Шло второе военное лето. Оно начиналось для нас тревожно. В воздухе было разлито ожидание драматических событий: долгая оперативная пауза, наступившая после блистательного разгрома гитлеровцев под Москвой и после ряда других наступательных операций Красной Армии, была использована и нами, и нашими врагами для подготовки к новым битвам, и теперь все чаще с переднего края фронта, прорезавшего нашу страну от Арктики до Черного моря, доносился зловещий гул канонады. Вот как характеризуется соотношение сил на этом фронте, по данным на 1 мая 1942 года, в кратком научно-популярном очерке «Великая Отечественная война»:
«Внутреннее положение Советского Союза и состояние его Вооруженных Сил к весне 1942 г. заметно укрепились... Мужали, крепли и сами Вооруженные Силы... Численность действующей армии на 1 мая 1942 г. составляла более 5,5 млн. человек. На вооружении армии было свыше 4 тыс. танков, почти 43 тыс. орудий и минометов, более 1200 установок реактивной артиллерии и более 3 тыс. боевых самолетов. Однако было еще очень много легких танков и самолетов устаревших конструкций. В целом же Советская Армия еще не достигла технического превосходства над врагом и по-прежнему уступала немецкой армии в подвижности.Немецко-фашистская армия вследствие потерь, понесенных ею в зимней кампании 1941/42 г., стала несколько слабее... Однако проведением ряда мероприятий гитлеровскому руководству удалось к весне 1942 г. не только восполнить потери войск на Восточном фронте, но и увеличить общую численность своих вооруженных сил по сравнению с началом 1942 г. более чем на 700 тыс. человек. За период с декабря 1941 г. по апрель 1942 г. на Восточный фронт было переброшено более 40 дивизий... На 1 мая 1942 г. в составе вооруженных сил фашистского блока, действовавших на советско-германском фронте, в общей [92] сложности имелось 6,2 млн. солдат и офицеров, 43 тыс. орудий и минометов, более 3200 танков и штурмовых орудий, 3400 боевых самолетов, около 300 надводных кораблей различного класса, 44 подводные лодки»{24}.
Вот-вот эти две многомиллионные армии должны были снова схватиться в кровопролитнейшей схватке, от исхода которой зависело очень многое, если не все.
Мы помнили и часто повторяли слова, сказанные Сталиным в памятный день необычайного парада 7 ноября 1941 года на Красной площади, поразившие весь мир: «Еще полгода, может быть, годик, и гитлеровская армия рухнет под тяжестью совершенных ею преступлений». Эти слова, произнесенные тогда, когда войска Гитлера стояли в одном переходе от Москвы, казались поистине дерзкими. Но всем нам страстно хотелось верить, что будет так, как сказал Сталин, и мы верили и считали дни — сколько еще осталось терпеть и страдать, воевать и умирать, стараясь не думать о том, мыслимое ли это дело — уже в 1942 году разгромить и повергнуть в прах гитлеровский рейх.
Поначалу все шло хорошо, и неожиданные для многих мощные удары Красной Армии укрепляли веру в этот спасительный сталинский «годик». Перейдя в контрнаступление, советские войска освободили более одиннадцати тысяч населенных пунктов, в том числе свыше шестидесяти городов.
Как ни трудно приходилось на фронте и в тылу, как ни тяжелы были жертвы, весной 1942 года повсюду царило спокойное и уверенное, и, я бы сказал, рабочее настроение. В небывало короткие сроки где-то далеко на востоке были заново смонтированы перевезенные из захваченных фашистами краев военные заводы, и оттуда на фронт уже мчались эшелоны с новенькими танками, самолетами, пушками.
В прифронтовой полосе вдруг появлялись новые соединения, предназначенные для выполнения особых заданий либо ожидавшие до поры до времени приказа, находясь в резерве. Никто, даже их командиры, не знали, какая судьба им предназначена: то ли они будут брошены в наступление, то ли им придется преграждать путь гитлеровцам. Но многим думалось: теперь не 1941 год, теперь инициатива будет в наших руках.
Лишь много лет спустя после войны, когда были опубликованы данные секретных военных архивов, стало известно, что Верховное Главнокомандование и Генеральный штаб ставили перед действующей армией на лето 1942 года ограниченные цели, поскольку мы пока еще не имели достаточно сил и средств, чтобы развернуть [93] крупные наступательные операции. В качестве основной задачи выдвигалось создание мощных обученных резервов, накопление запасов оружия, боеприпасов, танков, самолетов и другой боевой техники, а также всех необходимых материальных ресурсов.
В то же время окончательный план летней кампании, утвержденный в конце марта 1942 года на совещании в Ставке Верховного Главнокомандования, предусматривал, что действующая армия должна будет одновременно с переходом к стратегической обороне провести на некоторых направлениях частные наступательные операции, чтобы улучшить оперативное положение и упредить противника, готовившегося перейти в наступление. Имелись в виду, в частности, наступательные действия под Ленинградом, в районе Демянска, на Смоленском, Льговском, Курском направлениях, в районе Харькова, в Крыму.
Как же сложились события в действительности?
Люди старшего поколения хорошо помнят, что вторая летняя кампания началась для нас новыми испытаниями, которых, что называется, по гроб жизни не забудет каждый, кому довелось пережить ту страшную пору: это были наши военные неудачи в Крыму и под Харьковом, за которыми последовало широкое наступление гитлеровских войск на Юге. Как свидетельствует Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своей книге «Дело всей жизни», положение осложнилось тем, что Ставка и Генштаб, зная о том, что наиболее крупная группировка немецких войск (более 70 дивизий) находилась на Московском направлении, полагали, что решительного удара противника следует ждать именно на этом направлении. Такое мнение разделяло командование большинства фронтов.
«Обоснованные данные нашей разведки о подготовке главного удара врага на юге не были учтены, — пишет А. М. Василевский. — На Юго-Западное направление было выделено меньше сил, чем на Западное. Стратегические резервы соответственно сосредоточивались в основном возле Тулы, Воронежа, Сталинграда и Саратова»{25}.
И далее А. М. Василевский уточняет:
«В некоторых отечественных работах высказывается мнение, будто основной причиной поражения войск Брянского фронта в июле 1942 года является недооценка Ставкой и Генеральным штабом Курско-Воронежского направления. С таким мнением согласиться нельзя. Неверно и то, что Ставка и Генеральный штаб не ожидали здесь удара. Ошибка, как уже говорилось, состояла в том, что мы предполагали главный удар фашистов не на юге, а на центральном [94] участке советско-германского фронта. Поэтому Ставка всемерно, в ущерб югу, укрепляла именно центральный участок, особенно его фланговые направления. Наиболее вероятным, опасным для Москвы мы считали Орловско-Тульское направление, но не исключали и Курско-Воронежского, с последующим развитием наступления врага в глубокий обход Москвы с юго-востока. Уделяя основное внимание защите столицы, Ставка значительно усиливала и войска Брянского фронта, прикрывавшие Орловско-Тульское и Курско-Воронежское направления. Еще в апреле и первой половине мая Брянский фронт дополнительно получил четыре танковых корпуса, семь стрелковых дивизий, одиннадцать стрелковых и четыре отдельные бригады, а также значительное количество артиллерийских средств усиления. Все эти соединения, поступавшие из резерва Ставки, были неплохо укомплектованы личным составом и материальной частью»{26}.
И когда в июне 1942 года я стал разыскивать своих старых друзей — гвардейцев Катукова, то их след отыскался опять-таки на центральном участке — на Брянском фронте. Теперь Катуков командовал уже танковым корпусом{27}.
Конечно, в то время мы, военные корреспонденты, не были допущены к тайнам штабов и не знали, что кроется за внезапными перебросками дивизий, корпусов и армий с одного фронта на другой. Но мы рассуждали так: если на Брянский фронт перебрасывают отборные части, — катуковцев считали одним из поистине отборных соединений! — значит, здесь ожидается что-то важное и серьезное. И эти, может быть, несколько наивные корреспондентские рассуждения оказались близкими к истине: много лет спустя, когда военные архивы перестали быть секретными, мы узнали, что к лету 1942 года на Брянском фронте были сосредоточены весьма крупные по тем временам силы. На участке длиною около 460 километров стояли в ожидании больших событий несколько пехотных армий, группа танковых корпусов, в том числе и танковый корпус Катукова — каждый из них насчитывал свыше ста тяжелых и средних, около семидесяти легких танков, — два кавалерийских корпуса, несколько отдельных танковых бригад и стрелковых дивизий. Вдобавок ко всему этому здесь же находилась только что созданная 5-я танковая армия, входившая в резерв Ставки Верховного [95] Главнокомандования — командовал ею генерал, прославившийся своею храбростью и стойкостью в первые месяцы войны, Александр Ильич Лизюков, получивший одним из первых в этой войне — 5 августа 1941 года — звание Героя Советского Союза.
Перед лицом войск Брянского фронта стояла также сильная группировка гитлеровских войск — до 20 дивизий, стрелковых и танковых, 2-я танковая и 2-я полевая армии. Южнее располагались 4-я танковая и 6-я полевая армии Гитлера, которым было суждено, полгода спустя, обрести свой позорный и страшный конец у стен Сталинграда, и много других немецких войск.
В совершенно секретной директиве № 41 Гитлер предписывал своим генералам
«сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожить противника западнее реки Дон и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет».
Но тогда, повторяю, не только мы, военные корреспонденты, но и генералы, силившиеся проникнуть в замыслы врага, многого не знали и о многом могли лишь строить предположения. На ум невольно приходило, что здесь, в центре гигантского фронта, можно было ждать ударов вермахта в двух направлениях — на Москву и на Воронеж. И полторы с лишним тысячи танков, предоставленные в распоряжение Брянского фронта к июню 1942 года, должны были явиться бронированным кулаком, который (будь проявлены должная оперативность и маневренность!) должен был бы сокрушить гитлеровские войска, сунься только они вперед.
В гитлеровском генеральном штабе после поражения, которое потерпел вермахт под Москвой, поняли, какой грозной силой является Красная Армия. Вот почему, готовя в обстановке полнейшей секретности новую военную кампанию, немецкое командование стягивало для нанесения удара все силы, какие только оно могло собрать в Западной и Центральной Европе, включая войска своих сателлитов. В состав мощной армейской группы «Вейхс», нацеленной от Курска на Воронеж, была включена, например, наряду со 2-й полевой и 4-й танковой немецкими армиями, 2-я венгерская армия...
Так выглядела расстановка сил на Брянском фронте, куда я направился 15 июня в поисках старых друзей-гвардейцев. Мы выехали поздним вечером целой компанией на прикрытом пыльным брезентовым шатром тряском грузовике, который был предоставлен в распоряжение военного корреспондента «Красной звезды», старого комсомольского работника Васи Коротеева. По тем временам обладание такой машиной считалось среди военных корреспондентов величайшим счастьем, и Вася с гордостью именовал ее своей «передвижной штаб-квартирой» — под полотняным шатром стояла изломанная кровать с ржавой продавленной сеткой, лежала груда соломы, [96] на которой с комфортом разместились фронтовые поэты Луконин и Хелемский, а под ногами хрустели рассыпанные почему-то патроны из коротеевского автомата.
Ехали мы весело, хотя ночная езда по разбитому военному шоссе отнюдь не была комфортабельной. Молодые поэты спели все песни из репертуара Литературного института, в котором оба учились перед войной, военкоры делились воспоминаниями о веселых и страшных фронтовых историях. Промелькнула тихая ночная Тула, вся в баррикадах, с силуэтами полуразбитых домов. Где-то в маленьком городке остановились поспать на два часа — запомнилась мертвая улица со звонкими соловьями в заброшенных садах и зеленой травой в щелях между булыжниками, по которым давно никто не ездил. И еще: из репродуктора голос диктора, читавшего военную сводку Информбюро, в пустом полуразрушенном доме.
И снова тряска в грузовике, ныряющем по ухабам военной дороги. Мы проехали многие-многие километры по освобожденной минувшей зимой, изувеченной, изуродованной снарядами и бомбами земле, пока добрались до Ельца — города, чудом уцелевшего в этой военной кутерьме, с его кинотеатрами, киосками, торгующими газированной водой и мороженым, с монастырем и тюрьмой, у стен которой зимой кипел жестокий бой.
Командный пункт фронта мы нашли, конечно, не в городе, а в маленькой деревушке среди лесов и садов. Здесь жили нервной, настороженной жизнью в ожидании каких-то уже близких, грозных событий. Но корреспондентам пока делать было нечего, и они коротали свое время, расхаживая от хаты оперативного отдела штаба, где им отпускали скудный паек новостей о боях местного значения за населенный пункт Н. или за безымянную высоту, до хаты военного телеграфа, а отсюда до столовой военторга.
В поисках своих друзей-танкистов я то и дело увязывался за офицерами с изображением маленького танка в петличках, но всякий раз терпел неудачу — все разводили руками и вежливо улыбались, делая вид, что им ничего неизвестно. Можно было подумать, что танковых частей вообще на фронте нет и в помине. И вдруг совершенно случайно в Ельце я напал на след большого танкистского штаба. Это были не катуковцы, нет, здесь пахло чем-то еще большим, чем танковый корпус. Да, черт побери, это была танковая армия! 5-я танковая армия генерала Лизюкова. Но штаб ее быстро свертывался и куда-то переезжал: интенданты при мне вели разговор о горючем и сухом пайке. К тому же ночью мы слышали, как танки проходили по городу.
Ловлю на ходу генерала. Короткий, вежливый, но откровенно нетерпеливый разговор. Лизюков явно недоволен тем, что его нашли корреспонденты. [97]
— Статью «Искусство побеждать»? Для «Комсомольской правды»? Но об этом должны писать полководцы.
— Вероятно, именно поэтому меня направили к вам...
— Сожалею, но сейчас очень занят.
— Будете ли вы здесь ночью?..
— Нет.
— Не скажете ли вы, где Катуков?..
— Нет.
— Давно ли вы его видели?..
— Вчера.
— Где же мне узнать, где Катуков?..
— У компетентных лиц.
Несколько вежливых фраз в утешение корреспонденту, который так ничего и не добился, и генерал садится в автомашину.
В тот вечер в штабе мне рассказали по секрету, что армию Лизюкова, основную ударную силу которой составляли 2-й и 11-й танковые корпуса, Ставка бережет для каких-то больших дел. «Идет большая игра нервов, — сказал мне знакомый офицер. — Тысячи танков с обеих сторон бродят вдоль фронта, концентрируясь то здесь, то там. Кто кого перехитрит и застанет врасплох? Это как в шахматах. Только исход игры совсем другой: гораздо значимее и, если хотите, зловещее...»
Наконец, мне повезло: 19 июня к танкистам Катукова отправлялась, получив разрешение на съемки, группа фронтовых операторов под руководством кинорежиссера Гикова, и я увязался с ними.
Выезжаем на рассвете. Чудесные российские пейзажи: рощи, медлительные реки, яблоневые сады, высокая рожь, стада коров и овец. Мирные, мирные места, даже не верится, что зимой здесь гремели жестокие бои. Только пепелища сожженных деревень напоминают о6 этом. Долго петляем по черноземным проселкам, на которых до сих пор сохранились дорожные указатели, расставленные дотошными немецкими регулировщиками. Наконец в большом селе, утопающем в садах, настигаем отлично замаскировавшийся штаб только что прибывшего неуловимого Катукова.
В школе — пункт сбора донесений. Раздается богатырский храп: офицеры связи ночью ездили по частям, все были на марше. Сосредоточение 1-го танкового корпуса на новом месте едва закончилось. И Катуков, и Бойко, и даже бессонный адъютант Ястреб спят непробудным каменным сном. Потом генерала все же будят: его срочно вызывают на совещание в штаб фронта. Мы с ним встречаемся на ходу. Короткий, но теплый разговор. Корреспонденту [98] «Комсомольской правды», как всегда, будет обеспечен радушный прием. Рассказать молодым читателям есть о чем...
Поздно вечером генерал возвращается с совещания. Мы сидим далеко за полночь в его избе, идет разговор о пути, пройденном танковой гвардией за эти полгода, об уроках, извлеченных ею из трудных наступательных боев, о перспективах летней кампании.
Теперь, когда мы накопили уже немало танков, можно позволить себе то, что делало немецкое командование прошлым летом: массированный удар, глубокий прорыв и уход в расположение противника без оглядки на фланги.
К сожалению, мы пока еще не накопили опыта в таком использовании бронетанковых сил. Все еще робко применяем танки, зачастую распыленно, с оглядкой на свою пехоту. Это сказалось отрицательно в недавних боях на Харьковском направлении — начальник главного управления бронетанковых войск Федоренко издал специальный приказ с критическим разбором операции.
Как покажут себя танки в ближайшие дни здесь, на Брянском фронте? Катуков уверен, что гвардейцы, закалившиеся в боях под Москвой, не подведут. Но есть и другие — те, что еще ни разу не нюхали пороху... С ними будет труднее. Во всяком случае, 1-й танковый корпус лицом в грязь не ударит.
1-й танковый корпус, как и другие, в сущности, еще очень молод: решение о его формировании было принято еще тогда, когда Катуков со своей гвардейской бригадой воевал восточнее Гжатска в составе 5-й армии Говорова. Там Катукову вручили приказ наркома обороны: он был назначен командиром вновь формируемого 1-го танкового корпуса, а Бойко его комиссаром.
В состав корпуса включилась 1-я гвардейская танковая бригада, она должна была стать его костяком и ударной силой. Ее командиром вместо Катукова стал полковник Чухин, опытный танковый начальник; генерал его хорошо знал: Чухин до войны был начальником штаба 20-й танковой дивизии. (Вскоре Чухин, однако, заболел, и его заменил не менее опытный танкист Горелов, который провел бригаду через многие бои, пока не погиб в бою уже на польской земле.) Кроме того, в подчинение Катукова передавались бригада тяжелых танков KB под командованием Юрова, 49-я танковая бригада Черниенко и мотострелковая бригада Мельникова. Всего по штатному расписанию в корпусе должно было быть 5600 человек, 168 танков, 32 орудия, 20 зенитных орудий, 44 миномета, 8 установок реактивных минометов. По тем временам это была немалая сила.
Впервые с Михаилом Ефимовичем Катуковым после назначения его на новую должность я и наш фронтовой корреспондент Слава [99] Чернышев встретились совершенно неожиданно в первой половине апреля в Хорошевских казармах в Москве: поехали туда, чтобы написать, как проходит в воинских частях подписка на новый военный заем, и вдруг встретили Михаила Ефимовича, — он впервые в жизни надел только что сшитую для него генеральскую шинель и папаху (всю зиму он так и провоевал в своей потрепанной солдатской шинельке, в которой мы видели его у Скирманова).
Катуков был в великолепном настроении и полон новых планов: гвардейцы двигались в Липецк, где к ним должны были присоединиться остальные бригады. Там же, в Хорошевских казармах, мы увиделись и с комиссаром Бойко, и с только что назначенным на пост начальника штаба корпуса майором Никитиным, — до этого он, сменив подполковника Кульвинского, командовал штабом 1-й гвардейской, — отличным оперативником и редким по самообладанию и находчивости командиром, и с Бурдой, и со многими другими знакомыми нам танкистами, которые по праву считались ветеранами, хотя война не продлилась и года.
(В письме ко мне в 1972 году ветеран 1-й гвардейской танковой бригады капитан в отставке Н. Н. Биндас писал:
«В апреле 1942 года формировался 1-й танковый корпус, в который вошла и наша бригада. Личный состав подбирался очень строго. Даже некоторые участники битвы за Москву были отчислены. Прибыли отборные маршевые роты, полностью укомплектованные и снабженные техникой. Но и их личный состав подвергался строгому отбору. Я был назначен заместителем командира роты, и это была для меня большая честь — были учтены мои скромные заслуги в боях под Москвой. Работы было много — надо было воспитать пополнение в духе боевых традиций 1-й гвардейской танковой бригады и проверить, на что каждый способен...»)
24 апреля к нам в редакцию «Комсомольской правды» приехал из Липецка работавший в политотделе 1-й гвардейской танковой бригады наш старый приятель Ростков и рассказал, что корпус уже укомплектован и занят боевой учебой. Между прочим, по пути в Липецк Катуков останавливался в Ельце и даже успел там посетить Дом-музей, где жил когда-то Плеханов. Генерал и не предполагал тогда, что ему доведется вернуться сюда со всем своим корпусом, чтобы защищать подступы к этому городу.
Учебой долго заниматься не пришлось. Корпус был передан из резерва Ставки Верховного Главнокомандования в распоряжение штаба Брянского фронта. И вот он здесь, тщательно рассредоточенный по деревням севернее города Ливны и старательно замаскированный, готовый к бою в любой час...
Двадцатое июня... Осталось всего два дня до годовщины нападения [100] Гитлера на СССР. Не приурочит ли фюрер, столь падкий на эффектные жесты, именно к этой дате свое новое наступление? В частях соблюдается повышенная боевая готовность. Но пока еще вое тихо.
Мокрое сырое утро. Я просыпаюсь в крохотной избушке с земляным полом, куда меня определил на постой комендант штаба, меня будит наседка, хлопотливо кормящая рядом, тут же в избе, свой выводок. В другом углу на соломе лежит теленок, родившийся позавчера. Тикают ходики. В углу чернеют лики древних икон. Старушка хозяйка уже хлопочет у русской печи с ухватом.
Разговариваем о гитлеровцах, которые занимали этот край прошлой осенью. Деревне повезло: она в стороне от большой дороги, поэтому фашисты наезжали сюда лишь изредка пограбить, да и то лазили только по окраине, побаиваясь партизан. Колхозники рады, что в деревню пришли советские танкисты: ведь фронт близко.
Теперь веселее. А то, как солдаты ушли, боялись — неужто опять немца пустят?..
Всю ночь в деревне шло гулянье; слышались звонкие частушки, пела гармонь. Бойцов крестьянские девушки встречали приветливо. «Они — люди культурные, — назидательно пояснила мне хозяйка, — и ничего такого не сделают».
Я прощаюсь с хозяевами: переезжаю в танковый батальон Александра Бурды.
Тихое зеленое село Лютое. Танков здесь будто и нет вовсе — так хорошо они упрятаны. Александра Федоровича я нахожу в просторной избе, которую он делит со своим заместителем, тоже нашим старым знакомым Заскалько. Здесь же, на второй половине, у русской печи — хозяева — старик со старухой и их дочка.
Александр Федорович Бурда — теперь уже майор — встречает меня, как всегда, приветливо, хотя ему сейчас не до гостей. Он сидит у стола, одетый в серую офицерскую шинель, а под нею еще и теплая безрукавка на лисьем меху: замучил ревматизм, разыгравшийся так некстати в эту проклятую, не по-июньски холодную погоду. Под мышкой у него градусник. В избе топчется врач — генерал приказал вылечить комбата незамедлительно.
Остаюсь в батальоне на три дня; пока на фронте ничего существенного не происходит, танкисты, стоящие в резерве, располагают свободным временем, и военный корреспондент «Комсомольской правды» может наговориться с ними вволю. В избе с утра до вечера полно людей: я спешу восполнить пробелы в своих зимних записях, когда танкистам было не до журналистов.
Всматриваюсь в знакомые лица — вот серьезный, волевой Любушкин, на гимнастерке которого красуется Золотая Звезда, вот совсем юный Капотов, скромный и застенчивый, — он сейчас несет [101] нагрузку секретаря комсомольской организации; лихой, остроглазый танкист Лехман, романтически настроенный, увлекающийся музыкой паренек с Украины; веселый краснощекий Заскалько — до чего же это дружная и спаянная семья! Многих она уже потеряла, многих придется еще потерять, — может быть, в самые ближайшие дни, — но те, что выживут до конца, наверняка будут вспоминать годы, проведенные вместе в самых жестоких, поистине нечеловеческих условиях, как самую дорогую пору своей жизни. Под пулями и снарядами всегда обнажается подлинное естество человека, тут не увильнешь, не схитришь, не спрячешь своих мыслишек, тут ты весь как на ладони перед своими однополчанами.
Мои фронтовые блокноты быстро распухают: мы беседуем многие часы подряд. К нам часто подсаживается хозяин — старый дед, который понимает толк в военном деле, — он участвовал в русско-японской войне, оборонял Порт-Артур. Очень любит и сам со вкусом рассказывать, танкисты слушают его с интересом — про «свою» войну, про службу в царской армии, про Порт-Артур, про ранение, про изменника Стесселя, про героя-генерала Кондратенко, про минное поле, на котором он «одним поворотом своей хитрой машинки взорвал семьдесят тыщ японцев»; «про то тайное поле, — важно и наставительно пояснял дед, — никто не знал, потому что минировали его по ночам, а поле было не простое: хочешь, гони скот, хочешь, сам иди — нипочем не взорвется, а крутанешь машинку — и все в воздух», про Золотую Гору, где стояла батарея крепостной артиллерии, — «как дали залп, все люстры в соборе осыпались...».
А вот жена у деда — принципиальный противник всех войн. Ахает, когда Бурда рассказывает, как его танк иной раз приходит из боя весь красный от крови, а один раз даже немецкую руку в гусенице привез. «Вы не смотрите, что я темная, — говорит танкистам бабка. — Я про Кутузова и про Суворова в книжках читала, они хорошие были люди, вроде вас, но профессия ваша зловредная, надо, чтоб никаких войн и никакого оружия не было вовсе».
Александр Бурда долго и серьезно разъясняет старухе происхождение войн, классовое устройство общества, говорит, что при коммунизме никаких войн не будет, но, пока есть империализм и фашисты, воевать приходится, и отказываться от оружия никак невозможно. Старуха вздыхает, машет рукой, идет к печке, достает чугун с топленым молоком — угощает танкистов... «Для вас нам ничего не жалко, — говорит она, когда Капотов стесненно отнекивается. — Зимой мы со стариком последнюю пару сапог бойцам отдали — тем, что гнали отсюда немца. Но все ж таки, когда вы отступали, мы обижались на Красную Армию: зачем этого змея сюда допустили?»...
Бурда громко хохочет: «Вот видишь, мать, выходит, оружие наше [102] понадобилось — ведь без него гитлеровского змея не прогнали бы?» — «Да, выходит так», — нехотя соглашается хозяйка.
Разговор переходит на мирные темы. Старик вдруг рассказывает про свой грех перед господом богом: снял в 1932 году с иконы серебряную ризу и отнес ее в торгсин — так назывались тогда магазины, где все продавалось только на золото и серебро, — дали за ту ризу два пуда муки, девять пудов отрубей и шкалик водки. «А латунную ризу не взяли», — вдруг сокрушенно добавляет он.
Вечером — опять «улица»: деревня гуляет с танкистами.
Холодная, лунная ночь. Где-то бьют пушки. Тарахтит связной самолет. Черные тени изб с погашенными окнами и резные силуэты тополей. Идут стенкой девчата с озорной песней, им подыгрывает шестнадцатилетний гармонист:
Ты военный, ты военный,
Ты военный не простой!
Ты на западе женатый,
А на юге холостой...
Танкисты улыбаются: «Прошлый год, когда отходили, в деревнях «улицы» не было. А теперь — вот...» На косогоре, под полуразрушившейся старой стеной — толпа. В лунном свете белеют девичьи платочки, среди них несколько мальчишечьих картузов. Рядом — гурьбой солдаты. Две девушки долго-долго отбивают дробь каблучками, одна против другой. Потом в круг входит танкист. И сразу же вихрем влетает первая красавица деревни — она как бы парит в воздухе, не касаясь земли. Танкист тоже старается не ударить в грязь лицом. Обоим аплодируют. И долго еще идет эта пляска, и частушки несутся по деревне. А частушки не только озорные и веселые, много и грустных:
Распроклятая Германия
Затеяла войну,
Сильно голову поранили
Залетке моему...
Официально после десяти по деревне ходить не разрешается. Военком танкового батальона Самойленко строго говорит патрульным в черных шлемах: «Так смотрите же, чтобы в десять никого здесь не было!» И те подтверждают, что приказание будет выполнено, хотя им, как и военкому, хорошо известно, что время уже за полночь. А дежурный по колхозу, бородатый дед, простодушно говорит бойцам: «Это только ради вас терплю, в кои-то веки вам еще погулять счастье выпадет. А так давно инструкцию исполнил бы...»
Что ждет эту деревню завтра? Как сложится военная обстановка нынешним летом? Кто знает... Но как сильно хочется — до боли [103] в сердце, — чтобы война на сей раз прошла мимо этих славных людей, которые уже столь много выстрадали и которые, забыв о своей обиде на Красную Армию за то, что она «так далеко допустила гитлеровского змея», готовы и сейчас делиться с нею последним, видя в солдатах своих родных сыновей...
Случилось так, что памятную ночь двадцать восьмого июня тысяча девятьсот сорок второго года, когда вермахт начал свое большое наступление, я встретил в боевом охранении 4-го гвардейского полка (ранее 401-го стрелкового) 6-й гвардейской дивизии, входившей в 13-ю армию. Хотелось написать очерк о комсомольцах, несущих свою вахту на самом переднем крае. Я познакомился там с замечательными ребятами, узнал многое об их фронтовой жизни, но очерк этот так и остался ненаписанным: грянул гром большой битвы, в которой важную роль должны были сыграть танкисты, и мне надо было вернуться к Катукову.
Разыскивая след 1-го танкового корпуса, я заехал в Елец, близ которого расположился штаб фронта. Запыленный фронтовой автомобиль с ходу влетает в этот тихий зеленый прифронтовой город. Елец как будто выглядит очень мирно. Но это обстрелянный город, город-фронтовик.
В Ельце знают цену бою. Может быть, поэтому сейчас здесь так спокойно? Сегодня город трижды подвергался воздушным налетам: в четыре часа утра прилетали немецкие разведчики, в пять часов и в полдень — бомбардировщики. Били по вокзалу. Тревога за день объявлялась шесть раз, гитлеровцев отгоняла наша авиация. И все-таки, укрывшись за широкими линиями заграждений, за противотанковыми рвами и минными полями, за проволокой в несколько рядов кольев, ощетинившись зенитками, город продолжает жить и работать. Все так же дымят трубы на предприятиях. На углу площади продают розы, по радио транслируют вальсы Штрауса. Девушки идут в городской сад посмотреть кинокартину «Трактористы». У одной из них — свежая повязка на голове, вероятно след бомбежки. А на окраине сада стоят военные патрули, зорко всматривающиеся в голубое небо. Оно не предвещает ничего хорошего. В газетном киоске я покупаю свежий номер «Красной звезды», развертываю его и замираю как вкопанный: передо мной страшный снимок горящего Севастополя — до боли знакомая площадь у Графской пристани и в центре — окруженный пожарищами незыблемый памятник Ленину. Да, судя по всему, нас ждет еще одно горькое лето...
Сворачиваю в соседнюю улицу и вдруг вижу на скамеечке своих [104] друзей из фронтовой газеты «На разгром врага» Хелемского и Викторова; оказывается, редакция переезжает из города в деревню: в городе стало слишком беспокойно. Узнаю у них, что на фронт приехал фоторепортер «Комсомольской правды» Борис Фишман на своем знаменитом, видавшем виды под Москвой пикапе. Стало быть, кончаются мои мытарства, перестану охотиться за попутными машинами, будем ездить вместе с Борисом.
* * *
В штаб фронта добрались только к вечеру. Здесь выяснили, что командование фронта уже ввело в бой свои танковые соединения. На левый фланг 13-й армии брошен 1-й танковый корпус Катукова, занявший рубежи вдоль левого берега реки Кшень, южнее города Ливны, к стыку 13-й и 40-й армий — 16-й танковый корпус Павелкина. Кроме того, 40-ю армию подкрепили двумя танковыми бригадами — 115-й и 116-й.
Положение на Брянском фронте становилось тревожным, и Ставка Верховного Главнокомандования перебрасывала сюда новые и новые танковые части: с Юго-Западного фронта к Старому Осколу выдвигались 4-й корпус Мишулина и 24-й Баданова, из Воронежа — 17-й корпус Фекленко. Кроме того, в полной боевой готовности находилась 5-я танковая армия Лизюкова, ударную силу которой составляли 2-й и 11-й корпуса.
Повторяю, многое нам было еще неясно, многое было непонятно, но в одном мы были уверены: солдаты и офицеры, с которыми мы так близко сошлись и подружились за год войны, сделают все возможное и даже невозможное, чтобы остановить и отбросить новую волну гитлеровского наступления. И теперь, три с лишним десятилетия спустя, когда я перелистываю свои записи, относящиеся к той поре, как-то становится теплее на душе при мысли о том, что в июне — июле 1942 года на мою долю выпало редкое счастье — еще раз стать очевидцем поистине поразительных боевых дел людей в броне.
В течение нескольких дней нам не удавалось выехать в части, которые вели отчаянно трудные бои. Корреспондентов центральных газет пока туда не пускали, и нам приходилось довольствоваться каплями информации, которые скудно отцеживали нам, руководствуясь строгими правилами военного времени, представители штаба фронта. Мы горевали, но не жаловались: обстановка была серьезна, и, просочись в печать малейшая деталь, по которой можно было догадаться о передвижениях быстро маневрировавших танковых частей, гитлеровская разведка немедленно ухватилась бы за нее.
По отдельным сообщениям мы догадывались, что предпринимаются какие-то чрезвычайные меры. Из Москвы в Касторное вдруг [105] прибыл командующий бронетанковыми войсками Федоренко{28}. Связисты говорили, что то и дело в штаб звонят из Ставки; часто к телефону подходит сам Сталин.
Мы не могли претендовать на то, чтобы нас посвящали в военные тайны; единственно, к чему мы стремились, — было посещение сражающихся частей. К Катукову пока попасть было невозможно, но 2 июля нам с Фишманом удалось пробраться в танковую бригаду Аникушкина, о первых успехах которой упомянули в штабе еще 29 июня, информируя военных корреспондентов о ходе боев.
Степь, привольная орловская степь уходила далеко, к самому горизонту. Лишь кое-где возвышались холмы, поросшие дубравами. Но в этот чудесный тургеневский пейзаж война внесла свои поправки. Холм теперь не холм, а высота Н. Густая нива, изрытая воронками, теперь не нива, а передний край. Тихая серебряная река — не река, а водный рубеж. И самое небо, которым любовался Тургенев, теперь стало военным небом, и плохо тому, кто вовремя не заметит в нем длинный черный силуэт «мессершмитта». Вот и сейчас немного поодаль взлетели вверх фонтаны чернозема и послышалась дробь пулеметов.
Мы едем к танкистам, о которых сейчас говорит весь фронт. То, что они сделали, эти люди, не укладывается ни в какие законы тактики и стратегии. Гитлеровцы прорвали фронт на стыке с участком, который занимала эта бригада. Фланг у них оказался открытым, но танкисты не отошли. Маневрируя с большим искусством, действуя из засад, они, так же как это сделал в прошлом году Катуков под Орлом, сбили противника с толку, заставили его поверить, будто перед ним свежая танковая армия, и удержали рубеж.
Сейчас обстановка все еще напряженная. Свыше тысячи немецких солдат, располагающих мощной поддержкой артиллерии и танков, пытаются, как сообщили нам в штабе фронта, прорваться на правом фланге танкистов. Но те крепко стоят и, как говорится, зубами держатся за свой рубеж. Раскаты артиллерийской канонады все ближе. Изредка слышна даже трель крупнокалиберных пулеметов. Вот и командный пункт танкистов: невзрачная, полуразбитая хатенка, в углу на корточках, понурив голову, сидит старик, рядом с ним девочка. Кругом идет бой, куда их денешь? И танкисты оставили старика с девочкой при себе. Под яблоней — замаскированная походная кухня. Бойцы с гранатами у пояса несут в свои взводы ведра с жирным супом. К хатенке только что подкатил на танкетке лихой танкист, он приволок мотоцикл, отнятый у гитлеровца, [106] который разматывал на ходу телефонный провод, и теперь, смеясь, докладывает: «Связь с фашистами установлена». Из вырытого во дворе блиндажа доносится властный голос: «Именем Родины, ни шагу назад! Сделайте все, что можете, и в десять раз больше того. Не отходить!» — это командует по телефону командир бригады полковник Аникушкин.
Нас встречает комиссар бригады — высокий человек с Золотой Звездой на груди, полковой комиссар Котцов. Он внешне спокоен. Но за этим спокойствием кроется большое напряжение. Чувствуется, что обстановка и на этом участке фронта весьма серьезная. И все же комиссар находит время, чтобы ввести корреспондентов в курс дела. Бригада отражает наступление гитлеровцев с 28 июня, начиная с рубежа город Тим — Бор — станция Студеная. В тот день 15-я стрелковая дивизия отступила под натиском превосходящих сил противника. Бригада получила приказ контратаковать. Завязались ожесточенные танковые бои в районе поселок Красный — деревня Зиброво. 29 июня сражались у села Кривцова Плота. Два дня обороняли станцию Студеная. Держались полукольцом, без соседей, с открытыми флангами. Вели уличные бои в Баранчике. Сейчас бригада держит оборону по высотам у реки Кшень. С флангами по-прежнему дело обстоит неважно: слева — пусто; только за рекой окапывается стрелковый полк, фронт которого растянут на целые десять километров; справа воюет мотострелковый батальон одной из бригад Катукова...
— Катукова? — я чуть не подпрыгнул: значит, наши друзья здесь, рядом, и скоро мы с ними встретимся!
— Да, Катукова, — продолжает полковой комиссар. — Они воюют неплохо, но неравенство сил очень большое: сегодня с утра наш правый фланг атаковали тысячи полторы гитлеровцев, с ними танки, артиллерия. Наши танки контратакуют, стремимся не допустить разрыва с катуковцами. Всего за эти дни мы уничтожили двадцать пять немецких танков, пятнадцать орудий и полторы тысячи гитлеровских солдат и офицеров. А сейчас рекомендую вам побывать в батальонах. Особенно в первом танковом батальоне, если удастся туда пробраться. Там капитан Козлов. Вы слыхали о Козлове? Замечательный человек!..
Конечно, о Козлове все слыхали. Дважды орденоносец, герой нескольких войн, капитан Козлов дерется уже пятый день. В первом же бою он разбил немецкий танк, раздавил четыре противотанковых орудия и три противотанковых ружья, расстрелял пятьдесят немецких автоматчиков. На другой день он же с тремя танками обратил в бегство пятнадцать немецких танков, один из пих уничтожил, рассеял эскадрон кавалерии и раздавил девять орудий. Еще через день он опять разбил немецкий танк, две противотанковые [107] пушки и бронетранспортер. Немцы уже знают Козлова и в страхе бегут от его неуязвимой машины.
Итак, вперед, к Козлову...
Мы подъезжаем к реке с отлогими илистыми беретами. Наскоро наведена переправа. Рядом с нею ревут и фыркают восемь мощных тягачей, они вытягивают наш танк, застрявший в иле при попытке форсировать реку. Неподалеку отсюда под соломенным навесом установлен полевой телефон. Замаскирована соломой машина с походной радиостанцией. Вероятно, это и есть командный пункт батальона.
— Штаб капитана Козлова?
— Нет, здесь второй батальон старшего лейтенанта Буланова. Козлов со своим батальоном ушел в атаку. Только что. Придется подождать...
Мы достаем блокноты и просим начальника штаба 2-го танкового батальона старшего лейтенанта Латышева, молодого танкиста с обгоревшими волосами, рассказать, как воюют его люди. Сначала он отнекивается, ссылаясь на то, что капитан Козлов расскажет гораздо более интересные вещи, потом все же соглашается и короткими, отчеканенными военными фразами излагает события этих пяти дней, изредка отрываясь, чтобы поговорить с кем-то по полевому телефону. Вот что я записал тогда в своем фронтовом блокноте:
— Первый бой с танками противника приняли в 10 часов утра 28 июня. Гитлеровцы прорвались со стороны хутора. Моя рота — я тогда командовал ротой — развернулась в боевой порядок. Командир танка Бордюков сразу сжег немецкую машину, но тут же получил удар. Я, видя это, атаковал второй немецкий танк, ударивший по Бордюкову, и сжег его двумя снарядами. Справа в меня стреляет немецкая пушка. Я ее давлю гусеницами. В это время третий немецкий танк бьет по машине старшего лейтенанта Соловьева, а Соловьев бьет по нему. Немец промахнулся, а Соловьев ударил точно и остановил его на месте. Справа подходят еще два немецких танка. Один из них я подбил. Раздавил еще одну пушку. В этот момент в мою машину попадают сразу три снаряда. Танк горит, видите, как у меня обгорели брови и волосы? Как быть? Я подаю команду: на горящем танке отойти в лощину и погасить огонь. Механик-водитель выполнил приказ. Радист и командир орудия, как и я, обгорели, но машина зато была спасена. Загорелся и танк Бордюкова. Он тоже погасил пожар, а машину его вытащил на буксире наш КВ. Один наш танк в этом бою был потерян — это был танк комиссара роты Зарицкого...
Латышев извинился, позвонил куда-то по телефону, что-то проверил, потом продолжал:
— Второй наш бой — двадцать девятого. Наша танковая рота стояла в обороне. Я в это время был в санчасти — вытаскивали у меня из глаза крошки триплекса. Из моего танка командир орудия Титовский уничтожил еще один [108] немецкий танк. Кроме того, рота отражала из засады атаки пехоты. Истребили до двухсот гитлеровцев... Третий бой — тридцатого июня. Два раза ходили ротой в контратаки. Из этого боя не вернулся мой заместитель лейтенант Нестеров, он подбил два немецких танка, раздавил три орудия и уничтожил до роты пехоты. Тем временем младший лейтенант Лысенко уничтожил своим КВ еще до роты пехоты, два орудия и несколько пулеметных гнезд. За день он израсходовал три комплекта боеприпасов. Командир танка Попович и механик-водитель Серегин подбили три танка. Четвертый бой — первого июля: мы опять занимали оборону, сдерживая наступление гитлеровцев. Сейчас я — начальник штаба батальона. В строю у нас осталось два КВ, три «тридцатьчетверки», три легких танка. Наша боевая задача — сдерживать гитлеровские танки и пехоту, наступающие по лощине с фланга, и не дать им замкнуть кольцо. Сейчас бой идет рядом с нами. Нам приходится трудновато, но я уверен, что выстоим и на этот раз...
Бой гремит за высотой, широкий гребень которой уходит к реке. Оттуда доносятся рев моторов и лязг стали: наши танки идут на врага. Бешеным лаем заливаются пулеметы. Бухают пушки. Слышатся разрывы мин. Но вот в этот грохот врезаются сухие чеканные удары.
— Это танки Козлова начали бить, — говорит Латышев, потирая свои обгоревшие белые брови. — Здорово! Каждому бы так...
Начальника штаба опять зовут к телефону. Треск пулеметов становится все явственнее, теперь уже слышны дробные очереди немецких автоматов. Пришло время бросить в бой все, что есть на этом участке. Начальник штаба отдает приказание. Потом подходит к нам:
— Козлову придется задержаться. Может быть, вы пойдете поближе, вот там, за высоткой, есть небольшая лощина. Там наши исходные позиции. Время от времени танки возвращаются туда. Возможно, вы встретите там и Козлова.
На машине дальше ехать нельзя. Надо идти пешком. Неширокая дорога пролегает между двумя стенами высокой, в рост человека, ржи. Недавно немцы бомбили эту рожь: поле в черных заплатах; круглые черные воронки пестрят на склоне. По краям их рожь скошена, словно комбайном. Посеченные колосья вянут на сырой земле.
Вот и лощина. У стога сена наспех вырытый окопчик — это временный командный пункт 1-го батальона. Рядом, подминая рожь, маневрируют несколько наших могучих машин, поддерживающих своим огнем действия танков, ушедших в атаку. Меняя позиции, они бьют из своих длинных крунокалиберных орудий. Сноп пламени, резкий удар, упругий свист и снова удар. Снаряды уходят через гребень — туда, где стоят немецкие батареи противотанковых орудий, препятствующие продвижению наших танков. Борис Фишман, немного нервничая, фотографирует танки, ведущие огонь. По [109] правде говоря, мы еще ни разу до этого не бывали в такой переделке непосредственно на поле боя.
Капитана Козлова все еще нет. Бой в самом разгаре.
Снова гремят орудия танков. Из могучего КВ выходит юный командир. Силясь перекричать грохот канонады, он обращается к представителю штаба бригады, пришедшему с нами:
— Снаряды! Срочно шлите снаряды! Мы отобьемся, но дайте больше снарядов.
— Говорю вам, будут снаряды. И снаряды и обед. Приказано обед!
Где-то там, за гребнем, случилась беда: высоко к небу поднялся черный столб дыма. Очевидно, немцы зажгли наш танк. Чья машина? Это выяснится позже, когда машины вернутся из боя.
А капитана Козлова все нет и нет... Видимо, нам так и не удастся с ним повидаться. Танкисты, перегруппировав свои машины, снова уходят вперед. И снова в нарастающем темпе за гребнем шумит бой, звуками напоминая ритм какого-то чудовищного завода. Завода, вырабатывающего смерть.
Поздно вечером в штабе бригады подводят итоги этого боя. Немецкая колонна рассеяна ценой больших усилий. Танкисты не только задержали ее, но и опрокинули. У нас тоже немалые потери. Сейчас они подсчитываются.
Нам хочется встретиться, наконец, с Козловым. Но комиссар Котцов мрачнеет, когда мы спрашиваем его о капитане. Нахмурившись, он коротко говорит:
— Танк Козлова сгорел.
Так вот чей столб дыма и пламени мы видели за гребнем! Тоскливо. Мы не успели познакомиться с капитаном Козловым и его экипажем. И все же каждому из нас кажется, что мы потеряли близких, родных людей.
Но война есть война. Нельзя давать волю чувствам. В штабе продолжается все та же напряженная работа. Сегодняшний маневр немцев бит. Значит, сейчас начнется новый маневр. Сил у нас на этом участке стало меньше. У гитлеровцев их все еще очень много. Значит, надо будет опять удвоить упорство.
Люди устали, смертельно устали. Но они понимают, что отступать некуда. Недаром сейчас в армии рубеж, который держат танкисты Аникушкина, называют бронированным рубежом. На него возлагают большие надежды. Танкисты устоят, пока подойдут наши резервы.
Им все еще приходится сражаться почти без пехоты, танки вынуждены одни принимать бой. И они будут стоять до последнего танка, до последнего человека... [110]
В штаб фронта мы возвращаемся ночью. Машины идут с потушенными фарами по пыльной проселочной дороге. Темно.
Останавливаемся в небольшой деревеньке. Черные силуэты изб под соломенными крышами. Призрачные тени высоких тополей. Невзирая на поздний час, в деревне никто не спит. Хлопают калитки, белеют в темноте платья колхозниц. Но что это?.. Слышится знакомый храп танковых моторов — значит, здесь, под покровом ночи, размещается еще одна наша танковая часть. И вдруг из сада доносится чей-то озабоченный голос:
— Тише ты, черт! Куда прешь, тут же грядки...
Голос как будто знакомый. Кто это может быть?
Майор Бурда? Ну конечно, он! Входим в избу. Короткий разговор. Майор тоже рад видеть старых знакомых. Но ему, право, сейчас не до бесед. Его танки быстрым маршем идут вперед. Здесь только короткая остановка. Им уже пришлось драться на этом участке, немного севернее. Но сейчас положение осложнилось на юге, и вся часть спешит туда.
— Помните, как у Суворова: «Где тревога, туда и дорога». Вот так и мы. Михаил Ефимович Катуков часто повторяет эту фразу.
Танки провожают всем селом. Какая-то старуха крестит танки, семенит за ними и кричит вслед:
— Бог вам в помощь, сыночки! Чтоб вам змея раздавить и вернуться живыми...
Танки Александра Бурды уходят вперед. Танков много в этих боях. Много на всех участках, это не прошлый год. Танки решают исход боев. И какие это прекрасные машины! Рубежи, которые они защищают, действительно можно назвать бронированными рубежами.
События развертывались стремительно. Третьего июля нам под большим секретом сообщили, что на участке 40-й армии произошли тяжкие события: мощные танковые соединения гитлеровцев, проломив фронт этой армии, продолжали свое продвижение.
Контрнаступление оперативной группы генерала Я. Н. Федоренко не дало тех результатов, какие ожидались. Входившие в состав этой группы танковые соединения начали крупное сражение с 48-м танковым корпусом гитлеровцев уже во второй половине дня 30 июня и вначале добились некоторых успехов. 4-й танковый корпус Мишулина, наступавший из района Старого Оскола, к исходу дня достиг Горшечное, разгромив здесь передовые части противника. На Горшечное двигался и 17-й танковый корпус Фекленко, но он наносил удар лишь силами одной бригады. Что же касается 24-го танкового [111] корпуса Баданова, то он вообще не участвовал в наступлении — ему было приказано оборонять Старый Оскол и не допустить прорыва гитлеровцев на юг. Таким образом, мощного концентрированного наступления не получилось.
К тому же контрудар танкистов Мишулина и Фекленко пришелся не по флангам и тылу 48-го танкового корпуса противника, а по его разведывательным и передовым частям. В результате наши соединения, которые вошли в район Горшечное, сами оказались под угрозой: уже 1 июля противник, обойдя этот район слева и справа, замкнул в кольцо главные силы 17-го и одну бригаду 4-го танкового корпуса. Разгорелись ожесточенные бои. Гитлеровцы в боях за Горшечное потеряли 90 танков и до двух полков мотопехоты. Но и наши танковые соединения, вырвавшиеся из окружения в ночь на 3 июля, понесли большие потери.
К исходу 3 июля гитлеровцы заняли Старый Оскол и Волоконовку. Перед танками вермахта открывался путь на Воронеж. Туда срочно направился с группой штабных работников командующий Брянским фронтом генерал-лейтенант Ф. И. Голиков — руководить боями на Воронежском фронте в новой обстановке с командного пункта фронта, расположенного близ Ельца, было бы очень трудно, если не невозможно{29}. Здесь остался командовать войсками только что прибывший сюда генерал-лейтенант Н. Е. Чибисов. Корреспонденты гадали — не создадут ли в этой обстановке под Воронежем новый фронт? По существу, дело склонялось к тому...
В обстановке этой суматохи для нас стало еще труднее следить за развитием событий: в штабе было явно не до нас. Да и трудно было ожидать, что в сложившихся условиях представителям печати дадут возможность рассказать о боях больше того, чем говорилось в крайне скупых на слова сводках Информбюро. И я, узнав от Александра Бурды направление, в котором двигался неуловимый Катуков, поспешил снова к нему, чтобы из первых рук узнать, как воюют наши старые друзья. Наверняка на их участке происходит много интересных событий. Бурда на ходу успел мне сказать, что танкисты отбили у гитлеровцев несколько деревень...
Итак, вечер третьего июля. Наш фронтовой автомобиль снова в пути, мы долго колесим по размытым дождями полевым дорогам. Опускается черная мокрая ночь. Передний край совсем близко: в агатовом небе виснут гирлянды зеленоватых осветительных ракет. Сырой ветер доносит грохот артиллерийских залпов, тявканье пулеметов, сухой треск автоматов. Стреляют впереди, стреляют сбоку, стреляют где-то в стороне, почти что сзади. В довершение ко всему мы [112] застреваем в грязи у моста, и усталый до смерти шофер Миша Сидорчук при нашей активной помощи еле-еле вытаскивает машину из залитых водой ухабов. На Бориса Фишмана жалко глядеть: он промок до нитки.
Но вот, наконец, и командный пункт, — как всегда, танкисты виртуозно маскируются, и найти их нам помог только случай: наш водитель Сидорчук увидел знакомого шофера... Одинокий домик в лесу кажется заброшенным — ни огонька, ни дымка, телефонные провода змеятся в траве, они надежно укрыты. В кустах упрятан фургон походной радиостанции. Хождение вокруг дома без крайней нужды строжайше запрещено. А внутри при свете керосиновой лампы за некрашеным сосновым столом, склонившись над картой, слаженно работает группа офицеров во главе с Катуковым.
Генерал, как обычно, внешне спокоен, может даже показаться, что он невозмутим, хотя я готов побиться об заклад, что на душе у него скребут кошки: обстановка на фронте складывается совсем не так, как думалось две недели назад, когда мы толковали с ним о перспективах этого лета.
Однако сейчас Катуков не хочет ни говорить, ни думать об этом. Он весь в работе, да, именно в работе: как всегда, работает на войне, не давая эмоциям взять верх над рассудком. Сейчас ему нужно быстро распутать довольно сложный тактический узел: гитлеровцы только что форсировали реку, стремительным броском заняли деревню на фланге и пытаются распространиться дальше, зайти в тыл, окружить танкистов.
— Ничего, — говорит генерал, — сейчас мы их успокоим. А вот насчет этого пункта надо подумать обстоятельно...
И он вдруг карандашом отмечает деревню, лежащую в стороне от участка, к которому сейчас приковано всеобщее внимание.
Армады бронированных подвижных крепостей стремительно маневрируют в эти дни на широком фронте, появляясь неожиданно на пути фашистов, опрокидывая их и уничтожая образцово организованным огнем. Недаром танкисты несколько месяцев продолжали учебу, готовясь к решающим летним боям.
Приказ выступать 1-й танковый корпус получил в ночь на 29 июня. Задача была такая: нанести контрудар по немецким войскам. Как ни мало было времени на сборы, командование успело придать вступлению корпуса в бой торжественный характер. Танкистов построили на зеленом лугу, вынесли славное знамя гвардейцев, окуренное пороховым дымом в зимних боях. Генерал сам прочел клятву танкистов — не опозорить в бою честь знамени, умножить ее многими подвигами. Потом опустился на колено и бережно поцеловал священное полотнище. Танкисты повторили клятву слово за словом. [113]
Наутро танки пошли в бой. Прямо с марша они двинулись на участок, где создалось напряженное положение: две немецкие дивизии, поддержанные шестьюдесятью танками и артиллерией, вклинились в нашу оборону и рвались к крупному населенному пункту. Воздух дрожал от разрыва авиабомб и артиллерийских снарядов. Танкистам надлежало пройти сквозь эту огневую завесу, остановить врага, отбросить его.
Среди зеленых тополей у живописных деревушек закипела жестокая битва. Внезапный танковый удар был успешным: гитлеровцы, не ожидавшие встречи с советскими танками, дрогнули и стали откатываться. Но тут же они бросили против танкистов мощные силы своей авиации. По танкам, которые упрямо двигались вперед и вперед, били 75 «юнкерсов» и «хейнкелей». Откуда-то прилетели даже итальянские «капрони». У нас же все еще не хватало истребительной авиации, да и зенитной артиллерии было маловато. Поэтому танковые части несли потери.
И все же корпус продолжал наступление. Особенно дружно и активно, как всегда, дралась 1-я гвардейская танковая бригада. В моем фронтовом блокноте сохранились беглые пометки об успехах старых друзей, достигнутых в те дни:
БОЕВОЙ СЧЕТКапотов: 1 танк, 3 авто, 1 миномет, 15–20 чел. пехоты.
Борисов: 3 полевые пушки, 1 противотанковое орудие, 50–60 чел. пехоты.
Кузьмин: 1 пушка, 2 минометных батареи, 15 чел. пехоты.
Чучко (командир роты легких танков): 2 пулемета, 70 гитлеровцев — врезался в скопление фашистов, бил их из пулемета, давил гусеницами.
Жестокий и трудный бой провели гвардейцы 30 июня в районе Опытного поля — то был внезапный встречный бой. Его принял батальон Александра Бурды. Развертываться из походной колонны в боевой порядок пришлось под огнем. Сверху гвардейцев атаковала авиация, в лоб шли танки, сбоку, из-за железной дороги, вдоль которой продвигался батальон, били немецкие пушки.
В этом столкновении погиб один из лучших танкистов, Герой Советского Союза Любушкин: только он расправился с пушкой гитлеровцев, как вдруг прямым попаданием бомбы была разбита башня его «тридцатьчетверки». Любушкин и его башенный стрелок Литвиненко убиты наповал, стрелок-радист Егоров тяжело ранен и только механик-водитель Сафонов остался невредим. Он успел выскочить из охваченной пламенем машины. Танк Любушкина горел на глазах у его товарищей до захода солнца, и то, что пережили они, глядя на него, невозможно описать... [114]
В боях за Опытное поле батальон Бурды уничтожил 30 июня два фашистских танка и несколько орудий, а 1 июля еще 3 танка, 18 орудий, 10 автомобилей с грузом и около 250 человек пехоты. Гитлеровцы были отброшены.
Продвинулись наши танкисты и на других направлениях. Но это продвижение давалось дорогой ценой, и корпусу Катукова было приказано перейти к обороне. Ведь наступление гитлеровцев на этом участке было уже остановлено. Враг на север не прошел, но его ударные соединения, действовавшие южнее, продолжали двигаться на восток. Корпус получил новый приказ: сдать свой участок пехоте, совершить маневр на восток, по направлению к населенному пункту Волово и удерживать рубежи между реками Кшень и Алым, не давая гитлеровцам расширять прорыв.
Обстановка все время осложнялась. Надо было действовать стремительно и скрытно. Оставив в заслоне свою мотострелковую бригаду и мотострелковый батальон 1-й гвардейской танковой бригады и прикрываясь танковым арьергардом, корпус незаметно оторвался от противника. Гитлеровская авиация не знала об этом маневре, и поэтому он был выполнен без потерь. Танкисты Катукова, выполняя боевой приказ командования, беспрепятственно промчались по проселочным дорогам к новым пунктам сосредоточения и в 6 часов утра 2 июля с ходу вступили в бой.
Гитлеровцы никак не ждали здесь русских танкистов. Немецкие танки и пехота без особых предосторожностей свободно переправлялись через реку, когда внезапно появились наши могучие машины. Они ринулись вперед, уничтожая немецкую технику и солдат. На улицах деревни Калиновка остались горы трупов, десятки сожженных и подбитых машин. Развернулся бой за Мишино — важный в военном отношении пункт, прикрывающий транспортную артерию, уходящую к нам в тыл. Одна из танковых бригад разгромила здесь полк немецкой пехоты и два дивизиона тяжелой артиллерии. Еще не отшумело эхо этой битвы, как пришла весть о новом маневре немцев: в обход танкистам шла свежая, только прибывшая гитлеровская дивизия. Севернее Калиновки фашисты форсировали реку и овладели деревней Огрызово.
В ночь на 3 июля одна из частей корпуса Катукова, передвинувшись на десять километров, контратаковала фашистов и к двум часам утра овладела тремя населенными пунктами. Весь день продолжались упорные, напряженные бои. И вот опять ночь. В избе бодрствует штаб. Генерал складывает карту. Теперь ему все ясно: через шесть часов в немецком штабе вычеркнут еще одну дивизию из списков. Конечно, и у нас будут потери. Тяжело, планируя бой, думать об этом. Но это война...
Генерал видит: люди измотались, устали. Он сам дорого дал бы [115] за то, чтобы хоть часа два соснуть. Но спать сейчас нельзя. Каждая минута может принести что-нибудь новое — ведь в немецком штабе тоже не спят. Телеграфный аппарат молчит. Передышка. Людей охватывает дремота. И Катуков, свертывая цигарку из махорки, вдруг говорит:
— Сказку рассказать вам, что ли?
Люди оживают. Они очень любят своего генерала — это простой и веселый человек, никогда не теряющий присутствия духа и бодрости. С самым серьезным видом он начинает рассказывать:
— Однажды по Сахаре шел караван. День, два... На третий день к вечеру караван сделал привал. Хозяевами каравана были три купца. Один из них заметил в песке белые кости и стал откапывать их длинным посохом. Кости оказались верблюжьими. Купец копнул глубже, наткнулся на человеческие кости. Еще глубже — обнаружил шкатулку. Купец подозвал друзей, раскрыли шкатулку. В ней были бриллианты. Решили довезти шкатулку до города, найти ювелира и попросить его разделить находку между ними поровну по стоимости, исходя из ценности каждого камня...
Это была очень долгая история, генерал во всех подробностях рассказывал о том, как в дороге кто-то похитил бриллианты, как все купцы подозревали друг друга, как они пришли к царю Соломону и попросили его рассудить их и как мудрый Соломон с помощью тонкого психологического маневра безошибочно определил виновного, и тот со стыдом извлек из своего полого посоха краденные драгоценные камни...
Генерал говорил неторопливо, тихо, спокойно, будто находился не у самого фронта, в момент, когда решалась судьба этого участка, а где-нибудь в доме отдыха в мирное время. Его спокойствие передавалось людям. Цель была достигнута: разрядилось напряжение, люди отвлеклись, забыли о сне.
На дворе посветлело. Тяжелые, налитые дождем тучи ползли по свинцовому небу. Близился час, когда танки снова должны были ринуться в бой. Послышался шум мотора, на юрком вездеходе примчался командир разведчиков, наш старый знакомый майор Гусев. Он всю ночь колесил по бездорожью, объезжая участок, занятый танкистами. Рядом с ним на сиденье — скорчившийся от страха, грязный, мертвецки пьяный немецкий ефрейтор. Покачиваясь, он бормотал что-то невразумительное.
— Гусев, откуда ты это чучело выкопал?
— Майор Давиденко поймал. Он за пулеметом сидел. Майор выскочил из танка, схватил его за шиворот, бросил на броню и привез...
Гусев уходит для доклада к генералу. Пленного ведут на допрос. Он до сих пор не может прийти в себя от изумления. Русские [116] танкисты — это черти в представлении немецкого ефрейтора. Разве полагается танкистам прыгать из танка и брать людей в плен? Ведь ни в каком уставе этого нет.
Из кармана ефрейтора извлекают документы. Тут же аккуратна напечатанные на машинке похабные стишки «Модная женщина», визитные карточки, засушенный ландыш и фотография невесты. Начинается допрос.
Ефрейтор сообщает, что он — командир отделения. В прошлом — художник из Дортмунда. Ему 27 лет. В армию был призван три с половиной года назад. В Россию попал в апреле 1942 года. Высадились в Полоцке, оттуда пешком до линии фронта через Рославль, Орел. В наступление перешли у города Тим.
— Почему вы воюете против нас?
— Немец обязан выполнять свой долг...
— Вы считаете свою войну справедливой?
— Не знаю.
— За что же вы воюете?
Ефрейтор пожимает плечами:
— У нас служба — обязанность.
От пленного разит спиртным перегаром. Глаза у него сонные, тупые, без проблеска мысли. Да, чудесно воспитала этого художника из Дортмунда гитлеровская Германия...
* * *
На левом фланге слышны удары орудий. Начинается новая операция, к которой штаб генерала готовился ночью. Сейчас наши танки пойдут в атаку.
Утро 4 июля. Дождь, холод, грязь. Бой за деревню Огрызово длится уже несколько часов. Утром нас разбудил грозный грохот гвардейских реактивных минометов. Идет борьба за каждую пядь земли. Фашисты, форсировавшие на этом участке реку и занявшие несколько деревень, прекрасно оценивают важность захваченного ими плацдарма и хотят во что бы то ни стало его удержать. Наши танкисты получили приказ во что бы то ни стало выбить их отсюда. Естественно, обе стороны дерутся с невероятным напряжением.
Генерал снова сидит за картой. Телефон, телеграф, радио непрерывно связывают его со всеми подразделениями. Из 1-й гвардейской танковой бригады вдруг доносят: «Противник ведет наступление из Пожидаевки». Катуков спокойно отдает распоряжение и продолжает говорить то по одному, то по другому телефону. Только что он дал указания помощнику по технической части Дынеру:
— Ускорить всемерно ремонт и ввод в строй подбитых танков. [117]
— Держать 75 процентов боевых машин в полной боевой готовности, остальные 25 процентов — в получасовой.
— Особое внимание обратить на подвоз боеприпасов и горючего.
Начальнику штаба Катуков приказывает учесть опыт боевых дней, указать командирам частей их недостатки, выявившиеся в процессе боя.
На своей карте командир танкового корпуса явственно видит перед собой широкое поле боя, раскинувшееся на десятки километров. Вот здесь только что наши части ворвались в деревню. Идет горячий бой на улице. Рядом освобождена еще одна деревня. Наши танки погнали немцев к реке. Но вот фашисты пошли в контратаку. Они опять выбили нас из деревни. Генерал бросает новые силы на этот участок, фашистов прогоняют вторично.
Мощная бронированная военная машина, управляемая генералом, действует безотказно. Здесь, на узком плацдарме, изрезанном оврагами, работает механизм, в котором перемалываются один за другим немецкие полки. Гитлеровцы держатся час, держатся второй, держатся третий, но в конце концов нервы у них сдают, и они начинают отходить.
Днем мы отправляемся, наконец, в Огрызово — наши войска полностью овладели этой деревней. Но пробираться к ней надо очень осторожно — по оврагам: все подступы к деревне просматриваются гитлеровцами, и их артиллерия, расположенная за рекой, яростно бьет по каждой движущейся точке.
На краю села еще трещат автоматы. Наши автоматчики выбивают фашистов, спрятавшихся во ржи. Танки дерутся слева и справа. Они утюжат рожь, давят блиндажи, наспех возведенные гитлеровской 88-й пехотной дивизией, прорываются вперед и вперед. Мы проходим мимо нашего минометного взвода, минометчики бьют по врагу из оврага. Совсем неподалеку от нас, за селом, идет в атаку наш танк. Рядом с ним разрывается снаряд. Подбило? Нет. Танк пятится назад — механик, видно, проверяет действие рычагов, — потом снова идет вперед. На бугре видны перебегающие фигурки немецких солдат. Там рвутся наши мины.
В деревне догорают избы, зажженные фашистами. Но большая часть изб цела. На соломенной кровле, за трубой избы — наш наблюдательный пункт. Слишком жарко пришлось гитлеровцам, и они не успели сжечь деревню, как это делали обычно.
У одной из изб останавливаемся. Жуткая картина. Здесь сидело трое наших бойцов. Немецкий зажигательный снаряд ударил прямо в них, убил и зажег. Пахнет горелым мясом, обугленные тела еще дымятся. В пыли — скрученные взрывом винтовки, помятый котелок и совершенно нетронутая взрывом столовая ложка. Бойцы до последнего мгновения сжимали в руках оружие. Они так и лежат [118] лицом к врагу, штыками на запад. Перебегая вперед и вперед, бойцы нашей мотопехоты оглядываются на погибших товарищей. Лица бойцов строги, в глазах решимость. Сейчас они сочтутся с врагом и за это...
Треск автоматов и пулеметов на окраине села усиливается: враг огрызается. В деревне опять ложатся мины и снаряды. Но это лишь слабый отзвук ожесточенного боя, который отшумел здесь. Немецкая дивизия уже полностью обескровлена, и ей не удастся вернуть село. Наши танки теснят ее остатки дальше и дальше за реку. Мотострелки, освободившие деревню, щеголяют трофейным оружием. Группа бойцов с любопытством заглядывает в изрешеченный осколками наших снарядов немецкий бронетранспортер. Деловитый старшина выгружает из него награбленное фашистами добро: мешки с продовольствием, краденые брюки, галоши, советские книги. Я спешу на бегу сделать кое-какие записи.
Из погребов выходят бледные от волнения колхозники. Плачет женщина — осколок мины ранил ее корову. Наш автоматчик на мгновение задерживается. Он тут же по-хозяйски дает совет, как вылечить корову, — надо отварить древесную кору и ставить примочки. Видно, до войны сам работал на животноводческой ферме. Женщина благодарит и немного успокаивается. Другая колхозница, подставив алюминиевое ведро, начинает доить свою буренку. Корова шевелит ушами, слушая разрывы мин, но стоит спокойно.
Трудно, очень трудно нарушить устойчивый деревенский быт. Вот только что отшумел страшный кровопролитный бой, а жизнь уже восстанавливается. Озираясь по сторонам и пригибаясь при свисте пуль, ходит по огороду старушка, сзывая разбежавшихся ягнят. Бородатый старик, опасливо выглядывая из двери, зазывает в хату голодных цыплят и сыплет им пшено. Колхозницы выносят из погреба кувшины с холодным, со льда, молоком и приветливо угощают запыленных усталых бойцов. Молодая девушка, озлобленно косясь на трупы в серо-зеленых мундирах, говорит нашему командиру:
— Не пришлось иродам здесь похозяйничать...
* * *
Вернувшись на командный пункт генерала, узнаем подробности операции в целом. Нашими частями очищено от врага несколько населенных пунктов. Прорыв гитлеровцев на этом участке ликвидирован. Угроза их выхода в тыл нашим танкистам миновала, фашисты с огромными потерями отброшены за реку.
Командующий благодарил Катукова по телефону за успешное развитие операции. Поставлена задача: активная оборона, перемалывание гитлеровских резервов. Надежно обезопасив свой правый фланг, наши танкисты приступают к осуществлению новых боевых [119] задач. Установлена связь с соседями: справа — 15-я стрелковая дивизия Д. П. Слышкина, старого друга и соратника Катукова, слева — гвардейцы И. Н. Руссиянова. С Руссияновым генерал тоже когда-то служил в одном полку: в те далекие времена он был помощником командира роты, а Руссиянов — командиром взвода...
* * *
В этот вечер мы с Борисом Фишманом пребывали в том замечательном, приподнятом настроении, которое возникает всегда, когда собственными глазами видишь успех, достигнутый нашими войсками. Мы даже позволили себе роскошь отлично выспаться на ворохе сухого сена — такой возможности давно уже не было. Но если бы мы толком знали все, что происходило в эти часы на фронте, нам вряд, ли удалось бы смежить глаза: несмотря на частичные успехи, достигнутые нашими войсками, остановить гитлеровцев, продвигавшихся на восток и юго-восток, не удавалось. Катуков, конечно, знал об этом, но, по понятным причинам, не мог и не хотел говорить нам.
Раздумывая теперь, три с лишним десятилетия спустя, о тех днях, я могу лишь поражаться изумительной выдержке и стойкости этого человека, который в крайне тяжелых условиях оставался невозмутимым и спокойным, словно корпус его стоял не на переднем крае, а где-нибудь в резерве и словно на фронте ничего существенного не происходило.
В действительности происходило вот что. На фронте все шире развертывалась генеральная битва 1942 года. Вермахт начал свое большое наступление.
Если еще недавно многие военные специалисты думали, что удар на стыке 13-й и 40-й армий был лишь отвлекающей операцией, а главный удар, как и в прошлом году, будет нанесен в направлении Москвы, то теперь им все яснее становилось, что Гитлер по крайней мере на время отказался от этого честолюбивого замысла и сосредоточил все свои силы на южном крыле фронта. Его генералы рассчитывали мощным ударом прорвать нашу оборону — окружить и уничтожить не только отдельные армии, но и целые фронты. Для этой цели они подтянули на участок своего главного удара большие силы, отлично вооруженные и экипированные. И сейчас там все сильнее разгорались самые ожесточенные сражения, от исхода которых зависело очень многое.
В тот самый день, четвертого июля, когда мы в отличном настроении бродили по улицам только что освобожденной на северном фланге Брянского фронта деревушки, центр событий стремительно переместился к Воронежу: передовые части 48-го гитлеровского танкового корпуса вырвались к Дону и форсировали его. Остановить их было некому — как ни спешили к линии фронта резервные армии, [120] развернуться на подступах к Воронежу они не успевали. На широком пространстве к югу отсюда так же быстро распространялись маневрировавшие фашистские бронированные полчища. Некоторые части нашей 40-й армии оказались за быстро перемещавшейся к востоку линией фронта и спешили вырваться оттуда на соединение со своими главными силами.
На рассвете этого тревожного дня четвертого июля на Брянский фронт внезапно прилетел начальник Генерального штаба генерал-полковник А. М. Василевский. Ставкой ему было поручено ускорить ввод в бой 5-й танковой армии Лизюкова, которая за три дня до этого была передана командованию фронта для того, чтобы нанести сокрушительный удар по левому флангу гитлеровской группы армий «Вейхс», устремившейся на восток и юго-восток. В состав 5-й танковой армии входили 2-й танковый корпус Лазарева, 11-й танковый корпус Попова, 340-я стрелковая дивизия, 19-я ударная танковая бригада. 5 июля в состав армии был включен еще 7-й танковый корпус Ротмистрова, прибывший из Калинина.
Выяснив, какие силы можно было бы дополнительно привлечь из фронтовых войск к участию в контрударе, начальник Генерального штаба А. М. Василевский вместе с начальником штаба Брянского фронта генерал-майором М. И. Казаковым направился на КП командующего 5-й танковой армией генерал-майора А. И. Лизюкова. Там, произведя вместе с командиром и начальником штаба фронта рекогносцировку, он уточнил задачу 5-й танковой армии: одновременным ударом всех ее сил западнее Дона перехватить коммуникации танковой группировки врага, прорвавшейся к Дону, и сорвать ее переправу через реку. С выходом в район Землянск — Хохол 5-я армия должна была помочь войскам левого фланга 40-й армии отойти на Воронеж через Горшечное, Старый Оскол.
Но события развивались все более стремительно. Стало известно о новом осложнении обстановки — на этот раз на правом крыле Юго-Западного фронта. Теперь серьезная угроза нависла над всем югом страны. А. М. Василевскому немедленно позвонили из Ставки, и он был отозван в Москву. Ответственность за осуществление задания Василевский возложил на командарма Лизюкова и на штаб фронта.
В этой обстановке изменилась и боевая задача Катукова. Он должен был со своим корпусом передвинуться на восток, чтобы встать рядом с танкистами Лизюкова и вместе с ними начать бить фашистов фронтом на юг. Его прежний участок передавался частям Павелкина и Слышкина.
1-й танковый корпус теперь размещался по фронту от села Сухая Верейка до правого берега Дона. В подчинение Катукову передавалась 4-я отдельная стрелковая бригада Гаранина. Правее располагались части 13-й общевойсковой армии. [121]
Всего этого, повторяю, мы не знали и знать не могли. Когда утром 5 июля мы проснулись и в отличном настроении духа направились в штаб, мы нашли там весьма озабоченных людей. В новые планы, разрабатывавшиеся ночью в штабе, нас, разумеется, не посвятили, но быстро, в нескольких словах, нам сообщили о том, что происходит на участке фронта, где сражался корпус: около полка гитлеровцев выдвигается в направлении Мишино; противник возобновляет наступление на Огрызово. Я добивался разрешения посетить танковый батальон первой гвардейской бригады, которым командовал наш старый друг Александр Бурда. Разрешение было дана крайне неохотно: обстановка там оставалась очень напряженной.
В политотделе у товарища Деревянкина настроение было подавленное: только что на участке Бурды погиб ветеран 1-й гвардейской танковой бригады мужественный офицер Новиков. Он ходил в бой в танке. Его машина и несколько других были подбиты немецкой противотанковой артиллерией и остались во ржи, в ста пятидесяти метрах от огневых позиций гитлеровских артиллеристов. Мне довелось отправиться на командный пункт Александра Бурды на машине покойного Новикова в сопровождении его бывшего ординарца. Всю дорогу он говорил о своем командире, рассказывал о нем, как о живом человеке, — было трудно представить, что теперь всегда придется говорить о Новикове в прошедшем времени: «Он был»...
— Он такой храбрый, смелый, — без конца повторял ординарец. — В бою никогда не ляжет, всегда — в рост. Вот два дня назад мы с ним на передовую ездили, так я страху набрался — трудна очень было, а он — хоть бы что. Мне сапог осколком порвало, а его ни разу не царапнуло... А вот сегодня оставил его одного, и смотрите, что получилось, — горестно заключил ординарец, словно это он был виноват, что Новиков теперь никогда уже не сможет пойти в атаку.
Но вот мы и у цели: лощина, речка, яблоневые сады. Здесь когда-то была деревня Юдино. От нее не осталось даже печных труб, но в сводках эта лощина все еще фигурирует как населенный пункт: «танковый батальон майора Бурды обороняет деревню Юдино». Среди развесистых яблонь — группа отлично замаскированных танков и небольшой штабной автобус.
Передний край пока проходит за отлогой высотой, встающей на юге лощины. Оттуда доносится несмолкающий гул. Укрывшись под раскинутой плащ-палаткой — с утра опять моросит надоедливый, холодный не по сезону дождь, — телефонист поддерживает непрерывную связь с соседями. Рядом на грузовике — походная радиостанция. Молодой радист слушает эфир, ловит голоса боя. [122]
Майор Бурда только что кончил бриться. Он аккуратно расправляет складки своей гимнастерки. На груди поблескивают два ордена — майор надел их на случай трудного боя. Лицо его совершенно невозмутимо, словно он на обычном учении. Между тем обстановка весьма серьезная, последнее сообщение из соседнего танкового батальона, которым командует Бойко, гласит:
Противник вводит в действие все больше артиллерии. Усиливается нажим пехоты. Из Алексеевпи движутся двенадцать немецких танков. Мы отошли в Бол. Ивановку.
А вот опять примчался с переднего края, от пехотинцев, разведчик с новым донесением: гитлеровцы атакуют высоту. Их силы во много раз превосходят наши. Нужна немедленная помощь. Бурда отдает короткий приказ, и шесть грозных танков, вихрем вырываясь из засад, устремляются вперед. Это пошла в бой танковая рота старшего лейтенанта Педченко: четыре Т-34, два Т-60. На одной из «тридцатьчетверок» мой старый друг Капотов, а я так хотел с ним потолковать. Придется ждать, пока он вернется. Засекаю время: 9 часов 40 минут утра. Все ли машины выйдут из боя невредимыми? И когда? К сожалению, на этих танках нет радиопередатчиков. Поэтому мы ничего не узнаем об их судьбе, пока они не вернутся... Вот они нырнули в ручей, и столбы радужных брызг поднялись к небу. Вот они вошли в рожь и устремились вперед, как броненосцы, плывущие по широкому морю. Вскоре танки скрываются из вида.
Из-за высоты доносятся сухие и злые удары танковых пушек. Танки вступили в бой.
На командном пункте тишина. Ждут новых сводок. От Бойко передают: «На высоте 230,3 обнаружено девять немецких противотанковых орудий». Майор негромко говорит:
— Ни разу не видел у немцев столько артиллерии, сколько они сейчас вводят в бой. Научились, значит, ценить наши танки. Ничего! Мы еще больше набьем себе цену...
Дождь усиливается. Бой немного утих. Усталый майор начинает дремать. Заскалько, заместитель Бурды, вполголоса рассказывает мне, как долго и безуспешно искали тело Любушкина после боя на Опытном поле. Его обгорелый танк стоял в восьмидесяти метрах от насыпи железной дороги, занятой фашистами. Туда поползли вызвавшиеся добровольцами посыльный Абдурахманов и повар, его фамилии Заскалько не помнит. Они с величайшими предосторожностями, скрытно подобрались к танку и влезли в него. Но внутри все сгорело дотла. Под машиной нашли спекшиеся свинец и олово — все расплавилось, такой был сильный жар. От людей остался только пепел. Подобрали обгорелый наган Любушкина, он [123] пережил своего хозяина, но теперь, конечно, стрелять из него уже невозможно...
Вспоминаем подмосковные бои, вспоминаем Скирманово, где и Заскалько горел, — у него на лице до сих пор следы ожогов. Многих недосчитывает бригада с той поры. Но боевые традиции ее живы, и молодежь дерется не хуже прославленных «стариков», которых уже нет в строю: Лавриненко, Любушкина и других.
Время около трех часов пополудни... Бой приближается. Явственно слышны длинные истерические очереди пулеметов, без передышки бьют автоматы. Особенно сильно нарастает огонь слева на участке 2-го танкового батальона. Приходит донесение: западнее деревни гитлеровцы выбросили семнадцать танков и полк пехоты, рассчитывая нанести удар по флангу. Командир 2-го батальона Бойко бьет их короткими жесткими ударами. Он сообщает Бурде по телефону: гитлеровцы откатываются. Но сразу же огонь усиливается на самом гребне высоты, что перед нами — мы отлично видим, как немецкие снаряды и мины рвутся в километре отсюда.
Майор подзывает молодого щеголеватого танкиста с испанскими бачками. Это Леонид Лехман{30}, лихой лейтенант, о котором говорят, что его можно послать на разведку хоть в пекло, — он вернется невредимым да еще прихватит «языка» из армии Вельзевула.
— Поезжайте к высоте... Нужно знать, что делают сейчас наши шесть танков. Разведайте и немедленно возвращайтесь.
Лехман повторяет приказание, отдает честь, поворачивается. Через минуту он в машине.
К майору подходит повар, плечистый сибиряк Пинегин.
— Нельзя же так, товарищ майор! Генерал приказал кушать, — говорит повар, по-видимому, уже не в первый раз. Майор раздраженно машет рукой:
— Ну ладно, тащи.
Обрадованный повар несет кастрюлю с макаронами, согретыми на костре, банки с консервами, хлеб. Здесь же, под яблоней, командиры наскоро закусывают, не отводя глаз от гребня вершины. Но Бурда ни к чему не притрагивается, он ждет результатов разведки. И вот уже слышен знакомый рев танка. Майор выскакивает и бежит навстречу машине Лехмана. Вот она останавливается. На башне видны свежие следы осколков, но танк невредим. Открывается люк, выскакивает Лехман. Он мрачно докладывает: [124]
— Товарищ майор, танк Капотова подбит. Я видел, как возле него копошились немцы. Мы хотели подойти, артиллерия не подпустила. Во ржи противотанковые пушки. Мы их помяли малость, но танк Капотова увести не удалось. Остальные машины ведут бой...
Танк Капотова подбит!.. Тяжелая весть. Даже эти бывалые воины потрясены. Майор отказывается поверить, тихо повторяет:
— Капотов? Капотов? Да не может быть...
Но бой есть бой. Подавляя свое волнение, он произносит официально:
— Продолжайте доклад.
Сведения, привезенные Лехманом, говорят о новом продвижении немцев. Танкистам трудно держаться: не хватает пехоты. Как дорого дали бы гвардейцы за то, чтобы их мотопехота, оставшаяся на соседнем участке, теперь оказалась здесь! Пехотинцы стрелковой части, измотанные многодневными боями, не в силах противостоять напору гитлеровцев.
Закончив доклад, Лехман с силой швыряет наземь свой черный шлем и с горечью восклицает, обращаясь ко мне:
— Видите вон тот холм? Я насчитал там только семь человек... Вы понимаете, этот холм держат семь пехотинцев! Если гитлеровцы сунутся туда, они пройдут, обязательно пройдут...
И как бы в подтверждение этих слов над холмом появляются и тают облачка разрывов. Фашисты начинают новую атаку. Майор не может бросить вперед свой последний резерв. Он должен беречь его до конца. Я продолжаю вести записи в своем блокноте, вот эти прыгающие, неразборчивые строки; воспроизвожу здесь этот хронометраж боя без изменений:
* * *
17 часов 45 минут. Сильная пулеметная стрельба. Вой снарядов, мин. На скате высоты — перебежка нашей пехоты. Она явно отходит. Уже видны разрывы наших снарядов, артиллерия ставит заградительный огонь на пути гитлеровцев. Минометчикам, сидящим неподалеку от нас в лощине, передано указание открыть огонь по наступающим фашистам. Слышен треск автоматов. Бурда спокойно читает в газете сообщение Информбюро о боях у Волхова.
18 часов 00 минут. Получена радиограмма из 2-го танкового батальона: на высоте 211 пробираются фашистские автоматчики, отрезают танки. Обстрел усиливается еще больше. Наша артиллерия непрерывно палит, но фашисты все продвигаются вперед. Вот на гребне показались черные точки. Сейчас даже невооруженным глазом можно разглядеть перебегающие по склону фигурки в немецких касках. Их много, очень много. Лехман показывает мне немецкую кавалерию — она подгоняет свою пехоту.
Видно, как отходит наша пехота. Бойцы цепляются за каждый бугорок, строчат из пулеметов, стреляют из винтовок, вступают в рукопашные схватки. Но немцев в несколько раз больше, и они наступают. Теперь уже ясен их замысел... [125] Психическая атака. Шагая во весь рост, они идут напролом. Впереди них катится вал огня. Разрывы приближаются к нашему саду. Теперь мины ложатся совсем близко. Отдана команда: «По щелям». Осколки с царапающим шуршанием сбивают листву с яблонь. Один из них тяжело падает рядом с нами. Заскалько пригибает голову; к этому трудно привыкнуть даже самому закаленному солдату.
Круглолицый сержант подбирает с земли серенькую, еще теплую птичку и говорит, разглядывая ее:
— Во как воробья навернуло!
Бурда оглядывается и мрачнеет. Он с досадой говорит:
— Глупый ты... Какую птицу убило! Кончится бой — похороним...
Это соловей. Говорят, смелая была птица: не боялась мин, не хотела покидать свой сад.
18 часов 30 минут. Гитлеровцы бросили в атаку три полка. Они наступают одновременно в нескольких направлениях. Нам видно, как впереди немцы катят руками противотанковые пушки. Сзади движутся батареи на конной тяте — при каждом орудии восемь коней. В их боевых порядках рвутся наши снаряды. Солдаты падают, их пушки разлетаются. Но гитлеровцы снова идут вперед.
— Точь-в-точь, как в фильме «Чапаев», — хрипло говорит Бурда. — Ну, сейчас им дадут дрозда! Оглянитесь назад!
На скат горы стремительно взлетают машины с нашими реактивными минометами, ласково прозванными на фронте «катюшами». Словно на параде, развертываются они на открытой позиции. Реактивные минометы бьют в упор массированными залпами на предельно короткой дистанции. Сотни мин с воем, в дыму и пламени проносятся над нашими головами, и сразу же на противоположном скате, где только что маршировали гитлеровцы, встают клубы дыма и языки зловещего пламени. Все горит. Сотни фашистов остаются навеки на почерневшей земле. Среди уцелевших — замешательство. Тщетно пытается восстановить порядок выскочивший из-за бугра эскадрон кавалерии. Немецкие солдаты не хотят идти на верную смерть.
Вражеский штаб просчитался. Полагая, что наши бойцы психологически надломлены, они бросили в бой все свои силы. А наше командование, как ни тяжело нам пришлось, сберегло резерв. И сейчас, пользуясь минутным замешательством в рядах противника, свежие подразделения наших танков вылетают из укрытий и бросаются вперед. Это и есть переломный момент боя.
Уже сгущаются над полем боя сумерки, а бой все не утихает. До самого неба встают над пылающими деревнями зловещие столбы дыма. Надрывно воют бомбы. Далеко по степи разносятся лязгание стали и рев танковых моторов. В воздухе пахнет порохом, гарью, отработанным бензином. И как-то странно ощущать в эти минуты запах жасмина: цветут сады. [126]
Но сейчас предаваться лирическим ощущениям некогда — наступают критические минуты боя.
Наконец, германское командование убеждается в том, что этот бой им проигран. Поредевшие цепи немцев отходят за гребень. Разведчики доносят: «Немец окапывается и тянет проволоку». Артиллерийский и минометный огонь утихает. Усталые бойцы начинают готовиться к ночлегу в наскоро отрытых окопах. По ухабам проселков ныряют походные кухни с запоздалым ужином.
Мы возвращаемся в штаб генерала Катукова. Здесь все уже поглощены новыми тактическим замыслами. Операция кончена, надо готовиться к новой, корпус передвигается на новый боевой участок, чтобы действовать рядом с танкистами Лизюкова.
— Сейчас уже ясно, — немцы поняли, что здесь им не пройти, — говорит Катуков. — Наступление противника на нашем участке можно считать законченным.
* * *
Да, танкисты и здесь остановили продвижение гитлеровцев. И все же я чувствовал, что и генерал, и его ближайшие соратники испытывали какую-то внутреннюю неудовлетворенность. Ведь каких-нибудь десять дней тому назад, когда на Брянский фронт отовсюду стекались мощные танковые соединения, думалось не об обороне, нет — о наступлении, об активных действиях, о контрударах. Но на войне нередко случается непредвиденное. Видимо, нам еще не хватало мастерства в массированном использовании танков. Одно дело — бои под Москвой, где наши танкисты превосходно овладели в бою тактикой использования небольших подразделений, и совсем другое — летние операции 1942 года, когда речь пошла о вводе в бой танковых корпусов и даже танковой армии. Теперь танкисты проходили второй курс своих фронтовых университетов. У них было много новых находок, открытий и блестящих удач, но были и трагические неудачи и даже провалы, за которые приходилось дорого расплачиваться.
Мы знали, чувствовали: эта школа принесет свои плоды, так же как принесла их московская школа 1941 года. Но теперь уже было совершенно ясно, что «годика», о котором говорил Сталин на параде 7 ноября, для окончания войны, конечно, не хватит. Впереди еще очень много сражений, много тяжких жертв, пока танкисты Катукова дойдут до Берлина. Все твердо верили, что война будет закончена именно там. И тем суровее и непримиримее относились к каждой своей операции, тем строже судили свою малейшую неудачу, когда было сделано хоть чуточку меньше того, что можно было сделать.
В своем дневнике за 5 июля 1942 года я читаю такую вот [127] запись:
«5 июля. 8 часов 45 минут вечера. Только что вернулся с колокольни, откуда открывается широкий вид на Юдино, где сегодня дрались танкисты Бурды. Сейчас там все тихо — гвардейские минометы отбили у гитлеровцев охоту лезть вперед.
Тихий вечер. Облака. Красивый закат. Тишь над огородами, садами, ручьями, текущими в глубоких оврагах. На дорогах трубят отходящие с поля боя израненные танки. У самого горизонта дымы: только что отбомбилась наша авиация. Немецкое наступление на нашем участке фронта остановлено.
Все-таки в штабе у Катукова невесело. Генерал бродит по хате с каменным лицом, пока офицеры торопливо укладывают документы в ящики: сегодня ночью переезжаем на новый участок. Я понимаю, что у него горько на душе: тяжело видеть, как прекрасно сколоченные для массированного контрудара соединения расходуются в боях, что называется, в розницу{31}.
Вначале корпус ввели в бой южнее Ливен — на Опытном поле. Понесли большие потери под ударами авиации — прикрыть танки с воздуха было нечем, а приказ был — драться во что бы то ни стало. Гитлеровцев на этом участке остановили, но тут же, южнее, образовалась новая, еще большая дыра, и они ринулись на восток.
Потом задумали эффективные клещи вместе с корпусом Павелкина. Опоздали на день... Тем временем Павелкина окружили, и он отскочил за реку Олым. С ним некоторое время не было связи, начали даже думать, что он погиб вместе со своим штабом. Но Павелкин нашелся. Ему дали задачу: наступать, опираясь на правый фланг Катукова. Тем временем 1-й танковый корпус должен был обеспечить железную оборону. Однако его мотострелки остались на старом рубеже — там не оказалось пехоты, здесь же танкисты могли рассчитывать лишь на сильно обескровленную 15-ю стрелковую дивизию Слышкина, которая уже трижды побывала в страшных переделках и теперь не была в состоянии обеспечить танкистам надежную поддержку.
Сегодня с утра 88-я и 385-я немецкие пехотные дивизии перешли в наступление почти без танков, но с огромным количеством артиллерии в своих боевых порядках. Вначале в штабе на это известие реагировали спокойно, и Катуков сказал мне, когда я уезжал к Бурде:
— Корячатся две немецкие дивизии. Но мы их положим на землю.
К вечеру гитлеровцев действительно остановили. Но какой дорогой ценой! Танковая гвардия потеряла лучших из лучших своих людей, не говоря уже о потерях в технике. К вечеру, чтобы решить судьбу сражения, пришлось ввести в бой последний резерв генерала и реактивные минометы....
Это поездка дает мне очень многое. Я начинаю еще лучше, чем в прошлом году, понимать цену, какую мы вынуждены платить за каждую деревню, за [128] каждый ручей, за каждую высоту. Ведь вокруг меня не какие-то отвлеченные тактические единицы, а живые, ставшие мне близкими, почти родными, люди. Вот сейчас пишу и вижу перед собой тронутое застенчивой улыбкой открытое лицо юного романтика из Подмосковья Капотова, с которым мы так подружились. Он не вернулся в Юдино, и мы, наверное, уже никогда его не увидим. А Новиков? А Любушкин? А десятки других ветеранов 1-й гвардейской?..
Танковые корпуса бросались в бой на разных направлениях, без необходимой связи с общевойсковыми армиями, без должного прикрытия пехотными и авиационными средствами. Не была обеспечена поддержка артиллерией и минометами. Не было штурмовой авиации. Враг бомбил боевые порядки танковых корпусов беспрерывно — его бомбардировщики налетали волна за волной, по 75–80 самолетов. Наши танковые части буквально горели в огне.
И еще: больно, невыносимо больно отступать хоть на шаг во второй раз. И видеть искаженные болью лица колхозников, которых мы вторично покидаем, снова отходя на восток.
Да, поистине тяжка школа войны, которую мы проходим в эти дни. Сомнений нет: советские солдаты, офицеры и генералы — способные ученики, и не за горами то время, когда гитлеровцы почувствуют в полной мере силу ударов нашего Человека в Броне. Впрочем, и сейчас наши удары весьма чувствительны: 385-я немецкая пехотная дивизия за эти дни потеряла уже 60 процентов своего состава...
Много лет спустя в замечательной книге Маршала Советского Союза А. М. Василевского «Дело всей жизни» я прочел такие мужественные и правдивые строки, посвященные анализу трудностей, возникших в июле 1942 года на Брянском фронте:
«Тех сил и средств, которыми он (т. е. Брянский фронт. — Ю. Ж.) располагал, было достаточно не только для того, чтобы отразить начавшееся наступление врага на Курско-Воронежском направлении, но и вообще разбить действовавшие здесь войска Вейхса. И если, к сожалению, этого не произошло, то только потому, что командование фронта не сумело своевременно организовать массированный удар по флангам основной группировки противника, а Ставка и Генеральный штаб, по-видимому, ему в этом плохо помогали. Действительно, как показали события, танковые корпуса при отражении наступления врага вводились в дело по частям, причем не столько для решения активных задач по уничтожению прорвавшегося врага, сколько для закрытия образовавшихся брешей в обороне наших общевойсковых армий. Командиры танковых корпусов (генерал-майоры танковых войск М. Е. Катуков, Н. В. Фек-ленко, М. И. Павелкин, В. А. Мишулин, В. М. Баданов) еще не имели достаточного опыта, а мы им мало помогали своими указаниями и советами. Танковые корпуса вели себя нерешительно: боялись оторваться от оборонявшейся пехоты общевойсковых армий, в связи с чем в большинстве случаев сами действовали по методам стрелковых войск, не учитывая своей специфики и своих возможностей»{32}. [129]
Да, танкистам предстояло еще многому научиться. Боевой опыт давался дорогой ценой. Но сулил он советским танковым войскам поистине блестящее будущее...
Два немца
К утру шестого июля мы завершили трудный ночной переезд по невероятно вязким черноземным проселкам, раскисшим от дождей, к месту нового расположения штаба 1-го танкового корпуса. В дороге потеряли цепь, которая помогала нашему многострадальному пикапу бороться с грязью, и теперь не столько ехали, сколько тащили на себе машину, невероятно мокрые и грязные. А вокруг бессильно жужжали, словно мухи, влипшие в клейкую бумагу, сотни других автомобилей. Окончательно обессилев, мы приткнулись к какой-то избе и часок поспали в кузове пикапа.
Нас разбудило яркое солнце, наконец-то июль напомнил о себе. Я поспешил узнать, чем закончился бой у Юдина. Оказывается, в 4 часа утра, пока мы ползли на своем пикапе по шоссе, гитлеровцы захватили эту деревню, или, вернее, то место, на котором она когда-то стояла. Однако танкисты Бурды тотчас же выбили их оттуда. Сейчас все утихло. Разведчики намекнули нам, что теперь надо ждать больших событий на новом участке, где сосредоточиваются наши танковые соединения для контрудара по левому флангу гитлеровцев, прорвавшихся к Воронежу.
В еще не тронутой войной деревне, куда перебрался штаб корпуса, царило идиллическое спокойствие. Цвел жасмин, пели птицы, мычали коровы. Люди были заняты своими извечными крестьянскими делами, хотя и чувствовалось, что их тревожило прибытие с запада такого большого числа военных: уж не новое ли это отступление?
Нет, на этом участке не могло быть и речи об отступлении, он был надежно прикрыт броневым щитом. Но южнее и юго-западнее обстановка продолжала осложняться.
Гитлеровцы бросили в наступление не только собственные войска, но и армии своих сателлитов. В дело был пущен и неприкосновенный фонд германского командования — резервные кадровые дивизии, которые до этого тщательно сберегались в глубоком немецком тылу на крайний случай.
Германские генералы никогда не отличались излишним человеколюбием по отношению к своим солдатам. Сейчас же они действовали с предельной жестокостью: построив дивизии в затылок друг другу, гнали их вперед. Дивизии таяли в течение немногих часов. Но на смену им появлялись новые и новые. Решив любой ценой [130] прорвать фронт, германский штаб не жалел для этого ни людей, ни техники. Ведь второго фронта все еще не было!
Естественно, нас, военных журналистов, в эти дни особенно интересовали пленные немцы. Хотелось узнать, что думают эти люди, как отразилось пережитое на их психологии, что кроется под твердой скорлупой знаменитой немецкой дисциплины.
О некоторых встречах такого рода я уже рассказывал. Не все они были интересны: одни немцы были настолько запуганы россказнями Геббельса о «русских зверствах», что в плену теряли всякий человеческий облик и были не в состоянии связно отвечать на вопросы. Другие, дрожа за свою шкуру, угодничали и старались сказать только то, что, по их мнению, было бы приятно услышать «господину советскому офицеру».
Но встречались и такие пленные, чьи рассказы были весьма интересны: они помогали понять, что творится во враждебном нам мире, находящемся под контролем национал-социализма, как там живут люди, как устроена их психика, что думают те из них, которые еще не разучились мыслить.
Утром шестого июля в штаб 1-го танкового корпуса привезли двух пленных. И до чего же разными людьми они оказались. Это были член гитлерюгенда Гайнц Г. из Саксонии и шахтер Людвиг Г. из Рура. Гайнца Г. поймали у ручья, куда он с тремя приятелями ходил на водопой, — троих наши бойцы застрелили, а этого схватили за шиворот и притащили. А Людвига Г. никто не ловил; он пришел к нам сам, предъявив в качестве пропуска советскую листовку, сброшенную с самолета.
Так вот сначала о питомце гитлерюгенда. Узнав о поимке этой птицы, я очень обрадовался: давно хотелось откровенно потолковать с воспитанником нацистов, посмотреть, что представляет собой идейный противник наших комсомольцев. Но радость моя была преждевременной: откровенного разговора не получалось, да Гайнца, видимо, и не учили в гитлерюгенде рассуждать на политические темы и спорить, скорее, напротив, его отучили мыслить.
Передо мной сидел под кустиком, сжавшись, словно затравленный волчонок, белобрысый сморчок, маленький, плюгавенький человечишко 21 года от роду. Офицеру, который его допрашивал, он деловито сообщил, что в его роте в первый же день наступления убито 38 человек, еще 38 ранено. В строю осталось 18. Четверо ушли за водой, из них трое убиты, он, четвертый, в плену. Стало быть, теперь в роте 14 солдат.
Потом я попросил Гайнца рассказать о себе, о своей жизни, о том, как и почему он вступил в гитлерюгенд, чему его там учили и что он вынес из этой учебы. Он глянул на меня диковатым взором, видимо, ему никогда таких вопросов не задавали, и сам он над [131] ними не задумывался. Но в плену, по его мнению, нельзя отказываться отвечать на вопросы, ему, наверно, будет плохо, если он не станет говорить. И Гайнц заговорил монотонным голосом. Он попросту рассказывал свою биографию, так ему было легче.
Да, он воспитанник гитлерюгенда. Почему он стал членом этой организации? Но ведь это очень просто! Когда мальчику исполняется четырнадцать лет, его принимают в союз. Как эта организация функционирует? Тоже очень просто: по месту жительства. Сначала в отряде, в который приняли школьника Гяйнца, состояло 100 ѕ 120 человек — это было сразу после того, как фюрер стал рейхсканцлером. Потом в нем стало 400 человек, сами родители следили за тем, чтобы их дети не остались вне союза.
Чем занимались в союзе? Учились маршировать, стрелять, вести огонь по самолетам, водить мотоцикл, автомобиль, с 1934 года изучали планер. Еще работали в трудовых лагерях — строили дороги, аэродромы. Это когда уже исполняется семнадцать лет. Работа с семи часов утра до полудня, потом с часу дня до семи вечера. Возили песок, камни.
Еще что делали? Учились петь песни. Вы хотите послушать? Пожалуйста. Гайнц поет механическим, бездушным голосом, без всякого выражения, словно заводная кукла: [132]
Вы слышите сигнал к бою?
Друзья, мы будем сражаться все вместе.
Мы не позволим себя обижать.
Мы боремся за свои идеи.
К борьбе мы готовы — все вместе.
— Гайнц, Гайнц! А что же собой представляют ваши идеи, за которые вы хотели сражаться? И кто вас обижал?
Гайнц глядит на меня своими пустыми глазами. В них медленно прорезается удивление: до сих пор он не думал над этими вопросами, и у него нет готового ответа. Он мучительно долго размышляет, стараясь припомнить, что говорили ему — сначала местный фюрер гитлерюгенда, двадцатилетний служащий банка Штенцель, — о, этот был важной птицей, он объединял под своей высокой властью девять территориальных организаций города Бауцен, где жил Гайнц, — потом господин офицер. Он что-то вспоминает наконец. Его глаза радостно вспыхивают, и он чеканит ровным голосом:
— Нас учили бороться против большевистской России, существование которой опасно для нашего тысячелетнего рейха. Когда мы разгромим Россию, всем немцам будет хорошо. Будет что купить, будет возможность всем хорошо жить и одеваться, и всем будет хорошо. Россия — большое государство, богатая и опасная страна, она больше Германии во много раз, и она может нас обидеть. Но мы сильнее, потому что в мире нет более сильного солдата, чем немецкий. Мы победим, потому что этого хочет сам Гитлер, а то, чего хочет великий фюрер, всегда сбывается.
Выпалив единым духом эту тираду, словно механически заученный урок, Гайнц Г. вдруг сникает. Он испугался: одно дело говорить такие вещи в своем отряде гитлерюгенда или в винной лавке, где он служил продавцом, пока его не призвали в армию, и совсем другое дело отвечать на вопросы большевистского офицера, когда ты попадешь к нему в плен.
Гайнц озирается по сторонам, пытаясь прочесть на лицах офицеров, прислушивающихся к беседе, какая судьба его ожидает, — казнят ли его немедленно или же немного погодя. Но большевики не спешат хвататься за пистолеты. Они лишь брезгливо усмехаются:
— Каков щенок?.. Вымуштровали... Ничего, поработает в лагере военнопленных, придет в себя.
Судят не Гайнца Г. — судят Гитлера и его бесчеловечную партию, которая выпотрошила души своей молодежи и превратила ее в пушечное мясо...
А вот второй разговор с пленным немцем. Это совсем другой человек. [133]
Людвигу Г. двадцать восемь лет. Он сын рабочего и сам рабочий. Работал слесарем в шахте Ботторо Рурской области. Его призвали в армию лишь 12 января 1942 года — Гитлеру нужен был уголь для военной промышленности, и он начал посылать шахтеров на фронт только тогда, когда прочие резервы уже истощились. Но Людвиг отлично понимал, что эта война ему не нужна, и, когда его дивизия прибыла на фронт, сразу же начал искать случая сдаться в плен. Это ему удалось 5 июля, когда гитлеровцы штурмовали высоту 224,4.
— Почему вы сдались в плен?
— Потому что знаю: если Гитлер победит, германскому рабочему от этого легче не станет. А погибать зря я не хочу. К тому же русские нам ничего плохого не сделали... Конечно, у нас в роте есть солдаты, которые кричат о войне до победы. Но другие, когда встречаешься с ними наедине, говорят: пусть офицеры воюют сами, если им так хочется. И на шахте у нас многие против войны. Но говорить об этом вслух, публично невозможно. Гестапо создало такую изощренную систему шпионажа, что никогда не знаешь, с кем ты говоришь — то ли с честным рабочим, то ли с овчаркой Гиммлера...
Меня живо интересует жизнь немецких шахтеров, настроения товарищей Людвига. Что происходит сейчас там, в Руре? О чем думают, что говорят, встречаясь друг с другом, немецкие шахтеры? В какой мере и там распространилась фашистская отрава, иссушившая мозги таких людей, как этот несчастный питомец гитлерюгенда Гайнц Г.? Я рассказываю Людвигу о своих впечатлениях от встречи с Гайнцем. Он крутит головой:
— Нет, далеко не все такие. Поначалу многие, конечно, поверили Гитлеру. Он говорил, что национал-социалистическая партия — за рабочих, что он сам хочет построить свой, национальный, социализм, а ради этого надо, дескать, разгромить английских плутократов и русских большевиков. Насчет плутократов рабочие согласны, что с ними надо бороться, хотя и непонятно, почему надо начинать с английских? Хватает своих в Руре, с них бы и начать... Но что касается русских, то ведь они ничего плохого немцам не сделали...
Людвиг Г. — беспартийный. Но до 1933 года он читал коммунистическую газету «Рур эхо» и из нее многое понял. В подпольной борьбе против Гитлера не участвовал — это очень опасно, — но разбирался что к чему. Поэтому, когда его спрашивают, во имя чего воюет вермахт, он убежденно отвечает:
— Фашизм борется против коммунизма, суть в этом. Конечно, офицеры нам говорят, что мы были вынуждены объявить вам войну, потому что Россия хочет нас завоевать, но это неправда. Правда [134] в том, что Адольф Гитлер хочет завладеть всем миром, а вы у него на пути.
Повестку о мобилизации Людвигу вручили 1 января — «новогодний подарок», — с горечью иронизирует он. Одновременно повестки получили и многие его товарищи. Вместо них в шахту загнали французов, бельгийцев и поляков. Их поселили в лагере. Там над ними нещадно издеваются. Хуже всего приходится полякам...
Семья у Людвига большая: родители, пятеро братьев, сестра. Все работают на шахте. До войны хотя было и трудновато, но концы с концами сводили. Сейчас стало совсем плохо. Утром — ломтик хлеба и кружка эрзац-кофе, в обед — тарелка супа, на ужин — остатки супа и еще ломтик хлеба. Прикупить нечего — без карточек только соль. На ребенка дают пол-литра молока. Многие солдаты присылают с фронта посылки с разным барахлом, отнятым у русских, но Людвиг чурался такой добычи.
Шахта, где работал Людвиг, — в десяти километрах от Эссена, но он крайне редко ездил в этот город, последний раз был там за две недели до войны. Слыхал, что англичане часто бомбили Эссен. Недавно отец сообщил ему намеками, что город сильно разрушен, и убитых не успевают хоронить.
Когда Людвиг уходил на войну, родители плакали. Мать говорила, что он ни за что не вернется. Людвиг не осмелился рассказать родным о своих планах, но сам был спокоен: он будет, обязательно будет жить, потому что откажется участвовать в этой войне. Сдастся русским и дождется в плену мира. Когда это будет? Он не знает. Но теперь ему все равно. Война и так сломала ему жизнь. До войны он собирался жениться; овладел квалификацией слесаря, рассчитывал, что будет хорошо зарабатывать. И все пошло прахом. Так уж лучше сидеть в лагере для военнопленных, чем рисковать жизнью ради тысячелетнего рейха. Да и проживет ли рейх тысячу лет? Людвиг в этом сильно сомневался. Он считает безумием воевать против всего мира, как этого хочет Гитлер...
В палатку, где идет затянувшийся допрос пленного, входит девушка в военной форме — полевой почтальон. Она раздает письма офицерам. Людвиг понял, что происходит. Он печально улыбается, и мне понятно, о чем он думает: вероятно, пройдет не один год, прежде чем он получит весточку из дому. Но что поделаешь? Такова уж участь военнопленного...
Я не знаю, как сложилась дальнейшая судьба этих двух, столь разных немцев, с которыми свела меня судьба в рядовой, будничный день войны 6 июля 1942 года. Живы ли они? Как живут сейчас, что делают, о чем размышляют? [135]
Хотелось бы думать, однако, что суровый урок, преподанный им жизнью на изрытых бомбами и снарядами черноземных полях Орловщины, где замертво легли многие десятки тысяч их сверстников, научил их мыслить и заставил сделать для себя должные выводы...
И последнее, о чем хотелось бы сейчас сказать: если живы они, пусть вспомнят о русских солдатах, которые даже в трудную, нечеловечески тяжелую для нас пору, превозмогая в сердце своем горькое чувство ненависти к тем, кто вторгался в наш дом, терпеливо убеждали их сбросить с себя упряжь Гитлера, стать людьми и спасти свои души.
В один из этих июльских дней нам посоветовали побывать у артиллеристов.
Это были артиллеристы 15-й Сивашской стрелковой дивизии, которая приняла на себя один из основных немецких ударов в памятное утро двадцать восьмого июня близ города Тим. Рассуждая теоретически, дивизия, выдержавшая такой удар, должна была бы перестать существовать. Аккуратные немецкие генералы свои расчеты строили так, чтобы в течение нескольких часов умертвить все живое в том квадрате, где стояла дивизия. Были рассчитаны должные нормы взрывчатых веществ, стали, алюминия, необходимое количество самолето-вылетов, танков, артиллерии, пехоты. И, как всегда, был допущен только один просчет: недооценена стойкость советского человека.
Дивизии пришлось отойти, оставить рубеж, укреплению которого было уделено так много сил и энергии. Но она отошла организованно, не оставив ни одного орудия, ни одной машины. И теперь дивизия продолжала сражаться, удерживая новый рубеж, хотя потери ее в людях велики.
На этом участке фронта возникла небольшая передышка. Немцы, получив свое, вынуждены были перегруппировываться, подтягивать резервы. Наши пушки молчали. Артиллеристы дивизии писали письма домой, брились, приводили в порядок свое обмундирование — это был первый отдых за неделю страшных, поистине небывалых боев.
Люди были полны впечатлений от пережитого. Им хотелось как-то осмыслить, продумать пережитое за эти десять дней. Поэтому , бойцы были весьма словоохотливы. Собравшись в тесный кружок, они наперебой рассказывали: [136]
— Начал он с рассвета. Как стали бить из пушек — земля закипела...
— Да что из пушек! Самолеты — вот что было страшно. Сразу десятки. И без перерыва. Через каждые три-четыре минуты — штук по тридцать самолетов... И снова, и снова...
— А огнеметы! Как зажарили по нашему лесу — все горит, нет спасения...
Картина боя стоит перед глазами у людей. Памятны все подробности, до самых мельчайших.
Передовые рубежи дивизии располагались вдоль берега мелкой речки. Левее стоял 47-й стрелковый полк, правее — 321-й. Огневые позиции поддерживавшего их 203-го артиллерийского полка находились немного подальше — в Урыновском лесу: в восьмистах метрах от берета — наблюдательный пункт артиллеристов, за ним в ельнике — огневые позиции.
Пехота неплохо укрепилась, но удар был нанесен столь сильный, что удержаться на этом рубеже оказалось физически невозможным. Вначале гитлеровцы предприняли очень мощный артиллерийский обстрел — это было в 3 часа 30 минут утра. Лес горел, люди задыхались в дыму, но не отходили. Потом через реку бросилась вброд в атаку немецкая пехота. Наша артиллерия, поддерживая свои стрелковые полки, вела убийственный огонь из тяжелых гаубиц. Гитлеровцы несли большие потери, но продолжали атаку, наращивая силу ударов. С неба по еловой роще, где расположились наши артиллеристы, била немецкая авиация, вслед за гитлеровской пехотой шли танки.
Дивизия удерживала свой рубеж до полудня, но дольше устоять не смогла: слишком велики были потери. И наши полки начали медленно пятиться назад, отходя на запасные позиции под защитой артиллерийского огня. Артиллеристы сопротивлялись до последнего, и приказ об отходе был дан только тогда, когда впереди никого из наших уже не оставалось, а гитлеровские автоматчики просачивались с флангов. Надо было отходить к реке Кшень, в направлении на село Ольшаны.
Отход артиллерии осталась прикрывать горсточка храбрецов: меткий артиллерист Медведев, который за эти дни сжег снарядами уже четыре фашистских танка да еще один подорвал противотанковой гранатой, разведчик Ерохин, связист Загрядский, замковый Власов, писарь Бордуков, повар Фатеев и еще несколько человек. Они получили приказ — держаться, пока пушки отойдут к Ольшанам, а потом пробиваться к своим. Так они и сделали...
— Медведев! Где же Медведев? — зовут артиллеристы. — Расскажи же, как ты дрался!..
Светлоглазый юноша в тяжелой железной каске подходит и присаживается [137] на корточки. Сорвав ромашку, он вертит ее в руках, прикидывая, с чего начать разговор. Ему, как и многим, кажется, что, в сущности, долго тут рассказывать не о чем: подбил один танк гранатой, потом еще четыре подбил всем расчетом, когда стреляли прямой наводкой, — это было, когда уже вышли к своим, — и все тут.
— Нет, Медведев, — подсказывает ему отсекр полкового бюро комсомола К. М. Райхельсон. — Ты скажи, почему ты так зло дрался. Про свое село расскажи.
— Ну, что ж про село? Сожгли село, гады. Сожгли, — повторяет он и вытирает со лба густо выступивший пот. В его светлых голубых глазах мелькает недобрый огонек. — Сожгли, — снова повторяет он. — Это было еще зимой, когда немцы отступали. Мое село называется Рытва, Орловской области. Это здесь, совсем неподалеку. Село, конечно, небольшое. Но кому свое село не мило? Вот мы пришли на позиции и стали... А я знаю, что мое село в трех километрах отсюда. Да... Ну, я и попросился у командира — разрешите проведать...
Он говорит медленно, подыскивая слова. Трудно говорить о таких вещах. Не найти слов, которыми можно было бы выразить то, что переживают сейчас миллионы людей!
— Попросился у командира... Он разрешил. Иду... Вижу, осталось у нас три дома из пятидесяти... А там, где наш дом стоял, одна труба торчит... Ну, все ж таки я мать нашел... Еще нашел сестру, братика, маминого отца... А второго моего деда немцы пристрелили... Он корову хотел вывести из сарая... Сарай горит, а в нем корова... Он говорит немцу: за что животная пропадает? А немец из автомата... Тут его и кончил... Это в феврале было... Посчитаемся, подумал я, только бы встретиться. Вот теперь и рассчитался...
О том, как он рассчитался с немцами, Медведев так и не сказал. Но товарищи, с которыми он был в бою, помогли восстановить картину этой схватки.
Когда группа артиллеристов прикрывала отход своей части, прямо на них вышла группа неприятельских танков — они двигались к реке Кшень, рассчитывая захватить переправу. У Медведева были две противотанковые гранаты. Осторожно приближались темно-зеленые немецкие машины, прощупывая путь: они опасались засады. Медведев притаился за кустом — он ловко метал гранаты и теперь был почти уверен в себе, но все-таки немного боялся. Медведев решил выждать, пока танк подойдет совсем близко, чтобы ударить наверняка. Железная громада была уже метрах в десяти, когда молодой артиллерист размахнулся и швырнул гранату под гусеницу, а сам нырнул в канаву.
Комья земли больно ударили по спине. Лотом послышались крики немцев. Медведев выглянул из канавы: танк стоял на месте [138] с оборванной гусеницей. Люк приоткрылся, Медведев швырнул вторую гранату. И все затихло. Артиллерист подождал еще немного, потом осторожно отполз к своим, и они скрытно пробрались высокой рожью на высоту и стали наблюдать. К подбитому немецкому танку подошел тягач и утянул его в тыл. Остальные танки замедлили продвижение: гитлеровцы опасались засад во ржи. Но у артиллеристов гранат больше не было, и они, дождавшись темноты, переплыли реку Кшень, держа свои винтовки над головой.
Там, за рекой, стояли батареи резервного противотанкового дивизиона, срочно выброшенного навстречу немцам. На ходу, выжимая воду из гимнастерки, Медведев подошел к артиллеристам и деловито спросил:
— Что, вам люди не требуются?
— А ты кто такой будешь? — недоверчиво спросил сержант.
Медведев предъявил красноармейскую книжку. У артиллеристов не хватало заряжающего, и его тут же поставили на боевой пост.
Ждать пришлось недолго. Осмелев, фашистские танкисты попытались с ходу форсировать Кшень. Наши противотанковые орудия заговорили в полный голос. Они сделали свое дело: эту реку немцам пришлось форсировать с таким же напряжением, как и ту, что в Урыновском лесу, хотя они рассчитывали на сей раз пройти вперед без труда.
— Ну, мы их отбили, а потом меня отпустили, и я нашел свою батарею, — словно нехотя сказал Медведев. — Вот и все. Разрешите идти?
И он встал.
— Ну, а что сталось с вашей семьей?
— Ушли. Ребята видели, как они отходили. Сейчас, конечно, мне неизвестно, где они. Но я спокоен, немцу их не достать. Не допустим!
Артиллеристы с того памятного дня провели много боев — у Юрских дворов, у совхоза «Новая жизнь», у села Мишино. И всюду, где открывали огонь их смертоносные пушки, гитлеровцам приходилось туго. Вражеское наступление на этом участке постепенно замедлилось, а потом и вовсе захлебнулось. Это результат общих усилий — и пехоты, и танковых частей, и авиации, и артиллерии. Но частицу успеха с полным правом могут отнести на свой счет и наши новые знакомые — артиллеристы. И они законно горды этим...
Мы помолчали, прислушиваясь к тишине.
Отсекр полкового бюро вдруг сказал:
— Часто бывает скучно читать рассказы про войну. Тут что важно? Важно душу человека понять, почему он действует так, а не иначе. Вот разобраться бы писателям в этом, получились бы [139] такие произведения — читал бы, не оторвался! Возьмите вы этого человека, — кивнул он на лесок, куда ушел Медведев. — Конечно, он воюет во имя Родины с большой буквы, как у нас иногда пишут. Правильно это. Но у него свое, предметное понятие. Когда он дрался с танком один на один, он за свою хату дрался, за деда, за корову. Вот так просто, по-крестьянски. Помните, как он сказал — «рассчитался»? Это не случайно слово бросил. Вы знаете, у нас много бойцов ведут такой расчет. Основная ошибка гитлеровцев, по-моему, та, что они не понимают наших людей. Они думали: самое сильное чувство — страх. И били на это чувство. А вышло все совсем по-другому. По-медведевски вышло.
Комары жужжали все надоедливее. Мы сбились в тесный кружок. Уже смеркалось, и только огоньки папирос озаряли молодые загорелые лица.
— Жаль, что вам не удалось побывать на нашей шестой батарее, — продолжал Райхельсон. — Это довольно далеко отсюда. Там на днях разыгралась такая история... Вы знаете, что такое сорок минут для тяжелой артиллерийской батареи, когда она ведет шквальный огонь?.. — Отсекр помолчал, закурил и снова заговорил: — Наша батарея — 122-миллиметровые пушки — стояла уже в селе Мишино. Оно, знаете ли, расположено в очень красивой лощине и на трех буграх вокруг нее — треугольником. Ну, конечно, яблоневые сады, ракиты, посредине села — речка. В этих местах все деревни так строятся. А батарея на восточном берегу. Так все кругом чудесно, просто загляденье. И вдруг этот рай в момент превращается в ад. Фашисты, как звери, наседают на село — они все-таки форсировали реку Кшень и от деревни Калиновки двинули на Мишино. Их надо было во что бы то ни стало задержать — по соседству находился штаб дивизии, и мы должны были прикрыть его отход. И вот комиссар артиллерийского полка посылает меня на шестую батарею с приказом: поставить заградительный огонь, любой ценой остановить немцев. А у нас там был замечательный комсомольский расчет. Какие люди!
Райхельсон затянулся, и в отблеске огонька я видел, какой тоской полны его глаза.
— Золото. Бесценный народ. Вели огонь исключительно дисциплинированно. Гитлеровцы их быстро нащупали: они наблюдали с подвесного аэростата. Уже через несколько минут немецкие снаряды стали падать на наши огневые позиции. А нам позиции некогда менять: надо все время держать огневую завесу, иначе фашисты ворвутся в село. И вот в десяти метрах от комсомольского расчета рвется снаряд. Прямое попадание в орудие. Наводчик Анохин убит. Его заменяет второй номер — Загрядский. Командир орудия Гаврилов ранен. Он упал, но собрал силы, зажал рану рукой [140] и командует: «Прицел тот же, огонь!» Ребята стреляют, а наводчик мертвый лежит тут же, и от этого наши ребята еще злее. Снова падает снаряд. Убит еще один комсомолец-артиллерист Левицкий. Погибает и Загрядский. Орудие выведено из строя. Оставшиеся в живых двое комсомольцев — заряжающий и ящичный — переходят к другим пушкам... — Отсекр вздохнул: — Вот так и дрались сорок минут. Выпустили шестьдесят снарядов. Мы потеряли два орудия, четверо убитых, одиннадцать были ранены. Все в пороховом дыму, кругом мертвые лежат, раненые стонут, а командир батареи Киров командует: «По врагам революции — огонь!» Вой вели на ближайшей дистанции. На огневых позициях не только снаряды рвутся — пули свищут. Гитлеровцы прямо взбесились, стоит перед ними одна батарея, а продвинуться не могут. Если бы у нас больше снарядов было, мы бы там еще долго держались. Но пришлось все-таки отходить.
К этому времени штаб дивизии, конечно, уже находился в безопасном месте и оттуда управлял своими частями. А отходили мы опять же не просто — под бешеным огнем... Помню, тракторист подвел трактор — тут же разбило радиатор. Один боец схватил ведро с водой и всю дорогу лил воду на мотор, а водитель вел машину. Ничего, спасли пушку. И теперь она опять готова к бою...
Мы распрощались поздней ночью{33}. Отсекр несколько раз просил написать в газету о подвиге комсомольского расчета. Он снова и снова возвращался к упорству и стойкости этих людей:
— Вот за границей много говорят о русском фатализме. И гитлеровцы об этом писали. Проще всего представить противника этаким дикарем, который верит в фетиши и которому собственная жизнь нисколько не дорога, потому что он ей цены не знает. Фатализм — это чепуха, выдумка. Вы думаете, этим комсомольцам не страшно было умирать? Вы думаете, они не любили жизнь? Да ведь я знаю этих ребят, как себя.
Он осекся:
— Вернее оказать, знал... Как себя знал! Они мечтали дожить до конца войны и страшно боялись, что не доживут. Боялись — да, но не трусили! Это разные вещи.
Когда мы отъезжали от батареи, позади загремели выстрелы. Передышка кончилась. Батарея снова вступила в бой. [141]
Пока мы ездили в Ливны и Елец, на фронте произошли крупные организационные изменения в командовании. Приехав на командный пункт, мы узнали, что войска левого крыла Брянского фронта выделены в состав нового фронтового объединения, задача которого состоит в том, чтобы удержать гитлеровцев на подступах к Воренежу и создать оборону по реке Дон. Новому фронту присваивалось наименование Воронежского. Воронежский фронт пока формировал генерал-лейтенант Ф. И. Голиков, на Брянском оставался его бывший заместитель генерал-лейтенант Н. Е. Чибисов{34}.
Отныне задача Брянского фронта сводилась главным образом к осуществлению той операции, которую планировал прилетевший сюда начальник Генерального штаба генерал-полковник А. М. Василевский: танковые войска фронта — 5-я танковая армия Лизюкова, корпуса которой в ночь на 3 июля заканчивали сосредоточение к югу от Ельца, 1-й танковый корпус Катукова и другие танковые соединения должны были нанести сокрушительный контрудар по растянутому левому флангу фашистской группировки, прорвавшейся на восток. Поскольку на данном участке мы располагали значительным превосходством в танках, ожидалось, что эта операция окажет весьма существенное влияние на весь ход событий.
Естественно, что все мы, военные корреспонденты, с величайшим энтузиазмом устремились из района Ельца к рубежу реки Суховерейки, куда прорвались наши танковые соединения. Вопреки своему названию эта река изобиловала мокрыми, болотистыми поймами, труднодоступными для танков, но мы тогда этого не знали и были уверены, что танки с ходу форсируют ее и устремятся на юг, ломая сопротивление гитлеровцев и дезорганизуя их тылы.
Поначалу контрудар развивался как будто бы нормально, хотя генералы, командовавшие танковыми соединениями, были серьезно озабочены отсутствием должной артиллерийской, авиационной и пехотной поддержки. При обычном развитии операции пехота, артиллерия, авиация должны были бы расчистить дорогу танкам, тогда мощные танковые соединения вошли бы в прорыв и помчались вперед, громя гитлеровцев, как это и происходило много раз в последующие годы. Теперь же танкам приходилось воевать самим, подменяя собой и артиллерию, и пехоту и подставляя свои башни атакам гитлеровской авиации, которая действовала почти беспрепятственно. Это, естественно, вело к большим потерям среди танкистов. [142]
Однако приказ есть приказ, и руководители танковых соединений дисциплинированно и творчески его осуществляли, стремясь выжать максимум возможного из своих собственных сил.
1-й танковый корпус Катукова перешел в наступление точно в назначенный час после огневого налета одного лишь артиллерийского полка — это было все, чем располагала приданная танкистам стрелковая дивизия. Пошли в атаку и другие танковые корпуса. Они столкнулись грудь с грудью с немецкой танковой группировкой, прикрывавшей непомерно растянутый левый фланг наступавших гитлеровцев.
Первая схватка танкистов с немецкими мотомеханизированными частями длилась около суток. Расставив противотанковые орудия в глубине деревенских улиц, сараях и домах, гитлеровцы пытались задержать советские танки. Но тщетно. Гитлеровцам пришлось оставить одну деревню, за ней другую, потом третью.
А на следующий день начался бой за тот самый лес, в котором несколько дней спустя мы нашли командный пункт наших танкистов. Атаку наши танкисты предприняли сразу, без всякой передышки, чтобы не дать гитлеровцам оправиться от первого удара, не дать им организовать прочную оборону. Быстро пополнив боеприпасы и залив баки горючим, даже не смахнув с лиц пороховой копоти, танкисты снова бросались в бой.
Сражение за лес продолжалось целый день, У гитлеровцев было много хлопот, они едва успевали закапывать убитых. Мертвецов, словно по конвейеру, оттаскивали за реку, в деревню, и там укладывали в могилы. Когда гитлеровцев выбили из деревни, обнаружили тысячу свежих, только что поставленных деревянных крестов. И как ни удобна была для обороны эта дубрава, иссеченная овражками, раскинутая на скатах высот, гитлеровцы и суток не удержались в ней.
Они отошли за реку, заняли командные высоты, на которых стояли высокие неубранные хлеба, служившие им прекрасным укрытием. Там, среди хлебов, они зарыли свои танки, превратив их в долговременные огневые точки, расставили противотанковые артиллерийские батареи, сосредоточили команды истребителей танков. И в довершение ко всему стянули отовсюду на этот участок свою бомбардировочную авиацию, которая набросилась на наши танковые корпуса, фактически лишенные воздушною прикрытия.
Продвижение резко замедлилось. Танки горели, словно гигантские факелы. Лишь левый фланг корпуса, находившийся у самого берега Дона, смог отбросить фашистов на четыре километра. Доблестно дрались здесь вместе с танкистами и пехотинцы 4-й отдельной стрелковой бригады полковника К. В. Гаранина. [143]
Поистине тяжело складывалось положение у соседа Катукова: бывший командующий только что расформированной 5-й танковой армии, ныне командир 2-го отдельного танкового корпуса Лизюков, герой обороны Москвы и человек беззаветной личной храбрости, не смог выполнить поставленной перед ним задачи.
Анализируя уроки этих драматических событий, Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своей книге «Дело всей жизни» написал:
...5-я танковая армия задания не выполнила. Ее командование, не имея опыта в вождении таких танковых объединений, на первых порах действовало не совсем уверенно, штаб фронта ему не помогал и фактически его работу не направлял; не было поддержки со стороны фронтовых средств усиления — артиллерии и авиации. Поэтому одновременно мощного удара танков по флангу и тылу ударной группировки врага достичь не удалось. Правда, 5-я танковая армия отвлекла на себя значительные силы врага и тем самым позволила другим войскам Брянского фронта выиграть несколько дней, необходимых для организации обороны Воронежа.Говоря здесь о 5-й танковой армии, я не могу не сказать несколько теплых слов об ее доблестном командарме генерал-майоре А. И. Лизюкове. Моя личная встреча с ним 4 июля 1942 года была первой, но он был хорошо известен руководству Вооруженными Силами как энергичный, волевой, быстро растущий военачальник. Это и позволило Ставке уже в июне 1942 года поставить его во главе одной из первых формируемых танковых армий, возложив к тому же на него выполнение ответственнейшего задания.
А. И. Лизюков — один из первых Героев Советского Союза, получивших это звание в начальный период войны. К великому сожалению, описываемые сражения на воронежской земле были последними в его славной полководческой деятельности. С 6 июля 1942 года он находился в непрерывных боях, в передовых порядках танковых бригад. 24 июля Александр Ильич героически погиб{35}
О том, что произошло с армией Лизюкова, очень ярко и убедительно рассказал военный писатель Александр Кривицкий в своей взволнованной и искренней книге «Не забуду вовек» — его связывала с этим выдающимся полководцем личная дружба, и ему довелось быть рядом с ним в трагические часы, когда корпуса, входившие в состав 5-й танковой армии, тщетно пытались в крайне неблагоприятной обстановке продолжать наступление, выполняя приказ Ставки Верховного Главнокомандования. Помнится, мы встретились с Кривицким в частях Лизюкова. Пока не разобрались в обстановке, нас радовало то, что мы видели, — танки наступали. В своем дневнике я спешил записать: [144]
«Недавно в этой дубраве были немцы. На сочной примятой траве — обрывки берлинских газет. Бумажные пачки эрзац-сигарет. Рассыпаны узкогорлые немецкие патроны. Обглоданные гусеницами танков, деревья плачут последними соками, распространяя густой терпкий аромат.Фашистов выбивали отсюда упрямо, настойчиво. Жаль было дубраву, такую тенистую, пригожую, живописную. Но за каждым дубом был гитлеровец, а в каждом логу — противотанковая пушка или крупнокалиберный пулемет. Надо было бить. И били. Так били, что сейчас приходится идти зигзагами, лавируя между воронками, по сплошному ковру сбитых осколками ветвей.
Гитлеровцы — за бугром. Вот здесь, внизу, речка, на ее берегу — деревня. Дальше ржаное поле, на котором еще копошатся фашистские автоматчики. Только что туда понеслись наши легкие танки, — сейчас они прочешут рожь, и дорога пехоте будет открыта. А наши тяжелые танки уже ушли вперед. Вот они, их видишь невооруженным глазом. Они ползут и ползут вперед, стреляя на ходу. Вокруг них вздымаются черные столбы земли — это бьет тяжелая немецкая артиллерия.
Под высоким тенистым дубом — свежий блиндаж. Полковник в каске с автоматом через плечо, с биноклем на шее только что передал через радиста приказ командиру тяжелого танкового батальона, который в эти минуты ведет в бой те самые танки, которые видны на гребне высоты. Жестокая схватка в самом разгаре. Поэтому полковник предельно скуп на слова. Да, удар развивается в заданном направлении. Да, с момента начала боя заняты четыре населенных пункта, форсированы две речки с исключительно топкими берегами. Сейчас танки выдвигаются дальше на юг.
Бои на этом участке фронта отличаются большим напряжением. Гитлеровцы, прорываясь к Воронежу, все время опасливо оглядывались на свой непомерно растянутый фланг. Стремясь его обезопасить, они бросили сюда мощную мотомеханизированную группу, в состав которой входило свыше двухсот танков. Эта группа рвалась на север. И вдруг совершенно неожиданно для гитлеровцев она напоролась неподалеку отсюда, за тихой степной заболоченной речкой, на советские танки. Так началась большая и упорная танковая битва...»
Да, все это было так. Наши механизированные войска продолжали свои атаки. К переднему краю шли и шли танки, много танков. Правда, они были разнокалиберны и неравноценны. Среди них было много английских машин типа «матильда» — какие-то приземистые, тщедушные, они и внешним видом своим не внушали большого доверия, и танкисты их не любили. Много «матильд» увязло в топких, заболоченных поймах злосчастной Суховерейки. Те же, которым удалось переправиться, вспыхивали под ударами противотанковых снарядов, словно солома.
Штабные офицеры были сумрачны и избегали разговоров с военными корреспондентами — верный признак того, что обстановка складывается неважно. Лизюков снова, как и при первой встрече [145] в Ельце, отказался разговаривать с корреспондентом «Комсомольской правды». Но Кривицкому повезло больше — Лизюков взял его с собой и уехал в войска. Там Кривицкому и довелось быть свидетелем драматических событий, которые он описал в своей книге без малого четверть века спустя. Генерал Чибисов публично обвинил командарма в трусости, и 5-я танковая армия по решению Сталина была расформирована, а Лизюков был смещен и назначен командующим 2-го танкового корпуса{36}.
Глубоко переживая военную неудачу своей армии и незаслуженную обиду, Лизюков в эти трудные дни и часы буквально не находил себе места. Доконал его трагический случай. Одна из его бригад вела бой в окружении, и вдруг тот же Чибисов отдал приказ: сесть в танк и прорваться к бригаде. Нецелесообразность этой идеи была очевидна, — отправляясь в танке на помощь бригаде, Лизюков лишался возможности командовать корпусом. Но генерал подчинился приказу. Он сел в танк и умчался в бой, из которого уже не вернулся: его танк был разбит.
Этот человек мужественно воевал и мужественно погиб, как и многие его солдаты и офицеры, чьи могилы остались близ Суховерейки. Я никогда еще не видел более трагических и вместе с тем более величественных картин, рисующих верность советского человека своему воинскому долгу, нежели в те достопамятные дни на Землянском направлении. Вот что записал я в своем фронтовом блокноте 10 июля, в тот самый день, когда мы случайно столкнулись с Кривицким:
Мы у танкистов Лизюкова. Дорога была ночная, трудная, через реки и овраги. Много немецкой авиации. Обстановка в частях беспокойная. Эффект неожиданности уже исчез. Гитлеровцы знают, кто перед ними, и они хорошо организовали противотанковую оборону — артиллерия, плюс авиация, плюс танки.
Наш главный недостаток: воюем, как говорит Катуков, растопыренными пальцами. Первым перешел в наступление 7-й танковый корпус Ротмистрова. Это было утром 6 июля. В районе Красной Поляны он вступил во встречный бой с частями 11-й танковой дивизии гитлеровцев. Противник был остановлен и отброшен за реку Кобылья Сила. На другой день вступил в бой 11-й танковый корпус Попова. В жестоких боях, длившихся четверо суток, соединения Ротмистрова и Попова потеснили гитлеровцев еще на 4–5 километров и вышли [146] к исходу 10 июля к реке Сухая Верейка. В этот день в наступление перешел 2-й танковый корпус Лазарева.
В ходе этих боев танковые корпуса понесли потери, которые, конечно, были бы не столь велики, если бы удар был концентрированным и если бы танки получили должное авиационное прикрытие.
История разберется, кто прав и кто виноват. Сейчас надо продолжать бой. И танкисты сражаются с потрясающей самоотверженностью, я бы сказал — с жертвенностью. Вот что я только что видел своими глазами на поле боя по ту сторону реки...
Там над пшеничным полем вдруг встали высокой ватной стеной клубы дыма. Лучи заката сразу же окрасили их в малиновый цвет.
— Дымовая завеса, — сказал стоявший рядом со мной полковник, опуская бинокль. — Сейчас что-то произойдет...
— Танки! Танки! — раздались возгласы рядом.
Да, на склоне высоты теперь можно было отчетливо разглядеть немецкие танки, которые только что вели бой с нашими в лощине. Теперь они, низкие, длинные, похожие издали на черных крыс, воровато, гуськом шмыгали за дымовую завесу. Наши танки ускорили бег вперед.
— Преследовать! Преследовать! — приказал полковник, и радио передало этот приказ в эфир.
Немецкая артиллерия усилила огонь, прикрывая отход своих танков. Работники штаба с волнением наблюдали за полем боя. Немецкие снаряды рвались все ближе к нашим танкам. Чувствовалось, что там, в пшенице, множество немецких противотанковых орудий. Подавить их было нечем, наши танкисты могли рассчитывать только на самих себя. И они шли напролом, навстречу смертоносному огню, который становился тем эффективнее, чем ближе подходили наши танки. В нормальных условиях полагалось бы предварительно обработать позиции гитлеровцев бомбардировочной авиацией и артиллерией. Но такой возможности у нас сейчас нет, а сверху повторяют: «Вперед, и только вперед».
Наши танкисты виртуозно маневрировали, увертываясь из-под разрывов. Но чудес на свете не бывает, и вскоре я насчитал уже с десяток высоких черных дымов — то горели наши танки.
Особое волнение вызвал на нашем наблюдательном пункте такой эпизод. Еще несколько мгновений, и вверх вырвался столб пламени, озарив лощину, в которой уже начали сгущаться сумерки. Но тут же донесся отдаленный звук выстрела: упрямая пушка горящего танка выплюнула снаряд. Еще один... Еще...
— По-нашему, по-танкистски, — едва слышно сказал полковник и снял каску.
Танкисты молча, с сухими горящими глазами наблюдали за последним боем товарищей. Кто был там, в этом пылающем танке? На вид все танки одинаковы. Имена героев узнают позже, когда экипажи вернутся с поля боя. Кто бы они ни были — они советские танкисты и умирают героями. [147]
Минута... две... Долгие, тягостные. Может быть, откроется люк и покажутся люди? Нет, видимо, сейчас там идет особенно горячая схватка. И в танке знают, что для исхода боя важен каждый снаряд, который еще успеет выпустить их пушка.
Последний выстрел. Столб оранжевого пламени стал еще выше. Словно знамя, стелется он по темно-синему небу. Сквозь грохот и вой боя слышны глухие и частые разрывы. Это рвутся неизрасходованные боеприпасы. Там, в танке, все уже кончилось.
Вот так же, вероятно, погиб и сам Лизюков. Факт смерти Лизюкова был документально установлен: его подбитый танк нашли, и тело генерала было предано земле.
Работая над книгой, я подробно расспрашивал Михаила Ефимовича Катукова, ныне маршала бронетанковых войск, об обстоятельствах этих трагических событий — в тот день 1-й танковый корпус дрался рядом со 2-м танковым, которым в последние часы своей жизни командовал Лизюков, сменивший Лазарева, который принял командование 11-м корпусом.
— Мы наступали вместе, — сказал мне Катуков, — атаку корпуса Лизюкова поддерживало наше правое крыло, — тяжелая танковая бригада Юрова и 1-я гвардейская танковая. Честно говоря, атака эта была неудачна, она была проведена без должной подготовки и без необходимого прикрытия. Наши танки вспыхивали один за другим — больно было глядеть на поле боя. Погибали лучшие люди, а успеха мы не имели. В разгаре боя мне сообщили: «Танк Лизюкова подбит. Он остался на территории, занятой врагом». Ближе всего к этому участку находились наши гвардейцы. Я немедленно приказал им любой ценой прорваться туда и эвакуировать танк Лизюкова. С этой целью гвардейцы поставили заградительный огонь, чтобы не подпустить гитлеровцев к подбитому танку, предприняли атаку и, взяв машину Лизюкова на буксир, вытащили ее с поля боя. Можно сказать, выхватили ее из самого пекла. В танке все были мертвы, в том числе и Лизюков.
Михаил Ефимович Катуков рассказал, что Лизюков и его товарищи были похоронены у села Верейка. Так, здесь, на исконной русской земле, неожиданно оборвался ратный путь одного из выдающихся ее сыновей, которому судьба наверняка готовила большую и славную военную карьеру.
Первой же акцией нового командующего Брянским фронтом К. К. Рокоссовского был приказ о прекращении наступления танковых частей на Землянском направлении и о переходе к обороне.
Войска Брянского фронта, в том числе и 1-й танковый корпус Катукова, прочно удерживали свои рубежи. Гитлеровцы на этом фронте не продвинулись больше ни на шаг. [148]
С тех пор как отгремели бои западнее Воронежа, прошло много лет. История разобралась в действиях наших танковых сил на Брянском фронте, с присущей ей объективностью и прямотой сказала свое нелицеприятное слово о тех существенных недостатках, которые выявились в ходе этих боев, и о том новом, что внесли наши люди в броне в науку современной танковой войны.
В этих боях советские танкисты проходили суровую школу войны, отрабатывая в бою тактику и стратегию, накапливая боевой опыт и совершенствуя свое мастерство. Мастерство завоевывалось дорогой, порою очень дорогой ценой. Но зато каждый новый бой давал нашим танкистам больше, чем годы учебы в мирных условиях, и к концу танкового сражения, развернувшегося западнее Воронежа, генерал Катуков и его соратники были уже опытными мастерами своего дела, готовыми к массированным ударам по врагу, — именно такие удары отныне становились главным направлением в их военной деятельности.
В Генеральном штабе и в Ставке Верховного Главнокомандующего внимательно следили за тем, как осваивают свою воинскую науку танковые корпуса.
Главнокомандующий сам не раз связывался со штабом фронта по прямому проводу, интересуясь тем, как действуют эти корпуса, и давая указания об их использовании.
Генерал армии М. И. Казаков в своей работе «На Воронежском направлении летом 1942 года» цитировал любопытные документы на сей счет. Уже в ночь на 30 июня Сталин диктовал по прямому проводу:
«Нас беспокоят две вещи. Во-первых, слабая обеспеченность вашего фронта на реке Кшень и в районе северо-восточнее Тим. Мы считаемся с этой опасностью потому, что противник может при случае ударить по тылам 40-й армии и окружить наши части. Во-вторых, нас беспокоит слабая обеспеченность вашего фронта южнее города Ливны. Здесь противник может при случае ударить на север и пойти по тылам 13-й армии. В этом районе у вас будет действовать Катуков, но во втором эшелоне у Катукова нет сколько-нибудь серьезных сил. Считаете ли вы обе опасности реальными и как вы думаете рассчитаться с ними?{37}
Тогда же Сталин строго сказал:
«Самое плохое и непозволительное в вашей работе состоит в отсутствии связи с армией Парсегова (40-я армия) и танковыми корпусами Мишулина и Баданова. Пока вы будете пренебрегать радиосвязью, у вас не будет никакой [149] связи, и весь ваш фронт будет представлять неорганизованный сброд. Почему вы не связались с этими танковыми корпусами через Федоренко? Есть ли у вас связь с Федоренко?{38}»
1 июля начальник Генерального штаба генерал-полковник А. М. Василевский по поручению Сталина передавал командующему Брянским фронтом, что Ставка недовольна тем, что
«некоторые танковые корпуса перестали быть танковыми и перешли на методы боевых действий пехоты — примеры: Катуков вместо быстрого уничтожения пехоты противника в течение суток занимался окружением двух полков, и вы, по-видимому, это поощряете; второй пример с корпусом Павелкина — отход 119-й отдельной стрелковой бригады заставляет кричать командира танкового корпуса об обнажении его фланга. А где же танки? Разве так должны действовать танковые соединения?..{39}»
И так — изо дня в день...
Такое прямое вмешательство сверху, конечно, не всегда было эффективным; иной раз оно нарушало нормальное развитие военных действий, за которое нес ответственность штаб фронта. И все же подчеркнутый интерес Центра к использованию танковых соединений свидетельствовал о том, что в Москве с ними связывают далеко идущие расчеты. Именно танковые войска были призваны стать главной ударной силой Советской Армии, которая должна была в значительной мере решить исход войны.
Чем дальше, тем быстрее развертывалось производство танков, формировались новые и новые танковые соединения. Они становились все более мощными, и число их возрастало. И хотя после описанных мною трудных боев под Землянском в Москве приняли решение расформировать 5-ю танковую армию, как «слишком громоздкое объединение», сама жизнь всем ходом событий подсказывала, что именно танковым армиям принадлежит будущее.
В это твердо верил и Михаил Ефимович Катуков. Когда ранним июльским утром 1942 года мы расставались с ним — я должен был возвращаться в Москву, — он сказал мне, как-то сердито глядя в сторону, словно там сидел некий невидимый оппонент, с которым он полемизировал:
— Запомните хорошенько и зарубите на носу: Берлин возьмут штурмом танковые армии. Да-да, танковые армии. Конечно, они будут действовать не одни. Самый тяжелый труд выпадает на долю нашей великомученицы — матушки-пехоты, она откроет нам путь. [150]
Многое сделает и артиллерия. Еще больше — авиация. Но решающей силой будут танки. И они должны будут наносить массированные — именно массированные! — удары. Они пойдут целыми полчищами — по нескольку сот, может быть, по тысяче машин. Только так можно будет завоевать победу в этой проклятой войне. Такой вывод сделал из нынешних боев каждый здравомыслящий танкист, и я думаю, что с нами согласятся и в Ставке.
Помедлив, он добавил:
— Я надеюсь, когда мы встретимся с вами в следующий раз, у нас будет о чем поговорить на сей счет...
В середине августа 1942 года 1-й танковый корпус после боев западнее Воронежа, послуживших хорошей воинской школой для катуковцев, был выведен в резерв. К этому времени было ясно, что планы германского генерального штаба, связанные с этим районом театра военных действий, потерпели провал. После войны об этом достаточно откровенно заявил западногерманский военный историк, бывший командующий армией генерал Типпельскирх:
«5 июля вторая армия подошла к Воронежу и двумя днями позже после ожесточенных боев захватила плацдарм на противоположном берегу Дона. Затем ей пришлось выдержать сильные контратаки русских с фронта и с северного фланга. Левое крыло наступающих немецких войск было уже остановлено ожесточенным наступлением русских, которые всеми силами стремились помешать продвижению немцев за Дон».
И хотя германское военное командование поспешило возвестить о победе, пишет Типпельскирх,
«в действительности, в районе западнее Дона решающих успехов добиться не удалось». Далее, в своей «Истории второй мировой войны» он снова подчеркивает: «Дальнейшее развертывание наступления было затруднено, так как левое крыло, которое по первоначальному плану должно было продвинуться через Воронеж на Саратов, застряло у Дона».
Что касается советской оценки этих военных событий, то вот она — я цитирую «Историю Великой Отечественной войны Советского Союза»:
«Хотя противнику и удалось добиться некоторого территориального успеха, осуществить план окружения и разгрома советских войск на Воронежском направлении он все-таки не смог. Войска Брянского фронта во взаимодействии с подошедшими стратегическими резервами остановили дальнейшее продвижение врага, своими контрударами втянули в затяжные бои значительные силы противника и лишили их возможности принять участие в развитии наступления вдоль Дона на юг». [151]
В решение этой большой и важной задачи внес свой вклад вместе со всеми танковыми войсками Брянского фронта и 1-й танковый корпус, которым командовал генерал Катуков. И действия его не остались незамеченными в Ставке Верховного Главнокомандования. Вскоре после вывода 1-го танкового корпуса в резерв его командира вызвали в Москву к Верховному Главнокомандующему.
Сталин давно следил за действиями катуковцев, начиная с подмосковных боев. Он даже связывался с Катуковым по телефону. В дни боев западнее Воронежа в своих разговорах по прямому проводу с командованием Брянского фронта Сталин не раз интересовался судьбой 1-го танкового корпуса и делал замечания в его адрес, подчас одобрительные, подчас критические, но всегда проникнутые доброжелательностью. Он поверил в этого командира с той трудной поры, когда бригада Катукова, взаимодействуя с другими частями, остановила танки Гудериана на подступах к Москве и заставила немецкое командование уважать советских танкистов и бояться их.
Теперь Сталин хотел поближе познакомиться с Катуковым и узнать его мнение о том, как лучше использовать танки в предстоящих боях. Он принял командира 1-го танкового корпуса на своей подмосковной даче, которую называли «ближней»: она находилась в небольшом лесочке по Можайскому шоссе, не доезжая Кунцева. Попросил Катукова рассказать, как он воюет, как идут дела в войсках, как показывают себя в бою наши танки.
Катуков говорил откровенно и прямо: танки Т-34 очень хороши. С ними можно дойти до Берлина, а вот КВ и легкие танки Т-60 и Т-70 танкисты недолюбливают. КВ, хотя и обладает отличной броней, в бою уязвим: тяжел, медлителен, неповоротлив, препятствия одолевает с трудом. А пушка у него такая же, как и у «тридцатьчетверки», значит, ущерба врагу КВ принесет не больше, чем маневренный и быстроходный Т-34. Что касается легких танков, то они не способны наносить существенного ущерба вражеским танкам — слишком слаба их пушка. Калибр этой пушки всего 45 миллиметров. К тому же и проходимость у этих танков слаба — они то и дело застревают и в грязи, и в снегу. Одна беда с ними.
Сталин слушал Катукова заинтересованно, хотя то, что говорил генерал, ему явно не нравилось. Сам он считал КВ наилучшим, наиболее надежным танком, по душе ему пришлись и быстрые, верткие Т-60 и Т-70. Но ведь он не видел их на поле боя, а показатели, которые машина дает на полигоне, не те, конечно, какие она может дать в сражении...
Катуков чувствовал себя неловко. Он, как и все мы, был воспитан в духе абсолютной веры в непогрешимость Сталина — вождь ошибаться не может. И все же, когда Верховный Главнокомандующий, [152] вновь и вновь возвращаясь к КВ и легким танкам, начинал расхваливать их, Катуков упрямо повторял свое:
— Нет, Иосиф Виссарионович, в бою они показали себя неважно. Спросите любого танкиста — каждый предпочитает «тридцатьчетверку».
Сталин недовольно, но с интересом поглядывал на упорного генерала: возражать ему осмеливались немногие. Может быть, именно это упорство и привлекло его. Оставив в стороне тему о КВ и легких танках, он начал расспрашивать Катукова о том, что, по его мнению, мешает танкистам воевать лучше, чем они воевали до сих пор. Генерал сказал, что пора всерьез подумать о радиосвязи между танками на поле боя. Пока что походными радиостанциями снабжены лишь танки командиров, да и то далеко не все. В результате рядовой командир танка в бою остается предоставленным самому себе. Снижается способность танковых частей к маневру, возникает разнобой в действиях. Да что там радиостанции, даже с простой телефонной связью на фронте подчас неважно, провода — и того не хватает.
Главнокомандующему, видимо, уже жаловались на это, и он сказал, что дело со связью будет поправлено. Потом Сталин вдруг спросил, как проходит награждение отличившихся в бою. И опять Катукову пришлось сказать неприятную для начальства правду: очень сложна процедура награждения. Пока все документы дойдут до Москвы, пока будет принят Указ Верховного Совета о награждении да пока пришлют на фронт ордена, пройдет много времени. А там, глядишь, и вручать-то эти ордена некому: один герой погиб, другой ранен и вывезен в госпиталь, третий выбыл в другую часть. Вот если бы право награждения было предоставлено командирам воинских объединений, — отличившийся в бою сразу получал бы высокое поощрение, и это поднимало бы дух у бойцов.
Сталин задумался и помрачнел. Катуков почувствовал себя неловко: уж не подумал ли Главнокомандующий, что генерал проявляет нескромность, хочет присвоить право раздавать награды, которое принадлежит Президиуму Верховного Совета? От сердца отлегло у него лишь впоследствии, когда было опубликовано решение, которым награждение солдат и офицеров, отличавшихся на поле боя, поручалось Военным советам фронтов и командирам воинских соединений...
Верховный Главнокомандующий беседовал с Катуковым долго. Речь шла о многих военно-технических и военно-политических вопросах. Сталин исподволь прощупывал своего собеседника, присматриваясь к нему и взвешивая, чего он стоит. Катуков плохо представлял себе, куда клонит Главнокомандующий и зачем, собственно, он его пригласил. И вдруг Сталин спокойно сказал: [153]
— Так вот, Катуков, ты будешь теперь командовать третьим механизированным корпусом. Это будет хозяйство посильнее твоего Первого танкового. А воевать придется в Калининской области.
У Катукова екнуло сердце. Значит, его работа оценена неплохо. Но как расстаться со своим корпусом, с боевыми товарищами? И он буквально взмолился: нельзя ли взять с собою хотя бы некоторые свои части и уж во всяком случае хотя бы родную 1-ю гвардейскую бригаду...
Сталин усмехнулся и попросил Катукова написать на бумажке номера бригад его корпуса. Он перечислил все части, кроме тяжелой танковой бригады, в которую входили танки КВ. Сталин еще раз настороженно спросил: «Значит, не любишь КВ?» — «Им будет трудно маневрировать в Калининской области, — нашелся Катуков. — Там болота». Сталин пожал плечами и позвонил по телефону начальнику Генерального штаба А. М. Василевскому — предложил ему перебросить в район, где формировался 3-й механизированный корпус, бригады, номера которых записал Катуков, а 1-му танковому передать другие... Командование 1-м танковым корпусом принял генерал-лейтенант В. В. Бутков.
* * *
3-й механизированный корпус спешно создавался в районе Калинина. Одновременно формировались еще два таких же корпуса — 1-й и 2-й. Все они предназначались для действий на Калининском фронте. Это были мощные «хозяйства», как тогда выражались на фронте. Кроме 1-й гвардейской и 49-й танковых бригад (ими командовали полковник, будущий Герой Советского Союза, Горелов и полковник Черниенко) и 1-й механизированной бригады полковника, будущего Героя Советского Союза, Липатенкова, взятых из 1-го танкового корпуса, Катуков получил в свое распоряжение еще две механизированные бригады — 3-ю и 10-ю. Третьей механизированной бригадой командовал подполковник Бабаджанян, молодой, темпераментный танкист, который впоследствии стал командиром танкового корпуса, заслужил звание Героя Советского Союза и под руководством Катукова проделал весь путь до Берлина{40}, 10-й механизированной бригадой командовал полковник Яковлев. Военным комиссаром корпуса был назначен опытный политработник II. К. Попель, живой, энергичный, краснощекий украинец, начинавший войну неподалеку от Катукова; он был тогда комиссаром 8-го танкового корпуса, в состав которого входила та самая 15-я дивизия, что начала бои в районе Станислава, ее танкисты вошли в состав сначала 4-й танковой, а потом 1-й гвардейской бригады. [154]
Попель часто бывал в ту пору в 15-й танковой дивизии и хорошо знал ее людей. Теперь он вновь встретился со своими старыми знакомыми Александром Бурдой, Павлом Заскалько и другими.
Новые, отлично вооруженные механизированные корпуса приняли свое боевое крещение в ноябре — декабре 1942 года. Корпус Катукова вел то наступательные, то оборонительные бои в составе 22-й армии, которой командовал генерал-лейтенант В. Р. Юшкевич, в районе между городами Белый и Нелидово.
На беду, зима в этом районе фронта долго не могла собраться с силами. Снег таял, танки вязли в липкой, холодной грязи. Танковые войска утрачивали главное преимущество — подвижность. И все же эти бои имели важное значение: они отвлекали на себя крупные силы гитлеровцев, осложняя тем самым положение вермахта, который терпел поражения на Волге и на Кавказе.
В те дни Катуков познакомился с одним из интереснейших военных деятелей фронта — умным и трудолюбивым генерал-майором Михаилом Алексеевичем Шалиным. Этот блестяще образованный генерал работал в свое время военным атташе в Токио. Теперь он был начальником штаба 22-й армии. Никто не знал, когда он спит, — в любое время дня и ночи Михаила Алексеевича можно было увидеть либо за оперативной картой, либо где-нибудь в войсках, на рекогносцировке, либо на каком-нибудь совещании. Потирая ладонью свою гладко выбритую голову, он как бы пытался прогнать усталость и мягко возражал командующему, когда тот увещевал его отдохнуть хотя бы часок:
— Позвольте мне сначала закончить некоторые дела...
Шалин был, как говорилось в старину, генералом от инфантерии — он водил пехотные войска. Но, будучи человеком дальновидным и глядя на вещи по-современному, Михаил Алексеевич глубоко вникал во все детали сложной армейской машины, и особенно его интересовали танковые войска. На этой почве Катуков сблизился с ним.
И когда несколько месяцев спустя Сталин вновь вызвал Катукова и предложил ему возглавить 1-ю танковую армию, в которую должен был войти и его 3-й механизированный корпус, а с ним и его неразлучные 1-я гвардейская и 49-я танковая бригады, он упросил назначить начальником штаба этой армии именно Михаила Алексеевича Шалина.
Так они и провоевали всю войну втроем: командарм Катуков, член Военного совета Попель и начальник штаба армии Шалин.
Но история о том, как создавалась эта поистине замечательная армия и как она воевала, заслуживает особого разговора, и мы к ней вернемся в следующем разделе этой книги. [157]