием и фуражом.

Вечером комкор направил в 4 ск начштаба артиллерии корпуса полковника Мосалёва. Возвратился он поздно ночью, так и не выполнив приказа: прежнее место расположения штаба 4 ск было уже занято фашистами, а сам Мосалёв чуть не угодил к ним в плен.

К утру 28 июня оставаться на прежних рубежах было уже невозможно. Почувствовав, что прорвать нашу оборону с фронта будет трудновато, фашисты пошли на обход. Около 500 немецких танков и бронетранспортёров обошли боевые порядки справа, а свыше 300 танков обошло левый фланг. С фронта же противник оставил небольшие сковывающие группы. О наших соседях справа и слева, да и вообще о том, что делалось на фронте, никаких сведений у нас не было. На исходе были боеприпасы, горючее и продовольствие. За всё время боёв нам так и не удалось установить, где расположены базы снабжения.

В 5 часов утра командир корпуса созвал экстренное совещание командиров корпуса, дивизий и отдельных корпусных частей. Командиры обеих дивизий, командующий артиллерией корпуса полковник К. Н. Леселидзе, начштаба корпуса полковник Л. А. Пэрн, начальник тыла полковник Сакович и остальные высказались за отход на новые рубежи и установление контакта с соседними частями. Было принято решение: начать отход на рубеж реки Волма.

Под прикрытием авангардных и арьергардных подразделений корпус начал отход. В течение дня над отходящими колоннами всё время висела вражеская авиация, но бомбёжки не внесли паники и разброда. Этому способствовало то, что на перекрёстках дорог по инициативе отдела политпропаганды были расставлены посты, которые направляли в свои части всех отставших. Тем не менее, с бомбёжками приходилось считаться, и в дальнейшем мы продвигались вперёд ночью, а днём вели бои с наседавшим противником.
На марше, при пересечении железной дороги Минск-Москва к нам присоединилась команда бронепоезда, отход которому на Борисов был уже закрыт. Больно было видеть, как этот прекрасный вооружённый бронепоезд пришлось взрывать его же команде.

Фашистская авиация чувствовала себя хозяином положения. На дорогах самолёты врага преследовали не только машины, но и отдельных людей. Следуя на машине из колонны 161-й сд к колонне 100-й сд, я увидел немецкий самолёт. «Юнкерс-87» шёл прямо на нас. Я выпрыгнул из автомобиля и отбежал на пашню, но самолёт стал обстреливать меня из пулемётов и, пикируя, каждый раз сбрасывал по три авиабомбы. Помню, как в воздухе мелькнула чёрная болванка и – взрыв. Очнулся, когда самолёта уже не было. Стряхнул с себя землю. Машины на дороге нет. Из уха – кровь.

С сильной болью в голове кое-как добрался до ближайшего леса. Здесь, недалеко от дороги в санбате мне сделали перевязку, а затем я, по счастью, обнаружил и свою машину «эмку».

Только к вечеру 29 июня я прибыл на КП корпуса и доложил обстановку комкору. Аркадий Николаевич, выглядевший очень усталым, внимательно выслушал меня и, немного подумав, сказал:
– Необходима поездка во фронт.
– С какой целью?

Посмотрев сочувственно на мою забинтованную голову, генерал продолжал:
– Необходимо информировать фронт о боевых действиях частей корпуса и получить боевую задачу. Ты все эти дни был в частях, сложившуюся обстановку знаешь лучше любого работника штаба.

Вместе с начальником химслужбы полковником Н. А. Сувыриным утром 30 июня мы били в Могилёве. Приведя себя в относительный порядок у местного парикмахера и поручив Сувырину сдать захваченные трофейные документы и мешок с фашистскими орденами в разведотдел фронта, я направился к начальнику Политуправления фронта, дивизионному комиссару Д.А. Лестеву. Выслушав мой доклад, он проводил меня к члену Военного Совета корпусному комиссару А. Я. Фоминых.

Я подробно рассказал об обстановке, о том, в каких условиях воюет корпус и спросил о боевой задаче.
– Надо идти к командующему, – сказал А. Я. Фоминых.

Скоро я уже докладывал командующему фронтом генералу армии Д.Г. Павлову. Мой доклад близился к концу, когда со стороны разведотдела в нашу сторону, оживлённо разговаривая, направились маршалы К. Е. Ворошилов и Б. М. Шапошников. Ворошилов в гимнастёрке с синими кавалерийскими петлицами, Шапошников в маршальской форме.
Генерал Павлов, сделав им несколько шагов навстречу, по-своему стал излагать моё сообщение о боевых действиях 2 ск, делая упор на то, что своим самовольным отходом на рубеж реки Волма корпус поставил в очень тяжёлое положение отходящие к Минску части 3, 4 и 10 армий.

По ходу доклада генерала Павлова К. Е. Ворошилов бросил реплику:
– Судить трибуналом!

А по мере дальнейшего сгущения красок в докладе сказал:
– Расстрелять!

Я, конечно, хорошо понимал, что командующий фронтом, потеряв управление войсками, и поистине трагическом положении вверенных ему частей, искал хоть какой-нибудь повод для оправдания. Но, видя такой оборот дела, я перебил генерала Павлова и, вопреки субординации, обратился прямо к Ворошилову:

– Товарищ Заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров! Генерал Павлов неверно информирует об обстановке…

Моё обращение было встречено окриком, но я продолжал докладывать о боевых действиях нашего стрелкового корпуса, об отсутствии снарядов и горючего и о причине отхода. Настроение Ворошилова изменилось…».

Меня поразило то, что взявшись, после моего доклада, ругать генерала Павлова за потерю связи с частями, Ворошилов ругал его матерно, последними словами. Шапошников стоял молча, потом подошёл ко мне и спросил, велики ли потери в частях и т.д.

«… Я рассказал Ворошилову и о том, как по приказу командира 355 стрелкового полка были применены бутылки с бензином, которыми бойцы 26 июня сожгли 9 вражеских танков.
Лицо маршала потеплело:
– Горят, говоришь, немецкие танки?
– Горят, товарищ, маршал.

Он тут же дал указание выпустить по этому поводу боевую листовку и снабдить корпус в достаточном отношении смесью КС…».

Смесь эту мы так и не получили, боеприпасов своих не пополнили. Но листовка появилась. По указанию Ворошилова количество уничтоженных нами танков было «доведено» до 30. Благодаря этому случай об уничтоженных 26 июня тридцати немецких танках, напоровшихся на 355 сп, кочует теперь из издания в издания. Цифру 30 называет в своих воспоминаниях и командир 100 сд, в которую входил полк, И. Руссиянов.

«… Конечно, доклад был не из лёгких. Всё время сыпались упрёки в отсутствии связи, докладов об обстановке. Будучи в частях, я сам писал донесения в штаб фронта, но они, по-видимому, не доходили. Хотя охотников завладеть машиной для поездки в тыл было достаточно. Увы – посылаемые нами офицеры связи обратно не возвращались… Наконец, я сослался на то, что 27 июня подробно информировал об обстановке порученца маршала Шапошникова.

– Мой порученец не офицер связи для вас, – холодно ответил маршал, – и послан был как представитель вышестоящего штаба. Мне стало ясно, что мой доклад не был доведён до сведения. Наконец, бросив мне коротко: «Ждите», – К. Е. Ворошилов и с ним Б. М. Шапошников и Д. Г. Павлов отошли в сторону, а я остался на месте.

Через некоторое время корпусу была поставлена задача в форму устного приказа об отходе на реку Березину и занятии обороны в полосе Березино-Борисов, установлении взаимодействия в Березино с бригадой войск МВД, а в Борисове – с Борисовским бронетанковым училищем. Я отправился назад…».

Бригада МВД («внутренние войска») занимала оборону в местечке Березино и должна была охранять мост через Березину. На восточном берегу реки уже были отрыты окопы. На противоположном пока никого не было – наши части ещё не подошли. Я поинтересовался, где командование бригады.

Подошёл начштаба подполковник Иванов.

Я объяснил, что скоро через мост будут переправляться отступающие части 2 ск и поэтому крайне важно удержать занятую позицию. Подполковник ответил, что, по его сведениям, на том берегу наших частей уже нет – там немцы.

В те дни немцы действительно обгоняли нас: танковые части прорывались вдоль шоссе, намного опережая отступавшие подразделения. Они желали смешать, перепутать наши боевые порядки, внести как можно больше дезорганизации, парализовать коммуникации, что в значительной степени им и удалось. Немецкие пехотные части (за исключением так называемых «самокатных» – вело- и моточастей) передвигались на машинах. Мы же шли просёлками, пешком. Всю матчасть тянули кони. И только под тяжёлые орудия были тягачи «Комсомолец» со скоростью 6 км/час. Поэтому не исключено было, что немцы раньше нас появятся у моста.

Я сказал, что корпус обязательно подойдёт и важно до его прихода удержать мост. Конечно, уверенности в том, что бригаде это удастся, у меня не было: позицию заняли они неважную, да и неумело. Крупнокалиберный пулемёт поставили прямо под мостом, где у него не было сектора обстрела. К тому же его легко было прямо с моста поразить гранатой. Я посоветовал перенести позицию пулемёта и поехал дальше. Вскоре после того как «виллис» нырнул в лесок на том берегу реки, со стороны моста послышалась перестрелка. Немцы, действительно, опередили нас. Завязался бой, за исход которого у меня были серьёзные опасения.

В лесу я встретил автомобиль командира корпуса. Я доложил А. Н. Ермакову приказ штаба фронта – отойти на Березину и занять оборону между Борисовским бронетанковым училищем и бригадой МВД. Потом уже рассказал, как был в штабе и как был принят. Скоро подошёл авангард – разведрота и штабная рота охраны. Нужно было выяснить – что с переправой. Мне было интересно, сумела ли бригада МВД удержать мост, и вместе с ротами я отправился обратно в Березино.

Едва мы вышли на поляну перед мостом, как нас начали обстреливать с моста – он был уже в руках у немцев. Быстрым шагом двинулись в атаку. Навстречу нам поднялись немцы, где-то с батальон – идут, подбадривая себя криками и стреляя из автоматов. До штыковой атаки они нас не допустили и метрах в 50 повернули назад. Мы бросились за ними, но тут нас отсекли автоматным и пулемётным огнём немецкие части прикрытия. Роты легли. Положение было серьёзное: с того берега помощи нам нету, немцы поливают огнём, да и потери порядочные. Командир разведроты был ранен, а командир роты охраны – убит.

В это время подошла пулемётная рота соседей, 155-й, кажется, дивизии (командир – генерал-майор Александров), отходившей из-под Барановичей. Они открыли пулемётный огонь с тачанок и под прикрытием этого огня мы отошли. Через некоторое время второй раз пошли в атаку, но немцы стали бить из миномётов, и стало ясно, что просто так не прорвёшься.

Тогда отошли в лес. Ночью стали искать, где бы переправиться. Несколько хороших пловцов отправили на тот берег, но их обстреляли. Разведчики кричали из воды: «Свои! Свои!». В ответ по реке ударили из миномётов. Стало окончательно ясно, что на том берегу немцы и никаких частей МВД там нет.

Ночью двинулись вверх по течению Березины. Прошли маршем километров тридцать и к утру вышли к селению Чернявка. Мост был цел, а немцев на том берегу не было. Переправились.

«Ночью мы переправились по уцелевшему мосту у посёлка Чернявка, а с утра начали боевые действия с намерением отбросить врага за реку Березину и занять указанный корпусу рубеж обороны. Наши дивизии своими активными действиями привлекли на себя значительные силы противника, но мотомеханизированные части врага быстрее наращивали боевые возможности в районе боёв и продолжали теснить нас. К тому же у нас на исходе были снаряды и боеприпасы, а гитлеровские войска имели постоянную поддержку своей авиации. Мы с тяжёлыми боями отходили к Днепру…».

Под Борисовым к корпусу примкнули части отступающей 1-й Московской мотострелковой дивизии. Это была хорошо подготовленная, моторизованная часть, имевшая в своём распоряжении танки Т-34. Командовал ею полковник Я. Г. Крейзер. Дивизия была брошена под Борисов на помощь курсантам бронетанкового училища. Кадровые части остановили немцев, но, так как поддержки авиацией не было, дивизия вынуждена была отойти. Крейзер же уехал в Москву. Командиры двух полков, присоединившиеся к нам, ругали его за это на чём свет стоит и говорили, что если бы сейчас увидели «Яшку», то не дали бы ему сбежать, а пристрелили бы, как собаку.

В Москве Крейзер (возможно, не без помощи Кагановича, родственником которого он был) сумел так представить успехи дивизии, называя номера разгромленных ею немецких частей, и свои собственные, что немедленно получил генерал-майора и звание Героя Советского Союза. Когда же осенью 1941 года я встретил его в штабе Брянского фронта (он уже командовал третьей армией) и напомнил ему летние события и слова командиров брошенных им полков, он поспешил уйти от меня.

В книге «Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945» (Краткая история) М., 1965 – этот эпизод освещается следующим образом:
«… Очень тревожное положение было и на Западном фронте, соединения которого отошли к Березине и на её рубеже задержали передовые части группы армий «Центр». Особенно упорные бои разгорелись в районе Борисова, расположенного на шоссе Минск-Москва. Здесь отличилась 1-я Московская мотострелковая дивизия полковника Я. Г. Крейзера. Хорошо организованным контрударом она на двое суток задержала противника на Березине. Как признаёт Гудериан, один из видных фашистских генералов-танкистов, немецкие танковые войска в этих боях почувствовали мощь советских танков Т-34, перед которыми немецкая противотанковая артиллерия оказалась бессильной. За умелое руководство боями на Березине Я. Г. Крейзер одним из первых советских военачальников был удостоен звания Героя Советского Союза…» (стр. 65)

«… В той страшной обстановке вынужденного отступления, когда оставляемые населённые пункты пылали, охваченные дымом пожарищ, дороги были забиты колоннами отходящих войск, грузовиками, подводами с эвакуированными женщинами и детьми, стадами угоняемого скота, необходимо было предупредить появление в частях паники, растерянности и уныния…»

Письма с фронта… Мне хочется дать их без комментариев: они достаточно красноречивы сами по себе. Не в силу изложенных в них фактов (в этом отношении подцензурные письма военных лет, наоборот, довольно однообразны), а как документы времени.

Это письмо, датированное 2 июля, должно быть, первое, отправленное дедом бабушке с фронта. Он писал его наугад (письмо отправлено сестре), не зная, где жена с детьми и что с ними. Он расстался с семьёй в декабре сорокового. И знал, что Двинск взят…

«Могилёв, 2 июля 1941 г.
Здравствуйте, дорогие Лизок, Вова, Валя и Милочка! Заскочил на некоторое время в город и спешу сообщить, что пока жив и здоров. «Что день грядущий нам готовит?» – Будем надеяться пока что на благополучный исход. Сегодня восьмой день, как я в полосе передовой позиции. Дерёмся по мере возможности. Бойцы дерутся хорошо, а обеспечение тыловое (боеприпасы и продов.) и организационная неразбериха пока не дают нам положительного успеха. Будем надеяться, что сейчас будут решительные меры к наращиванию организованности и тогда мы сможем померяться силами с серьёзным пр-ком и победим. Говорят, за одного битого двух небитых дают. Пословица … кое-что даёт подумать и нам – как бороться с расхлябанностью. Хочется мне, милый Лизок, знать, где вы сейчас? Как прошла и во что обошлась вам лично эта бойня? Как живут наши родственники и знакомые?
Привет всем родным и знакомым. Целую крепко, крепко. Твой Журавлёв.

Маруся!
Привет тебе и маме (возможно, Люсе или Тоне?) и просьба переслать письмо Лизе.
Целую, с братским приветом. Журавлёв.

Условия, в которых пришлось отступать, были очень тяжёлыми. Тяжелее всего было то, что мы не могли дать немцам настоящего боя – без боеприпасов, без связи с товарищами. Поэтому, например, когда столкнулись с немцами у Березино – не могли ждать, когда подойдут основные силы корпуса, не могли подготовить прорыв, боясь окружения – немцы и без того передвигались быстрее нас, были лучше вооружены. Особенно остро ощущался недостаток снарядов. Батальонные сорокапятимиллиметровые пушки ещё имели боезапас, но некоторые калибры обеспечивались 10-12 снарядами, а полковые 76-мм короткоствольные пушки – единственно действенные для борьбы с танками и пехотой – имели по 4-5 снарядов на орудие. Танков в корпусе не было вовсе, и только дивизионные разведбатальоны имели по десятку броневиков, из которых половина была вооружена 45-мм пушкой, но всё-таки с танками тягаться никак не могла из-за очень слабой брони. На пределе был даже запас патронов для винтовок. Естественно, в серьёзный бой вступать не могли…

Переправившись по свободному мосту у Чернявки, мы попытались вернуть указанные нам позиции между бригадой МВД, уже не ясно где находящейся, и Борисовским бронетанковым училищем, но эти позиции уже были заняты немцами. Немцы не жалели снарядов и мин, бомбили. В дальнейшем мы вели только арьергардные бои, уходя из-под угрозы окружения. Ночью делали бросок. К утру занимали позицию и окапывались. В первые дни немцы пытались атаковать, но потом, видя, что несут потери, больше донимали бомбёжками, оставляя, однако, с фронта и на флангах «сковывающие» части, которые били по нашему расположению из миномётов и автоматов.

Ночные прорывы обычно удавались. В это время не только вражеская авиация бездействовала, но и вражеские части, в большинстве своём, отдыхали. Тогда немцы ночных боёв не вели, только оставляли на дорогах, перекрёстках танковые заслоны. Эти заслоны, несмотря даже на нехватку снарядов, мы пробивали – танков обычно было немного, и, в основном, Т-III и даже, кажется, T-II. Более мощные Т-IV они гнали на восток, вперёд. Обычно, почувствовав движение на дороге, танки трогались на нас – и тут, подпустив поближе, чтобы бить наверняка и попусту не тратить снарядов, открывали огонь наши артиллеристы. В принципе, метров со 100-150 лёгкий танк могла подбить и батальонная 45-мм пушка. Но для надёжности авангардным частям давали полковые и дивизионные пушки более крупного калибра.

Еда. О еде как-то не думали, хотя продуктов не хватало. Когда приходили в колхоз или совхоз, нам отдавали всё, что требуется, только просили расписку: что столько-то взяли на обеспечение частей.

Обычно в магазинах брали масло, печёный хлеб, если был, муку. В корпусе, в принципе, были штатные пекарни, но в походе хлеба не испечёшь, а разводить огонь на позиции – значило обнаружить себя. Поэтому и мяса не готовили, хотя скот можно было брать – хоть стадо. Только расписку напиши.

Бак и было эти двенадцать дней – если молока где-нибудь подстрелишь, да хлеба съешь, то уже хорошо. Конечно, люди измотались. Я физически очень крепким был человеком, но и то устал. Тем более спали мало. Пожалуй, за всё время отхода больше двух с половиной часов в сутки и не спал никогда. А спал – чаще всего в машине, на ходу, минут по сорок-тридцать.

И всё-таки это был организованный отход, отход дисциплинированных частей, бойцов, которые, несмотря на опасность смерти, чётко выполняли приказы, не поддавались панике. Мы отдавали себе отчёт, что нам надо вырваться, связаться с соседними частями, пополнить боеприпасы. Этому были подчинены все наши мысли.

«К чести коммунистов нашего подразделения надо сказать, что они своей боевой стойкостью, мужеством и личным примером организованности постоянно воздействовали на весь личный состав частей, вдохновляли воинов на упорную борьбу с врагом.

Под прикрытием усиленных арьергардов к исходу 10 июля основные силы корпуса переправились через Днепр и расположились в лесу, за боевыми порядками частей 61 стрелкового корпуса, занимавшего оборону по левому берегу Днепра…».

Дошли. Только сейчас стало видно, как мы устали, как похудели люди, как вытянулись лица. Больше десяти дней боёв – столкновения почти ежедневно. Немцы давили и физически, и «морально» – сбрасывали листовки: «Смерть комиссарам!» Утверждали, что воюют не с русским народом, а с коммунистами и комиссарами. Призывали красноармейцев выдавать своих командиров. Мы знали, что существует негласный приказ – комиссаров и командиров в плен не брать, расстреливать на месте… После всего этого дошли к своим…

Командира 61 стрелкового корпуса генерал-майора Бакунина и командиров многих частей я прекрасно знал: до 1939 года я был в этом корпусе начальником политотдела. Наши дивизии заняли оборону во втором эшелоне, на шоссе Москва – Орша. Утром 11 июля комкор А. Н. Ермаков приказал мне отправиться к переправе в город Копысь и встречать у паромного моста наши арьергардные части с тем, чтобы указать район нашего сосредоточения. За рекой ещё оставался арьергард – части 100 сд и несколько примкнувших частей.

Утром я выбрал время и позвонил на КП 61 корпуса Бакунину.
– Здравствуй, – говорю, – это Журавлёв.
– А, здравствуй! – отвечает, – Чего ж вы драпаете?
– Погоди ты смеяться… Лучше покрепче организуйте оборону по Днепру…

Он ещё сказал что-то с подковырочкой, но я доложил, что нахожусь сейчас у переправы, встречаю арьергард и слышу звуки боя, так что теперь не до шуток.

Появлялись машины и пешие части, спускались на мост. Я указывал, куда ехать. На той стороне бой не утихал. Практически вся 100 сд уже переправилась, но за Днепром оставался один её полк, а вместе с ним и командир дивизии Руссиянов и комиссар Филяшкин. Я решил отправить на тот берег отделение бойцов – узнать, что происходит. В это момент случилось такое странное происшествие: на противоположном берегу показался тягач «Комсомолец» с орудием и 3-4 машины пехоты. Что это за часть, я не знал и послал им навстречу старшего лейтенанта из инженерного батальона корпуса, который готовил к взрыву понтонный мост – узнать, кто такие? Но не успел старший лейтенант дойти до середины моста, как машины замедлили ход и потом вдруг, не сворачивая на мост, пошли вдоль берега и скрылись из виду. Между тем, мы совершенно ясно видели бойцов в нашей форме, наш тягач, наше орудие… Мелькнула мысль: а уж не немцы ли это?

Я отправил на тот берег отделение бойцов, а сам оставался у моста. Через некоторое время появилась влекомая двумя лошадьми 45-мм пушка с расчётом. Остановив орудие, я попросил артиллеристов вернуться на тот берег, предполагая, что наши части, возможно, преследуют танки – в этом случае пушка могла их задержать на несколько минут, необходимых для переправы. Я указал расчёту позицию на высотке и приказал – если появятся танки – сделать несколько выстрелов и сразу же сниматься. Они поставили пушку на высоком берегу, скрыв лошадей за бугром.

Через 15-20 минут из леса показалась группа человек в 12, которая, остановившись на опушке, стала разглядывать в бинокль наши позиции на левом берегу. И опять проклятая мысль: что же это такое? Форма наша, красноармейская, а по поведению вроде немцы. Я поделился своими сомнениями с комиссаром артполка 100 сд – также бывшем в арьергардных частях. В окопчике у моста, где мы сидели, был ручной пулемёт Дегтярёва. Он и говорит:
– Я хорошо из пулемёта стреляю, Может, срежем их?

Я решил подождать: к группе как раз приближались посланные мною на тот берег разведчики. Подошли, поговорили о чём-то, помахали руками. Затем разведчики пошли дальше, в лес, на шум боя. И только позднее из показаний пленных мы узнали, какая «мишень» была у нас перед глазами. Это выходил на рекогносцировку генерал Гудериан! А разведчиков ввёл в заблуждение прекрасный русский язык, которым кто-то владел из его свиты.

Не успели разведчики войти в лес, как раздались один за другим три выстрела сорокопятки, ездовой погнал лошадей в гору, к орудию, но в этот момент бугор, на котором стояла пушка, весь покрылся дымом разрывов, который скрыл и лошадей, и людей, и пушку… Видно, орудие держала на прицеле немецкая артиллерия. Через несколько минут на той стороне показались немцы. До батальона автоматчиков, густыми цепями, шагая во весь рост, как пьяные, и стреляя от живота из автоматов, стали спускаться к мосту. По ним ударила стоящая у моста счетверённая пулемётная зенитная установка, а за нею – и другие5 огневые точки береговой линии. Немцы были отброшены за бугор с огромными потерями, но, тем не менее, разведка боем им полностью удалась. Не позже, чем через сорок минут, появились их бомбардировщики. Они заходили в две волны, по 50 штук в каждой…

Подробностей этой бомбёжки я не помню, так как одна из бомб ударила рядом с окопчиком у моста, где я был. Очнулся я через довольно продолжительное время в подвале каменного одноэтажного дома, куда меня и ещё одного красноармейца бойцы принесли после окончания налёта, откопав из земли.

Кто-то сказал, что послали за врачом, и он, может, скоро подойдет.

Я ощупал себя: всё цело. Опять болит голова, и звон в ушах. Вторая контузия за две недели. Решил возвращаться в корпус. Машина моя исчезла куда-то. Пошёл пешком.

Что стало с арьергардом 100-й сд, так и неясно. Немцы рассеяли его, маленькие группы оказались в окружении, откуда, однако, некоторым удалось вырваться. В дневниках К. Симонова остались интересные записи:
«… На развилке дорог, одна из которых шла на Дорогобуж, а другая на Ельню, мы встретили в лесу штаб недавно вышедшей из окружения и пополнявшейся здесь 100-й дивизии – той самой, которая до первого июля всё ещё дралась в районе Минска, а потом с тяжёлыми боями выходила оттуда. Мы поговорили там в лесу с полковником, которого приняли за командира дивизии. Он сказал нам, что некоторые её части ещё продолжают выходить из окружения… Утром тронулись дальше. Вскоре… в одной из деревень купили кринку молока и стали распивать её, стоя у машины. Вдруг показался быстро ехавший через деревню грузовик. Грузовик остановился около нас и сидевший в кабине военный крикнул: «Товарищ командир, прошу сюда!» – Я подошёл. – Он спросил: «Вы не видели частей 100-й дивизии?» Это был грузноватый, усталый, сильно небритый человек в накинутой на плечи красноармейской шинели…» (Стр. 185) «…Командир 100-й дивизии генерал-майор Руссиянов окончательно выбрался из окружения только 24 июля, в то утро, когда мы его встретили…» (Стр. 186) «…До комплекта ей (дивизии) не хватало трёх тысяч человек и сорока процентов транспорта, а её разведбатальон не имел ни одного танка и всего несколько бронемашин… В течение первых четырёх суток боёв упорно контратаковала немцев и даже продвинулась вперёд… Дивизия начала отход только на пятый день по приказу…». (Стр. 187-188).
К. Симонов. Разные дни войны. Дневник писателя. т. I.

Позднее, когда 2 ск был отправлен с передовой на доформирование, заместитель командира дивизии привёз А. Н. Ермакову ходатайство о том, чтобы комдив Руссиянов и комиссар Филяшкин были оставлены на своих постах в дивизии. В те дни внимание к «окруженцам» было особое, и особисты, кажется, всерьёз думали сделать Руссиянова и Филяшкина командиром и комиссаром штрафной роты. Однако, через рад инстанций удалось добиться их оставления в дивизии на прежних постах.

… Ночью, добравшись до штаба корпуса на попутных машинах, я доложил А. Н. Ермакову об обстановке. После контузии сна не было, поэтому, когда рассвело, я пошёл в лес – посмотреть, замаскированы ли от бомбёжки люди. Гляжу – группками передвигаются в нашем расположении бойцы в пилотках. Остановил:
– Кто такие? Откуда?

Оказалось, солдаты того самого полка, в котором я был накануне. Ничего не могу понять:
– В чём дело? Ведь вы должны быть у моста, оборонять Копысь.
– В Копысе немцы.

Это было ошеломляющее известие: ведь здесь, на Днепре, мы хотели, наконец, остановиться и дать бой. С этой целью были построены укрепления на берегу, подготовлен к взрыву мост – как танки и мотопехота могли оказаться в городе? Что произошло? Мост не взорван? Лейтенант-взрывник убит? Или…

Впрочем, размышлять было некогда – до Копыся от нас было километров 15. Я немедленно отправился в штаб корпуса и доложил о том, что узнал. А. Н. Ермаков по рации связался со штабом фронта и получил боевую задачу – поставить артиллерийские заслоны на шоссейных дорогах, задержать немецкие танки.

К этому мы заранее не готовились. На необорудованные позиции выдвинули батареи. Снарядов было мало – боекомплект мы пополнить не успели.

«… Корпус вновь вступил в бои, но уже ослабленными силами. К середине 12 июля стало ясно – нашими силами удержать наседающего врага невозможно. Его моторизованные и танковые части снова опередили нас и беспрепятственно устремились к Смоленску.

Необходимо было срочно сообщить сложившуюся обстановку штабу фронта. По заданию командования корпуса я вновь отправился во фронт. Поздно вечером, продвигаясь по просёлочным дорогам правее от шоссе на расстоянии примерно одного километра, я обогнал на полуторке фашистскую танковую колонну, численностью до 800 танков, двигавшуюся по шоссе в направлении Татарска…».

Немецкие танки на нашу машину не обратили ровным счётом никакого внимания, но пыльный шлейф, оставленный машиной в воздухе, привлёк любопытство 4 сопровождавших колонну «Мессершмиттов». Один «Мессер» зашёл сзади, в хвост шлейфа, но, видимо, пыль была настолько густой, что лётчик ничего не разглядел и стрелять не стал. Тогда он зашёл в лоб. Я приказал шофёру резко затормозить машину – облако пыли накрыло нас, и лётчик снова потерял цель… В это время немецкие истребители заметили новую цель – три наших бомбардировщика СБ, возвращавшихся после бомбёжки. Командир эскадрильи покачал крыльями и «Мессера» устремились к ним. Они быстро догнали тихоходные самолёты и сбили их…

За это время мы успели достигнуть леса. В лесу оказалась наша часть, артиллеристы – может быть, батарея или две, человек тридцать. Однако, вид у них был не тот, что у бойцов наших дивизий. Чувствую – не то. Спросил командира. Походит командир – шеврон, по всей видимости, капитанский уже с рукава отпорот. У лошадей постромки обрезаны – значит, бросили орудия. Говорю: так и так, сбит наш самолёт – проверьте. Если надо, окажите помощь.

Он огрызнулся:
– А сами что, не можете?
– Я не намерен с вами препираться. У меня своя задача, у вас – своя. Выполняйте то, что приказано.

«… Глубокой ночью я приехал в забитый войсками и машинами Смоленск. Вскоре разыскал штаб фронта. Докладываю обстановку начальнику штаба фронта генералу Маландину. Докладывать о неприятностях всегда мучительно, а о продолжающемся наступлении фашистских войск – мучительно вдвойне.

Всегда корректный генерал Маландин, не дослушав, резко оборвал моё сообщение:
– Что вы сеете панику? Мы имеем донесение штаба 20 армии, что в районе Копыси противник отброшен и оборона по Днепру восстановлена. Мы вас (2-й стрелковый корпус) считали своим глазом во лбу, а вы поддались панике. Впредь непроверенных сведений штабу фронта не сообщать!

Содержания донесения штаба фронта я не знал, но танки видел собственными глазами и за достоверность своих сведений ручался головой. Это, наконец, заставило прислушаться начальника штаба фронта. Для перепроверки Г. К. Маландин вызвал офицера связи 20-й армии, доставившего пакет. Но тот никакими дополнительными сведениями не располагал.
Генерал Маландин пошёл докладывать обстановку маршалу Тимошенко, сказав:
– Ждите здесь, возможно, вы понадобитесь маршалу.

От маршала Тимошенко он вернулся в некотором смятении. Я вновь попросил его перепроверить достоверность сведений, используя авиаразведку, – благо начинался рассвет. Самолёт отправили. Пока ждали данных авиаразведки, я побывал в Политуправлении фронта у начорга, а затем стал ждать приёма у Д. А. Лестьева. К сожалению, встретиться с ним не удалось.

Скоро в штабе поднялась суматоха. Отделы штаба спешно грузились на машины и уезжали. Пришлось зайти к генералу Маландину, но его на месте не оказалось. Обращаюсь к его заместителям за приказом по корпусу и прошу дать распоряжение на заправку бензином полуторки, на которой прибыл в штаб.

Кто-то из заместителей начштаба зло бросил мне:
– И вам, и командиру корпуса надо с винтовкой в руках защищать наши позиции и не пропускать дальше фашистские танки. Отступать дальше некуда, позади – Москва! Сел в машину и уехал.

Ко мне подошёл комбриг, как оказалось, из ПВО фронта.
– Авиаразведка полностью подтвердила ваше сообщение о прорыве фронта. Танковые колонны замечены в движении по дорогам в районе Монастырщины и Красного. Штаб фронта срочно переезжает на новый КП. Им сейчас не до вас. Если будете возвращаться через Смоленск, прошу вас заехать в штаб бригады ПВО и предупредить о движении танков. Там вас накормят и заправят машину.

Следуя его доброму совету, я так и поступил. В штабе бригады ПВО рассказал об обстановке, пользуясь картой – наметил пути возвращения в корпус. Я предполагал, что штаб 2 ск должен быть в урочище Тёмный Лес, в районе города Дрибин…»

Мы тронулись в обратный путь, как и прежде, избегая большаков, просёлками. Километрах в 20 от города заметили автобусную остановку. Под крышей сидели лётчики – экипаж сбитого самолёта – среди них один подполковник.
– Куда едете? Там немцы…
– Что там немцы, я знаю, а еду к своим частям.

Кто-то из них предложил вернуться в Смоленск:
– Заодно и нас довезёте.

Я не согласился, предложив им добираться до города самостоятельно.

Вновь съехали с шоссе на просёлок. Тут появились два самолёта – обстреляли сначала остановку, где прятались лётчики, а затем машину. Мы нырнули в клевер. Когда самолёты улетели, видим, что крыша и капот машины прострелены, но мотор цел, можно ехать дальше…

К вечеру прибыли в большое село. На улицах было пусто. Заглушили мотор. В это момент в конце улицы показались двое, верхами, в милицейской форме. Я хотел узнать у них, как обстановка, но едва приблизился, как они дали шпоры коням и исчезли. Нашли сельсовет. В комнате большой избы горел свет. Там за столом у телефона сидели двое мужчин. Один из них, горбатенький человек лет сорока, оказался секретарём сельсовета. По правую руку от него, в углу, стояла винтовка.

«… В сельсовете я связался по телефону с начальником особого отдела Монастырщины, который вместе с партактивом района уходил в лес партизанить. Он сообщил, что фашистские танки начали входить в город…».

Время было трогаться дальше. Путь нам преграждала речка Вихра. На том берегу я заметил паром. Вернувшись к машине, спрашиваю бойцов (со мной в машине было человек десять. Выехали вчетвером, но по пути присоединились ещё шестеро – кто разыскивал свои части, кто – командование. Был лейтенант-особист, ехавший в штаб фронта): «Кто хорошо умеет плавать?» Двое ребят с удовольствием (время-то летнее!) сплавали за паромом. Пока переправлялись, стемнело…

«… С наступлением темноты мы переправились через реку Вихра и въехали в село, стоящее на большаке Татарск – Мстиславль. Настойчиво постучались в крайнюю избу. На стук вышли две женщины. Я стал уточнять дорогу:
– Как нам проехать в урочище Тёмный Лес?
– Это километрах от нас в двадцати, – робко ответила старшая.
– Есть в этом районе немцы?

Они переглянулись:
– А вы разве не немцы?

Женщины рассказали, что фашистских войск здесь полно. Целый день они шли через село по большаку на Мстиславль. На пути к урочищу, в трёх километрах, в совхозе – расположились гитлеровские части. Перебивая друг друга, поведали, как на их глазах немцы расстреляли четырёх командиров Красной Армии, попавших к ним в плен…».

Вот это, – думаю, – да… Обстановка вносит значительные коррективы, надо возвращаться. Простившись с женщинами, направился к машине. Вдруг вижу – вдоль дороги, метрах в трёхстах от меня, двумя цепочками идут немецкие солдаты. Слава богу, шофёр мотор не глушил, я вспрыгнул на подножку, развернулись и – на полном газу обратно к парому. Вслед нам полетела ракета…

Подъезжаем к реке, а паром – как раз на середине её, движется к противоположному берегу. На пароме – мужик с подводой. Кричим ему: «Подгони паром обратно!» Он – словно не слышит. Забормотал только: «Что за люди? Что за люди?» – причалил, стегнул лошадь и погнал в гору. Снова двое поплыли на тот берег. В это время появился (видимо, привлечённый сигнальной ракетой) «Мессер». Машина стояла под деревьями у дороги и немец, покрутившись над переправой и не заметив её, улетел – как раз в ту сторону, куда погнал мужик. Переправились. Слышим – опять гудят моторы – самолёт возвращается. Мы поставили полуторку в тень одинокого дерева, и немец вновь ничего подозрительного не увидел.

Вновь въехали в село. Секретарь сельсовета по-прежнему сидел за столом, но уже в одиночку. Справа, в углу, по-прежнему стояла винтовка.
– Что же, – говорит, – вы не сказали, что на тот берег будете переправляться? Я бы предупредил. Мы-то знаем, что с той стороны немцы идут на Мстиславль…

Я спросил, есть ли поблизости наши части.

- За Сожью стоит наша воздушно-десантная бригада. У меня с ними связь есть. Хотите, соединю?

Соединил. (Видимо, секретарь для того и сидел в сельсовете, чтобы наших информировать об обстановке).

Я стал говорить с командиром, представился, сказал, что разыскиваю свою часть, но напоролся на немцев и не знаю толком, что делать, так как дорога перекрыта.

– Давайте ко мне, – предложил командир. – Мы тут хотели мост (через Сож) взорвать, но подождём, коли так. Скоро будете?

Я сказал, что примерно через полчаса.

Как назло, шофёр мой с ведёрком ушёл за бензином, пришлось подождать – немного задержались.

Подъехали к мосту. На том берегу реки, метрах в 60-ти, видны дежурные. Чтобы не было недоразумения, вылез из кабины и пошёл к ним. Представился.

– Проезжайте, мы вас ждём давно.

Разыскали штаб. Штаба, собственно, никакого не было – просто в лесу, под деревом, стояло несколько раскладных столиков и стульчиков, даже палатки не было. Командир бригады рассказал, что они занимают оборону по реке Сож, что о 2 ск ему ничего не известно, но, вернее всего, надо ехать на Кричев.

Поев холодной каши и спрятав машину в лесу, мы легли спать: кто залез в машину, кто под машину. Проспали, однако, недолго. Часа через полтора по линии обороны и у моста пошла сильная стрельба. Слышу, там, у «штаба» – стали заводить машины и уезжать. Наши разволновались – мол, тоже надо сниматься, раз такое дело.

Я сказал: нам сейчас в темноте из леса уходить нет смысла. Рассветёт – сориентируемся и поедем на Кричев.

Тем временем и стрельба стихла.

Утром пошёл к штабу – там никого. Среди раскладной мебели прямо на земле спят четыре лётчика в кожанках. С ними – 2 или 3 авиационных пулемёта (снятых с СБ) с дисками. Я разбудил их, сказал, что мы едем в сторону Кричева и можем взять их с собой.

– Нет, – говорят. – Нам на Рославль надо.

Выехали на шоссе. Тогда шоссейные дороги вне больших городов, где лежал асфальт, были булыжные (не путать с брусчаткой и щебневым покрытием!). Впереди – Кричев. Сзади – Рославль. Вдоль дороги иногда «Мессера» проносятся на бреющем полёте. В Кричеве, чувствуется, идёт бой: стрельба слышна, и город бомбят помаленьку. На Кричев машины уже не пропускали, хотя из города появлялась то одна, то другая. Стал «голосовать» у обочины. Долго стоял – грузовики летят, как угорелые. Чувствуется – под бомбёжку попали, не опомнились ещё. У такого на пути окажешься – собьёт.

Через некоторое время возле меня притормозил автомобиль, в котором сидел полковник, командир дивизии. Он сказал, что его части ведут бой под городом и сведения о 2 ск я, скорее всего, смогу получить в Рославле, где находится штаб корпуса (не нашего, а того, которому подчинялась эта дивизия). Мы поехали в Рославль.

«… На другой день были в Рославле.
– Куда торопишься, полковой комиссар? – окликнул меня начальник ОПП находившегося в Рославле стрелкового корпуса бригадный комиссар Коннов.
– Ищу расположение своего штаба.
– Давай включайся в заградслужбу на шоссе Кричев – Рославль. Быстро сыщутся следы твоего стрелкового корпуса…».

В 4-5 километрах от Рославля стоял заградотряд – примерно, взвод солдат и офицер. Они задерживали «сумасшедшие» машины, останавливали отходящих солдат и офицеров различных частей, направляли их на сборный пункт, где из них сколачивали боеспособные подразделения. Если отходили солдаты из частей корпуса, их под началом офицера отводили в дивизии. «Чтоб не расползались. Тогда ведь было сильно распространено расползание-то…»

«… 17 июля я встретил на шоссе комиссара 161 стрелковой дивизии, полкового комиссара Орлова, который подробно проинформировал меня о делах корпуса.

Оказывается, приказом штаба фронта 100 и 161 стрелковые дивизии выводились на доформирование в район Гжатска, а из управления корпуса и корпусных частей (медчасть, корпусной инженерный батальон, батальон связи, корпусной артполк, комендантская рота) образовывалась боевая группа для занятия обороны под городом Пропойском (ныне Славгород Могилёвской области)…»

Сам Орлов следовал в Москву, и где сейчас находятся части корпуса, толком не знал. Я ещё ездил по шоссе к Кричеву, но частей не встретил и возвратился в Рославль. Надо было решать, что делать. Орлов сказал, что дивизии идут под Гжатск, а управление корпуса – под Пропойск. Штаб же фронта – на станции Касня. Поразмыслив, я решил ехать в штаб фронта, к Лестеву.

«… То, что бойцы и офицеры 100 и 161 стрелковых дивизий, с честью вынесшие тяжёлые трёхнедельные бои, сохранившие твёрдость духа, военную дисциплину и высокую боеспособность, выводились в резерв, было справедливо. Невероятно тяжёлыми боями солдаты и офицеры были переутомлены, измотаны до предела, их ряды значительно поредели. (Закалённые в горниле боёв воины стали прочным костяком нового состава этих дивизий, обогатили пополнение драгоценным боевым опытом. Впоследствии этим дивизиям довелось вновь отличиться в боях под Смоленском, а 18 сентября 1941 года они в числе первых четырёх дивизий были преобразованы в 1-ю и 4-ю гвардейские стрелковые дивизии).

Но была определённая нелогичность в решении судьбы управления корпуса и корпусных частей. Весь их личный состав – артиллеристы, сапёры, связисты – словом, специалисты всех родов войск вместе с воинами стрелковых дивизий составляли единый боевой коллектив и вместе с ними прошли через суровые испытания. Частенько им приходилось вступать в огневой и штыковой бой с противником, наравне с пехотой нести тяжёлые потери. (В то время мне ещё не было известно, что корпусной тяжёлый артиллерийский полк, потерявший при отходе к Днепру лишь 2 орудия из 24-х, в боях 12 июля лишился всей своей материальной части – так как был выдвинут на боевые позиции без пехотного прикрытия, без снарядов и горючего).

Я был убеждён, что эта непродуманность – результат очередной спешки. Надо было её исправить…».

До Касни ехали всю ночь. Под утро остановились у здания вокзала, в котором разместился штаб фронта.

Генерал В. Д. Соколовский, начштаба фронта, внимательно выслушав меня, отослал меня к генералу Маландину.

– Из Москвы никаких указаний нет, чтобы выводить в резерв штабы корпусов и армий. Не один ваш корпус в таком положении. Фронт решать этот вопрос не может, – ответил тот.
(В это время штабы корпусов расформировывались, а дивизии отдавались в прямое подчинение штабам армий. Неразбериха происходила из-за того, что управления корпусов с корпусными частями механически рассматривались как самостоятельные боевые единицы).

Я пошёл к Д. А. Лестеву.
– Как же так, – говорю, – ведь мы под удар ставим квалифицированный офицерский состав…

Лестев внимательно выслушал мои доводы и, не откладывая, пошёл со мной в соседнюю комнату, к Булганину.

Н.А. Булганин (до войны – председатель правления Госбанка СССР и зам. председателя Совнаркома СССР) был членом Военного Совета Западного фронта. На нём была военная форма, френч, но без знаков различия. Лестев обратился к нему, как к штатскому, по имени-отчеству – «Николай Александрович…». Он поддержал мою точку зрения.

«… Булганин своим густым голосом спросил Лестева:
– Как воевал корпус?

Последовала очень лестная оценка.

Н. А. Булганин обратился ко мне:
– Позовите генерала Маландина…

Выслушав соображения генерала Маландина, Н. А. Булганин приказал ему подготовить приказ о выводе на доформирование всех корпусных управлений, сообщив, что с маршалом С.К. Тимошенко они его сегодня же подпишут.

На руки приказ я получил часов в 11 вечера. Трудно переоценить значение этого решения для сохранения опытных офицерских кадров, получивших уже боевой опыт…

Вот письмо, написанное по дороге из штаба фронта в штаб корпуса:
«Гор. Вязьма, 21 июля 1941 г.» (В Вязьме у коменданта города попросили бензина и хлеба).
«…Здравствуйте, мои дорогие Лизок, Вова, Валя и Милочка! Лизок, пишу я вот уже, наверно, пятое или шестое письмо, от случая к случаю – при моих выездах в места, где работает почта. А вот от тебя или от Маруси я не имею никаких известий. Как всё-таки неприятно быть в неведении о том – эвакуировалась ты с ребятами из Двинска? Вообще – жива ли? Как говорится, к тем неприятностям, которые были у нас в эти дни, в ходе боевых действий, печалит ещё неизвестность о вас – и вообще весь л/с – беспокоит положение с семьями… Я жив и здоров. Бьёмся все эти дни. У меня уже, по-моему, не осталось, а вернее – очень мало осталось от рефлекса – боязни перед смертью. Как говорится, смотришь ей в глаза повседневно. Да пока щадит старуха. (…) Как твои материальные и финансовые дела? Жаль, что я вот уже дней пять-шесть в отрыве от штаба и не имею возможности переслать аттестат на зарплату. Во всяком случае, я имею данные такие, что семьи начсостава, эвакуировавшиеся из района боевых действий и мужья которых находятся на фронте – могут получать подъёмные – в размере ¼ моего заработка на каждого – т.е. ты должна получить 1600 рублей. Кроме того, по месту твоего жительства через РВК – могут выдать единовременное пособие. Узнай об этом, Лизок, и что можно получить – получи. (…) Из Могилёва числа 3 или 4 июля я послал для тебя триста рублей. Получила ли ты их? Есть ли смысл вообще пересылать почтой сейчас деньги? Всё это мне неизвестно. Адреса почтового у нас до сих пор нет. Как только будет, сразу же извещу…»

- - - - - - - - - - - - - -

Письмо Владимира Георгиевича, брата А.Г.Журавлева, бабушке:
«Москва, 28. VII. 1941 г.
Здравствуйте, дорогие Лиза и маленькие ребятишки!
Шлю вам сердечный привет и крепко всех целую. Лиза, я очень рад, что ты с ребятами выбралась в безопасное место и что вы все здоровы. Ведь Алёша очень беспокоится о вашем житье-бытье. Он мне прислал записку с фронта, датированную 12/ VII-1941 г. Он жив, здоров, крепко защищает Родину, да так должно и быть. (…) Незадолго перед отъездом Алёши на фронт он заходил к нам, чувствовал себя, как всегда, бодро и уверенно. Мне невольно вспоминается моя молодость – годы Гражданской войны, когда я отправлялся на фронт – громить белогвардейцев. У меня была такая же уверенность в нашей победе, как и теперь у всех нас. Нужно только напрячь всю нашу энергию и силу на разгром фашизма – и победа наша не за горами. (…) Помню, когда я отправлялся на фронт Гражданской войны – Алёша был тогда ещё небольшим – он меня всё расспрашивал – здорово ли стреляют на фронте из пушек? А вот теперь он и сам – непосредственный участник войны с её колоссальной техникой и огневой мощью. Я уверен, что Алёша с честью будет драться за Родину, не будет теряться в трудные минуты. (…) Я пока в Москве. Остался здесь один, да Люся ещё пробудет здесь некоторое время. Зину с ребятами я отправил на жительство в город Саранск Мордовской АССР (бывш. Пензенская губ.). (…) Чувствую я себя здесь, в Москве, также по-боевому. Работы много, да это и хорошо. Все мы обязаны много и хорошо работать.
Лиза, ты просишь сообщить адрес Алёши. Пока я это не выяснил, очевидно, скоро будет работать полевая почта, тогда я узнаю и тебе сообщу. Ты чувствуй себя бодро и уверенно, а насчёт перспективы, то она у нас также для всех ясная – сейчас напрячь силы, разгромить врага , а потом снова приступить к творческой созидательной работе…
Ты, Лиза, напиши мне – в чём нуждаешься. Я тебе помогу всем, что у меня есть. Ты напиши безо всяких стеснений. Если у тебя нет денег – я немедленно тебе вышлю.
Напиши мне про своё житье-бытье и про ребятишек.
Целую крепко всех – Владимир.»
- - - - - - - - - - - - -

СПРАВКА:

Первый налёт на Москву был совершён 21 июля со стороны Смоленска. «Большинство экипажей имели опыт прорыва через ПВО крупных городов Европы и могли летать в ночных условиях. (…) Около 10 часов вечера насколько групп бомбардировщиков (всего 220 машин), летевших на высоте 2500-3000 километров, пытались прорваться к городу. Продолжался налёт 5 часов. Самолёты смогли сбросить только 79 фугасных и около 500 зажигательных бомб. (…) Во время налёта было сбито 22 самолёта.

Поражения оказались незначительными, буквально единичными: разрушено здание на Моховой, бомбы упали в районе Белорусского вокзала, отмечено несколько мелких разрушений на улицах. Самым серьёзным было разрушение в районе вокзала, однако, оно не вывело его из строя на длительный срок.

Массированные налёты продолжались до 20 октября, однако, успеха противнику они не принесли. С каждым разом уменьшалось число самолётов, летевших на Москву: 180, 140, 120 и ещё меньше…».
«Щит над Москвой», Наука и Жизнь, 1985, №5, стр. 35.
Интересно, что со стороны Вязьмы было совершено 45% всех налётов на Москву.

Ночь и ещё полдня ушли на дорогу от станции Касня до Пропойска. С чувством выполненного долга я вручил приказ начальнику штаба полковнику Л. А. Пэрну. Он страшно растрогался:
– Ну, знаешь, какую ты снял с моей души тяжесть! (По отношению к людям, которые после трёхнедельных боёв были оставлены на передовой). Приказ комкору передай сам…».

В двадцатых числах июля корпусные части был выведены на доформирование в район Вязьмы. Фронт, к тому времени стабилизовавшийся, от нас находился в 90 километрах. За исключением вражеских бомбардировщиков, регулярно пролетавших по направлению к Москве, ничто о войне не напоминало. Корпусные части – медчасть, корпусной инженерный батальон, батальон связи, корпусной артполк, комендантская рота – всего около 2,5 тысяч человек – расположились неподалёку от города, в молодом лесу. Комендантская рота, занимавшаяся обустройством территории, вырыла щели. Палаток не было. Я сам жил в шалаше, рядом с которым тоже была вырыта щель. Машины замаскировали в овраге.

И всё-таки это был настоящий отдых: бойцы получали трёхразовое питание, могли выспаться, привести в порядок технику. Ремонтом в армии занимались ремонтно-восстановительные батальоны. В батальоне могли и пушку отремонтировать. У нас в корпусе были лишь оружейники по стрелковому оружию. У них были станки, работающие от походных электростанций, установленных на машинах. Работали много, даже ночью – в закрытых палатках, чтобы не видно было, как лампочка горит.

Днём – проводили стрельбы или коротенькие учения – наступление, оборона водного рубежа и т.д. Бойцы несли наряды: например, наряд на разгрузку эшелонов в Вязьме. Однажды летящие на Москву бомбардировщики попутно разбомбили в Вязьме эшелон с боеприпасами и ранеными – растаскивали, что осталось. Командный состав корпуса подводил итоги отступления. Мы должны были составить отчёт для штаба фронта.

«…В конце июля к командиру корпуса прибыли заместитель командира 100-й сд полковник Сергеев и начальник политотдела полковой комиссар Евсеев. Они доложили, что командир дивизии генерал-майор И. Н. Руссиянов и комиссар дивизии К. И. Филяшкин в связи с тем, что вышли из окружения не в военной форме (видимо, не в офицерской), к командованию дивизией не допущены, и вопрос стоит об их понижении. От своего имени и от имени личного состава управления дивизии Сергеев и Евсеев просили командира и комиссара корпуса войти в ходатайство перед командованием Западного фронта о возвращении т.т. Руссиянова и Филяшкина в дивизию на свои должности. В связи с тем, что и командир дивизии И. Н. Руссиянов и комиссар К. И. Филяшкин в боях умело и мужественно руководили дивизией, командование корпуса нашло необходимым возбудить этот вопрос перед Фронтом. Поскольку у меня установился хороший контакт в Управлении фронта, командир корпуса поручил мне представить это ходатайство. В штабе фронта я вновь обратился к Дмитрию Александровичу Лестеву, который согласился с мнением командования корпуса и вместе со мной направился к Н. А. Булганину, которому изложил своё мнение. Вопрос о возвращении Филяшкина и Руссиянова к руководству дивизией был решён положительно. Это была моя последняя встреча с Д.А. Лестевым (уже по возвращении из госпиталя в январе 1942 года в Главпуре я с болью в сердце узнал, что Дмитрий Александрович был убит 16 ноября 1941 года в деревне Завидово во время бомбёжки 30-й армии, куда он выехал по заданию командования)».

Как я уже говорил, Руссиянова и Филяшкина хотели сделать командиром и комиссаром штрафной роты. Тогда такие роты только создавались (когда мы отступали, никаких штрафных рот у нас не было): в них попадали окруженцы, уголовники, попросившиеся на фронт, офицеры, растерявшие людей во время боя. Когда формировалась 50 армия, была создана и штрафная рота. Сначала прислали командование – капитана, фамилии которого не помню (кстати, командир роты мог быть ??????????? …….. (см. стр.)…

V. ОКРУЖЕНИЕ
Октябрь 1941 г.

В октябре 41 года я был начальником политотдела 50 армии, занимавшей оборону возле Брянска на фронте примерно в 120 километрах. Центром обороны было шоссе Брянск – Москва. Третьего октября на командный пункт прибыл один из работников политотдела армии и доложил, что немцы заняли Орёл. Орёл находился у нас в тылу, за 200 километров, в городе – склады оружия и амуниции. Весть была ошеломляющая. Как прорвались? – Танки. – Вскоре прибыл на КП капитан, начальник одного из складов на рубеже Брянск – 2-й и доложил, что немцы вышли к складам и к реке Сейм. Он также говорил о немецких танках.

Командарм, генерал-майор Петров вызвал взвод сапёров и приказал мне отправиться с ними и взорвать мост через Сейм, по которому проходила дорога на Карачаево, откуда могли появиться немцы. Прибыли две машины: полуторка для сапёров и легковая «эмка», на которой поехал я.

Ехали через Брянск. Город эвакуировался. На окраине деревянные домики казались совсем пустыми. Слышалась стрельба. Когда въехали на дамбу, ведущую к реке, нас обстреляли немецкие танки, которые успели уже взорвать мост. Легковая машина успела свернуть под дамбу. Грузовику же снаряд попал в мотор, он загорелся. Сапёры соскочили с машины, и мы, под прикрытием дамбы, низом, вернулись в город.

Я написал записку командиру резервной дивизии, стоявшей неподалёку, с просьбой прислать артдивизион 105-мм пушек. Танки, до этого стоявшие на мосту неподвижно (видимо, ждали пехоту для прикрытия), двинулись вперёд. Пушки открыли огонь, и несколько танков было подбито, но вскоре пушкам пришлось сняться с позиций и отойти к возвышенности: немцы стали обтекать позиции батареи, а пехотное прикрытие к нам так и не подошло.

Потом – уличный бой, отход.

Надо было как-то связаться со штабом армии, чтобы доложить обстановку. Поехал не «эмке». Недалеко от Брянска, на лесной дороге неожиданно натолкнулись на немецкие танки – штук 20. Они начали обстрел, но на большой скорости нам удалось проскочить. Машина выехала к излучине реки Сейм, к другому мосту. Возле моста стоял Т-34 с разбитой гусеницей. Я поручил командиру танка прикрыть мост, а сам поехал на КП.

Было созвано кратковременное совещание. Я доложил обстановку. Командарм запросил Генштаб, получил приказ отходить. Наш отход должна была обеспечить 108 танковая дивизия, но её с фронта сняли, и никакого прикрытия не было. Снова связались по рации с Генштабом, получили приказ – объединив действия 50 А и соседних армий отходить на рубеж Белёв – Мценск. Уже во время отхода был получен приказ отходить на город Карачев.

Отход. В посёлке Гутовский Лесозавод остатки армии столкнулись с дивизией «Великая Германия». Надо было построить переправу через реку Рессету и выбить немцев из посёлка. Когда переправа была построена, и первая атака захлебнулась, командующий поручил мне возглавить вторую атаку.

Я распорядился поставить два орудия для обстрела домов посёлка. Под прикрытием огня пошли в атаку. Безжалостный, отчаянный бой. Мы выбили немцев из посёлка наполовину, но они устроили засаду, «огневой мешок». Меня ранило в плечо, наверное, из пулемёта бронемашины. Надолго потерял сознание.

Когда очнулся, атака захлебнулась окончательно. В сером доме напротив строчил немецкий пулемёт. Я долго лежал за кустами, потерял много крови. Потом подползли четыре человека в чёрных кожанках – экипаж «катюш», расстрелявший все снаряды и взорвавший машину. Они положили меня на плащ-палатку и оттащили к медсанбату, до которого было недалеко, метров 400.

Я попросил командира медсанбата доложить командующему, что прорыв не удался. Он доложил и осмотрел меня. Перевязка была сделана, но командир медсанбата заявил, что рана смертельна, поэтому нет необходимости брать меня на подводу. Я попросил отнести меня под обрыв у речки, где складывали тяжелораненых. Две медсестры слышали наш разговор. Одна дала мне спирту – «для бодрости». Я выпил полтора стакана – спирт меня очень взбодрил. Мысль о самоубийстве (ведь политрука немцы всё равно не пощадили бы) пропала. Проверил: пистолет на месте, заткнут за пояс. Потом ко мне подошли начальник тыла, полковник Волков, и недавно прибывший начальник медслужбы армии и попросили указаний. Я сказал, что надо взорвать оставшиеся в лесу машины и другую технику и с наступлением темноты уходить. Я ещё не знал, что часть войск вместе со штабом армии и двумя дивизионами «катюш» прорвалась. Она распорядились подорвать машины, и мы пошли – низом, вдоль речки, надеясь добраться до ближайшего леса, не переправляясь на другую сторону. Идти было очень тяжело: вся левая половина тела словно отнялась. Вскоре натолкнулись на большую группу солдат и офицеров, которые сказали, что в лесу уже немцы – их только что обстреляли там. Решили идти в другую сторону – пробиваться к мосту для переправы на другой берег. Не успели первые солдаты выбраться из-под обрыва, как по ним открыли огонь три не замеченных нами немецких танка. Под обрывом было нас человек триста. Один из танков подъехал близко к обрыву и бил из пулемёта поверх голов. Гранат у нас не было. «Если люк откроют, сразу стреляйте», – сказал я. К счастью, танк отъехал. Мы стали искать другой переправы и вскоре нашли её. Это был огромный тополь, переброшенный через реку. Я поручил капитану возглавить переправу, потому что у меня самого сил для этого не было. Переправились. В лесу тоже оказались немцы, которые обстреляли нас. Солдаты кинулись обратно к переправе. Осталось нас двое: я и ещё один солдат. Мы спустились к реке и пошли, прячась в камышах. Около полуночи нас снова обстреляли, на этот раз – свои – приняли за немцев. Оказалось, что в лесу прячется довольно большая группа, человек 100, под командованием пехотного лейтенанта. Лейтенанта била истерика: сволочи, бросили, сбежали!

Я приказал замолчать. Чтобы выбраться из окружения, нужно было, по-видимому, совершить более дальний обход, чем мы располагали сначала, а затем вновь переправиться через Рессету. На этот раз переправлялись по тонкой сосне. Я зацепился штанами за сучок [примечание Журавлевой Э.А.: "Папе пришлось переправляться, сидя верхом на бревне и подтягиваясь одной рукой."] – и не с места: одна-то рука совершенно не работает. Кто-то крикнул: «Эй, кто там застрял? Сбрасывай его в воду!» Но меня не сбросили, и через некоторое время я всё-таки достиг другого берега. Когда переправа была закончена, мы по болоту двинулись в лес. Там тоже находились наши части – около 700 человек. В лесу мне сделали перевязку и дали сухую одежду. Прежняя промокла, а было холодно – уже выпал снег.

Потом снова двинулись в путь. Отряд раскололся: со мной пошло человек 60, в том числе и Нина Юзефовна Николаева, которая дала мне сухую одежду и вообще всячески поддерживала меня. К рассвету наша группа вышла к большаку, где стояла колонна немецких машин. Немцы плясали и пели, очевидно, радовались победе. Переходить большак на рассвете было опасно: мы отошли в молодой дубняк неподалёку и стали ждать. Вскоре налетела наша авиация и стала бомбить колонну. Большинство бомб упало в лесу неподалёку от нас, но немцы всё же снялись и, погрузившись на машины, уехали.

Мы же сидели в дубняке до вечера, только когда стемнело, пересекли большак и снова вошли в лес. Чувствовалось, что немцы близко: то и дело взвивались ракеты, иногда слышалась перестрелка. Люди нервничали и постепенно стали меня обгонять, пока мы снова не остались вдвоём с солдатом, который пристал ко мне раньше. Вдвоём в лесу ночью, конечно, ничего не сделаешь. У меня была карта, и мы решили переждать ночь, чтобы утром идти по карте. Залезли под ёлку, ибо сыпал снег. Солдат снял свой «сидор» и вынул провизию: у него оказался большой кусок сахару и четыре сухаря. Поели (два сухаря он отдал мне). Солдат сразу заснул, а я из-за раны спал плохо. С рассветом тронулись в путь и вскоре натолкнулись на группу, от которой отстали ночью. Они искали переправу, но не нашли и снова отступили в лес.

Потом нашли спрятанную в кустах небольшую лодку. С берега на берег протянули бинты и на таком пароме переправились. Вошли в небольшой лес, где опасность встречи с немцами была меньше. Поэтому вечером развели костры, отдыхали. С утра опять тронулись в сторону Белёва. Вышли к железной дороге. Женщина-стрелочница сказала нам, что уже два дня в направлении Белёва идут немецкие танки. Мы снова свернули в лес и по лесной дороге дошли до деревеньки. Как ни странно, немцев там не было, и мы могли, наконец, отоспаться и поесть. Крестьяне ничего не давали, кроме картошки. Нина Юзефовна добыла где-то для меня яиц, наверно, купила, потому что с продуктами крестьяне расставались неохотно. Н следующий день сделали новый переход. До Белёва оставалось километров 60. Шли лесами. Видимо, уже близко была линия фронта, потому что постоянно слышалась орудийная пальба. Нервы у людей стали сдавать – сказывалось напряжение последних дней. Поэтому, когда снова случилось переходить из одного леса в другой по открытому пространству, охотников выйти на опушку не нашлось. Тогда я и ещё один политрук вышли и пошли по открытому полю. По нам никто не выстрелил. Тогда все, кто был в лесу, кинулись за нами.

Вышли к другой деревне. Жители её сказали, что в деревне уже побывала немецкая разведка. Оставаться было небезопасно, и я приказал двигаться дальше. К концу этого дня мы вышли в деревне, где была советская власть. Председатель сельсовета выделил нам подводу, куда положили раненых и выбившихся из сил. В тот же день все оставшиеся – человек 45 – вышли к Белёву…
 

Генерал-майор в отставке /подпись: А. Журавлёв/