Коньков Василий Фомич
Время далекое и близкое

Глава III.
В годы перед грозой

В Тулу я приехал погожим летним днем. Было воскресенье. Решил побродить по незнакомым улицам, сплошь залитым солнцем. Нигде, пожалуй, небо не казалось мне таким широким и просторным, как над этим городом.

Ходил я по городу, и меня не покидало радостное ожидание встречи с интересной работой, новыми людьми. Как это все произойдет, я уже не раз проиграл, прокрутил мысленно. Выходило так, что опыта и профессиональных знаний мне должно хватить для преодоления всех ожидаемых трудностей. Ведь в должности начальника штаба полка нередко брал на себя ответственность, принимал серьезные решения, до конца отстаивал свою точку зрения. Словом, в игре воображения я надежно чувствовал себя на месте командира полка.

А в реальной жизни все вышло сложнее. 251-й стрелковый полк длительное время был без командира. Заместитель командира полка, у которого я принимал дела, показался мне каким-то растерянным, суетливым. В разговоре он перескакивал, что называется, с пятого на десятое, не мог толком доложить о состоянии дел. Потом рассказал, что весь личный состав больше занимается хозяйственными работами, чем боевой подготовкой.

Я понимал, что от хозяйственных работ никуда не уйти. На строевом плацу между казармами громоздились повозки, разное военное снаряжение. Но все это необходимо было убрать в специально построенные помещения. Из штаба дивизии, как из рога изобилия, сыпались приказания любыми средствами выполнить то одну, то другую хозяйственную задачу. Люди превратились в землекопов, плотников, каменщиков. Передо мной стояла нелегкая задача: заставить людей повернуться лицом к боевой подготовке, наладить плановую учебу. Ну а как же поступить с повозками? Их-то куда?

Их я через несколько дней приказал убрать со строевого плаца. Начальник штаба полка удивленно вскинул брови: куда, мол, девать эту многоколесную армаду, если место ей тут определил сам командир дивизии? Место нашлось. Весь полк на следующее утро стоял на плацу. Я медленно шел вдоль строя и мучительно подбирал слова, которые должен был сказать подчиненным:

— Через месяц штаб полка проверит состояние боевой [47] подготовки в ротах, а поэтому...

Честно, не скрывая трудностей, ожидающих всех нас впереди, изложил план дальнейшей жизни полка. Главным в этой жизни оставались тактическая подготовка, стрельбы и марши, а строительству отводилось время, которое у военных принято называть личным. Мне трудно было пойти на этот шаг, но я решился. Конечно, после долгих бесед с командирами подразделений, после детального и нелегкого для меня разговора на партийном собрании штаба. Прошло оно бурно. Кое-кто из выступавших прямо намекал мне на то, что я отступаю от приказа комдива, показывая при этом на маячившие в окнах повозки. Меня даже пытались упрекнуть в каких-то личных, корыстных интересах. Но тут меня поддержал комиссар полка Иван Федорович Карасев. Он первый прочувствовал сложность момента, правильно оценил все и поверил мне. Потом уже в откровенном разговоре со мной Иван Федорович скажет:

— Поверил, Василий Фомич, что не заезжий человек вы для нас, а хозяин на. долгое время, теперь дело пойдет.

Подтянулись люди. По-уставному пошла жизнь в нашем городке. Плац снова огласился звонкими командами. Со стрельбища то и дело доносились дробные перестуки пулеметов. Командиры и красноармейцы стали больше следить за собой, выглядели молодцами. Я присутствовал на нескольких комсомольских собраниях, где полковая молодежь с присущей ей энергией и деловитостью решала насущные задачи нашей жизни. После таких собраний появлялись короткие и хлесткие лозунги дня, призывавшие воинов с большей отдачей использовать учебное время, рачительно относиться к народному имуществу.. Но один лозунг был для всех нас постоянным. Висел он в столовой, в клубе, в казармах: «Товарищи! После занятий беритесь за лопату и молоток. Хозяйственные работы — наш второй ударный фронт». Этот призывный клич действовал магически на всех. Проводились субботники, ударные декады, роты вызывали друг друга на соревнование, главной целью которого было поскорее закончить строительство надежных укрытий для военного имущества. Я несколько раз обращался за помощью к комдиву, но в ответ слышал: «Есть начальник КЭО, к нему и обращайтесь...»

Штаб полка сдержал слово. Через месяц мы проверили некоторые роты. Конечно, радостного было мало. А командир роты Василий Воропаев особенно удручил нас. На тактическом поле он действовал нерешительно, долго думал, а затем принимал не лучшие решения. Красноармейцы, конечно, [48] чувствовали эту неуверенность, суетились, допускали много ошибок в исполнении тактических приемов. У меня даже появилось сильное желание отчитать командира роты сейчас же при всех. Но здравый рассудок подсказывал иное.

Я предложил комиссару полка наведаться вечером домой к Воропаеву. Татьяна Васильевна Воропаева, две ее славные дочки встретили нас приветливо. Наш визит, видимо, не смутил их. В небольшой комнате было чисто и уютно. На столе появился ароматный чай. Хозяйка угостила нас сдобными булочками собственной выпечки. Разговор сам собой получился непринужденный.

— Ну, Василий Петрович, — обращаясь к Воропаеву, сказал комиссар, — тыл у вас, чувствуется по всему, крепкий и надежный. Стало быть, и дела в боевой подготовке должны поправиться...

Видно было, что с Василием Петровичем Воропаевым давно вот так откровенно и задушевно не говорили. Ротный мне понравился. Резко и с болью говорил он о командирах из штаба полка, нередко забиравших личный состав на разные хозяйственные работы, не считаясь с мнением командира роты. Воропаев не скрывал и того, что сам стал мало готовиться к занятиям, запустил личную подготовку, оттого и испытывает затруднения в организации учебного процесса с подчиненными.

Мы дали Воропаеву время устранить недостатки, навести в роте уставной порядок. А сами с комиссаром задумались. Нам было ясно, что подобные затруднения испытывает не один Воропаев. Обстановка в полку некоторых устраивала — при случае было на что сослаться: пытаюсь, мол, но вот начальники сверху... Таких все это мало-помалу приучало к бездеятельности. Пришлось вести нелицеприятный разговор на совещании работников штаба. К нему мы подготовились серьезно, имея, как говорят, под рукой данные о личных деловых качествах каждого командира. Досталось, и очень крепко, многим. Но, повторяю, сделано все было по-партийному принципиально.

Я взял под контроль подготовку командиров батальонов и штабных работников. Командирами рот заниматься стал мой заместитель.

Но проблемы оставались. Мы отдавали себе отчет в том, что, не решив со строительствам, на которое по-прежнему отрывались целые подразделения, не наладим по-настоящему боевую учебу. Беспокоило и другое. Мои просьбы, обращенные к командиру дивизии и начальнику КЭУ гарнизона, [49] о выделении средств и материалов для постройки крытых помещений были безрезультатны. Комдив встречал меня обычно улыбкой: «Знаю, Василий Фомич, о чем поведете речь. Будьте самостоятельным, обращайтесь в округ». Что значило в данном случае быть самостоятельным? Действовать через голову старшего начальника? Но тут произошло событие, о котором, я думаю, надо обязательно рассказать. Я занимался в штабе с командирами батальонов. Зашел дежурный и взволнованно доложил:

— В полк прибыли проверяющие из округа.

— Для кого предназначена боевая техника? — строго спросили меня.

— Это мобилизационный запас для будущей дивизии, — доложил я. — Пытаемся укрыть повозки от дождей, но своих сил недостаточно.

— Почему нам об этом докладываете, есть командир дивизии, к нему и обращайтесь, — прервал меня вышестоящий представитель. — Посмотрите, оглобли перекошены. Это почему?

— Это от деформации, — стараясь быть спокойным, ответил я.

— На техническом языке — это деформация, а на политическом, товарищ Коньков, — явное вредительство...

Вскоре высокие гости уехали, оставив меня один на один с невеселыми мыслями.

По характеру я из тех людей, которые не любят да и не умеют предаваться раскаяниям, долгим душевным терзаниям. Тем более что в том случае никакой вины за мной не было. Хотелось кому-то опытному, авторитетному рассказать о донимавших меня мыслях, услышать дельный совет. Решение созрело такое: пойду-ка к первому секретарю Тульского обкома партии Василию Гавриловичу Жаворонкову. Я и раньше не раз порывался сделать это. Что удерживало? Знал, что человек он очень занятый, обремененный заботами куда более сложными и неотложными, чем мои. А тут решился. Помня, что любое доброе дело начинается с утра, я и направился в обком на следующее утро.

— Василий Фомич, не заболел ли? — встревоженно спросил меня Василий Гаврилович. — Ну-ка, выкладывай свои заботы...

Я рассказал все как было. Он задумался. Потом подошел ко мне, положил руку на мое плечо и проникновенно, как это умеют самые близкие люди, сказал:

— Мы бы дали тебе денег из партийной кассы, но, понимаешь, не имеем права. Слушай, а ведь с этим серьезным [50] вопросом не медля надо обращаться к начальнику Генерального штаба товарищу Шапошникову.

Я невольно замахал руками. Настолько это предложение было неожиданным для меня.

— Государственные вопросы, Василий Фомич, надо решать по-государственному, — заулыбался Жаворонков.

— Поймут, что я жалуюсь...

— А ты не жалуйся, а доложи по-хозяйски, твердо выскажи свою просьбу. — С этими словами Жаворонков набрал нужный номер и тут же уверенно заговорил: — Борис Михайлович, это Жаворонков из Тулы. У меня в кабинете находится командир 251-го стрелкового полка товарищ Коньков. Выслушайте его, пожалуйста.

— Товарищ Коньков, я слушаю вас, — раздался в трубке спокойный голос. — Докладывайте все, обещаю, что разговор между нами.

Я старался быть кратким. Но в конце не сдержался и буквально выпалил:

— Последняя надежда на вашу помощь, товарищ начальник Генерального штаба.

На другом конце провода раздался негромкий смех, потом уверенный голос меня обнадежил:

— Товарищ Коньков, мы поможем вам, работайте спокойно.

Через два дня после этого разговора меня вызвали в КЭУ округа. Здесь встретили приветливо, внимательно выслушали мои доводы, спросили, какие все-таки я думаю строить укрытия и сколько их требуется. Я предусмотрительно захватил с собой все расчеты на материалы и средства. С экономистами мы еще раз все проверили, обговорили. Начальник КЭУ, прощаясь со мной, обнадеживающе сообщил, что необходимые строительные материалы нам уже отпущены, и посоветовал строить, укрытия на территории полка.

Вернувшись в Тулу, я первым делом позвонил Василию Гавриловичу Жаворонкову. Он порадовался вместе со мной успешно проведенным переговорам, задушевно сказал:

— Для тебя, Василий Фомич, дверь моего кабинета всегда открыта.

Коммунист Жаворонков... Он поражал меня своей энергией. Сколько забот было у первого секретаря обкома?! Оружейные заводы, научные учреждения, сельские райкомы, транспорт и многое-многое другое. Все это требовало постоянного внимания, четкой организации. И за все это отвечал в первую очередь он, первый секретарь. Для него [51] партийная работа была вечным экзаменом. Выдерживал он его с честью, потому что хорошо к нему готовился, потому что его жизнь сливалась с жизнью сотен партийных коллективов. Письменный стол, заседания, точные формулировки принятых конкретных партийных решений — это было лишь частью его дела. Основное же — живая связь с коммунистами, воспитание и организация людей. Для него не было встреч дороже, чем встречи в цехах, в поле, на стрельбище. Оружием коммуниста Жаворонкова было слово. Умное, конкретное, справедливое, оно становилось делом, а ведь доброе дело и есть цель всех усилий партийного работника.

Мы нередко встречаемся с Василием Гавриловичем Жаворонковым. Вспоминаем нашу молодость. Я с гордостью смотрю на Звезду Героя, которая горит на груди моего друга. Получил он ее в 1977 году, вскоре после присвоения Туле почетного звания «Город-герой» и вручения медали «Золотая Звезда». Награда заслуженная, справедливая. Велика заслуга этого человека, одного из организаторов обороны Тулы, вместе со своими земляками отстоявшего родной город от гитлеровских полчищ.

Наверное, мало найдется городов, встреча с которыми меня волновала бы так, как с Тулой. Здесь прошла моя командирская молодость. Здесь вырос до командира дивизии. Я выхожу из вагона, вместе с другими оказываюсь на шумной и нарядной привокзальной площади. Вроде и недавно здесь был, но не узнаю города. Улицы, похожие на проспекты, широко разметнулись в новых районах. Иду пешком, забыв о возрасте, любуясь близким и родным мне городом. Прохожу по проспекту имени В. И. Ленина, останавливаюсь на площади Победы, долго вспоминаю годы далекие и близкие у стелы Героям Советского Союза — тулякам, павшим в Великую Отечественную войну.

Как много повидавший и переживший человек не могу не сказать вот о чем. Тула и туляки свято хранят лучшие традиции, заложенные коммунистами, в том числе Василием Гавриловичем Жаворонковым и его товарищами по партийной работе.

Я не раз потом бывал у приветливого хозяина этого кабинета. Приходил с радостью, с заботами. Здесь меня всегда понимали и были в любую минуту готовы помочь. Работники обкома и горкома партии охотно встречались с нами. Они выступали с лекциями и докладами перед личным составом. Приезжали пострелять в полковой тир, внимательно изучали армейскую жизнь и, как я убеждался, [52] по-человечески тонко, по-партийному чутко реагировали на наши просьбы. В период учебных сборов работники горкома партии постоянно находились в части, влияли на весь процесс обучения и воспитания призывной молодежи.

Десять дней прошло после моего возвращения из Москвы. За это время мы успели построить закатные сараи, надежно укрыть всю боевую технику. Люди больше не отрывались без нужды от занятий. Полк занимался нормальной плановой боевой и политической подготовкой.

В это же время состоялась у меня встреча с командиром дивизии.

— Как вам удалось сделать это все? — показал он в сторону капитально отстроенных боксов.

Пришлось рассказать ему о том, что я пережил за последние дни. Комдив молчал. Он ни разу не прервал меня. А выслушав, тихо сказал: «О ваших добрых товарищеских связях с Жаворонковым и работниками горкома партии много наслышан. У меня, к сожалению, такого тесного контакта с ними не получилось. Все думал, что обкому и горкому не до дивизионных неурядиц, а вот вы, Василий Фомич, это мнение опровергли».

Теперь я уже молчал. Да и что можно было ответить? Человек в моем положении меньше всего должен был беспокоиться о том, что и как о нем подумают в обкоме. Я обращался за помощью к коммунистам, которые проводили в жизнь политику партии. Верил, что меня поймут и, что самое главное, поддержат. У коммуниста постоянной должна быть вера в то, что он делает.

Все лето и осень 1937 года подразделения полка провели на полигоне. Люди втянулись в учебу, радовали стабильными результатами в стрельбе, на учениях действовали инициативно, с подъемом.

Я старался выбирать время, чтобы не упускать из поля зрения тех командиров, к которым мы имели претензии. Как-то так получилось, что к Воропаеву я наведывался чаще, чем к остальным. Подкупала в этом командире серьезность, с которой он теперь относился к обучению и воспитанию подчиненных, к самостоятельной работе. На базе его роты мы неоднократно проводили показные занятия с остальными командирами подразделений. Воропаев проявлял себя вдумчивым, зрелым командиром.

Василий Петрович брал личным примером. Если он призывал красноармейцев метко поражать цели на стрельбище, то первым выходил на огневой рубеж и все пули посылал в центр мишени. Если он заявлял, что винтовку можно собрать [53] и разобрать за считанные секунды, то сначала это делал сам. Воропаев тренировал подчиненных выносливости на марш-бросках, учил преодолевать в одежде речные преграды. Личный состав охотно откликался на все его начинания. Командование полка, например, горячо поддержало родившееся впервые в дивизии в этой роте снайперское движение.

Бывает, слава кружит головы людям, сбивает их с рабочего ритма. Мы часто ставили в пример остальным командирам Воропаева. И он выдержал испытание славой. Оставался все таким же работящим, внимательным и сердечным к товарищам. Помню, как он волновался на партийном собрании, где мы его принимали в свои ряды. Я тогда почему-то обратил внимание на его руки. Вообще он был, как принято говорить, человеком широкой кости. Так вот руки в этом отношении были очень характерны. Ладонь с добрую сковороду. Пальцы узловатые, чуткие. Они умели одинаково мастерски вести каменную кладку, владеть оружием и нежно гладить головки двух своих дочерей.

У Василия Петровича было много последователей. Это помогало общему делу, придавало нам уверенности в работе, усиливало наш запас прочности. И когда из штаба дивизии сообщили, что полк будет проверять окружная комиссия, я спокойно отнесся к этому известию. Собрал командиров, рассказал о предстоящей проверке, попросил каждого поделиться мыслями, сказать о готовности. Отлично сработала обратная связь. Командиры назвали свои недоделки, пообещали их устранить к названному сроку. Шел доверительный, товарищеский разговор. Мне была понятна уверенность подчиненных. Все они заметно выросли, почувствовали свою силу. И предстоящая проверка была даже желанной, потому что только она могла выявить по-настоящему наши возможности.

Тут меня снова приятно поразил первый секретарь Тульского обкома партии.

— Василий Фомич, — позвонил он, — слышал, к вам серьезные экзаменаторы из Москвы едут. Что ж не похвалишься? Мы считаем, что вся наша областная партийная организация будет держать проверку. Заходи посоветоваться.

Вот такой он был, Василий Гаврилович Жаворонков. Человек неуемный, по-партийному страстный и принципиальный. Годами он был моложе меня, но поражал глубоким знанием жизни, хозяйственной хваткой в работе. Василий Гаврилович привлекал своей эрудицией, воспитанностью. [64]

Военное дело он знал, оборону страны считал святая святых, особенно ревниво относился к продукции, которую производили туляки.

Однажды я был свидетелем такого случая. Заводские товарищи доверили нам испытать усовершенствованную ими винтовку. На стрельбище приехал Жаворонков. Дождавшись, когда очередная смена закончила упражнение, он подошел к одному из красноармейцев и спросил о результатах стрельбы.

— Да что-то неважно бьет, — смущенно сказал тот.

— Ну-ка, попробуем. — И Василий Гаврилович изготовился к стрельбе.

В наступившей тишине громко прозвучали три выстрела. И все три пули метко поразили цель.

— Так и стреляйте, товарищ красноармеец, — напутствовал Жаворонков вконец смутившегося молодого товарища. — Верьте, что туляки не делают плохих винтовок.

...Мы два или три часа просидели в кабинете у первого секретаря обкома, обговорив в деталях порядок подготовки к инспекции, взаимодействие с товарищами из обкома и горкома партии. На следующий же день в подразделениях с докладами и беседами выступили горкомовские лекторы. Они информировали воинов о высоком трудовом подъеме тружеников Тулы, о досрочном выполнении промышленных планов, призвали армейскую молодежь следовать этим патриотическим примерам, достойно выдержать предстоящую проверку. Такие встречи опытных партийных товарищей с красноармейцами и командирами конечно же дали новый импульс на повышение качества нашей учебы. Люди стали еще собраннее, занимались самозабвенно, троечники ни в чем не хотели уступать более подготовленным, дух состязательности охватил всех.

Инспекция прошла успешно. Личный состав получил благодарность Военного совета округа, о многих наших командирах и красноармейцах были опубликованы материалы в окружной газете «Красный воин».

Вскоре тульские рабочие избрали меня депутатом Верховного Совета РСФСР первого созыва. С разрешения командующего округом я отправился в поездку по районам на встречи со своими избирателями.

Об этой поездке потом много рассказывал подчиненным. За одной такой беседой на стрельбище однажды меня и застал Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный. Только он один, пожалуй, умел так незаметно, без сопровождающих появляться в военных городках. Приезжая [55] в часть, разговаривал с красноармейцами, интересовался их настроением, бытовыми условиями. Горе было тому командиру, который, как говорят, пытался пустить пыль в глаза. С такими у командующего был особый разговор.

— Хочу убедиться, товарищ Коньков, — улыбаясь в усы, — так ли метко стреляют ваши бойцы, как мне о них рассказывали члены комиссии,.

Пять красноармейцев, вызванных командующим, получили патроны и четко, по всем правилам выполнили упражнение. Семен Михайлович сам осмотрел мишени. Как он улыбался! Каждому красноармейцу пожал руку, расспросил о жизни, о родителях, о планах на будущее. Вокруг него сразу образовалось плотное людское кольцо. Вопросы следовали один за другим. Маршал отвечал с юморком, заразительно смеялся. Мы, командиры, учились у командующего искусству общения с людьми, умению находить контакт с аудиторией. Его знали все, и он хотел знать больше о жизни всех. Это делало его доступным и простым в обращении.

Вспоминаю и такой случай. Я участвовал в работе первой сессии Верховного Совета РСФСР, проходившей в Кремле. В перерыве прогуливался по широким и просторным залам. Увидел Семена Михайловича Буденного в окружении смеющихся делегатов. Маршал энергично жестикулировал, в красках рассказывая какой-то эпизод. Я подошел, услышал, что речь идет о Первой Конной. Вдруг рассказчик замолчал и повернулся в мою сторону. И остальные сделали это же.

— А это, товарищи, командир полка Коньков, — представил меня Семен Михайлович. — Вот он здесь заседает и не знает еще, что уже назначен командиром дивизии.

Меня стали поздравлять, желать успехов. Смущенью моему не было предела. Так я узнал о своем новом назначении.

В августе 1938 года вступил в должность командира 84-й стрелковой дивизии имени тульского пролетариата. Мне предстояло ближе узнать командиров частей, глубже вникнуть в ход боевой подготовки. Началась кочевая жизнь. В штабе дивизии появлялся, чтобы отдать необходимые распоряжения, остальное же время мы с группой командиров штаба проводили в частях. Главной задачей таких поездок было помочь упорядочить учебный процесс, наладить учебно-материальную базу, провести инструкторские занятия с командирами. Это необходимо было делать еще и потому, что ожидались новые сборы. [56]

Как-то меня попросил зайти Василий Гаврилович Жаворонков.

— Василий Фомич, это последние ваши и наши сборы, — сообщил он. — Правительством принято решение изменить систему воинского обучения, территориальные сборы приписного состава отменяются.

Подробней об этом я узнаю чуть позже из речи Наркома обороны Климента Ефремовича Ворошилова на XVIII съезде партии, на который меня делегировала. Тульская областная партийная конференция в марте 1939 года. Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов взволнованно и горячо говорил о том, что в деле строительства Вооруженных Сил мы не имеем права оставаться на старых организационных позициях, так как этим самым ставим себя в невыгодное положение по отношению к нашим вероятным противникам. Перед нами, командирами, ставилась задача принимать самые энергичные меры в утверждении принципа кадрового строительства в армии.

Новое в жизнь армии входило стремительно. На базе стрелковых полков развертывались дивизии. Бывшие батальоны родного мне 251-го стрелкового полка превратились в полки и подчинялись теперь нашему штабу. Полковники В. П. Сорокин и Н. Б. Ибянский, подполковник И. И. Петухов и майор И. М. Жуков, ставшие командирами полков, были мне хорошо знакомы, считались отлично подготовленными командирами. Познакомился я и с новым комиссаром дивизии Гавриилом Степановичем Должиковым, человеком глубоко партийным, увлеченным своей работой и по-хозяйски основательным.

Всю нашу дивизию вывели в район Серпухова, где проводился большой учебный сбор войск Московского военного округа. Выполняя приказ командующего, мы заняли оборону по правому берегу Оки. Отрыли окопы полного профиля, установили инженерные заграждения, протянули надежную телефонную связь. Мне почему-то казалось, что наш участок не будет на направлении главного удара: дивизия все-таки только-только сформирована. Но я ошибся. Мы оказались на самом ответственном участке обороны.

Вскоре нам сообщили, что соседняя справа дивизия где-то еще на подходе, занять вовремя свои позиции явно не успевает. Как потом выяснилось, это «опоздание» планировалось руководителями учений.

Посыпались вводные. Комбриг Ф. Д. Гореленко, посредник при нашей дивизии, объявил, что один из наших полков попал под губительный артиллерийский огонь наступающей [57] стороны, понес ощутимые потери и начал отходить на запасные позиции. Первым моим желанием было возразить посреднику: уж больно хорошо и надежно закопался в землю личный состав названного полка. Но закон военной игры неумолим, его обязаны исполнять все.

Только я успел дать необходимые распоряжения, как услышал, что меня требуют к Наркому обороны, прибывшему в штаб дивизии. Я увидел большую группу командиров. Климент Ефремович Ворошилов внимательно слушал доклад начальника штаба дивизии полковника Покровского.

— Коньков, я прибыл по вашу душу, — строго сказал нарком. — Части Морозова к реке еще не подошли, портянок в Оке еще не намочили, а вы уже отвели с отличной позиции свой полк. В чем дело?

— Товарищ Нарком обороны, я выполнял вводную посредника...

— А вы и с посредником воюйте, если считаете его распоряжение неправильным. Кстати, кто он? Ах, это вы, Гореленко! Старый знакомый по гражданской войне, можно сказать, однополчанин, разве мы так воевали, как вы сейчас учите?!

— Но ведь в плане учений предусматривался отвод одного полка, — попытался оправдаться посредник.

— Семен Михайлович, — обратился нарком к руководителю учений, — надо дать отбой и исправить допущенную ошибку. Маршал Ворошилов привел нам поучительный эпизод из боев на Дальнем Востоке, просил не допускать подобных ошибок, не оставлять без боя отлично оборудованные позиции. Это, предостерегал он, создает у людей недоверие к возможности надежно и успешно обороняться против превосходящего противника.

Был дан отбой. Мы остались на ранее занимаемых позициях. Руководитель учений собрал командиров соединений и посредников. Начальник штаба округа комдив В. Д. Соколовский передал мне записку: «Будьте готовы доложить свое решение по создавшейся обстановке». Посредники выслушали замечания в свой адрес, после чего маршал Буденный обратился ко мне:

— Командир 84-й дивизии, доложите ваше решение.

Я чувствовал себя спокойно. В правильности решения, которое созрело и окрепло еще раньше, был уверен. Поэтому коротко доложил о том, что в создавшейся обстановке отвожу дивизию на тыловой рубеж обороны. Отход прикрываю [58] сводными батальонами, по одному от каждого полка первой линии. Вопросов ко мне не последовало.

— Коньков, вы, наверное, в мою карту смотрели. Утверждаю решение. Действуйте, — одобрительно сказал командующий.

Уже рассветало, когда я вернулся на свой запасный командный пункт. Подчиненные за ночь сумели установить связь со всеми частями. Начальник штаба доложил обстановку. Полки первой линии успешно выполнили запланированный маневр, а батальоны прикрытия продолжали сдерживать натиск частей «северной» стороны.

Конечно, это радовало. В приподнятом настроении я направился к своей палатке. Около нее увидел легковую машину. На пне у входа в палатку сидел начальник Генерального штаба Б. М. Шапошников, а рядом стояла группа командиров. От неожиданности я остановился. Но, быстро взяв себя в руки, представился и доложил, чем занимаются части дивизии.

— Так это вы и есть тот командир тульского стрелкового полка Коньков, который говорил со мной по телефону? — весело спросил Б. М. Шапошников.

— Так точно, товарищ командарм 1 ранга, это я просил вашей помощи...

— Ну и как, вам помощь оказали?

— Через несколько же дней. Теперь боевую технику храним в надежных и просторных боксах.

— Это хорошо. Надо беречь и по-хозяйски эксплуатировать все то, что нам советские люди дали. Беседовал с подчиненными вам командирами, приятное впечатление они оставили. Скажите, товарищ Коньков, как вы их обучаете? Командарм 1 ранга пригласил всех присесть у палатки. И я рассказал начальнику Генерального штаба о том, что вот уже больше года штаб дивизии, проводя плановые занятия с командирами, стремится давать им знания на ступень выше занимаемой должности. Кстати, подчеркнул я, проводимое учение в какой-то мере должно подтвердить, на правильном ли пути мы находимся.

— Не бойтесь экспериментировать, — поддержал меня Б. М. Шапошников. — Приучайте командиров больше мыслить, принимать смелые и рискованные решения. Тактика — дело творческое, не любит, когда ее постоянно втискивают в раз и навсегда заготовленные рамки...

Когда закончилось учение, мы собрали всех командиров и политработников дивизии. Разговор шел о действиях личного состава, о роли командира в бою. Я рассказал собравшимся [59] о нашей беседе с командармом 1 ранга Б. М. Шапошниковым, о тех требованиях, которые предъявлял он к командному составу. Слушали меня внимательно. Несколько человек, потом выступили. Говорили они о том, что не имеют права учиться по старинке, призвали товарищей настойчиво совершенствовать личную выучку, командирское мастерство.

Да, на всю жизнь запомнились мне слова Бориса Михайловича Шапошникова, сказанные, на прощание:

— Умейте в атаках быть осмотрительным. И пусть начальники реже приходят «по вашу душу», — улыбнулся командарм 1 ранга.

Эти слова вспомнил к тому, что после окончания учения пришлось выслушать замечания командующего округом. Случилось это на параде войск. Части дивизии прошли, строевым шагом мимо трибуны командования. Вдруг я услышал, что меня вызывают к маршалу С. М. Буденному.

— Товарищ Коньков, — строго сказал он, — вы доказали, что управлять боем умеете, докажите теперь, что ваши бойцы могут отлично маршировать — тут у них пока не все получается...

Вот так для меня начиналось вхождение в должность командира дивизии. Были нарекания, замечания вышестоящего командования. Были оплошности. Я относился к ним очень серьезно. Старался, чтобы одни и те же ошибки не повторялись. Считаю, это унижает человека, а командира — вдвойне. Нам, командирам, тогда было с кого брать пример. Мы наизусть знали биографии М. В. Фрунзе, К. Е. Ворошилова, С. М. Буденного, Б. М. Шапошникова, других полководцев и военачальников. Жизнь этих замечательных людей, их славные боевые дела во имя Родины, своего народа давали нам много ярких примеров для подражания. Каждый из них научил чему-то новому, необходимому. А мне еще довелось встречаться, беседовать с ними. Я высоко ценил в них чуткость, внимание и дружелюбие. Стремился быть похожим на этих истинно партийных людей.

Добрых дел на счету личного состава 84-й стрелковой дивизии было немало. Большим событием в ее жизни считалась переброска огромного парашютного десанта в тыл «противника» на больших тактических учениях Белорусского военного округа осенью 1936 года. Свыше 400 километров бойцы в полном боевом снаряжении пролетели на самолетах. В назначенном районе они десантировались на парашютах в тылу у «противника» и немедленно приступили к выполнению боевой задачи. [60]

Военным атташе капиталистических государств, присутствовавшим на учениях, ничего подобного не приходилось видеть ни в одной армии. Лишь спустя четыре года Германия и другие страны стали применять в массовом масштабе парашютные десанты.

На учениях в Московском военном округе 84-я стрелковая дивизия была успешно переброшена на самолетах из Тулы в район города Горький.

Памятным для соединения было участие на учениях в районе Малоярославец — Медынь зимой 1937 года. Тогда особенно отличились наши артиллеристы, показавшие немало примеров отличной боевой выучки. Так, командир орудия В. Савин, действуя в составе батареи, быстрее всех изготовился к бою против танков «противника», внезапно атаковавших батарею, и открыл по ним меткий огонь.

Не менее умело и энергично действовал на этих учениях помкомвзвода 2-й батареи А. Абрамов. Находясь в резерве, батарея расположилась на отдых. Были приняты все меры боевого охранения. Вскоре огневики, приводившие материальную часть в порядок, заметили сигнал наблюдателя о появлении группы «противника» со стороны леса. По команде А. Абрамова орудия были развернуты в направлении леса, и «противник» был встречен картечью.

Нам приходилось в то время многому учиться. Красная Армия и Военно-Морской Флот все лучше оснащались технически. Совершенствовалась организация комплектования Красной Армии, ее обучение и воспитание. Все это диктовалось сложностью международной обстановки.

В новых условиях перед командирами и политработниками, партийными и комсомольскими организациями дивизии встали неизмеримо более сложные и ответственные задачи по повышению политико-морального состояния личного состава. Для успешного решения этих задач создавались полнокровные партийные и комсомольские организации в подразделениях и частях.

С командным составом систематически проводилась марксистско-ленинская подготовка, причем наиболее важные проблемы обсуждались на сборах в масштабе дивизии. Была развернута широкая сеть партийного и комсомольского просвещения. С красноармейцами и младшими командирами проводились политзанятия и политинформации. Агитаторы, беседчики — члены партии и комсомольцы — в своих отделениях, взводах проводили беседы о военной присяге, о том, как сохранить оружие или оказать помощь товарищу в боевой обстановке.

Стояла глубокая осень 1939 года. В один из тех дней мне позвонил Василий Гаврилович Жаворонков:

— Василий Фомич, выбери время, загляни к нам.

То, что я увидел в кабинете первого секретаря обкома, меня приятно удивило и обрадовало. На столах, стульях, диване лежали теплые рукавицы различных фасонов. Надо сказать, морозы в Туле к концу ноября тогда доходили до 30 градусов.

— Вот это русское секретное оружие, — хитро улыбнулся Василий Гаврилович, — изготовили для твоих бойцов, Василий Фомич, туляки. Люди шили их с любовью, вдохнули в них тепло...

Из Тулы штаб дивизии уезжал с первым эшелоном. Без каких-либо осложнений мы добрались до Клина. Тут меня разыскал военный комендант, пригласивший срочно к телефону для разговора с начальником штаба округа генералом В. Д. Соколовским.

— Следуйте через Ленинград на Карельский перешеек, — услышал в трубке знакомый голос. — Поступаете там в распоряжение командующего 7-й армией. Немедленно пересаживайтесь в пассажирский, в Ленинграде в штабе фронта узнаете место выгрузки и сосредоточения дивизии.

Выехали мы вместе с комиссаром дивизии Гавриилом Степановичем Далашковым. В Ленинграде прямо с вокзала отправились в штаб 7-й армии. Там принял нас начальник штаба комдив Никандр Евлампиевич Чибисов. Выслушал доклад, сообщил, что вечером мы должны будем встретиться с командующим 7-й армией командармом 2 ранга К. А. Мерецковым...

Переброска частей дивизии в оперативный район Руукки (55 километров северо-западнее Куоккала) совершалась комбинированным маршем. К исходу дня 4 февраля части сосредоточились: Руукка, Ханоомяки, Пейппола. До линии фронта было не более 10-12 километров. Отчетливо слышались раскаты артиллерийской стрельбы, видны были трубы печей сожженных белофиннами населенных пунктов. Отсутствие жилья нас не пугало. Бойцы и командиры ускоренными темпами сооружали землянки. Несмотря на леденящий ветер, 40-градусный мороз и усталость, все работали с подъемом.

По-прежнему продолжалась боевая учеба. Политзанятия проводились за укрытиями от ветра под открытым небом, так как в землянках группы не помещались. Затем колонны [62] взводов и рот расходились по лесу на тактическую, огневую или строевую подготовку.

Шли последние приготовления к боям. Командиры изучали район предстоящих баталий, готовили карты.

По оперативно-тактическому признаку главную оборонительную полосу белофиннов можно было разделить на четыре укрепленных сектора, выделив в особую группу укрепления города Выборга. Эти секторы запирали основные операционные направления на город Кексгольм, станцию Антреа и город Выборг.

Наша дивизия вступила в бой 14 февраля и действовала в третьем секторе — Лейпясуо — Сумма — на правом фланге 123-й стрелковой дивизии. Должен сказать, что третий сектор по количеству железобетонных огневых точек и по силе инженерных заграждений был самым мощным и оборонялся двумя пехотными дивизиями противника с большим количеством пулеметов и противотанковых орудий. Он перехватывал основные пути на Выборг.

Наиболее сильная комбинация препятствий, которые встречались перед передним краем укрепленной полосы, была создана следующим образом: 1-я линия — проволочные заграждения в 3-5 рядов кольев, 2-я линия — в 10-30 метрах — гранитные надолбы в 3-5 рядов, 3-я линия — в 15-10 метров от надолб — противотанковые рвы, 4-я линия — на расстоянии до 50 метров от противотанкового рва — проволочные заграждения в 3-5 рядов кольев. Вся эта система препятствий прикрывалась сильным фланговым огнем и фронтальным артиллерийско-минометным огнем, имевшим целью задержать наши танки и отрезать пехоту от танков. Мощные железобетонные и гранитно-земляные укрепления, суровые природные условия создали нашим воинам неимоверные трудности.

Запомнился мне подслушанный в те дни разговор двух бойцов.

— Слышь-ка, рассказывают, этот Маннергейм такого наколбасил, всю землю вздыбил, в бетон ее взял и водой кругом облил, чтобы мы не прошли.

— Пройдем, зубы у нас крепкие, стальные, с любым бетоном справимся, а по скользкому-то быстрее добежим до них...

Мы не скрывали от бойцов, что их ждут тяжелые испытания. И готовили их к действиям в столь сложных условиях. На занятиях они тренировались приемам боя в лесистой местности, учились преодолевать плотно заминированные [63] участки, прорывать системы мощных железобетонных укреплений.

Навыки, приобретенные на этих занятиях, вскоре пригодились.

В первый день штурма 11 февраля 1940 года наибольшего успеха добилась 123-я стрелковая дивизия. Во время артиллерийской подготовки подразделения дивизии постепенно накапливались на переднем крае, и, как только артиллерия перешла к поддержке атаки огневым валом, пехота, не удаляясь от него далее 200 метров, двигалась за ним одновременно, вместе с саперами, подготавливая проходы для танков в надолбах, минных полях и противотанковых рвах. Танки, проникая через проделанные саперами и пехотой проходы, своим огнем и гусеницами подавляли ожившие огневые точки. Артиллерия, находившаяся в боевых порядках пехоты, помогала танкам подавлять появлявшиеся противотанковые пушки и тем самым ограждала танки от излишних потерь. Тесное боевое взаимодействие всех родов войск определило успех этого наступления в районе высоты с отметкой 65,5.

К исходу дня 123-я стрелковая дивизия вклинилась в оборону противника на полтора километра, овладела рядом важных опорных пунктов, уничтожила 8 дотов и около 20 дзотов. К 1.4 февраля в полосе наступления этого соединения глубина вклинения составила уже 6-7 километров, а по фронту прорыв был расширен до 6 километров. Был полностью разгромлен узел укреплений в районе Суммы. А это 12 дотов и 39 дзотов! Главная полоса линии Маннергейма была прорвана, и командование фронта приняло решение ввести в прорыв 84-ю стрелковую дивизию.

Тем временем части нашей дивизии подтягивались в район высоты с отметкой 65,5. Поздно ночью 13 февраля я получил боевой приказ за подписью командира 50-го стрелкового корпуса комбриг Гореленко. В нем говорилось о том, что 84-й стрелковой дивизии к 10.00 14 февраля развернуться на фронте болото Волосуо — отм. 56, без высоты с горизонталью 65 и, наступая за правым флангом 123-й стрелковой дивизии в направлении Лампела, содействовать продвижению 90-й стрелковой дивизии на Лейпясуо. По достижении дороги Ойнала — Лехтола один полк выдвинуть на высоты в районе Тоймела для прикрытия с направления Лейпясуо. К исходу дня 14 февраля овладеть районом Лампела.

В дальнейшем дивизии предписывалось продолжать наступление на Кямяря. [64]

Из данных разведки мы с начальником штаба дивизии полковником И. И. Терещенко знали о тех сложностях, которые нас ожидали на направлении наступления. По сути дела, двигаться мы могли только по одной дороге. Вправо и влево от нее — глубокие снега. Это условие в какой-то мере отразилось и в боевом приказе. 344-му стрелковому полку предстояло наступать в направлении Лампела. 41-й стрелковый полк должен был к исходу 14 февраля овладеть районом восточнее озера Кильтен — Лампи. 201-й стрелковый полк наступал за 344-м, обеспечивая его наступление с правого фланга. Полкам придавалось по артиллерийскому дивизиону и взводу саперов.

Рано утром 14 февраля меня вызвал командующий 7-й армией командарм 2 ранга К А. Мерецков, находившийся на участке ввода дивизии в прорыв вместе с начальником артиллерии Красной Армии комкором Н. Н. Вороновым.

— Товарищ Коньков, — спросил командующий, — готова 84-я к наступлению?

— Готова, товарищ командующий.

— Тогда — вперед! Наступайте в направлении на станцию Кямяря. Желаю успеха!

Продвижение в районе прорыва было стремительным. Чуть медленнее поспевали подразделения, действовавшие ближе к лесным опушкам. Без лыж бойцы с трудом преодолевали глубокие снежные сугробы.

Но людей уже ничто не могло остановить. Мне доложили, что 9-я рота 41-го стрелкового полка, продвигавшаяся в головном дозоре, достигла рощи «Молоток». Как только бойцы углубились в лес, справа и слева начали раздаваться выстрелы «кукушек» (сидящие на деревьях финские стрелки — шюцкоровцы, вооруженные автоматами). Появились раненые, убитые. Наступление приостановилось.

Я немедленно приказал командиру 41-го стрелкового полка майору И. Петухову, чтобы он силами 8-й и 9-й рот очистил от врага рощу «Молоток». Удар наших рот был так стремителен, что следующую рощу «Фигурная» противник сдал почти без боя. Было уничтожено в этих стычках много вражеских солдат, захвачено снаряжение, оружие.

Действуя на правом фланге 123-й стрелковой дивизии, наша 84-я в ночь на 17 февраля, после занятия названных выше рощ, продолжала наступление на станцию Кямяря.

Неизвестность обстановки, труднопроходимые дороги создавали много осложнений. На одном из участков в роще, прикрывавшей фланг полка, вышла заминка. Бойцы под огнем противника буквально утонули в сугробах. И тут среди [65] них появился политрук А. Пороскун. Большой жизнелюб и весельчак, он нашел что сказать своим бойцам.

— А ну, товарищи, покажем врагу, что мы и через сугробы умеем перелетать! — громко крикнул он.

Бойцы стремительно преодолели сыпучую, затягивающую снежную трясину и окружили вражеский дот. Только на земле остался лежать политрук. Он был ранен и не мог двигаться. Узнав о ранении, любимого политрука, бойцы яростно атаковали дот и уничтожили его гарнизон.

Я постоянно требовал докладов от командира 41-го стрелкового полка майора Петухова. От успешного продвижения его подразделений многое зависело. И вот мы получаем известие о том, что роты полка при выходе к высоте с отметкой 72,7 попали под сильный пулеметный, минометный и артиллерийский огонь противника и остановились.

— Перед нами сплошные доты и надолбы, — услышал я в трубке взволнованный охрипший голос Петухова.

— Поставьте задачу командиру первого батальона старшему лейтенанту Челышеву, он знает, что надо делать в такой ситуации, — как можно спокойней посоветовал я.

Старший лейтенант И. Челышев одним из первых командиров в дивизии освоил приемы борьбы с дотами. С помощью саперов и артиллеристов он быстро и надежно подавлял долговременные огневые точки врага. И в этот раз его пехотинцы во взаимодействии с саперами и артиллеристами преодолели проволочные заграждения, подорвали противотанковые надолбы, овладели тремя дотами и выбили противника с высоты.

Путь к станции Кямяря был открыт. К исходу 17 февраля части 41-го и 344-го (командир полка майор И. Жуков) стрелковых полков при поддержке 13-й танковой бригады заняли станцию.

Первые дни боев обогатили нас бесценным опытом. Штаб дивизии, штабы полков стремились быстрее обобщать его, помогали бойцам и командирам быстрее перенимать новые, более эффективные приемы ведения борьбы в лесах, со многими высотами и дикими скалами. Личный состав стал действовать более осторожно, умело маскировался, быстрее находил и уничтожал вражеских «кукушек», которые вначале задерживали продвижение целых подразделений и нередко многих бойцов и командиров выводили из строя. Каждый теперь понимал, что привычки мирного времени делать многое условно в бою приводят к ненужным жертвам. Связисты уже более не тянули провод по дорогам, а прокладывали его в стороне, метрах в 200-300, и тем самым сохраняли [66] телефонную линию от повреждения танками и автотракторным транспортом. Улучшилось взаимодействие артиллерии с пехотой. Мы научились быстро ликвидировать создававшиеся на дорогах так называемые «пробки».

Как всегда, был чрезвычайно высок боевой дух наших бойцов и командиров. Примеры героизма множились от боя к бою. 41-й полк, не задерживаясь в Кямяря, повел наступление дальше. За ним, во втором эшелоне, двигался 201-й стрелковый полк (командир полка полковник В. Ибянский). Внезапно его бойцы попали под хорошо организованный огонь пехоты и артиллерии противника. Пулемет, находившийся неподалеку от наблюдательного пункта командира полка, вдруг смолк. Комиссар полка И. Зайцев подозвал помощника начальника штаба полка капитана М. Москаленко и приказал ему выяснить причину. Москаленко нашел обоих пулеметчиков убитыми. Тогда он сам лег за пулемет и стал наблюдать. Через некоторое время заметил, как ветви высокого дерева качнулись, осыпав снег. Тут же раздалась короткая очередь пулемета Москаленко. Когда наши бойцы пошли в наступление, они увидели лежавшего под деревом тепло одетого снайпера — «кукушку».

В ночь на 21 февраля, используя проделанные саперами в надолбах проходы, 7-я рота 41-го полка сломила сопротивление отдельных групп противника и вышла в район, что в полукилометре юго-западнее Пиен-Перо. Утром 22 февраля туда же подтянулись и остальные два батальона полка, которые вскоре перерезали дорогу, идущую от Пиен-Перо к Куеисто. Большинство подразделений в этот район мы перебросили на танках 355-го отдельного танкового батальона.

В тот же день, после двухчасовой артиллерийской подготовки, 201-й полк перешел в наступление: 1-й батальон занял северо-западную окраину Пиен-Перо, 2-й батальон сосредоточился несколько западнее дороги, вплотную к 41-му полку. Однако 2-й батальон не смог занять деревню Хямяля, что отрицательно сказалось на дальнейших боевых действиях дивизии в этом районе.

20 февраля 344-й полк, не разведав силы противника, прошел мост в районе Поляны и попал под сильный огонь минометов, пулеметов, автоматов врага. Пришлось приостановить наступление. Местность не позволяла подразделениям полка развернуться: обход в направлении реки Перо-Йоки был минирован. Танки не могли преодолеть рва и [67] прийти на помощь полку. Артиллерия дивизии также не могла поддержать полк, так как его подразделения находились на очень близком расстоянии от врага.

Противник, не встречая серьезного сопротивления на своем левом фланге, где действовала соседняя дивизия, сосредоточил всю мощь удара по 344-му стрелковому полку. Майор Жуков доложил мне о растущих потерях. Я приказал ему немедленно отвести батальоны на станцию Кямяря и привести подразделения в порядок.

Ситуация к 22 февраля сложилась такая. 41-й полк, первый и второй батальоны 201-го полка сосредоточились для наступления в районе озера Пиен-Перо. Противник, воспользовавшись тем, что северо-восточнее и южнее озера безымянные высоты с отметками 28,1 и 45,0 нашими частями не были закреплены, в 14.00 22 февраля вновь занял указанные пункты, отрезав таким образом наши подразделения.

В течение 22, 23 и 24 февраля части дивизии вели ожесточенные бои, вырываясь из вражеского окружения.

.Лютовал враг. Лютовал и мороз. Ни укрытий, ни палаток у нас не было. От пронизывающего ветра не спасали и глубокие сугробы. Без горячей пищи люди быстро теряли силы. Усталость предательски наваливалась на них, клонила ко сну. Комиссар 41-го стрелкового полка Иван Дмитриевич Зайцев вместе с несколькими товарищами перебирался от укрытия к укрытию.

— Не спать, друзья, не спать, — раздавался его мужественный голос, — мороз навеки усыпит...

А люди буквально валились с ног. Можно ли было в этих условиях предпринять что-либо действенное?

— Бойцы, вы слышите выстрелы? — нарушая все правила скрытности, громко крикнул комиссар полка. — Это наши боевые товарищи идут нам на выручку, давайте объединим усилия, ударим вместе по врагу.

Призывы его были настолько убедительными, голос звучал так страстно, что усыпляющее оцепенение слетело прочь. Бойцы поднялись за своим комиссаром и ударили в том направлении, откуда раздавались выстрелы. Натиск группы комиссара был настолько сильным и неожиданным для противника, что он вынужден был отступить.

Подразделения несли потери. Командир 41-го стрелкового полка майор Петухов доложил мне, что смертельно ранен командир 1-го батальона капитан И. Майборода. Командование подразделением принял старший политрук И. Сукачев. [68]

Положение дивизии тем временем оставалось чрезвычайно тяжелым. Противник все больше сжимал кольцо окружения и вел почти непрерывный ураганный артиллерийский и минометный огонь по нашим частям. Тылы отрезаны. Подвезти боеприпасы было невозможно. В подразделениях начали использовать трофейное оружие, благо патронов к нему было очень много.

Я находился на командном пункте дивизии. Со мной рядом был и комиссар дивизии Гавриил Степанович Должиков. Многое мы с ним думали передумали в те тревожные дни. Оба понимали, что без танков нам не поправить положение. К исходу 23 февраля я связался по телефону с командиром 50-го стрелкового корпуса комбригом Ф. Д. Гореленко. Доложил ему создавшуюся ситуацию. Комбриг оценил сложность положения и прислал две роты танков.

На боевые машины первой роты я приказал посадить десант, которому поставил задачу скрытно обойти противника с фланга, посеять в его тылу панику. Вторая рота придавалась пробивающему кольцо окружения батальону.

Мне надо было самому разобраться в обстановке, в которой оказались 41-й полк и два батальона 201-го полка. Данные, получаемые от разведки и по телефону, были противоречивы. Вот почему я принял решение двигаться в танке вместе с наступающим батальоном. В другую боевую машину сел полковой комиссар Должиков.

Танки быстро сделали свое дело. Пройдя по проделанным саперами проходам в надолбах, танкисты, ведя огонь да ходу, сбили вражеский заслон. Уверенно и дерзко действовали наши стрелки, забрасывавшие доты гранатами. Уже затемно, прорвавшись через кольцо врага, мы прибыли в 41-й стрелковый полк.

В 4 часа утра 24 февраля нас с комиссаром дивизии пригласили на партийное собрание. Пришли на него и много беспартийных. Собравшиеся выслушали информацию комиссара батальона старшего политрука А. Белова, временно исполняющего обязанности комиссара полка, о положении, в котором находился полк. На лесной поляне я встретил своего старого знакомого капитана В. Воропаева. Лицо его было обморожено. Но держался он молодцом. Первым взял слово после А. Белова, заверил коммунистов, что его рота не подведет в бою. За ним выступил беспартийный младший лейтенант И. Краснов и заявил:

— Я иду в бой коммунистом и буду бить врага не жалея своей молодой жизни.

В боевой обстановке неожиданно ярко раскрылся командирский [69] талант старшего политрука Ивана Дмитриевича Сукачева. 26 февраля в наступлении на высоту Безымянную он принял дерзкое решение. Одним станковым пулеметом на участке наступления батальона отвлекал внимание противника, а весь личный состав под покровом ночи ползком отвел на 150-200 метров вправо в овраг, сосредоточил у самой высоты и начал готовить атаку.

Ночь. По рыхлому снегу бойцы подползали все ближе и ближе к высоте. Когда до окопов оставалось метров 50-70, поднялись коммунисты, комсомольцы. Они увлекли за собой остальных. По окрестностям далеко разнеслось родное, русское «Ура!»

Враг, не выдержав атаки, в панике бежал, поджигая по пути жилые дома и другие строения. Командир батальона Сукачев, шагая в цепи наступающих, как истинный пропагандист, тут же разъяснил бойцам сущность этих действий врага. Он говорил бойцам, указывая на пламя пожарищ:

— Смотрите, враг сжигает жилища мирного населения, угоняет народ из населенных мест. Почему он поступает так, товарищи бойцы? Враг поступает так потому, что боится собственного народа, который не простит ему преступных его действий!

Через день в листовках Политического управления 7-й армии, сброшенных с самолета, бойцы с большой радостью читали:

«Под руководством старшего политрука Сукачева батальон напал на противника, уничтожил несколько рот пехоты, взорвал три дзота, захватил 130 винтовок, два станковых и 17 ручных пулеметов, 100 000 патронов, два автомата, 150 пар сапог и кухню с горячей кашей.

Товарищи бойцы!

Дружное взаимодействие пехоты, артиллерии и танков — залог успеха в бою. Внезапные и смелые ночные действия батальона Сукачева решили участь врага, умножили славу советского оружия, обеспечили выполнение боевого приказа.

Вперед, на захват Выборга, за нашу Родину! За Сталина! Вперед, на полный разгром и уничтожение врага!»

В те дни И. Сукачев был награжден орденом Ленина.

В последних числах февраля части дивизии наступали успешно.

25 февраля подразделения 41-го стрелкового полка разорвали кольцо окружения. Батальон под командованием И. Сукачева дерзко атаковал противника, занимавшего высоту. В бою было уничтожено до батальона вражеской пехоты. [70]

Меня вызвали в штаб корпуса. Там находился командарм 2 ранга Мерецков. Он заслушал мой доклад, одобрительно сказал:

— Это очень хорошо, что так крепко ударили по неприятелю. Развивайте наступление в направлении станции Перо.

Свежее других был 344-й стрелковый полк. Я вызвал на НП его командира майора Жукова и поставил ему задачу посадить личный состав на танки, прорваться в тыл противника и захватить станцию Перо.

Эту задачу полк Жукова выполнил успешно. Десант неожиданно для врага ворвался на станцию, противник в панике бежал, части дивизии без потерь заняли станцию Перо, гвоздильный завод, захватили 100 ящиков с артиллерийскими снарядами, около 1000 килограммов взрывчатых веществ, 3 танка «Виккерс», батарею 76-миллиметровых пушек и несколько десятков тонн колючей проволоки.

Начиная с 4 и по 11 марта дивизия вела тяжелые бои за овладение высотой с отметкой 38. Потеряв связь с 201-м стрелковым полком, я решил проскочить туда на танке. Только мы выехали на лесную опушку, как под нашей машиной вдруг громыхнуло, ее сильно подбросило. Я оказался прижатым к задней стенке башни, откатившейся от удара пушки. Меня с трудом вытащили через люк и отправили в медсанбат, где пролежал более двух недель.

Здесь и узнал, что 84-я стрелковая дивизия с поставленной боевой задачей справилась успешно. После захвата станции Перо ее части обошли город Выборг с востока, продвинулись на десятки километров вперед. Были взяты большие трофеи. Бойцы дивизии показали образцы мужества и героизма. 370 красноармейцев, командиров и политработников были награждены орденами и медалями. Красноармейцу шоферу 74-го артиллерийского полка Ивану Крайневу было присвоено звание Героя Советского Союза.

Находясь на излечении в Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова, помню, включил репродуктор. Диктор торжественно перечислял фамилии командиров, награжденных за боевые действия. Услышал и свою фамилию среди награжденных орденом Красного Знамени.

Поправившись, прибыл в штаб Ленинградского военного округа. Командующий командарм 2 ранга Кирилл Афанасьевич Мерецков тепло встретил меня.

— Хорошо ли вы себя чувствуете, Василий Фомич? — дружески спросил он.

— Готов выполнить любое ваше приказание, — бодро ответил я. [71]

— Отправляйтесь в родную дивизию, оставьте за себя заместителя, а сами собирайтесь в Москву на разбор боевых действий. Будьте готовы выступить.

Переполненный впечатлениями, я добрался до штаба дивизии. За два дня успел ознакомиться с делами. Поставил задачу оставшемуся за меня начальнику штаба полковнику, Терещенко. И уехал в Москву.

Утренняя апрельская Москва встретила меня своей деловой, размеренной жизнью. Улицы столицы были прибранными, чистыми. После походной боевой жизни, громыхающих взрывов, резких запахов пороховой гари чувствовал я себя неестественно умиротворенным. Правда, изредка появлялась мысль: «Все ли мы правильно сделали, как оценят наши действия?»

Расширенное заседание Главного Военного Совета совместно с участниками войны — командующими армиями, командирами корпусов и дивизий открыл Нарком обороны К. Е. Ворошилов. В президиуме были И. В. Сталин, другие руководители партии и правительства. Во вступительном слове Климент Ефремович Ворошилов предупредил, что никакого доклада по итогам войны не будет, послушаем выступления участников боев.

Около недели длилось расширенное заседание. И все это время в зале был Сталин. Он внимательно слушал выступавших. Иногда бросал реплики, делал замечания. Так, один из командиров, воевавший на петрозаводском направлении, свою медлительность в наступлении пытался оправдать большим наличием с противной стороны сильно вооруженных дотов.

— Откуда там взялись доты? — с иронией спросил Иосиф Виссарионович. — Доты были на Карельском перешейке, а у вас — дзоты?

Были и другие реплики. Речь, например, зашла о необходимости занятий физической подготовкой. Кто-то из командиров рассказал о том, что он сам лично много внимания раньше уделял физической подготовке красноармейцев, по утрам вместе с ними занимался зарядкой, бегал кроссы.

— А сейчас это не делаете? — спросил Сталин.

— Прекратил, товарищ Сталин, — признался комбриг. — Жалобы посыпались: мол, неоправданно много гоняю людей. Чуть к ответственности не привлекли.

И. В. Сталин огорченно покачал головой...

Советско-финляндская война 1939-1940 годов многому нас научила, на многое заставила взглянуть по-новому. Мы стали в чем-то опытнее. Я внимательно слушал, о чем говорили [72] коллеги-командиры, записывал их мысли и предложения. Предлагалось, например, все полевые учения приближать к боевой действительности, учить пехоту взаимодействию с танками, артиллерией, саперами. Остро ставился вопрос о дальнейшем повышении авторитета командиров всех степеней, о недопущении условностей в обучении войск.

И. В. Сталин заключал наше совещание. Его часовую речь мы слушали затаив дыхание. Он стоял около большой карты, на которой был нанесен весь театр военных действий. Формулировки его были краткими, лаконичными. Голос звучал требовательно. Он сказал о том, что международный империализм не остановится на этом, будет творить новые провокации против нас, нам надо к этому серьезно готовиться, увеличить выпуск танков и самолетов новых образцов, постоянно заботиться о повышении качества полевой выучки, организации взаимодействия родов войск. Указания И. В. Сталина легли в основу всей боевой подготовки войск и подготовки к обороне страны.

По итогам совещания новый Нарком обороны Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко издал директиву о совершенствовании боевой и политической подготовки, организации и проведении отрядных полевых учений, главным образом батальонных, с привлечением танков, артиллерии, саперов и средств связи.

В дивизии меня ждали с московскими новостями. Интерес к совещанию был огромный. Он открыл нам новые горизонты, по-иному заставил взглянуть на свои прежние дела. Об этом я говорил в своих выступлениях перед различными категориями военнослужащих. За работу горячо взялись командиры и политработники. Разъясняя требования партии и правительства, предъявляемые на современном этапе к армии, мы обязательно напоминали личному составу о предстоящем возвращении дивизии в МВО.

Передислокация прошла успешно. Дивизия снова была в МВО. За короткое время привели в надлежащий порядок жилые помещения, учебные классы. Начались напряженные занятия. Обогащенные фронтовым опытом, командиры умело и настойчиво внедряли его в жизнь, учили подчиненных действиям в лесистой местности, создавая сложный тактический фон.

В начале мая 1940 года дивизия в полном составе вышла в летние лагеря, где мы от зари до зари отрабатывали порядок взаимодействия с танкистами, саперами, артиллеристами, учились понимать друг друга, помогать друг другу. Это была плодотворная учеба. У людей не чувствовалось [73] фронтовой усталости. Поражали перемены, происшедшие в них. Бойцы, повидавшие войну, понюхавшие фронтового пороха, словно няньки, заботливо занимались с новичками, подолгу возились с ними, обучали отрывать окоп, быстро и грамотно заряжать оружие, скрытно передвигаться на местности. Нас это радовало.

В один из дней к нам приехал член Военного совета Московского военного округа А. И. Запорожец. Особенно внимательно следил за действиями командиров, красноармейцев на полевых учениях, присутствовал на политических занятиях. Как-то вечером мы с ним остались одни в моей палатке.

— Василий Фомич, вас ждет новое испытание, — начал он разговор, пристально глядя мне в глаза. — Вам выпала большая честь оказать помощь населению Прибалтики, дивизия пойдет в Литву.

Я привык считать себя походным командиром. А такая жизнь приучает к непритязательности. Ты не обременяешь себя дорогой обстановкой, гарнитурами. Для всего имущества достаточно двух-трех чемоданов. С легким сердцем достаешь их и укладываешь немудреный армейский скарб. По этому поводу первый секретарь Тульского обкома В. Г. Жаворонков однажды в 1938 году сказал мне: «Вольный сокол ты, Фомич, свободно живешь». И вот этому «вольному соколу» снова предстояло сниматься с места, расставаться с полюбившимися просторами Тульской области.

Вскоре я был принят в Минске командующим Белорусским военным округом командармом Дмитрием Григорьевичем Павловым, который проинформировал меня о том, что буржуазно-националистическое правительство литовского диктатора Сметоны готовит враждебный Советскому Союзу заговор. Советское правительство сделало заявление по поводу нарушений им договора о взаимной помощи. По призыву коммунистической партии трудящиеся Литвы поднялись на борьбу за установление народной власти. Мы должны были усилить советские войска, которые были размещены по соглашению от 10 октября 1939 года. Разговор был накоротке. Павлов был доволен моими бойцами, сообщил, что боевое распоряжение о переходе границы с Литвой я получу у командира корпуса. С ним мы просидели долго. Беседа вышла обстоятельная, мы расположились друг к другу. Обоих волновал один вопрос: «С какими силами сметоновцев нам придется встретиться на территории Литвы?»

Но все вышло куда как проще. Стрелять не пришлось. [74]

Мы перешли границу, и авангардный полк двинулся по направлению к Вильнюсу. Жители деревень и городков встречали нас радостно, охотно вступали в беседы. 16 июня мы достигли города Вильнюса, в окрестностях которого и остановились. Задача была выполнена.

И тут поступил приказ о переформировании 84-й стрелковой дивизии в мотострелковую и передаче ее в распоряжение 3-го особого корпуса. А я получил распоряжение принять 115-ю стрелковую дивизию, сформированную на базе 3-го стрелкового полка Московской Пролетарской стрелковой дивизии.

Трудно описать мое состояние, когда прощался с боевыми товарищами. Родной 84-й стрелковой дивизии были отданы лучшие годы, с ней я испытал и горечь неудач, и радость побед. И вот предстояла разлука с однополчанами. На огонек ко мне пришли комиссар дивизии Гавриил Степанович Должиков, начальник штаба Иван Иванович Терещенко, комиссар 41-го стрелкового полка Иван Васильевич Зайцев, другие товарищи. Мне было приятно провести свой последний вечер с боевыми друзьями. Столько услышал я добрых слов, пожеланий успеха, что вконец расстроился. Помню, на прощание пожали мы крепко руки, обнялись, дали друг другу слово быть верными нашей проверенной в боях дружбе...

Штаб 115-й стрелковой дивизии располагался в небольшом литовском городке Телыняй. Меня встретил начальник штаба полковник Н. В. Симонов. Первое впечатление он произвел хорошее. Внимательный, корректный, подтянутый. Мы сразу же нашли общий язык. В дальнейшем наши хорошие отношения переросли в крепкую дружбу. И помощники Николая Васильевича Симонова были отлично подготовлены в военном отношении, исполнительны, корректны. На них я и стал опираться в повседневной работе, доверяя самые ответственные задания.

Большое впечатление на меня произвел комиссар дивизии полковой комиссар Владимир Андреевич Овчаренко. Я обратил внимание на его орден Красного Знамени. Он просто объяснил, что награда получена за бои на Карельском перешейке. Это нас сразу сблизило. Я не раз ловил себя на мысли, что тянусь к комиссару всей душой. Он, очевидно, почувствовал мое отношение к нему, стал самым близким человеком.

В Литве мы пробыли до конца 1940 года. Все это время усиленно занимались боевой подготовкой — проводили [75] стрельбы, отрядные тактические учения. Командир 11-го стрелкового корпуса комдив Н. Д. Шумилов лично проверил выучку бойцов дивизии, поставил хорошую оценку. После проверки меня вызвали в штаб Прибалтийского военного округа, познакомили с распоряжением начальника Генерального штаба о переходе дивизии в распоряжение командующего Ленинградским военным округом.

В начале 1941 года части соединения должны были сосредоточиться неподалеку от города Кингисеппа. Дивизия укомплектовалась по штатам военного времени. Обоз и артиллерию мы имели на конной тяге. Во время перехода в назначенный район нам приказали провести занятия по отработке тактических приемов, полевые учения.

Маршрут движения определили такой: Шяуляй, Елгава, Рига, Тарту, Нарва, Кингисепп. Переход был рассчитан на 30 суток и планировался примерно так: два-три дня на марш, день на отдых, политинформации и политзанятия, приведение в порядок оружия и имущества. Особо ответственные задачи возлагались на квартирьеров. Они должны были обеспечить весь личный состав теплым ночлегом, сделать все, чтобы мы смогли избежать обморожений. Надо сказать, декабрь 1940 года выдался суровым, со жгучими ледяными ветрами. В иные дни ртутный столбик опускался до отметки — 38 градусов. Наши тыловики оказались на высоте. Они надежно экипировали бойцов, постоянно заботились об их питании. Завтракали мы перед выходом из населенного пункта, обед состоял из одного блюда и проходил где-нибудь на опушке леса, а ужинали перед тем, как устроиться на ночлег.

Чтобы переход выдерживался по срокам и была обеспечена отработка учебных вопросов, колонна дивизии строилась побатальонно. Всего получилось около пятнадцати отдельных отрядов, а общая длина колонны составила 350 километров. Интервалы между отрядами равнялись расстояниям между населенными пунктами. Такое продуманное построение дивизии на марше позволяло нам проводить двухсторонние полевые учения, нормально расквартировывать личный состав.

18 декабря 1940 года мы начали марш из Литвы, а 18 января 1941 года прибыли в район Кингисеппа, оставив за плечами почти 1000 километров. В жестких походных условиях бойцы проявили завидную выносливость, отличную физическую закалку. У нас не было тяжелых случаев заболевания и обморожения. Всего 50 красноармейцев получили легкие обморожения. Отличную школу боевой выучки получили штабы частей, сделавшие все для поддержания дисциплины и порядка на марше. Заметно повысилась боевая выучка красноармейцев, закалились их характеры, окрепли физически.

Части дивизии расположились в Кингисеппе, Сланцах и в Усть-Луге. Однако и на этот раз нам не довелось долго пожить на одном месте. В марте я был вызван в штаб округа, где получил указание произвести рекогносцировку нового для дивизии района расположения на Карельском перешейке. Это место было за Выборгом, вблизи от государственной границы. Дивизии отводилась полоса обороны протяженностью по фронту более 40 километров. Два стрелковых полка — 576-й (командир полковник П. Мясников) и 638-й (командир полковник А. Калашников) — находились в первом эшелоне, а 708-й (командир полковник В. Беляев) — во втором. Подчинялась теперь дивизия командующему 23-й армией генерал-лейтенанту П. С. Пшенникову.

В случае нападения на нашу страну мы должны были совместно с пограничниками надежно оборонять государственную границу. Наступило тревожное время. И мы трудились до седьмого пота. Изучали район дислокации, отрабатывали нормативы по выходу в район сосредоточения, строили укрепления. Этим же занимались и соседние с нами дивизии. Вскоре командующий округом генерал-лейтенант М. М. Попов на базе нашей дивизии провел многодневные командно-штабные учения. Все говорило о том, что назревают грозные события, и мы серьезно готовились к ним.

Содержание         Дальше