6. ПУТЬ НА БЕРЛИН

Бронетранспортёр стал походным домом гвардии полковника Гусаковского. Большую часть времени он проводил в этой тёмнозелёной, сильной и подвижной машине, вооружённой пулемётами. На борту бронетранспортёра, находилась радиостанция — главный нерв бригады.

Гусаковский дважды и трижды в день менял свой командный пункт. Если бы не рации, трудно было бы угнаться за событиями, оперативно руководить и направлять движение батальонов. Он должен был держать свою бригаду в кулаке. Опасно было на широком оперативном просторе размениваться на мелочи.

Чужая жизнь мелькала перед танкистами. В занятых немцами городах шла нормальная жизнь — на перекрёстках улиц стояли полицейские; из дверей ресторанов неслись звуки музыки; работали почта и телеграф; совершались сделки; печатались вечерние выпуски газет; берлинское радио передавало полные спокойствия сводки о положении на Восточном фронте... И словно гром среди ясного неба, в эту безмятежную жизнь, германских бюргеров ворвался гул моторов советских танков. На большой скорости, ведя огонь, танки врывались в города и вновь исчезали, оставляя после себя эхо всё нарастающей тревоги, вселяя в души немцев ужас и страх перед грядущей судьбой.

Танкисты видели жизнь такой, какой она была при немцах: концлагеря, фабрики смерти, горе и страдания для согнанных со всего света людей, которых германский фашизм низвёл до положения рабов. Всё подлое, дикое и жестокое, всё то, что, казалось, не могло уложиться в сознании простого человека, всё то, что читалось в газетах или слышалось в речах полковых агитаторов, — теперь раскрывалось в огромных масштабах, кровоточило, обжигало душу...

В одном из немецких концлагерей танкисты увидели барак, из которого раздавались приглушённые стоны. Распахнув двери, танкисты долго вглядывались в полутьму барака, прежде чем поняли, что лежавшие на койках люди прикованы. Многие из русских пленников умерли; оставшиеся же ещё в живых не могли пошевелить иссохшими, закованными в железо руками.

Гусаковский вышел. Колеи дороги набухли чёрной водой. Полковник долго стоял под дождём. Кто-то тронул его за руку. Это был подполковник Помазнев, его старый боевой друг. Потом подошёл третий офицер — из полка самоходных пушек. И все трое пошли молча.

— Как они их... — тихо проговорил артиллерист.— Живых приковали. Живых!.. И с какой дьявольской аккуратностью всё сделано. Орд-нунг!..

Озябшими пальцами он расстегнул ворот гимнастёрки.

— Орднунг! — сказал артиллерист, повторяя с отвращением и ненавистью это излюбленное немцами слово, обозначающее порядок. — У доменщиков, — продолжал он, — есть свой выразительный технический термин — тотерман. Мёртвый человек. Речь идёт о мёртвом слое в доменной печи, — это когда руда, кокс, флюсы не прогреваются. И вот мне, советскому человеку, в прошлом инженеру-металлургу, а в настоящее время артиллеристу, представляется, что вся фашистская Германия по отношению к нашему народу, ко всему человечеству это какой-то гигантский тотерман. Слой мёртвых идей, подлости, лицемерия и жестокости. И чем скорее этот тотерман будет раздавлен и уничтожен, тем лучше будет для мира!..

Весь этот день Гусаковский находился в каком-то мрачном и злом настроении. О чём бы он ни думал, что бы он ни делал, перед глазами его всё время вставал полутёмный барак с иссохшими, прикованными людьми, которых фашисты обрекали на медленную, мучительную гибель. И то, что говорил офицер-артиллерист о немцах, о фашизме, отвечало настроению Гусаковского. Эти расписанные голубым и розовым стены, слащавые картинки в золотых рамах, рисующие пухлощёких младенцев, коврики с нравоучительными стихами, вызывали в Гусаковском отвращение и ненависть. Только огонь и движение могли унять тоску и боль его души.

Спидометры боевых машин отсчитывали сотни километров. Кривая движения танков графически чётко рисовала широту, размах и смелость манёвра передовых отрядов. С каждым днём, с каждым часом всё более чётко вырисовывались контуры наступления. Всё устремлялось к Одеру!

Бывают такие мгновения в бою, когда острота положения властно диктует необходимость смело и быстро решиться на такой шаг, который потом в спокойной обстановке раздумья и анализа кажется столь рискованным, что трудно сказать, решишься ли ещё раз повторить этот эксперимент. В такие минуты как бы испытываются все главные командирские качества — острота мысли, сила характера, решимость и умение идти на риск. Для Гусаковского этот острый час настал в день выхода бригады к мезерицкому узлу обороны «одерского четырёхугольника». Решившись идти на взлом «одерского четырёхугольника», полковник ставил на карту свою офицерскую честь, жизнь и честь всей бригады. Он принял это решение не сгоряча и не под влиянием минуты. Оно возникло в его душе, созрело и утвердилось как единственно верное.

В тот день, когда разведывательные танки подошли к преддверию «одерского четырёхугольника» и танкисты в сумеречном свете зимнего дня увидели «зубы дракона» — чёрные надолбы, вросшиеся в землю, никто из танкистов полностью не представлял себе всей опасности, таившейся за этой железобетонной грядой укреплений. Гусаковскому предстояло первому взломать и шагнуть через этот рубеж германской обороны.

Много позже наши военные инженеры проникли в блиндажи «одерского четырёхугольника», увидели казематы со стальными накатами, тоннели, тянущиеся на десятки километров, заводы с уникальной аппаратурой, электрические и насосные станции, большое и сложное подземное хозяйство, созданное и выверенное с чисто германской точностью. «Одерский четырёхугольник» лежал на стратегическом берлинском направлении. Его мощные видимые и невидимые оборонительные сооружения замыкались в широкий квадрат, перехваченный реками, высотами, холмами и лесами. Это было чудо германской инженерной мысли. Земля, леса, холмы, поля, реки и ручьи — всё было заминировано, заковано в бетон и сталь. Самое поразительное и, может быть, символическое состояло в том, что к строительству «одерского четырёхугольника» германский генштаб приступил сразу же после сталинградской катастрофы. Ничто живое не должно было проскользнуть в пределы «одерского четырёхугольника», одетого в панцерверк (броневое вооружение).

И вот к этому рубежу подходит бригада Гусаковского.

Первый вариант удара — идти к мезерицкому рубежу просёлочными дорогами, описав своеобразную дугу, — имел свои положительные стороны. Танки исчезали с основной дороги, бригада избегала встреч с противником. С выходом же на главную магистраль бригада рисковала обнаружить себя. Таков был первый вариант. Он созрел у Гусаковского лунной ночью, когда бригада совершала бросок на Вильнау. Утром, окрылённый успехом ночного марша, Гусаковский пересмотрел первый вариант. Он сулил скрытность — это бесспорно, но и потерю времени. А время сейчас самый ценный фактор. И как только Гусаковский заговорил вслух, как бы проверяя свои мысли, подполковник Воробьёв понял: нужно повременить с отдачей приказа — действовать по первому варианту.

Для начштаба это означало, что вся сложная работа, проделанная в таких условиях, когда штаб по существу жил на колёсах, весь тщательно разработанный план обходного манёвра ломался. Подполковник душою понимал и восхищался своим командиром бригады, мысли и действия которого диктовались интересами боя. Но для умного, педантичного Воробьёва каждый новый острый поворот мысли Гусаковского связан был с большой дополнительной работой для штаба. В боевую, полную опасностей и риска жизнь Гусаковский вносил какую-то беспокойную искорку.

— Трудноватый вы человек, — говорил подполковник, хотя и добродушно, но с явным оттенком досады.
— Это вам так кажется, — кратко, с отменной вежливостью ответил Гусаковский.
— Всё разработано, — терзал себя Воробьёв, — всё кажется ясным. И каким маршрутом пойдём, и как культурненько ударим...

Для большей убедительности он употребил слово «культурненько», то самое слово, которое Гусаковский пустил в ход под Раввой-Мазовец-кой, и даже жест его повторил: плавным движением ладони описал кривую в воздухе.

Гусаковский рассмеялся.
— Теперь другая обстановка, другая и песня. Новый вариант таил в себе большую опасность, чем первый, но он открывал шансы быстрейшего и внезапного удара. «А шанс — великое дело»,— говорил, загоревшись, Гусаковский, твёрдо уверенный, что форсированным маршем удастся выйти к мезерицкому узлу обороны до наступления ночи. Так зародился и созрел новый вариант прорыва. И после того как «обе стороны» — Гусаковский и начальник штаба — твёрдо остановились на новом варианте, который теперь казался им обоим единственно верным, начштаба не удержался, чтобы не сказать:

— Сердитесь, не сердитесь, товарищ гвардии полковник, но я вам прямо скажу: много беспокойства вносите вы в жизнь... Вы, точно философ, любите терзать себя мыслью: «А что если я вот так пойду или вот так...» А у танкистов философия простая, — с какой-то нарочитой грубостью говорил он. — Выбрал маршрутик — и дуй до горы. И огнём подсобляй себе. Вот и всё.

Полковнику Гусаковскому философия манёвра, связанного с большим риском, представлялась более сложной. Почему он решился силами одной бригады идти на прорыв мощной линии германской обороны? Безудержная лихость, смелость ради смелости, а тем более показная храбрость были глубоко чужды облику этого офицера. Гусаковский чувствовал противника. Порою это были только намёки, какие-то штрихи, обрывки сведений, но даже и по этим штрихам он воссоздавал для себя картину поведения и настроения немцев. Русские танки опережали отступающего противника. Немцы не успевали оседать на промежуточных рубежах, они метались от одной бреши к другой, подавленные инициативой и волей наступающих русских войск. Всё это учитывал Гусаковский. Ощущение силы, мощи и размаха, заложенные во всей наступательной операции, ощущение, созревшее в душе командира бригады ещё в канун наступления, когда он слушал маршала, ещё более утвердилось и выросло в процессе боёв.

Для решения новой задачи Гусаковскому нужен был таран — сильный, хорошо собранный таран, чтобы с хода пробить бригаде дорогу через укрепления. Он поставил в авангарде батальон Карабанова, за ним вплотную шли Боритько и Пинский. Замысел удара строился на синхронности действий трёх батальонов. Один как бы дополнял другие. Упорство и настойчивость Карабанова подкреплялись силой воли и размахом Боритько и Пинского. Конвейер единых усилий должен был связать все батальоны. Огонь всех орудий — танковых и самоходных — должен был расчистить проходы на узком фронте прорыва. Огонь и движение!

Долгие годы совместной боевой службы выработали у командиров батальонов острый слух и тонкое чутьё — они как бы сразу входили в круг мыслей командира бригады, понимая его по отдельным намёкам, даже по интонации голоса. Это облегчало работу в быстротечной боевой обстановке. Рисуя план прорыва, Гусаковский для большей убедительности крепко сцепил пальцы рук — вот так слитно, как одна ударная сила, должны действовать батальоны: без пауз, в одном нарастающем темпе.

— Ясно? Всё ясно? — сказал Гусаковский.

Сплетая руки в один кулак, он медленно обвёл взглядом своих офицеров.

Когда совещание закончилось и командиры батальонов стали расходиться, Гусаковский нагнал Карабанова на дороге. Что-то словно толкнуло полковника. Ему хотелось ещё раз увидеть своего комбата, ещё раз сказать что-то важное своему любимому офицеру.

— Вот что, Алеша, — сказал Гусаковский, всматриваясь в дышавшее силой и молодостью лицо Карабанова, — вот что...

Карабанов был удивлён и смущён: полковник в первый раз назвал его по имени. Интонации в голосе Гусаковского были настолько необычными, что командир батальона внимательно взглянул на полковника. Он уловил только блеск его глаз.

— Я вас слушаю, товарищ гвардии полковник, — сказал Карабанов.
— Рация хорошо работает? — спросил Гусаковский.
— Хорошо, — ответил Карабанов.
— И самочувствие у народа хорошее?
— Хорошее.
— Отдыхали? — Три часа.
— Задача ясна?
— Ясна.

Гусаковский сбоку быстро и пытливо взглянул на майора, точно хотел запомнить черты его лица. Лёгонько подтолкнув его вперёд, прощаясь, Гусаковский коротко бросил:
— Берегите себя...

Карабанов прошёл несколько шагов и обернулся. И отошедший Гусаковский тоже обернулся.
— Помни, — сложив руки рупором, крикнул Гусаковский: — связь, связь, связь!

В 19 часов передовые танки подошли к границам «одерского четырёхугольника». Короткий зимний день был на исходе, густые вечерние тени легли на дорогу, укатанную железными траками гусениц. Впереди лежал так называемый мезерицкий оборонительный узел — одно из звеньев «одерского четырёхугольника».

Если бы полковник Гусаковский, танки которого вырвались далеко вперёд, стал дожидаться подхода главных сил, если бы он решил отложить бой до утра или хотя бы на один час, он наверняка потерял бы ту счастливую возможность, которая открылась перед ним, — внезапно обрушить огонь на немцев. Орудия открыли мощный огонь. Цветные трассы пулемётов из немецких блиндажей зловеще освещали преддверие «одерского четырёхугольника».

Первая радиограмма, полученная от Карабанова, гласила: «На мосту надолбы. Подступы прикрыты рельсами, воткнутыми в бетонные лунки, противник ведёт огонь». Гусаковский ответил ему радиограммой: «Надолбы сдвинуть, рельсы разобрать. Не допускать взрыва моста».

Огонь танковых пушек прикрывал работу сапёров. Рельсы были глубоко засажены в бетонные лунки. Солдаты раскачивали их с силой и отбрасывали в сторону. Танки Карабанова, ведя огонь с ходу, прорвались на мост и прошли первые пятьсот метров. Памятуя приказ Гусаковского, командир батальона выбросил голубую ракету. В сумеречном свете взметнулась ракета и, будто ударившись в низко нависшие тучи, сверкнула и рассыпалась голубыми искрами. Это был условный сигнал: батальон развернулся на сто восемьдесят градусов и открыл огонь с тыла по немецким дотам. А в это время танки Боритько и Пинского рванулись в проход, пробитый танками Карабанова. Вот так они пробивались сквозь немецкий огонь — короткими бросками вперёд.

В самый разгар боя из батальона Карабанова была принята короткая радиограмма. Радист бригады, увидев горевшее оживлением лицо полковника, почувствовал, что он не в силах сказать то, что передали по радио. И по лицу радиста Гусаковский понял: случилось что-то страшное и непоправимое.

— Карабанов... — тихо сказал Гусаковский!
— Убит, — так же тихо ответил радист.

Смелый и дерзкий офицер Карабанов, Герой Советского Союза, командир батальона, был убит в ту минуту, когда, высунувшись по пояс из люка, наблюдал поле боя.

Его похоронили в сосновой роще. Командир бригады взял горсть мёрзлой земли и бросил в разверстую могилу. И тотчас, резко повернувшись, он пошёл, не разбирая дороги, по рыхлому снегу, шепотом повторяя: «Алёша, Алёша, Алёша...» Ему казалось, что вместе с этим молодым, мужественным офицером ушла частица и его души. Так много связано было с этим смелым, прекрасным танкистом.

Но как ни велико было горе командира бригады, нужно было думать о живых, о всей бригаде в целом, нужно было связаться с корпусом, думать о том, сколько еще в машинах осталось заправок горючего, сколько в наличии боеприпасов, дать людям отдохнуть до рассвета, а утром во что бы то ни стало накормить их горячей едой. Нужно было навестить раненых, нужно было сделать тысячу больших и малых дел, связанных с жизнью бригады.

Гусаковский получил радиограмму от следовавшей за ним соседней бригады. «Где вы прошли через реку? — тревожно запрашивал его сосед. — Уточните район вашей переправы. В указанном вами месте стоят надолбы и двутавровые балки». По короткой, полной тревоги радиограмме Гусаковский понял, что в те часы, которые прошли после его прорыва через «одерский четырёхугольник», обстановка там коренным образом изменилась. Офицер Храпцов направился на восток и, вернувшись, доложил: «Проход закрыт, немцы стянули силы с других участков и ведут сильный огонь по прорывающимся танкам».

И Гусаковский оказался отрезанным от всего корпуса, от всей армии. Одна бригада с дивизионом самоходных орудий находилась по ту сторону «одерского четырёхугольника». От командира бригады требовали любой ценой продержаться сутки. Одни только сутки. Ему не ставили никаких активных задач. Он должен был только продержаться. Гусаковский радировал в ответ: «У меня всё в порядке. Нужна ли вам моя помощь? Могу ударить одним батальоном в тыл противнику».

Танки бригады Гусаковского оказали своё активное воздействие на всю обстановку. Они держали в напряжении немцев, охваченных тревогой. В тылу русские танки! Сутки спустя Гусаковский соединился с главными силами армии.

Бригаду перевели во второй эшелон: она заслужила законный отдых. Но темп стремительного наступления жил в горячих сердцах танкистов бригады. На последнем этапе наступления бригада снова была выдвинута вперёд, и в ночь на 31 января майор Пинский, капитан Деркач и капитан Юдин, тот самый офицер, который форсировал когда-то Вислу, форсировали Одер у Кюстрина.

Германский генералитет, фашистские пропагандисты назвали Одер «рекой германской судьбы». Судьба эта была предрешена, когда пехота и танки передовых отрядов прорвались на западный берег Одера.

В грозный предрассветный час, когда на всём фронте могучими голосами заговорили тысячи орудий, собрались в лесу танкисты бригады Гусаковского. Танки были повёрнуты на Берлин. В эти последние минуты перед вводом в прорыв Гусаковский и Помазнев развернули боевые знамёна бригады. Шесть орденов горело на гвардейском знамени. Ещё одно знамя было развёрнуто перед строем танкистов, — знамя, овеянное пороховым дымом гражданской войны. Оно перешло в бригаду по наследству, старое, пробитое осколками и пулями красное знамя мотомехбатальона петроградских рабочих. Под этим знаменем шли в бой первые красноармейцы против Юденича, Колчака, Деникина, против интервентов. От старости и от походов оно выцвело, было в шрамах, свисало клочьями. И как же дорожили им танкисты!..

Четверть века пролегало между двумя знамёнами. Одно знамя было из эпохи гражданской войны, когда миллионы простых людей кровью своей утверждали первое в мире советское государство. И второе — молодое гвардейское знамя из эпохи Великой Отечественной войны. Знамёна эти, старое и молодое, символизировали нашу жизнь, нашу верность великим идеям Ленина — Сталина.

Торжественно и медленно плыли знамёна над строем бригады, невольно возвращая мысль людей к истокам нашей юности. Далёкое и близкое тесно переплетались, вся жизнь возникала как одно целое. Перед танкистами проходила живая история бригады: бои под Москвой, на Курской дуге, прорыв к Висле, к Одеру...

И чудилось танкистам: сражённые в боях товарищи пришли в эти минуты под стены Берлина и стали бок о бок с живыми. Живые слышали их голоса, чувствовали теплоту их плеч. Расступились танкисты, давая дорогу полковнику Леонову, первому командиру бригады, сражавшемуся под Москвой; спешили на зов горниста Карабанов и Боритько, павшие смертью храбрых. Со всех рубежей войны сходились боевые танкисты, чтобы всей бригадой пойти на последний решительный бой. Чистым пламенем смелых и светлых чувств охвачены были танкисты бригады в это утро новой битвы. С честью пронесли они свои боевые знамёна от Москвы до Берлина.

На последнем рубеже войны в биографии офицера Гусаковского произошли новые перемены. После успешного прорыва бригады к Одеру его наградили второй Золотой Звездой. А два месяца спустя после войны ему было присвоено звание генерал-майора танковых войск. Таков путь офицера танковых войск, командира бригады, верного сына советского народа.

Содержание  >>