 |
Бабаджанян
А. X. Танковые рейды 1941-1945. Дороги победы. |
Приложение
ПИСЬМО ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТУ К. Ф. ТЕЛЕГИНУ
Уважаемый
Константин Федорович!
Ваше письмо получил 6 января. Долгое время лежал в госпитале в г. Ленинграде.
Извините за неумышленную задержку с ответом.
По существу Вашего письма:
1-е — Вы с негодованием оспариваете факт расследования причин неуспеха на
Зееловских высотах и на этой основе считаете, что тон моей статьи по этому
вопросу оскорбляет Вас и является неуважительным к старому фронтовому товарищу и
крупному политическому руководителю. Вместе с тем Вы в своем письме признаете,
что факт расследования этого вопроса был не 18 апреля, а 17 апреля, при этом
разговор был не в Зеелове, а недалеко от Зеелова. Не с командирами, вызванными с
поля боя, а танкистами товарищами Шаровым, Воронченко и Попелем. А что касается
разговора ночью в Зеелове, то все это чистый вымысел Бабаджаняна. Примечательно
то обстоятельство, что Вы сами невольно признаете факт расследования неуспеха
при прорыве Зееловских высот. Я, так же как и другие танкисты, хотел бы узнать
(до сих пор мы не знаем), почему член Военного совета фронта по этому поводу
допрашивал не тех, кто должен был по плану операции обеспечить и нести
ответственность за прорыв и создать необходимые условия для ввода в прорыв
танковую [376] армию, а допрашивали тех, кто не имел перед собой задачу прорыва
этого оборонительного рубежа противника.
Есть умная народная притча. «У памяти человеческой есть много врагов, которые
медленно, но верно подтачивают ее. Но среди этих врагов неуловимый враг — время,
когда из кладовых памяти забываются факты прожитой жизни». Спору нет, что кто-то
из нас забыл этот случай расследования в городе Зеелове 18 апреля, т.е. после
того, как город был освобожден нашими войсками.
Вы возмущаетесь тем, что тон разговора члена Военного совета фронта с
заслуженными командирами на этом разбирательстве является тоном «бюрократа». Что
эти командиры перед членом ВС стояли навытяжку, и это никак недопустимо для
крупного политического руководителя, и на этой основе Вы считаете себя
оскорбленным. Конечно, любой эпизод прошлого можно толковать в превратном
смысле. Я, например, считаю, что разговор старшего начальника с младшим вполне
нормальным и закономерным, когда старший начальник разговаривает с младшим,
младший обязан стоять перед старшим и отвечать стоя, а не сидя или лежа. Видимо,
когда Вы допрашивали Шарова, Воронченко и Попеля, последние перед Вами стояли и
на Ваши вопросы отвечали стоя, а не сидя и лежа. Если младший ведет себя по
отношению к старшему развязно, то старший вправе строго призвать последнего к
порядку, особенно когда этот разговор идет в бою. Вы обвиняете меня в том, что я
неуважительно пишу в этой статье о товарище Телегине. Тем более что в статье
очень лестно написано о маршале Жукове, а о Вас, кроме этого злосчастного
случая, ни одного слова. Дело в том, что редакция журнала потребовала от меня
сокращения объема статьи, и моя ошибка в том, что вместе с другими вопросами я
подсократил и описание образа члена Военного совета фронта генерала Телегина,
который встает перед читателем как один из старейших опытных и умных
политических руководителей Красной Армии. В книге, конечно, если удастся издать
ее, Телегин своим образом становится для молодых офицеров и политработников
подражаемой [377] фигурой. В Вашем лице читатель найдет превосходные качества
многочисленной армии политработников нашей армии. Это будет образ современного
комиссара — Фурманова. Я считаю, это будет полезным с точки зрения воспитания
подрастающего поколения. К моему сожалению, этот эпизод выпал из статьи, но он
готовится в книге.
Вы пишете, что Ваша телеграмма спасла меня от упреков руководства нашей армии и
что я об этом Вам рассказывал сам лично. Правильно, я лично Вам рассказывал,
когда мы с Вами ехали в поезде в Одессу. Но опять память подводит. Я рассказывал
о Вашей с Жуковым телеграмме в период Висло-Одерской операции, а не Берлинской.
Телеграмма была за двумя подписями — Жукова и Телегина, а когда начал проверять
содержание этой телеграммы в архивных делах Министерства обороны, то оказалось,
что под телеграммой стоит почему-то только подпись маршала Жукова. Содержание
этой телеграммы мною приводится в статье, когда шло наступление наших войск в
Висло-Одерской операции, и ее Вы можете читать в статье. В книге же эта
телеграмма независимо от архива представляется двумя подписями, т.е. Жукова и
Телегина.
Следующий вопрос, который Вы ставите передо мной, — это о заслушивании маршалом
Жуковым командиров танковых и механизированных корпусов перед проведением
Висло-Одерской операции.
Первый вопрос, который Вас возмущает, это вопрос, почему я назвал всех
присутствующих «помощниками», и что член Военного совета фронта никогда не был
«помощником» командующего, что «член Военного совета имеет свои особые задачи
по своему положению, имеет свои функции и персональную ответственность перед ЦК
партии и вместе с командующим отвечал (а зачастую и больше) за положение дел на
фронте».
Словом, Вы прочли «лекцию» политграмоты и «просветили» меня о роли члена
Военного совета.
Уважаемый Константин Федорович! Могу сообщить, что ровно 18 лет я был в роли
командующего армией и командующим войсками округа, за 18 лет был не только [378]
бессменным членом Военного совета армии и округа, но и председателем этого
совета. Если за эти годы, за 18 лет, я оказался «неспособным» осмыслить роль
политического члена Военного совета, то навряд ли сумею усвоить Ваши нравоучения
об обязанностях члена Военного совета и задачи, которые возлагаются партией на
него. Уверяю Вас, что для меня, старого командующего, это пройденный этап и Вы
напрасно хотите «просвещать» меня в этом вопросе. В наше время уже каждый
школьник твердо знает о роли члена Военного совета. Слово «помощник» в
литературном лексиконе мною применено не в прямом смысле, что член Военного
совета по штатно-должностным положениям является «помощником» командующего, а в
том смысле, что именно эти люди помогают командующему правильно решить
все вопросы руководства войсками. Откровенно говоря, мне никогда в голову не
приходило, что слово «помощник» может вызвать у Вас столь бурный протест.
Оказывается, Вы очень ревностно заботитесь о своем должностном САНЕ. Если это
так, то немедленно приношу свое извинение. Теперь о самой беседе Жукова с
командирами корпусов. Вы пишете, что я неуважительно отзываюсь о наших
командирах, что я вроде разыграл Дрёмова и написал, что они снисходительно
посматривали на меня. Не пойму Вас, Константин Федорович, неужели каждую шутку
по адресу того или другого боевого товарища Вы принимаете как оскорбление? Вы же
умнейший человек, а повели себя в этих простых, непринципиальных вопросах отнюдь
не по Вашему высокому положению. Вы берете под защиту тех, кто отнюдь не против
такого юмора. Более того, в результате чрезмерной Вашей мнительности по поводу и
без повода Вы без основания приходите к умозаключению, что все это происходит
потому, что Бабаджаняну не давали генеральского звания. Откуда у Вас такая
фантазия? Может быть, я жаловался кому-нибудь или настаивал? Может быть, я
выражал свое неудовольствие по этому вопросу?
У Вас нет таких фактов, да и не могло быть. Я вполне был доволен своим
положением, больше того, я гордился [379] тем, что полковнику доверяли целый
танковый корпус, и с первых же дней боев старался оправдать это высокое доверие.
Может быть, Вы сами чувствуете за собой вину по этому вопросу? Тогда так и
скажите. Зачем Вам понадобилась эта фантазия?
Ну, коль Вы начали поднимать этот вопрос, который ничего общего не имеет с
важнейшими событиями того времени, то позвольте вернуться к действительности.
Вот в Вашем письме Вы пишете, что я назначен «командиром корпуса во второй
половине ноября... Естественно, надо было проверить в деле...».
Вы пишете черным по белому, не зная даже, когда я назначен на эту должность.
Ваши «помощники» Вас подвели. А следовало бы Вам знать, тем более что корпусом
командовал молодой полковник. Поинтересоваться, что за офицер, давно ли
командует. Ну, предположим, что эта сторона дела была выпущена. «Естественно,
надо было бы проверить в деле». Правильно, каждого из нас надо проверять на
деле. Но Вы меня проверили в деле в Висло-Одерской операции. Как будто осечки не
было. Вы начали проверять в Померанской операции, на Север до Балтики и
поворотом на Данциг, осечки так же не было. В первом случае наградили полковника
орденом «Суворова I ст.». (Не подлежал полковник к реляции такому
полководческому ордену. Спасибо Вам за это.) Во второй операции был награжден
орденом Красного Знамени. Началась третья, завершающая операция, а Вы еще
продолжали «проверять в деле». Что-то долго «проверяли» — целых десять месяцев.
Вот как обстоит дело, уважаемый Константин Федорович.
Не сваливайте с больной головы... У меня складывается впечатление, может быть, я
не прав, что все зло по этой статье связано не с заботой об объективности
описания событий завершающего периода войны, а заботой, как бы не обошли Ваши
заслуги. Уверяю Вас, об этом будет написано с достаточной полнотой независимо от
того, что Вы довольно строго и зачастую несправедливо хлещете мою персону.
Ничего, я выдержу, бейте по мелким вопросам и [380] дальше. Я был бы весьма
польщен, если бы Телегин написал свое мнение по главным вопросам этой статьи и
потом указал бы недостатки, которые снижают значимость этого материала. Но увы!
Этого не случилось. А ведь Ваше мнение имело бы большое значение по правильному
обобщению событий этого важнейшего периода войны. И жаль, что член Военного
совета фронта, старейший крупный политработник Красной Армии, имеющий богатейший
опыт руководства партийно-политической работой, начал свои возмущения с
второстепенных вопросов.
Уважаемый Константин Федорович! Мы с Вами прошли путь всей Великой Отечественной
войны. Наши пути в этой войне были разные по своим масштабам и значимости. Вы
начали войну с крупных должностей политической работы, я начал с низов. Вы
руководили крупными делами партийно-политической работы. Вы войну видели в таком
виде, как это излагается нами в теоретических взглядах нашей военной доктрины. А
я войну видел так, как она была на самом деле.
Вы призывали солдат и офицеров на свершение подвига и обеспечивали всем
необходимым для победы над врагом. А я непосредственно водил их на подвиг также
во имя нашей победы. Вы слышали канонады артиллерии на расстоянии, а я ощущал
эту канонаду на собственном теле. Не каждый раз Вам угрожала вражеская пуля или
осколок снаряда. А я, находясь в гуще людей, всегда по соседству бродил рядом со
смертью.
На 46-м году своей службы, как видите, по своему прошлому, я вроде и не похож на
«щелкопера», да еще «безответственного». А Вы сочли нужным «присвоить» мне это
оскорбительное прозвище. Не ошибаются только «святые», а постольку поскольку на
свете нет святых, то нет и непогрешимых людей. Могло случиться, что у меня
где-то случилась «метаморфоза»? Безусловно, могло. Если хотите, и я могу
привести примеры более принципиального характера, говорящие о ненормальностях в
руководстве войсками фронта в ходе двух последних операций, хотя об этом я ни в
статье, ни в книге ничего не пишу. Вам, но и [381] нам, танкистам, известно, что
в период Висло-Одерской операции после прорыва общевойсковыми армиями всю
тактическую зону обороны противника на Магушевском плацдарме, вся тяжесть боевых
действий до выхода войск фронта к реке Одер легла на плечи 1-й и 2-й гвардейских
танковых армий и отдельных танковых корпусов. (Об этом в своих воспоминаниях
также пишет сам маршал Жуков.) Наши общевойсковые армии, по существу, до выхода
их на линию Одер серьезных боев не вели (если не считать бои в окруженных
городах). Но, несмотря на это, по неизвестной до сих пор причине 1 -я
гвардейская танковая армия во главе Военного совета этой армии была передана в
подчинение командующего 8-й гвардейской армией. Ведь это был беспрецедентный
случай в истории Красной Армии, когда одна армия подчиняется другой армии,
Военный совет одной армии подчиняется командующему другой армии. Для офицерского
состава танковой армии, да и не только танковой армии, это решение Военного
совета фронта было необъяснимо. Следуя этой логике, можно было предположить,
например, подчинение Военного совета 1-го Белорусского фронта командующему 1-м
Украинским фронтом. Заранее знаю, что Вы сразу же восстали бы против такого
дерзновения на права Военного совета фронта. И я тоже восставал бы.
Спрашивается: если нельзя так поступать по отношению Военного совета фронта, так
почему можно было унижать Военный совет танковой армии? При этом Вы же так
поступили и в Берлинскую операцию, где командующий 8-й гв. армией во
всеуслышание в своих мемуарах пишет о том, что он командовал не только своей
армией, но и 1-й гвардейской танковой армией. А почему Вы ни разу не пытались
одну общевойсковую армию подчинить другой общевойсковой армии? Вы скажете, этого
нельзя делать. Почему? Ведь с танковой армией поступали же так дважды. Или,
может быть, Вы думаете, что танковая армия — это средство усиления общевойсковых
армий? Нет. Танковая армия — это не артиллерийская дивизия прорыва и не
авиационный корпус для обеспечения атакующих войск. Она такая же армия, как и
[382] общевойсковая, лишь с той разницей, что на нее возлагаются более глубокие
и ответственные задачи в фронтовой операции. Где же была принципиальность члена
Военного совета, когда наказываются и оскорбляются достоинства и честь Военного
совета и огромного количества офицерского состава танковой армии?
Приказы переподчинения 1-й гвардейской танковой армии в Висло-Одерской и
Берлинской операциях, дорогой Константин Федорович, подписаны и Вами. Ибо без
Вашей подписи приказы не имели законную силу. Все это происходило при Вашем
молчаливом согласии. Даже после войны, когда за 25 лет были проведены
многочисленные научные конференции, где исследовались и разбирались эти
наступательные операции, было написано огромное количество воспоминаний и
мемуаров, нигде ни одним словом не говорится об этих беспрецедентных случаях с
1-й гвардейской танковой армией.
Все, в том числе и бывшие руководители, этот неприятный вопрос обходят
молчаливо. Вот Вам «объективность» в освещении исторических фактов. Нужно быть
до конца последовательным нам самим, а потом этого же требовать и от других.
И последнее: Вы пишете, что, «говорят», я превратился в игральный
инструмент в руках Садовского. И на этой основе Вы даете мне рекомендацию, чтобы
я, «подписывая документ, знал, что сочиняет Садовский». Во-первых, хочу
порекомендовать, чтобы Вы не строили мнения по слухам («говорят»), слухи — не
факты. Не Садовский сочиняет, чтобы Садовскому сочинять, надо, чтобы он знал, о
чем писать. Разве допустимо руководствоваться слухами? Пишу я. Дело Садовского
при моем согласии придать этому «творению» литературную форму. Ваши «помощники»
и «информаторы» Вас и здесь подводят. Я, в свою очередь, рекомендую Вам не
слушать этих шептунов.
Я считаю, что Ваше обращение непосредственно ко мне с Вашими «строгими»
претензиями и замечаниями полезнее, чем советы многочисленных шептунов. Лично я
Ваши замечания принимаю как достойные и постараюсь [383] быть более внимательным
к событиям Великой Отечественной войны.
Независимо от того, в каком виде поступят Ваши замечания и пожелания, я с
большим уважением их приму к сведению. А что касается вопроса долга перед своими
боевыми товарищами, могу заверить Вас, что я всегда относился и отношусь,
особенно к тем, кто был моим наставником, с должным уважением и вниманием, хотя,
как Вы пишете, «получил высокое звание». Лично к Вам, уважаемый Константин
Федорович, у меня самое приятное и уважительное отношение, и я всегда вспоминаю
прошлое с благоговением. И Вы напрасно бросаете обвинение в мой адрес.
С искренним уважением,
А. БАБАДЖАНЯН