Мемуары

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ - ОН ТРУДНЫЙ САМЫЙ... Повесть - воспоминание В. Миндлин Окончание. Знамя, 1985, № 5, стр. 124—171 Начало:  "Знамя", 1985, №4

Вступительное слово В.А. Миндлина.mp3                               Аудиокнига (со стр. 112)

Такого я еще не видал.

Мы знали, что дисциплина в немецкой армии очень суровая. Смертная казнь за тяжкие воинские преступления — дезертирство, трусость, невыполнение боевого приказа — была в порядке вещей. Но вешать офицеров в полной форме, со знаками различия и наградами?!

В немецкой армии испокон веков всячески поднимали авторитет офицерского звания. Значит, пошли уже и на такие меры?..

— Кто это сделал?

— Часа два тому назад, господин полковник, их казнили по приказу рейхсминистра доктора Иозефа Геббельса! Доктор Геббельс — комиссар обороны Берлина! Вы, конечно, знаете об этом, господин полковник!

Впервые об этом слышу: у фашистов в обиходе «фюреры», «лейтеры». Но «комиссар»?.. Впрочем, молчу, а майор продолжает рассказ:

— Когда ваши танки прорвались к Ландвер-каналу, господин комиссар Геббельс объявил центр Берлина, участок «Зет» — все, что находится между каналом и Шпрее, — «Цитаделью». И у нас всех взяли клятву: не пропустить русских через канал! Драться до последнего! Удержаться любой ценой! До подхода 12-й армии генерала Венка! Нам оказали: эта армия уже идет к Берлину от Визенбурга. И еще: 3-я танковая армия!

— Кто вас информировал, майор? Неужели сам Геббельс?

— Так точно, господин полковник! — Немец пристально смотрит на мои полевые погоны, на танковую эмблему. Намеренно поднимает меня в ранге до полковника?! Небось, думает, что танкистам некогда возиться с пленными...

— Приезжал сюда сам?

— Дважды! Первый раз вчера, ставил задачу командиру нашего подучастка! — Майор почтительно кивает в сторону повешенного подполковника. — Оборонять Ландвер-канал!

— Сам Геббельс ставил боевую задачу?

— Сам. Говорят, фюрер тоже был на переднем крае. У гитлерюгенд.

— И сегодня был Геббельс?

— Совсем недавно! Когда ваши танки, — майор щелкает каблуками, — когда ваши танки овладели мостом и вступили на Белле-Аллиансе-плац. Геббельс приехал с эсэсовцами, с бригаденфюрером Монке. С ним были генерал Кребс — начальник генштаба — и командир корпуса генерал Вейдлинг. Геббельс приказал повесить подполковника и лейтенанта, оборонявшего Бендлерский мост. И унтер-офицера...

— За невыполнение приказа?

— Я-яво-олль! Их схватили эсэсовцы и тут же вздернули. Кабель с петлями у эсэс был с собой.

— При Геббельсе вешали?

— Так точно. Он посмотрел, как дергаются в петлях повешенные, показал на них пальцем и приказал нам: «Немедленно сбросить русских в канал! Не выполните — будете висеть рядом с ними!»

— Так почему вы не сбросили нас в Ландвер?

— Господин полковник! Не успели. Раздался ужасный грохот «катюш», и доктор Геббельс со свитой немедленно уехал! На броневиках! И вот...

— И вот, майор, вы тоже не выполнили приказ.

— Ваши солдаты выкурили нас газами. Это нарушение Женевской конвенции...

— Какие же это газы? Обычные дымовые шашки. У вас кто-либо них погиб, майор?

— Да, но... Нам показалось... — Лицо немца вытянулось.

Мимо собора, рыча, проползают наши танки. Они обдают всех вас жаром, кирпичной пылью и запахом отработанного газойля.

— Пайзанский, вы довольны своей работой? Сильно повредили собор изнутри?

— А вы зайдите, товарищ гвардии подполковник.

Под высоким сводчатым потолком еще плавали струйки дыма. В углах молельного зала, у амбразур, прорубленных в толстых стенах, стояли семидесятипятимиллиметровые противотанковые орудия. Посредине на дубовых сиденьях грудились невыстреленные фаустпатроны. У окон валялись трубы от использованных «фаустов». Иконостас был украшен богато. И отовсюду взирали лики святых, вырубленных из дерева.

Я приказал нацисту-майору построить заново свой гарнизон и отправиться — под конвоем, конечно, — в наш тыл, за Ландвер-канал.

— На расстрел?

— В плен. Объясните это своим подчиненным. Ваши командиры отдают за каждого. И вы тоже!

— Яволь! — По лицу вижу, не очень-то он мне верит. Насмотрелся, наверное, на свои фашистские порядки...

— Выполняйте, майор! Только прежде снимите повешенных. Вы считаете, их справедливо казнили?

— Приказ...

— Что приказ?! Тогда и вас надо в петлю?

— Нет, нет, господин комендант! Это несправедливо! Хитлер капут! — Майор опять стукнул каблуками, и рука его... вытянулась вперед вверх, в фашистском приветствии.
Строй пленных качнулся и в ужасе замер...

— Ах ты, гадина фашистская! — вскинул оружие наш солдат-автоматчик. Щелкнул затвор.

— Стой! Не дури, дружок! Не нарочно он это сделал. Привык...— капитан Тертычный перехватил руку.

Летчик, ни жив, ни мертв, смотрел на меня, ожидая самого худшего, Вдруг его ноги подкосились, и майор рухнул наземь.

— Что будем делать?

— Лежачего не бьют, товарищ гвардии подполковник, — тихо проговорил Пайзанский.

— Война кончается... Пусть живет,— прохрипел старший сержант Плоткин. — Ты, фашист, есть у тебя семья? Вставай. Испугался, гад?

— Вас? Что? — Майор с трудом поднялся.

— Семья? Фамилия, фамилия?

— Я, я! — закивал майор. — Дрей киндер! Дрей! — Он показал три пальца.

Не помня себя от счастья, майор подал команду. Как-то все вдруг закричали офицеры, засуетились унтер-офицеры и фельдфебели.

— Фельдфеба Кнобль...

— Шнелл, шнелл!..

— Ну! Становитесь, лошади! Темпо!

— Быстрей! Быстрей! Лос! Лос!

— Гоп-гоп-гоп! Пошевеливайтесь!

Сразу как будто повеселели хмурые до этого лица пленных. Снова, значит, поверили в жизнь, подумалось мне, и я тут же представил, что было бы, если нас переменить местами...
Великодушны советские люди!

— Впереди баррикада — слышится в наушниках голос Героя Советского Союза капитана Липаткина.

Капитан Липаткин — опытный командир, воевал еще с белофиннами. Ему поручено наступать на открытом правом фланге полка по Вильгельм-штрассе. Отставать ему нельзя: тогда мы не продвинем свою основную группу по Сарланд-штрассе.

— Преодолейте сами баррикаду, гвардии капитан!

— Не могу. Пробовал пробить проход пушками, не вышло, надо растаскивать или подрывать.

— Понял! Ожидайте саперов с тягачами.

— Баррикада сильно прикрыта огнем. Не дают подойти. У фашистов танки там вкопаны, есть минометы...

— Сейчас буду у вас. Посмотрим.

По лабиринтам развалин, через проломы в стенах домов, по некогда ухоженным дворам прошли мы пешком — так было быстрее всего — поперек квартала и вышли на Вильгельм-штрассе. У выщербленной стены меня и двоих разведчиков встретил командир четвертой роты «ИС» капитан Липаткин.

— Прибыли бронетягачи?

— Уже работают. И саперы тоже. Мощное сооружение!

Улицу перегородил широкий барьер, сложенный из неошкуренных сосновых бревен на высоту четыре-пять метров. Кое-где бревна были разворочены взрывами снарядов. В этих местах торчали янтарные щепки, оттуда просыпался на мостовую песок.

У основания баррикады жуками возились два бронетягача, пытались растащить и разбить бревна. Вокруг тягачей и саперов рвались мины. Осколки хлопали по броне.

— Надо было очистить проход.

— Пробовали. Завалено — не растащить. Надо таранить. А бронетягачи легковаты. Один уже от удара повредил трансмиссию. Нет, тут без «Фрица» не обойтись.

— Хорошо, Юра, — приказал я адъютанту, — давай сюда «Фрица».

— По рации вызвать? Или самому сбегать?

— Беги! Так надежнее. Увидишь там подполковника Макарова, пусть сам прибудет сюда.

Не первую баррикаду встречаем в Берлине, но такой мощной еще не было! Хотя устройство их типовое.

Представьте две высокие бревенчатые стены, установленные поперек улицы в шести метрах одна от другой, пространство между ними забучено камнем и мешками песка. Посредине баррикады устроен узкий проход, рассчитанный на одну автомашину, как правило, перекрытый при нашем подходе громадными металлическими ежами из рельсов и заваленный тоже камнем, мешками.

Баррикады прикрывали самые важные участки обороны и были надежно прикрыты артиллерийским и пулеметным огнем. На некотором удалении от баррикады на уровне полуметра над мостовой были установлены хорошо замаскированные танковые башни, обычно от «Пантер». Они простреливали всю баррикаду, держали под боем проход, а поразить их было очень трудно.

...Минометный обстрел и огонь пулеметов все не давали саперам работать, и тягачи пока не смогли даже ежи растащить.

— Пробовали снарядами, — угрюмо проговорил Липаткин. — Ничего!

А снаряды, кстати, надо было беречь, впереди — бой, до ночи еще не близко.

Из-за угла, дымя выхлопами, выползала пятнистая туша «Фердинанда». На бортах его было большими русскими буквами написано «ФРИЦ» и нарисованы наши звезды. Вместо пушки торчал обрубок. Вид «Фердинанда» без длинной пушки был какой-то жалкий.

Это еще в начале боев за Берлин, в районе Трептов, мы захватили у: немцев исправную самоходку. Хотели ее сжечь. Но механик-водитель старший техник-лейтенант Вася Одерихин вдруг предложил:

— Пусть этот Фриц поработает на нас! Пушку у него оторвать, пускай баррикады растаскивает. Все же 70 тонн...

— А где ваш «ИС», Одерихин?

— Подбили... Через сутки будет готов. Разрешите, попробую?

И Одерихин полез в «Фердинанд».

Потом саперы «укоротили» орудийный ствол, и начал «Фердинанд» стаскивать баррикады, проламывать, где требовалось, стены домов. Весил он 67 тонн, броня надежная... А управлял им пока Вася Одерихин.

— Ну-ка, Вася, — я показал на проход в баррикаде, — попробуй пробить! Как думаешь?

— Будет сделано. Он у меня молодец! Правда, Фриц? — Одерихин хлопнул самоходку по броне. — Ну, пошли! — Спустя минуту его голова появилась снова. — Разойдитесь все.
Я сдам назад для разгону.

«Фриц» заурчал, попятился. Потом остановился и вот — рванулся баррикаду. Раздался сильный удар, посыпались щепки, заскрежетали раздавливаемые ежи, поднялось облако пыли... И снова разгон — удар, разгон — удар. После четвертого таранного удара «Фриц» пробил в баррикаде брешь на месте прохода. На той стороне баррикады послышались крики, команды немцев, захаркали счетверенные «Эрликоны», загавкали минометы.

Как только «Фриц» выполз назад, в пролом бросились автоматчики, а за ними танки капитана Липаткина. Скоро бой грохотал уже позади баррикады.

Я поискал глазами свой танк. Он должен подойти.

— Мы здесь! — Командир танка старший лейтенант Комолых уже тут как тут. — Когда это мы отставали?

— Разве я на вас обижаюсь! Где танк?

— Я его задом в витрину загнал. А то еще какой фаустник влепит гранату!

— Сделаем так. Мы пройдем вперед, а ты, Комолых, проведи за нами танк. Проход узкий. Наводчик и башнер, если нужно, прикроют нас огнём. А сядем в машину на той стороне.
Командир танка и механик-водитель старший техник-лейтенант Корецкий осмотрели проход в баррикаде. Комолых сказал мне:

— Все понятно, можно двигаться. И все-таки, товарищ гвардии подполковник, я бы посоветовал оперативной группе не идти впереди танка. Мало ли что...

Что-то в голосе старшего лейтенанта меня удивило. Из-под низко надвинутого танкошлема тревожно блеснули его глаза. Он будто ждал чего-то неотвратимого.

Но надо было быстрее проскочить на северную сторону баррикады, руководить боем полка.

Проход был очень узкий, танку двигаться не просто. Комолых спрыгнул с брони и пошел вперед, указывая механику-водителю Корецкому направление. Я со своей оперативной группой был впереди еще в нескольких метрах.

Тут уже прошли и наши автоматчики и танки Липаткина, противника близко не должно быть. Я шагал рядом с подполковником Макаровым, следом за нами двигались остальные, а дальше — Комолых. Он сигнализировал жестами механику-водителю, и тот медленно, осторожно преодолевал баррикаду. Тихо и, казалось, добродушно урчал танковый дизель.

— Товарищ гвардии подполковник, идите чуть дальше от танка! — Кричал Комолых. — Как бы пушкой при качке не задело!

Я оглянулся, увидел нависший набалдашник дульного тормоза. Пушка «ИС» длинная, далеко выпирает вперед, а дорога неровная, танк сильно «клюет», и если при очередном «клевке» ударит пушкой!..

— Прибавить шаг! — скомандовал я.

И в это же время сзади раздался взрыв. Воздушная волна сбила нас с ног, шмякнула о землю.

Вначале я подумал, что это выстрелил наш танк... «С ума они там сошли?» — мелькнуло в голове. Но сразу не разберешь, что к чему. В дыму и пыли вокруг ничего не видно.

— Это немцы! — крикнул Макаров, схватил меня за ремень и с силой дернул вперед. — Еще летит!

Из окна ближнего дома вылетело пламя, грушевидная граната, «Фауст-панцера» ударилась о брусчатку мостовой, обдав нас удушливой вонью.

Мы с Макаровым забежали в подъезд, осмотрелись. Оба целы, вокруг — никого. А на втором этаже в этом даме звучат немецкие команды.

— Немцы! Назад!

Мы выскочили из подъезда, сзади застрекотал автомат, рядом просвистели пули.

...Комолых был еще жив. Он лежал на спине в луже крови, живот разорван огромной раной. Щеки старшего лейтенанта ввалились, курносый нос заострился и стал еще меньше, неестественно ярко белели зубы. Руками Комолых что-то быстро отмахивал от побелевшего лица. Жизнь оставляла его... Вокруг стонали другие раненые офицеры и солдаты, лежали убитые.

Танк чуть откатился назад, из спаренного пулемета он бил по окнам, откуда стреляли немцы.

Я опустился на колени, приподнял голову Комолых. Он открыл глаза, взгляд его на мгновение прояснился, выкатилось несколько слезинок. Раненый порывался что-то оказать. Но — не успел...

— Давай танк — вперед! — крикнул я адъютанту. — Гельфонд, командуй машиной! Пусть майор Русанов пришлет санитарную машину и врача. Резерву автоматчиков — прочесать дома!

Вместе с Макаровым и подбежавшим ординарцем мы подняли тело командира танка, оттащили от прохода, и танк перевалил баррикаду.

— Ох и многих побило-о! — сказал ординарец Козуб. — Одним снарядом.

* * *

Только сейчас я понял, что поразило меня во взгляде старшего лейтенанта Комолых во время нашего с ним последнего разговора: он вроде предчувствовал...

Я не суеверен, не склонен к мистике, однако в войну не раз был свидетелем того, что люди как будто заранее чувствовали свою гибель. Даже чуяли день своей смерти!

Не могу объяснить, почему это было и с чем связано. Какой-то нервно-психический надлом? Или сил уже у человека не хватало? Но так было... Потом, уже после взятия Берлина, старший техник-лейтенант Корецкий рассказывал мне, что перед этим боем Комолых тоже будто ощутил, что погибнет.

Тяжело было на душе. Эх, Комолых, Комолых... Верный боевой мой товарищ!.. Мог бы он уцелеть, мог бы жить. Перед самой Берлинской операцией прислали в полк разнарядку на курсы усовершенствования, и я предлагал поехать ему. Отказался...

Гвардии старший лейтенант Комолых был смелым и честным человеком. Более двух лет провел он на фронте, в боях, где выживаемость танковых командиров, особенно командиров танков и танковых взводов, очень маленькая. Не поехал в тыл: «Как это вы Берлин без меня возьмете?»

Теперь не стало его...

Колючий комок подступает к горлу.

Скоро четыре года воюем, и нет дня, чтобы не теряли товарищей.

Помнится, в сорок четвертом году в «Правде» было маленькое стихотворение Степана Щипачева, посвященное танкистам, и там такие слова:
«...и ладони в броне огрубели,
третий год — все война, да война...»

Ладони огрубели, что правда, то правда. А вот души наши не огрубели!

Нас убивали, и мы убиваем. Привыкли к смерти, она вошла в быт фронтовиков... Но все равно так жалко ребят! Всем им хотелось выжить. Тем более здесь, на дистанции «вытянутой руки» до Победы. Стремление жить возросло здесь в тысячу раз!

Но не всем было суждено.

Заместитель по технической части подполковник Макаров закончил доклад о состоянии боевых и колесных машин полка. Данные неутешительные: ни в одной операции раньше мы за такой короткий срок не понесли таких серьезных потерь, как в Берлине. За десять дней, начиная от прорыва обороны противника на Зееловских высотах, полк потерял четыре тяжелых танка «ИС», причем погибли и их экипажи, два бронетранспортера и много другой техники и вооружения. А с 22 апреля, то есть с тех пор, как втянулась в уличные бои, все без исключения танки были подбиты или получили боевые повреждения не менее чем по два-три раза! Только старания наших ремонтников и самих экипажей позволяли сравнительно быстро возвращать машины в строй.

Есть два вопроса, сказал я Макарову, на которые ему надо обратить особое внимание. Первое: я заметил, что на некоторых танках повреждены или помяты противокумулятивные экраны.

— Вы обратили на это внимание? — спросил я Макарова.

— Честно говоря, нет! Ремонтникам хватает работы и без этих экранов...

— Вот поэтому и хватает работы, что экраны неисправные. Прошу принять и внушить всем ремонтникам и экипажам: наличие противокумулятивных экранов резко повышает живучесть боевых машин и экипажей.

— Эти жестянки-то?! Только вид портят...

— Вид они портят, верно. Но в каких местах «фаусты» прожгли броню танков? Там, где или экрана нет или он прогнут до самой брони!.. Люди не всегда понимают это!

— А может быть, по этому поводу выпустить «боевой листок»? — вступил в разговор агитатор полка капитан Волков.

— Это бы хорошо! Еще раз надо всем разъяснить: «фауст-панцер» — граната кумулятивная. В ней использован эффект концентрации взрывной волны в узкий пучок и фокусировки этого пучка в одной точке, кумулятивный и, значит, собранный. Взрыв так рассчитан, что пробивает и прожигает броню, когда «фауст» ударяется о ее поверхность. А экраном мы удаляем фокус взрыва на два-три сантиметра от брони. Таким образом, «расфокусируем» взрыв. И он лишь оплавит броню.

— «Засос ведьмы»?

— Вот именно. А вы говорите — «жестянка»... Вот все это надо как следует объяснить людям. К вечеру «боевой листок» должен быть во всех ротах. И еще: попросите людей дать предложения, как лучше оберегать экраны. Пусть на обороте «боевых листков» пишут и чертят. У солдат смекалка работает!

Второй вопрос мой был о воздушных фильтрах. Из-за них уже выходили из строя танковые дизели... А третий вопрос — самый важный: о потерях людей.

Потери большие, докладывал Макаров, выбило много механиков-водителей танков, на трех машинах вместо погибших механиков сидят заряжающие, а на места заряжающих пришлось посадить автоматчиков. Одна машина вообще осталась без экипажа. Что делать?

— Штаб запросил пополнение из армейского резерва. Пока надо обходиться своими возможностями, мобилизовать все, что можно.

— Я уже посадил в танки многих ремонтников. Больше снять ни одного человека не могу! — Макаров сердился: — Штабников и тыловиков надо мобилизнуть! Пусть узнают, что такое бой!

— Думаете, их я жалею?
— Не знаю! А вот ремонтников не жалеете! Это точно!

* * *

Танкисты, танкисты!..

Вот стоит машина с наглухо задраенными люками, из нее сквозь броню слышен визг вращающегося умформера радиостанции. Но экипаж молчит... Не отзывается ни на стук, ни по радио. В башне — маленькая, диаметром с копейку, оплавленная дырочка, мизинец не пройдет. А это — «фауст», его работа! Экран в этом месте сорван, концентрированный взрыв ударил по броне...

Синеватыми огоньками брызжет сварка: только так можно вскрыть Я задраенный изнутри люк.

Из башни достаем четырех погибших танкистов. Молодые, еще недавно веселые, сильные парни. Им бы жить да жить.

Кумулятивная граната прожгла сталь брони, огненным вихрем ворвалась в машину. Брызги расплавленной стали поразили всех насмерть... Не затронуты ни боеукладка, ни баки с горючим, ни механизмы. Погибли лишь люди, и вот как будто в последнем строю лежат они, танкисты, у гусеницы своей боевой машины. Блестят не успевшие заржаветь подковки на их каблуках...

А танк — живой — стоит посреди улицы, низко к мостовой опустив пушку, как бы скорбя по погибшему экипажу.

Заместитель командира роты старший техник-лейтенант Матюшкин садится в машину, заводит мотор, пробует механизмы управления — все нормально, все работает, танк послушен, он движется, разворачивав, исправно его оружие, радиостанция. Хоть сейчас в бой!

А людей уже нет.

* * *

В нашем полку был сильный командный состав: командиры танков, взводов, рот, старшие командиры. Был грамотный, слаженный штаб, толковые политработники, умелые техники, работоспособные тыловики. Но каждый бой требовал все новых и новых жертв.

В экипаже тяжелого танка «Иосиф Сталин» два офицера — командир танка и старший механик-водитель, и два сержанта — наводчик орудия и заряжающий, он же младший механик-водитель.

Кто видел танковый бой, тот знает, как страшно гибнут танкисты.

Если снаряд или «фауст» поразил боеукладку, баки с горючим, танк погибает мгновенно — взрывается, и ничего живого в нем и возле танка не остается. Экипаж погибает без мучений.

Однако бывает и так: пробил снаряд или «фауст» броню, тяжело ранены все члены экипажа, и машина горит, огонь идет к боеукладке, к бакам с горючим, а погасить его экипаж не в состоянии. Надо покинуть танк и до взрыва успеть отбежать на безопасное расстояние. Но у раненых танкистов уже нет сил отдраить люки, открыть их.

И слышишь крики заживо горящих людей. Помочь им нельзя: люки закрыты изнутри, можно, повторю, открыть только сваркой.

Дважды в сорок четвертом году мне пришлось испытать это лично. И дважды повезло: удавалось выпрыгнуть из горящего танка, остался жив. Так что картину эту и состояние людей, находящихся в горящем танке, представляю достаточно ясно. Не дай бог, как говорится...

Нет более жестокого боя, чем танковый бой. Нет страшнее смерти, чем смерть в горящем танке. И нет больших потерь в командном составе, чем потери офицеров-танкистов.

Так и сейчас: примерно за две недели боев выбыла половина командиров танков. Одни сгорели вместе со своим экипажем, другие ранены и эвакуированы в госпиталь, третьи погибли от пуль и осколков.

Скромными холмиками братских могил отмечен огненный путь нашего полка от Одера до Берлина. Позволяет время — ставим на могилу маленькую пирамидку со звездочкой и танкошлемом. Но чаще всего — гильзу от 122-миллиметрового снаряда с выбитой фамилией погибшего.

Была и еще традиция: если танк сгорел, ставили на могилу экипажа крупнокалиберный пулемет ДШК, снятый с турели командирской башенки. Правда, в таких случаях сами похороны были чисто символическими: от людей оставался лишь прах, да находили оплавленные пряжки ремней... Бывало, что танк, сгорев, не взорвался, чаще всего потому, что нечему было взорваться, горючее на исходе, боеприпас израсходован. Тогда, открывая люки, мы видели: люди сидят на своих боевых местах, руки наводчика держат механизмы наводки... Но как прикоснешься, они рассыпаются.

Из армейского резерва прибывали новые офицеры, они с ходу принимали танки и вступали в бой. Учить их некогда: в то время людей узнавали в боях, и хорошо, если это были уже опытные вояки, понюхавшие пороху, — из госпиталей, с курсов усовершенствования.

В конце войны нас чаще всего пополняли младшими лейтенантами, выпускниками ускоренных военных училищ. Они были как на подбор — совсем молоденькие, узкоплечие... Из воротников командирских гимнастерок торчали длинные мальчишеские шеи с ложбинками сзади.

Воевали они с беззаветной, юношеской честностью и рвались сгоряча напролом, на кинжальный огонь противника. Неопытных, еще не успевших освоить фронтовую мудрость — их было особенно жаль. Старые танкисты деликатно старались подсказывать им правильные решения, во всем помогали.

* * *

Но, вообще говоря, танковые экипажи были, как правило, укомплектованы молодыми людьми. И командный состав у танкистов, в отличие от других родов войск, отличался молодостью.

Офицеры и сержанты, составлявшие любой танковый экипаж, сидели в одной стальной коробке. Воевали вместе, и если гибли, то тоже вместе...

Да, мы все были молодые, сильные и выносливые! Но особенно крепких ребят в экипажах «ИС» подбирали на должность заряжающих. Хотя наша 122-миллиметровая пушка имела раздельное заряжание — сначала в нее шел снаряд, затем гильза, — делать это в ограниченном пространстве танковой башни было не просто! Снаряд весит пуда два, гильза с зарядом — не меньше; и все это надо вынуть из боеукладки, поднести к люльке, дослать в казенник ствола, притом повторить много раз и быстро! Нужны недюжинно сильные руки, ноги, нужна мощная спина.

В нашем полку среди заряжающих был сержант Нагибауэр. Одной рукой он мог откинуть и удержать кормовую броню «ИС». А она весила не менее трехсот килограммов! И, как все силачи, Нагибауэр был добродушным, безотказным, да и смелым. После войны он признался, что по национальности — немец. Обрусевший, конечно. И этим вверг в некоторое смущение нашего уполномоченного контрразведки Авдонина.

Нагибауэра в полку любили. За феноменальную силу солдаты переименовали его в «Разгибауэра», и эта кличка будто присохла.

Но заряжающий должен быть не только сильным, а и умелым. От его сноровки зависит работа танковой пушки и спаренного пулемета.

Кажется, зарядить пушку просто: дослал снаряд, за ним втолкни гильзу, да так, чтобы, клацнув, закрылся клин затвора. Вот вроде бы все искусство. На деле же не так просто. Если дошлешь гильзу слишком резко, то между ней и снарядом останется воздух, как в велосипедном насосе, и этот воздух не дает гильзе дойти вперед всего на долю миллиметра! Заклинивает затвор пушки... Исправить это в бою — требуется время, а противник ведет огонь! Не ты его, так он тебя — вот логика танкового боя.

Мелочь?!

В критический момент боя такая «мелочь» может изломать судьбу танкового экипажа.

Такой случай у нас в полку был: погиб экипаж, и погиб танк «ИС».

* * *

Командира роты «ИС» капитана Позднякова я нашел на чердаке огромного дома. Отсюда с высоты все было видно дальше и шире, здесь легче дышалось и обдувал свежий воздух, без пыли.

Танки Позднякова вели огонь по железобетонному сооружению, похожему на башню старинного замка, только без зубцов. С такими «бункерами», как называли их немцы, мы уже сталкивались в Берлине, но удавалось их обходить, или с ходу разрушать. Этот был более капитальный, а высотой с четырехэтажный дом, и он прикрывал все подходы к Анхальтскому и Потсдамскому вокзалам, не давая нам продвигаться вперед.

Когда-то эти бункеры предназначались для противовоздушной обороты Берлина: на их плоские крыши ставили батареи 128-миллиметровых зенитных орудий.

Теперь их приспособили и к наземной обороне: амбразуры, прорезанные в стенах на разной высоте, исторгали мощный, многоярусный поток огня, в основном из крупнокалиберных пулеметов, пули которых легко пробивали стальную обшивку наших бронетранспортеров и легких броневиков. А с крыш бункеров зенитные орудия простреливали берлинские улицы на всю длину, сами оставаясь недосягаемыми для огня наших танков. Стены же бункеров — толщиной не менее полутора метров — снаряд нашей танковой пушки не пробивал. Только залповый огонь нескольких тяжелых танков, направленный в одну точку, мог проломить стену бункера.

...У Позднякова на чердаке пахло пылью и махорочным дымом. Капитан сидел у слухового окна, рядом на балке была пристроена коробка телефонного аппарата, и от нее непосредственно к танкам опускались алые ниточки трофейного телефонного кабеля. Сдвинув на затылок танкошлем, прижав к уху массивную микротелефонную трубку, Поздняков корректировал огонь своих танков.

Лицо его было бледно, измучено, темные глаза блестели.

Из слухового окна был виден скругленный угол фасада Анхальтского вокзала, наверху которого раскинул крылья хищный фашистский орел. Орел, растянутый в ширину, казался плоским, его головка с кровожадное изогнутым клювом была повернута к нам, в когтистых лапах зажата свастика. Со своей высоты орел, казалось, высматривал наши танки, и вот-вот взмахнет крыльями, бросится на атакующих...

К вокзалу надо прорваться, преодолев наземную оборону, а тут преграждает подходы мощная крепость-бункер, и до нее всего метров триста. На крыше бункера суетятся у пушек расчеты, бинокль позволяет рассмотреть и красные лица солдат, и расстегнутые воротники их кителей с малиновыми петлицами «Флакк-артиллери» — то есть зенитной артиллерии, и поблескивающие на петлицах знаки различия. У своих мощных орудий немцы пока еще действуют спокойно и сноровисто.

— Ловко придумали, черти! — сквозь зубы говорит ротный. — С земли не достанешь, они же в мертвом пространстве. И пробить эту стену не можем, сколько снарядов уже сожгли. Вот бы бетонобойными!..

— Какие еще бетонобойные?! Снимай с машин «ДШК» и давай их сюда, на чердак!

— О! Идея!

Крупнокалиберные пулеметы «ДШК» были на каждом танке. Установленные на вращающейся турели над люком командира танка, они в основном были предназначены для стрельбы по самолетам. В поле все было нормально: ствол «ДШК» торчал над башенкой, и, чтобы открыть огонь, командиру достаточно было поднять крышку люка и встать на сиденье в башне. Но здесь, в Берлине, «ДШК» цеплялись за все провода, особенно — трамвайные. Смотришь, идет по улице танк, тянет за собой плети сорванных проводов... Пришлось снимать пулеметы сверху и приторочивать к специальным кронштейнам сбоку башни.

— Поняли меня? Спускайтесь к танкам, организуйте, чтобы подняли к нам два-три пулемета, а старшему лейтенанту Степину я передам по радио, чтобы прислал сюда парочку «дегтярей». Как только ударим с чердака по зенитчикам, вы немедленно атакуете бункер!

— Не ожидая, пока подавите зенитные расчеты?

— Не ожидая! Зенитчики развернут стволы на нас! Этим моментом и надо воспользоваться.

— Есть! Ждать сигнала?

— Нет. Сами увидите. Быстро, как только можно, прорывайтесь за бункер и вот на эту улицу. — Шрифт на карте был мелкий, в полумраке не разберешь названия.— Ага... Анхальтер-штрассе. Там остановись и огнем с места обеспечь выдвижение танков Гатиятулина. Учти, во дворах могут быть танки противника. Так что будь осторожен. Не горячись!

— Понял. От вокзала не ударят нам во фланг? Вон, видите, — скверик...

— Ты прав! Но там соседи, тридцатьчетверки. На всякий случай все же один танк оставь, прикрыть перекресток. И еще раз прошу: дальше этого рубежа не двигайся. Жди Гатиятулина. Не обижайся, капитан! Но — я тебя знаю. Не горячись.

— Есть! Я не обижаюсь.

— Ну, вот и добро! Выполняй!

* * *

Сотрясая чердак, по немецким зенитчикам ударил тугой пулеметный залп.

Из «ДШК» стрелять без станков непросто, но танкисты сумели приспособиться, и пулеметы заработали дружно. Наводчики, упираясь локтями и коленями в стены, быстро свели пулевые трассы в огненный клин в одну точку на крыше бункера. Ребристые стволы «ДШК» уложили прямо на подоконники слуховых окон, удерживать их при стрельбе было тяжко, стрелять приходилось только короткими очередями, и пыль поднималась страшная. Зато наши пулеметы оказались выше немецких пушек, прицеливаться было удобно и огонь был смертельный, кинжальный, будто свинцовый смерч обрушился на площадку.

Немецкие зенитчики в это время вели огонь по наземным целям, стволы орудий были направлены вниз. Сперва они не поняли, в чем дело, замерли на своих местах. Но вот прозвучали гортанные окрики офицеров. Лихорадочно завертели маховичками наводчики. Обнаружив, откуда по ним стреляют, они пытались развернуть стволы в нашу сторону, но это непросто под пулеметным огнем, и один за другим зенитчики падали.

Воспользовавшись моментом, танки рванулись вперед; с высоты чердака они походили на черных юрких жуков!

Теперь все зависело от наших пулеметов: успеют немцы развернуть зенитки и открыть огонь — нам капут... В упор расстреляют нашу чердачную «ДЗОТ». Тогда и танкам несдобровать.

И у нас и у немцев расчет сейчас на быстроту. Кто кого?!

Могучая сила — сосредоточенный огонь нескольких пулеметов в упор. Что для них триста метров! Пули проносятся шквалами, волной, и там, где прошел этот клин, ничего живого не остается.

Вижу в бинокль перекошенные лица немцев: вот здоровенный малый, подхватив снаряд, успел дослать его в пушку, и в ту же секунду пушка ударила, рявкнула. С кончика ее ствола сорвался ярко-оранжевый шар, такой аккуратный... И полетел он прямо в меня... Так мне казалось! Снаряд разорвался со страшным треском, крыша раскрылась над нашими головами, на чердаке вдруг стало светло.

Другое орудие выстрелить не успело: конус трассирующих пуль накрыл наводчика и будто оторвал его от прицела, и зенитчик, падая, резко взмахнул руками. Еще орудие и еще наводчик. Фельдфебель. Он лихорадочно крутит маховички, его лопатки под курткой шевелятся. Но вот и его настиг колючий пунктирчик, фельдфебель дернулся на сиденье и успокоился, запрокинув лицо. И руки его упали.

С крыши бункера пушки уже не стреляли. Массивные их стволы замерли, как театральная декорация на фоне полуразрушенных зданий. Одна из пушек была отмечена намалеванными на стволе шестнадцатью белыми кольцами — очевидно, по количеству сбитых самолетов. Она уткнулась в небо, словно палец мертвеца...

Пулеметы, прерывисто лаявшие с нашего чердака, — он вспорот снарядами! — затихают один за другим. Можно и осмотреться.

— Все живы, хлопцы?

Все, кто был рядом со мной, уцелели. А на некотором удалении, где разорвался немецкий снаряд, лежал у разбитого ручного пулемета молоденький солдат в пятнистом маскировочном костюме. Каска, сорванная с головы, откатилась, русые волосы рассыпались, белая шея аккуратно подбрита, видимо, незадолго до этого боя парень подстригся. Белела полоска крепких молодых зубов.

Красивый был парень...

Несколько секунд я не мог ничего сказать. Потом спросил:

— А где второй номер?

— По-видимому, разорвало. А может, взрывом сбросило с чердака...

— Всем танкистам с «ДШК» — вниз! К машинам. Второй ручной пулемет пусть остается на чердаке. Кто командир расчета?

— Гвардии сержант Чорный! — отозвался хриплый голос.

Я увидал потемневшее лицо. Взгляд острый, проницательный, и правый глаз щурится, будто сержант еще видит противника, все продолжает целиться.

— Гвардии сержант Чорный! Не узнал тебя, прости!

— Где же узнать, товарищ гвардии подполковник! И вас не признают за командира полка. Пылища... — Чорный смущенно улыбнулся. — Мне долго тут быть?

— Ты, гвардии сержант, отвечаешь за эту крышу! — Я показал рукой крышу бункера. — Чтобы ни один черт туда не проник и не открыл оттуда огонь по нашим! Понятно?

— Есть! Там еще кто-то шевелится. А ну кто стрельнет!

— За этим и смотри. Затем и остаешься! Только своих не перебей, когда выйдут на крышу.

— Ну, что вы! Все будет «зер гут».
Глаза сержанта потемнели, и крепкий подбородок выдвинулся, придав лицу упрямство и жесткость.

* * *

— Что же вы, танкисты прорыва — «краса и гордость», не можете справиться с этой каменной бабой? — спрашивает командир 35-й стрелковой дивизии Смолин, кивая на бункер, перекрывающий улицу.

Я молчу...

— Ну, где же ваш знаменитый «танковый порядок»? А?

На подначку не обижаюсь. Знаю, что комдиву достается в эти дни, и от командарма и от комкора. По собственному опыту знаю, как это бывает обидно и часто несправедливо! Тем более, если в горячке боя.

— Зенитки на крыше бункера мы подавили, это для нас было главное, и танки пошли вперед. Что ж мне теперь, остановиться и дожидаться пехотинцев?!

— Не горячись, подполковник: себе вы путь пробили, верно. Но в этом хаосе без пехоты танки твои далеко не уйдут. И ты представь, скольких солдат у меня еще срежут пулеметы из бункера; надо их ликвидировать. Помоги, брат! Сталинградцы в долгу не останутся!

— Как? Можете подсказать?

— Если бы я знал... Есть один способ: пробить стену залпами.

— Бить в одно место, — вступает в разговор командующий артиллерией дивизии. — Несколько залпов, но все — в одну точку!

— Выводите, товарищ полковник, свою артиллерию на прямую наводку! И бейте. Вы же знаете, как у нас со снарядами!

— Это займет много времени. А танки могут ударить немедленно.

— В этом и все дело. — Смолин смотрит внимательно и серьезно. — Ну, что решил?

— Попробуем... Но чтобы пехота в подвалах не отсиживалась!

— Это мы обеспечим. — Он сильно, до боли сдавил мою руку.

* * *

Три залпа из пяти танков хлобыстнули один за одним, а бункеру хоть бы что. Он вздрагивает, как в ознобе, но все пулеметные точки живы и продолжают косить пехоту.

Лишь после четвертого залпа, когда рассеялся дым и сдуло облако пыли, в стене этой башни, в метре над землей зазияла рваная брешь!

В пролом тотчас ринулись автоматчики гвардии старшего лейтенанта Ивана Степина. Теперь участь башни предрешена. Одна за другой стихали амбразуры, гасли в них пляшущие огоньки пулеметов. Сперва внизу, потом выше, выше...

Только один боевой отсек — самый верхний — все еще жил. Оттуда хлестали длинные очереди крупнокалиберного пулемета, да коротко харкал МГ-42.

Степин по радио доложил: большая часть гарнизона бункера ушла под землю. Спрашивал, нужно ли их преследовать. Я приказал под землю не лезть, все равно их там не поймаешь; планов подземелья у меня не было.

Адъютант передал. Степин все понял.

— Хорошо. Спроси его. Юра, почему до сих пор не подавлен верхний отсек с пулеметами?

— Отвечает: вход туда перекрыт бронированными дверями. Говорит, принимает меры...

— Передай, что я перевожу свой наблюдательный пункт на крышу бункера. Пусть пошлет автоматчика встретить нас у пролома.

— Есть. Передаю!

— А теперь, Юра, тебе боевая задача. Снимай с «виллиса» пулемет «ДТ», бери запасные диски и жми на чердак, к сержанту Чорному. Мы сейчас будем на крыше бункера. Так чтобы он нас не угостил хорошей очередью из своего «дегтяря».

— Понял. А мне зачем пулемет? Вот «шмайссер».

— Останешься там с пулеметом, и, пока мы будем на бункере, ты и Чорный прикроете подходы к башне. Два пулемета — сила!

— От чего прикрыть?

— На случай, если пехота немцев пойдет от вокзалов. Понял? Чтобы мы не остались в ловушке.

— Так, может, не стоит туда НП подымать? — Младший лейтенант свел к переносице свои широкие, мохнатые брови.

— Потому и стоит. Для НП — хорошее место.

* * *

Зенитные пушки на крыше башни обслуживала орудийная прислуга из состава вермахта.. Зато, как выяснилось, в гарнизоне самого бункера были эсэсовцы из бригады «Лейбштандарт АГ» («Адольф Гитлер»). В каждом из этажей пулеметные амбразуры прорублены были с расчетом на круговую оборону. И возле всех амбразур стояли массивные железные столы, а на них на треногах пулеметы. На ворохах тускло поблескивавших стреляных гильз валялись убитые эсэсовцы. Не так уж их было много, но все в щегольском обмундировании и все рослые, молодые, красивые. Парни из личной охраны Гитлера.

— Что, старший лейтенант, никого живых нет? — спросил я Степина.

— Почему? Есть раненые, остальные ушли под землю. Раненых я приказал оттащить в нижний отсек, там они. Только одного еще не отцепили... Пойдемте, покажу.

На третьем этаже, в отсеке, обращенном амбразурой в сторону Белле-Аллиансе-плац, прислонившись к стене у покореженного пулемета, сидел рослый гауптштурмфюрер (капитан) СС. Он был ранен. Его почерневшие пальцы судорожно перебирали патронные гильзы.

— Вы что же оставили его одного? Наделает дел...

— Не наде-елает! — улыбнулся Степин. — Вы посмотрите на его левую руку! Под обшлагом!

Немец поднял руку. Мощное запястье, поросшее рыжеватой шерстью, было схвачено металлическим браслетом наручников. К стволу пулемета тянулась стальная цепочка.

— Прикован?..

Такого я еще не видал, хотя и слышал об этом, да и в газете читал.

— Яволь, господин офицер, при-ко-ван! — на ломаном русском языке ответил гауптштурмфюрер.

— Вас приковали?

— Нет... Добровольно... Каждый человек имеет слабость: он хочет жить... В нем борются два, — фашист показал два пальца, — два чувства — страх и долг. Но часто страх побеждает. И вот… — Он тряхнул зазвеневшей цепочкой.

— Степин, почему его не отцепили?

— Да никак не перерубят эту чертову цепочку!

— Ванадиевая сталь. — Немец поднял руку на уровень лица. — Очень твердая. Надо зубило... Но все равно.

— А почему спороли нарукавные нашивки СС, гауптштурмфюрер? — показал на его левый рукав, где у офицера СС бывает нашивка с названием дивизии. Вместо нее виднелась полоска невыгоревшей материи.

— Это... наказание, господин полковник. Это... незаслуженное наказание всех СС, — сказал офицер еле слышно, лицо его дернулось. — Это указание, наложенное фюрером на все СС. За то, что мы не смогли остановить русских, когда они прорвали наши позиции на Одере. Гитлер приказал: с позором спороть почетные нашивки. Он лишил нас этой привилегии.

— Всех? И высших фюреров?

— Да... — Губы эсэсовца плотно сомкнулись.

— Гауптштурмфюрер! Кто стреляет из верхнего отсека бункера? Почему не сдается?

— Это командный отсек. Дверь можно вскрыть только сваркой! Там должен быть штандартенфюрер, заместитель командующего обороной сектора «Зет».

— Ну и что?
— Он из старых борцов. Личный друг Гиммлера. — Язык офицера стал заплетаться. — Много на нем крови... Все равно смерть.

* * *

На верхнем ярусе бункера дело не клеилось: подавить пулеметы не удавалось.

— Что будем делать? А, братцы?..

— У меня предложение. Только рискованное... — наконец сказал Степин и сдвинул каску на затылок. — От крыши до верхней амбразуры всего метра два. Предлагаю спустить на веревках двоих добровольцев, на уровень амбразур. Они закидают сбоку амбразуры дымовыми шашками. Как в кирхе. Мы их прикроем огнем с крыши и подстрахуем.

— А что?! — пыхнув трубкой, заметил капитан Тертычный. — Лучший выход из положения, ей-бо!

— Думаешь, так просто? А если из развалин стрельнут? — Я кивнул в сторону кирхи. — Эти двое будут висеть на веревках, как селедки из того анекдота!

— Надо рискнуть...

И в самом деле, других вариантов не было.

* * *

Веревок на бункере не оказалось, зато телефонного кабеля хоть отбавляй. Из него свили прочные жгуты, привязали к станинам зениток. На другом конце жгутов в двойные петли уселись взъерошенные, как воробьи, — они были без касок — два автоматчика, Пайзанский и Розенблюм. Я и сейчас будто вижу расширенные глаза обоих парней, их последнюю перед спуском затяжку махорочным дымом и как они после этой затяжки шагнули...

Что у них было в мыслях?

Я остро жалел обоих, но жалость сейчас была неуместна: никто ничего не мог изменить.

Многие автоматчики вызвались добровольно спуститься на стену, но Степин выбрал этих двоих.

Почему?

Да просто он был уверен, что и Пайзанский и Блюм выполнят столь необычную задачу. Ребята проверены во многих боях, смельчаки, сообразительные, находчивые. Головы у них ясные, глаз верный, и ловкие, гибкие солдатские руки. А тут надо действовать точно и быстро, наверняка.

И еще: оба худые, щуплые, легкие, их нетрудно и спустить и поддерживать на весу. А если будет опасность — сразу поднять наверх.

* * *

С крыши бункера, находящейся на уровне примерно четвертого этажа, как на ладони были видны обе улицы и перебегающие от укрытия к укрытию пригнувшиеся фигурки солдат, наших и противника.

— Все ли на месте, ребята? Спички, зажигалки, ножи?

— Все на месте, — спокойно говорит Пайзанский. — Я готов!

— Орднунг! (Порядок, нем.) — ерничает Блюм и хлопает себя по бокам. — Ку-ка- рре-ку!

Оба, как по команде, вздохнули и с опаской уселись на краю, свесив ноги и схватившись руками за жгуты.

— Сейчас, сейчас! — Степин прикуривает две новые длиннющие цигарки и вставляет их ребятам в зубы. — Теперь поехали!

Мы со Степиным легли на край крыши. Командовал спуском Степин. Людей внизу почти не было: едва показывался кто-либо, под нами немелленно оживала пулеметная точка.

— Осторожно, товарищ гвардии подполковник. — Розенблюм поднял лицо, я увидал его озорные глаза. — Будем кидать гранаты, как бы взрывом не задело!

— Ты на амбразуру смотри, а не на меня.

— Яволь!

Из Тиргартен-парка вдруг засвистели мины: наблюдатели противника засекли-таки наши действия, холеры! Минометы находились в створе с нами, вспышки их выстрелов заметны при дневном свете; на фоне серого неба мы видели черные, быстро приближавшиеся тушки мин. В полете они слегка виляли. Когда траектория шла на понижение, их уже не было видно, а только взрывы рвались вблизи бункера, подымая султаны красного пламени и черного дыма. Трепаные хлопья дыма оседали в кронах деревьев. Осколки шлепали в стену бункера, к счастью, значительно ниже, чем висели наши автоматчики.

— Может, поднять вас? — крикнул Степин.

— Нет, тут не страшно. Вот если по крыше саданет!

Амбразура была совсем рядом — рукой подать. И жила. Ее пулеметы, простреливая пересекающиеся улицы, открывали огонь по любому челочку. Если человек падал и оставался недвижим, фашистские пулеметчики переносили огонь. Если же был еще жив, пулемет не останавливался, пока павший шевелится. Били наверняка, позиция для стрельбы отличная, и уже несколько наших пехотинцев, пытавшихся продвинуться вдоль улицы вперед, распластались на мостовой, настигнутые смертью.

Пайзанский и Блюм висели уже на уровне амбразур и приготовились бросать в них дымовые шашки и гранаты. Это поняли находящиеся в отсеке немцы: из раструбов амбразур выкатились две ручные гранаты. Громко щелкнув взрывателями, они полетели вниз и разорвались уже на земле.

—. Быстрее! Они там еще придумают что-либо!

— Зажигай дымшашки! — скомандовал Степин и, увидав, что фитили шашек уже дымят, крикнул: — Бросай!

Автоматчики взмахнули руками; один бросал левой рукой, другой правой, обе шашки влетели в амбразуры, а оттуда сразу же огрызнулись огнем пулеметы. Пули, ударившись о кругляши дымовых шашек, отбили их: шашки вывалились из амбразур и, дымя, полетели вниз.

— Придумали-таки, сволочи! — Белые от волнения лица ребят поднялись кверху.

Пайзанский рванул ворот гимнастерки, открылся острый кадык на го худой шее.

Я услыхал взволнованный голос Тертычного с противоположной стороны крыши:

— Товарищ гвардии подполковник! От вокзала к нам двигаются самоходки и танки! Открывать огонь?

С чердака, где остались наши ручные пулеметы, по немцам ударили Чорный и Гельфонд.

— Передай начальнику штаба, — крикнул я Пете Заварзину, который устроился со своей радиостанцией за пушкой, — пока я здесь, пусть берет управление полком на себя! —и вновь повернулся к добровольцам: — Хлопцы, быстрее! Там контратака! Готовы?

Оба молча кивнули, в руках у обоих опять дымились фитили шашек.

— Внимание! Приготовиться-я... Бросай! — закричал Степин.

А над нашими головами уже свистели и чиркали пули: джиу! Джиу! Фьють! Фьють! Фьють!

Тут, на высоте, они свиристели как-то иначе, чем на земле. От этого, правда, было не легче. Мы лежали на плоскости крыши, в мертвом пространстве, где сами пули были не страшны. А вот рикошеты! Рикошетируя от металла зениток и ударяясь о крышу, пули буквально визжали. Они были очень опасны, и вот уж на крыше бункера появились первые наши раненые автоматчики.

Пайзанский и Блюм бросали шашки уже без команд. Из амбразур повалил густой дым, а сквозь него все свистели пули немцев.

— Давай гранатами! — крикнул я.

— Чи-час! — сквозь зубы пропел Блюм.

Хлопцы освоили необычный способ ведения боя, приспособились с проволочным подвескам и действовали спокойно.

— Готовы! Вместе будем кидать? — тоже сквозь зубы спросил Пайзанский.

Закувыркались вниз сорванные с гранат предохранительные кольца и скобы, защелкали запалы, точно в амбразуры полетели круглые шарики гранат Ф-1. И где-то там, в глубине, прогремели взрывы. Пулеметы еще стреляли, но было заметно, огонь их стал малоприцельным.

— Гранатами! Огонь! — От волнения Степин привстал на колено. Еще взрыв. Из амбразур вылетели языки красноватого пламени, словно из пасти дракона.

Крупнокалиберный пулемет наконец замолк! Действовал уже только МГ-42.

В отсеке кто-то кричал: голос похож на женский.

— Вроде баба там! — удивленно воскликнул Блюм.

— Бей гранатами! Глуши их, потом разберемся!

Еще несколько гранат, и МГ-42 наконец захлебывается.

— Ну, как? — поднимает голову Пайзанский. — Кажется, пулеметам капут?

— Для надежности киньте туда, что осталось!

* * *

Внизу, на земле, немцы пошли в контратаку.

Ухают пушечные выстрелы наших танков, и снаряды, вычерчивая трассерами пологие траектории, несутся навстречу вражеским самоходкам и пехоте. С крыши наземный бой виден в непривычном ракурсе. Самоходки, к примеру, как будто стоят на месте, лишь по мелькающим бликам гусениц угадываешь их движение вперед. Рядом с ними брызжут из автоматов очередями маленькие, бегущие и, отсюда кажется, безобидные автоматчики. Бинокль приближает их искаженные криком красные лица.

— Товарищ командир! — сквозь грохот слышу голос парторга. — Откроем огонь из немецких зениток! Тут у них еще снарядов навалом. Мы же их с бункера перещелкаем, как в тире!

Предложение правильное. Ну, Тертычный, ну — молодец... Командую Степину посадить к орудиям автоматчиков, кто свободен. Но прицел исправен только на одной пушке.

— Наводить через стволы!

Через минуту заухали с бункера мощные выстрелы, заревели 128-миллиметровые пушки: «Трр-ах! Ах-ах! Гуу-гуу-гу!» Показалось, что башня под нами вот-вот опрокинется.
Для контратакующих это было громом с ясного неба.

Под прикрытием огня с крыши бункера двинулись вперед и наши «иэсы». Здорово вести пушечный огонь с такой высоты. Умно придумали немцы! Только сейчас я понял, как мы правильно сделали, обезвредив эту крепость. Если бы Смолин вовремя не сумел настоять на этом, много бы полегло перед бункером сталинградцев...

Когда вражеские снаряды ударяют в стену бункера, он весь содрогается, и мы на крыше чувствуем себя не очень уютно. Но, видимо, орудиям немецких самоходок не хватает угла подъема, чтобы стрелять по самой крыше.

От прямого попадания взорвалась передняя немецкая «Ягд-пантера». Почти одновременно подожжен и «Артштурм». Бьют наши танки, стреляем с бункера мы, длинными очередями хлещут пехоту врага пулеметы Чорного и Гельфонда. Здание бункера резонирует, словно огромный контрабас. Мы уже очумели от сумасшедшего грохота.

Но вот самоходки немцев попятились и медленно уползают. За ними, словно растворилась, уползла пехота, исчезли во мгле черные фигурки солдат.

— Ушли фашисты! — Лицо Тертычного расплылось в улыбке, глаза превратились в узенькие, хитроватые щелочки. — Стрелять еще? Снаряды остались!

— Огонь, хлопцы, по Потсдамскому вокзалу, до последнего снаряда. Сделаем презент Адольфу Гитлеру

Когда Пайзанского и Блюма подняли на крышу, оба они без сил повалились на бетон. Дрожащие пальцы никак не могли скрутить цигарку, махорка так и сыпалась из рук.

— Ну что, орлы? — Степин достал папиросы.

Только что гремел бой, и вот уже тут, над бункером, тишина...

— Даже и вы закурили! — ехидно улыбнулся Степин.

Люди повернулись ко мне, молча смотрели, как я зажег папироску и неумело держу ее в пальцах.

Вдруг на крыше раздалось звонкое чириканье — воробьи появились! Сначала пара, за ними целая стайка.

* * *

4 мая 1945 года мы проезжали по Сарланд-штрассе. Зенитные орудия с крыши бункера были сброшены на мостовую, возле них играли берлинские мальчишки. Мальчишки всюду остаются мальчишками... Они выкрикивали слова военных команд и галдели, как настоящие солдаты-немцы. Командовал мальчишками голенастый веснушчатый паренек в коротких кожаных штанишках и длинных гольфах.

Мы подозвали его. Он щелкнул каблуками и застыл, уставившись в мои ордена.

...Через пару минут, когда мальчишки уже поделили между собой круглые плитки трофейного шоколада, я спросил:

— В бункере кто-нибудь есть?

— В бункере работают русские пиониеры!

— Пионеры?

— Саперы, наверное,— подсказал кто-то из наших.

— Они открыли дверь наверху! Мы можем показать герру команданту!

— Вы и там побывали?

— Яволь!

Мы поднялись на верхний этаж бункера. В отсеке, откуда стреляли пулеметы, висел смрад разложения. На жестком топчане лежала мертвая белокурая немка в черном мундирчике шарфюрера СС. Рядом привалился немолодой лысый офицер со знаками различия штандартенфюрера СС и золотым почетным нацистским значком. В свесившейся руке штандартенфюрера был зажат офицерский «вальтер».

На железных столах у закопченных амбразур стояли два пулемета с покореженными стволами...

* * *

Теперь, когда сражение охватило самый центр Берлина, зловещий гул стал еще тяжелей.

Опытное ухо по характеру такой «музыки» может определить, где идет бой, каковы его особенности и кто в нем участвует — какое оружие. Выстрелы пушек в «оркестре» боя — удары больших барабанов, разрывы — грохот и звон литавр, пулеметные очереди — барабанная дробь, а свист мин, снарядов и пуль — будто голоса духовых и струнных инструментов. Конечно, такое восприятие звуков на поле боя вырабатывается не сразу. Тот, кто впервые в бою, слышит не «музыку», а какофонию ужаса: ему кажется, что каждая пуля, каждый снаряд летят в него... Нет, не услаждали наш слух трагические мелодии трудных и невезучих боев сорок первого—сорок второго годов... Но теперь, в Берлине, — совсем другое дело! Теперь мы слышим «симфонию» боя, понимаем ее и, можно сказать, наслаждаемся ею!

* * *

После того как форсировали Ландвер-канал, наш путь разошелся с путем Первой гвардейской танковой бригады, хотя шумы боя, который средние танки вели где-то слева, прослушивались отлично. В этом грохоте появились вдруг новые, непривычные звуки тяжелых ударов стали о сталь. Потом мы поняли, что это удары гусеничных траков тридцатьчетверок о железнодорожные рельсы; а при разворотах боевых машин на рельсах раздавался ломающий ухо скрежет такой силы, что люди затыкали уши.

По мере нашего продвижения к центру звуки боя первогвардейцев становились все громче. На их пути поднимались жирные клубы вонючего дыма; горели цистерны с нефтью, шары огня взлетали в небо, а спустя минуту слышались взрывы — глухие удары, строчили там и пулеметы: танки, по-видимому, вели бой с пехотой противника.

И вот из коптящего облака, оглушительно хлопая траками, выскочили стремительные силуэты тридцатьчетверок. На башнях виднелись «ромбики» с опознавательными знаками Первой гвардейской.

Тотчас приказываю дать им навстречу опознавательные ракеты; чем черт не шутит — в горячке боя страсти накалены, танкисты могут по инерции выстрелить и в своих! Тем более, в этой мгле «ИС» с их длинным стволом, тяжелым набалдашником дульного тормоза можно принять за немецкие «Тигры». Такие случаи уже бывали.

Увидев наши ракеты, тридцатьчетверки остановились. Машины даже замерли на миг, их словно осадили «на скаку», и они изумленно клюнули пушками. Через минуту откинуты командирские люки, и под круглыми танкошлемами я узнаю дорогие мне лица капитана Шилова и лейтенанта Лени Паркова. Оба закопчены до предела: блестят лишь глаза да зубы.

— Урра-а-а!— кричим мы.

— Ур-ра-аа! Ура-а! — отвечают первогвардейцы и, выпрыгнув из своих танков, бросаются к нам.

Трудно передать чувство, какое охватывает тебя, когда в самом пекле боя встречаешь старых, испытанных и верных товарищей! Совсем близко я вижу их лица и еще твердые от боевого азарта скулы, жесткие рты. Хлопцы сжимают свои «бронетанковые» объятия так, что трудно дышать!

— Тихо, вы! Командира раздавите! — притворно сердито кричит на них Стариков.

— Выдержит! Мы его знаем — смеются Шилов и Парков.

Только что люди насмерть бились с врагом, они убивали, и их старались уничтожить. Но вот радость встречи с товарищами, и они готовы чуть ли не прослезиться! Я чувствую, и моим глазам становится жарко...

Рядом хлобыщут разрывы мин, но не обращаем внимания: все, что кругом, как будто и не касается нас — так радостно было встретить друг друга.

— Живы, орлы?

— Мы-то живы. А Темника уже нет... — проговорил Леня Парков. — И других тоже. Многих! — Лицо лейтенанта становится сумрачным. — Скончался Темник.

— Кто командует бригадой?

— Временно — начальник штаба полковник Катиркин.

Из дымового шлейфа выскочил еще один танк, его башня, вижу, уже разворачивается в нашу сторону и, словно принюхиваясь, шевелится черный зрачок его пушки.

— Леня! — кричит капитан Шилов. — Леня, дай ему ракету: сейчас выстрелит, хо-ле-ра!

А мне и радостно и страшно: по опыту знаю, как трудно не выстрелить, когда орудие уже наведено в цель. Представляю, что сейчас в башне этого танка, выскочившего из боя. Снаряд в казеннике орудия, наводчик наверняка «посадил» нас на угольник своего прицела, — вот-вот нажмет кнопку электроспуска... Но нет, все обходится. Взлетает ракета, танк останавливается, пушка круто задирает ствол.

— Ф-ф-фу, черт! Узнали! — отдувается Шилов. Лицо у него испуганное.

— Ты чего, капитан?

— Сдрейфил! Это же танк лейтенанта Толи Забелина, наводчиком у него старший сержант Гогуа. Вы же его знаете, товарищ подполковник, как он стреляет: первым снарядом в цель! Снайпер. Вот было бы дело, ай-яй-яй! — Капитан грозит танку кулаком и призывно машет танкошлемом.

Подбежал улыбающийся лейтенант Забелин. Многое мы пережили вместе с этим скромным командиром в прошлом году, во время Львовско—Сандомирской операции!

А из люка уже появились знаменитые на всю бригаду нос, усы и пронзительные глаза наводчика Гогуа.

— Давай сюда, кацо! — кричу я Акакию.

— Гамарджоба, генацвале! Чут-чут нэ выстрэлал! Ц-ц-ц-ц! — досадует старший сержант.

Мы обнялись.

Разговор тут пошел веселый, быстрый, с воспоминаниями.

— Помнишь, гвардии подполковник, как мы в прошлом году под Порыцком, да? — Ноздри большого носа Гогуа шевелились, на острых скулах выступили пятна темного румянца.

— Помню, генацвале! Если бы не ты!..

Между тем вокруг слишком часто заплюхали всплески минных разрывов. Пора воевать дальше.

— Ну, хлопцы, по коням! Пора. Имейте в виду: обе стороны Сарланд-штрассе — мои. А за вокзалы и все это рельсовое хозяйство будем драться совместно. Понадобится что — связывайтесь со мной по радио напрямую. Поможем огоньком. Ясно?

— Ясно. А мы вам чем?

— Прикройте наш левый фланг. Тут контратаки будут обязательно, просто так они в центр нас не пустят!.. Ну, бывайте! До встречи у рейхстага, Акакий!

Мы вновь обнялись и сильно, до боли пожали руки друг другу. Свидимся ли... Кто знает!

* * *

В боях на центральных улицах Берлина мы встретились с неожиданно грозной новой опасностью, которая подстерегала атакующих на каждом шагу. Это были падающие камни и кирпичи. Большинство домов еще раньше было повреждено здесь бомбардировками. Затем, дополнительно, — артиллерией. От орудийных выстрелов, взрывов снарядов и мин, тяжелого грохота и сотрясений, причиняемых сотнями боевых машин, сверху на головы рушились кирпичи, лепнина, куски штукатурки и целые блоки зданий.

По мере продвижения к центру с его массивными, старой кладки домами наши потери от падающих обломков быстро увеличивались, иногда превышая потери от огнестрельного оружия противника. Ранения же от камней были тяжелые, подчас тяжелее, чем от осколков и пуль...

Вообще в войну наши бойцы — тем более командиры — не очень-то любили надевать каски. Каска, конечно, хорошо защищала голову. Но от нее постоянно гудит в ушах, трудно слушать, трудно разговаривать. Под каской сильно резонируют звуки, особенно звуки выстрелов, взрывов. Но тут, в Берлине, даже танкисты, которым каски «не положены», старались их раздобыть, и когда приходилось действовать вне танка — напяливали каску на ребра танкошлема. В ход шли и тяжелые немецкие каски, причем из них предварительно выдирали мягкое «нутро».

А каска ведь только голову защищала, и то — от сравнительно мелких камней...

Разумеется, и самый крупный обломок, падавший сверху, не мог победить броню тяжелого танка, но если глыба обрушивалась на пушечный ствол, ломался подъемный механизм орудия и танк надолго выбывал из строя. Опасен был камнепад и для крупнокалиберного пулемета «ДШК», который крепился над командирским люком снаружи.
Тяжелый танк «ИС-2» весил 46 тонн и был оснащен двигателем мощностью 540 лошадиных сил. В бою, особенно уличном, на его пути встречались преграды и препятствия, которые боевая машина преодолевала с ходу. Можно себе представить удары и сотрясения, вызываемые продвижением даже одного танка! А если их десятки?! И выстрелы мощных танковых 122-миллиметровых пушек чудовищно сотрясали воздух и землю.

Противник хорошо это понимал и, чтобы вызвать обвалы, специально проводил артиллерийские огневые налеты по домам на нашей стороне. Обломки зданий были особенно опасны там, где падали отвесно — в удалении до трех — пяти метров от стен. Поэтому всем нашим танкам было предписано двигаться, несколько отступая от зданий. Вплотную к дому разрешалось подойти только при длительной остановке танка, чтобы за стенами укрыться от огня прямой наводкой. Во время боев в центре Берлина это правило старались соблюдать особенно строго, так как по мере приближения к центру города боевые порядки атакующих войск как бы сжимались, уплотнялись. Соответственно увеличению концентрации боевой техники увеличивалась и «каменная» опасность.

А тут еще в помощь нам выдвинули на прямую наводку мощные 203-миллиметровые гаубицы из резерва Верховного командования. Выстрел такой пушки — словно маленькое землетрясение. А низко летящий снаряд ее поднимает за собой ураган...

* * *

Отдавая приказ гвардии капитану Позднякову на атаку, я всякий раз не зря напоминал ему об осторожности. На это были свои причины... Дело в том, что капитан Поздняков в бою забывал обо всем на свете... Опасность пьянила его, возбуждала, он воевал с какой-то отчаянной дерзостью. Такой уж это был человек — командир первой роты «ИС». В бою Поздняков иногда забывал, что он — командир и должен быть в центре всего, что делает его рота.

Танкисты уважали смелость гвардии капитана и то, что воюет он честно и самозабвенно, без «показухи». В бою, каким бы жестоким он ни был, Поздняков не щадил себя нисколько. Это знали все в полку. Такие бойцы вызывают к себе симпатию.

Но с той же лихостью, без колебаний он мог бросить на кинжальный огонь противника и всю свою роту!.. Нельзя сказать, что командир не любил своих танкистов. Любил, конечно. Тяжело переживал гибель подчиненных... Но тем не менее потери у него были самые большие из всех рот прорыва. Просто Поздняков считал, что «на войне, как на войне» — потери должны быть неизбежно и обязательно и боевую задачу следует выполнить любой ценой. А победителей не судят.

Он и сам готов был погибнуть, это уж кому как повезет!.. Его девизом был мушкетерский клич «Вперед — без страха и сомненья!», эти слова были даже написаны на башне его танка. И, надо сказать, своей беззаветной храбростью, личной удачливостью в боях он увлекал людей. Особенно молодежь. Танк Позднякова не однажды получал боевые повреждения, но был цел, из боя выходил редко, экипаж был жив, как и сам лихой командир!

Трудно было «воспитывать» этого горячего и честного солдата. Сколько раз замполит, парторг и я беседовали с ним! Поздняков выносил такие беседы с трудом, еле сдерживал резкие ответы. В его темных, лихорадочно блестевших глазах вспыхивало непонимание и давнее раздражение: рота его свои боевые задачи выполняла всегда! Так о чем разговор?!
Подчиненные ему танкисты с гордостью называли себя и «поздняковцами» и «ротой смерти» — молодежь это любит, — но я-то знал: если по каким-либо причинам человека переводили из 1-й роты в другую, этот человек едва сдерживал радость. Хотя вообще из своих подразделений люди уходили нехотя: на войне ведь быстро сживаются и привыкают друг к другу, к командирам, к своей боевой технике.

Знал я и то, что автоматчики—танкодесантники нехотя шли на танки первой роты...

И это было понятно.

— Что, я — трус? Нет! Так в чем же дело? Что вы в конце концов от меня хотите?

— Хотим, чтобы командир первой роты «ИС» гвардии капитан Поздняков был мужественным командиром! А не только храбрым.

— Какая разница: мужественный, храбрый. Не нравлюсь, можете отчислить из полка. Все равно дальше фронта не загонят, меньше взвода не дадут.

— Ты не забыл, как погибли экипажи старшего лейтенанта Горохова и капитана Вовка под Лабесом? А был бы ты осторожнее, они и задачу бы выполнили, и живы остались...

— Что я мог тогда сделать?

— Вот именно... Был в том бою, мог сделать многое. Но не сделал. Люди погибли.

— Это война, а не танцы.

— Другие, что же, танцуют, воюет только Поздняков? Так, что ли? А неделю назад под Регенмантелем? Тоже два танка мы потеряли. И людей...

Поздняков не спорил. Молчал... Я чувствовал, что его не переубедил, но откомандировать из полка не хотел: такие, как Поздняков, обычно становятся хорошими командирами. За войну пришлось повидать командиров всех рангов. И я надеялся, что с Поздняковым все будет в порядке.

Тем более, после каждой «воспитательной» беседы с Поздняковым я вспоминал первые годы своей фронтовой командирской деятельности, когда еще командовал отдельным батальоном. Сам кое в чем похож был на Позднякова. Так что... Одно лишь я твердо знал, война научила: командир должен прежде всего обладать мужеством. А личная храбрость, хотя и главная составляющая часть понятия «мужество», но ее одной мало. В мужество обязательно входят и осмотрительность, и хладнокровие, и чувство ответственности за подчиненных, да и способность командира не пасовать перед собственным начальством!

* * *

Вот и в этом бою: дерзко атакует рота гвардии капитана Позднякова. Ничего не скажешь, красиво пошли в атаку его тяжелые танки! И, как всегда, впереди — боевая машина с башенным номером командира роты. Бой он ведет безупречно — можно залюбоваться тем, как стремительно маневрирует танк в тесной улице, как умело стреляет из пушки и пулеметов! Да, можно бы было залюбоваться, если бы... Если бы танк Позднякова не проскочил вперед. Слишком далеко. Этого я и опасался: командир все больше и больше отрывался от боевого порядка своей роты, фактически он сам «залазил» в огневой мешок, устроенный противником.

Получилось, что увлекшемуся боем экипажу Позднякова уже невозможно ни продвигаться вперед, ни отойти на выгодный рубеж... Какая же это атака! Рота, вместо того чтобы продолжать атаковать противника, должна переключить усилия на спасение командирского танка.

Наверное, это понял и сам Поздняков. Его машина завиляла по улице из стороны в сторону, стремясь уйти от кинжального огня противника. Танк маневрировал с такой быстротой, что башня, стремясь удержать орудие на цели, не успевала разворачиваться синхронно корпусу машины. И набалдашник дульного тормоза словно пытался уцепиться за что-то, остановиться, чтобы брызнуть огнем... В смертельной кадрили крутились массивный корпус танка и его башня, — приплюснутая, с длинным жалом пушки...

Танец, наконец, прекращается, танк прижат огнем противника к стене большого, закопченного дома по левой стороне улицы. Над ним из окон второго этажа рвутся длинные языки коптящего пламени. А от вокзала и еще откуда-то справа к машине устремляются бордовые трассы пушечных снарядов. Танк, окруженный султанами ослепительно ярких взрывов, вынужден приникнуть к щербатой стене горящего дома... По специфически хлестким звукам выстрелов ясно, что лупят по танку скорее всего самоходки. Поздняков их, наверное, видит, его пушка огрызается. Но остальные машины 1-й роты не видят этих самоходок и потому не смогут помочь огнем попавшему в беду командиру.

— Поздняков! — кричу я по рации. — Поздняков, отходи! Отползай, мы постараемся прикрыть! Быстро, ну! Отползай!

Такое зло берет, что от волнения я забываю, что говорю в микрофон и больно бью кулаком по ограждению пушки. Что делать?..

* * *

Спина моя, с силой прижатая к перегородке, совсем одеревенела, ноги ноют, плечи болят, танкошлем зажал голову. С трудом повертываю ее к адъютанту. Младший лейтенант сидит на днище танка, съежившись, в полумраке боевого отделения его глаза поблескивают выжидательно. Командир отыскал его взглядом — значит, даст сейчас новое поручение, такова адъютантская служба. Он и есть офицер для особых поручений...

— Посмотри в перископ, Юрис! — говорю ему. — Видишь?

— Вижу танк капитана Позднякова!.. Рация не отвечает?

Рация командира роты «ИС» и в самом деле молчала. В моих наушниках трещало, скрипело, прорывались обрывки фраз по-немецки. Я понимал: экипажу сейчас не до радио. Мысленно представлял состояние четырех танкистов, запертых в броневой коробке, которая от ударов вся сотрясается и гудит-резонирует, словно колокол. Надо как-то отбиться и выжить. Но как?..

Танк еще цел. Он стоит в цветном ореоле огненных брызг: немецкие наводчики стараются вовсю. Это и понятно, поскольку каждый наш тяжелый танк сейчас представляет немалую и реальную угрозу для их обороны.

— Поздняков не отвечает, команды не принимает. Придется тебе бежать туда... Надо его спасать.

— Дело привычное. Что передать? — Гельфонд пытается выпрямиться, но в танке это непросто даже невысокому человеку.

— Передай мой приказ: зажечь дымовые шашки и под прикрытием дыма отойти назад, к своей роте. Пусть отползает задним ходом. Мы его прикроем. Все понял?

— Есть! Можно выполнять?

— Подожди. Возьми сержанта Охотина из разведвзвода. Он тебя будет прикрывать.— Открываю люк и убеждаюсь, что Охотин на месте.— Сержант Охотин! Бери свой ручник, пойдешь с адъютантом. Добраться к танку любой ценой! Понял, Охотин?..

— Есть!

Внешне Охотин спокоен, его бледное, с тонкими чертами лицо почти бесстрастно. Только по еле заметному прищуру век, да по дрогнувшим зрачкам можно понять его состояние — солдата, идущего почти на верную смерть...

— Разрешите мне идти впереди младшего лейтенанта? Добегу до камней, — он указывает на глыбу, валяющуюся посреди улицы, — открою огонь по окнам. Тогда пускай младший лейтенант выскакивает из башни и бежит к танку!

— Согласен. Пулеметных лент хватит?.. Бей по окнам без перерыва, не давай вести оттуда прицельный огонь. А мы прикроем тебя огоньком из танка. Давай, вперед!

— Если что... — Охотин не договаривает, переносит ремень пулемета на правое плечо, нахлобучивает каску на самые глаза и, спрыгнув с танка, бежит вдоль улицы. Бежит среди тысяч пуль, устремившихся в него...

— Давай, Юрис. Пора!

Сухо лязгнул люк, и, словно подброшенный, младший лейтенант вылетел из башни. И сразу же башня зазвенела, нас обдало раскаленной волной вонючего дыма: на броне взорвалась мина.

— Убило адъютанта! — закричал старшина Николашин. — Эх, черт, под мину попал. Накрыло...

Николашину досталось больше всех нас, лицо его опалило взрывом, и оно черно-багровое. Но он успел закрыть люк, прежде чем ударила вторая мина.

— Глаза целы?

— Вроде целы... Вижу.

— Погаси танкошлем, сверху резина горит. Ты точно видел, что Гельфонд погиб?

Ответить мне заряжающий не успел.

— Живы! Оба! Вижу в прицел! — радостно закричал наводчик орудия старшина Геннадий Быватов.

Теперь и я вижу в своем перископе Охотина и Гельфонда. С сердца точно камень свалился.

— Корецкий! Вперед, на ту сторону улицы! Быватов, огонь по окнам.

Стукнули шестерни, танк, присев на балансирах, скакнул вперед, загрохотал двигатель, заскрежетали гусеницы. Поверх головы бегущего впереди Охотина мы били по развалинам — туда, откуда густо строчили вражеские автоматчики противника. Отстав от разведчика метров на пятьдесят и то падая, то снова подымаясь, бежал зигзагами маленький Юра...
Разведчик уже достиг дома, возле которого стоял танк капитана Позднякова, когда неожиданно выстрелила пушка командира роты и одновременно по-медвежьи взревела 203-миллиметровая гаубица... Дом вздрогнул, словно живой, и стена, к которой прижимался танк, стала медленно валиться вперед.

Длинно, скрипуче, перекрывая шум боя, заскрежетали балки. Наружная стена как бы нехотя отрывалась от остова, по мере ее наклона оголялась и раскрывались все внутренние помещения дома — с мебелью, обоями, коврами... Это были столовые, кухни, гостиные, кабинеты и детские больших богатых квартир. Они открывались, словно на сцене, и стена вначале клонилась плашмя, как плоский щит театральной декорации. Но крен увеличивался, сверху отваливались обломки, потом и глыбы кирпичной кладки, лепнина. Опережая медленно падавшую стену и друг друга, они с грохотом ударили о мостовую. Спустя мгновение раздался раздирающий треск, всю плоскость стены прорезали трещины, она развалилась, обрушилась и погребла под собой и танк Позднякова и прятавшихся в доме немецких солдат и уже подбежавшего к танку сержанта Охотина с его пулеметом МГ-42...
Это было, как землетрясение. Над местом обвала поднялось красновато-серое облако пыли.

Казалось, тут было все кончено. Но сработал рефлекс. Не успев еще оценить происшедшего, я машинально переключил радиостанцию на передачу, скомандовал:

— Всем танкам вперед! Вперед! Быстро!

Громадным облаком пыли, непроницаемой для глаз противника, следовало воспользоваться как дымовой завесой. Что бы ни было, мы прорывались вперед, к конечной цели — рейхстагу.

Еще падали камни и вещи, в разноцветных развалинах дома слышались вопли... Но грохот танковых дизелей и оглушительный скрежет гусениц перекрыли все звуки на Сарланд-штрассе. Все танки полка прорыва разом пошли вперед!

Только на месте, где только что был танк гвардии капитана Позднякова, могильным курганом дымилась гора обломков... И облако дыма и пыли росло и ширилось.

Через несколько минут в моих наушниках хрипло, прерывисто прозвучал голос капитана Позднякова.

— Товарищ первый, что произошло с нами? Завалило?

— Да, завалило. Все живы?.. Из такого завала сами не выберетесь. Немедленно заглушите двигатель. Выключите вентилятор. Оставьте минимальное освещение: аккумуляторы экономьте для радиостанции. Сами старайтесь меньше двигаться, экономьте силы и воздух. Ждите.

Злость распирает меня. Но говорить стараюсь спокойно. Что нервировать попавший в беду экипаж! Они понимают свое положение. А сердце болит.

— Может, выбраться самим через десантный люк в днище? — не унимается Поздняков.

— Ни в коем случае! Над танком гора обломков и кирпичей. Не горячись, Поздняков. Вызволим!.. Из танка не вылазить. Рацию на прием!.. Все! Экономьте силы, они еще пригодятся.

Что мы танк высвободим — я не сомневался, это был вопрос времени. Беспокоило, как бы люди не задохнулись под этой грудой. Там еще что-то горело, выбивались клубы дыма. И, конечно, волновало главное: боевую задачу полку никто не отменял, ее надо выполнять, наступать. Я ведь не мог доложить: «Завалило один танк, разрешите приостановить наступление?»

Образовавшийся поперек Сарланд-штрассе завал теперь прикрывал нашу сторону от огня противника прямой наводкой из пушек и танков и от его пулеметов. Правда, то тут, то там рвались мины, но это уже немцы стреляли вслепую. Не видя нас, били по площадям.

Зато на противоположной стороне завала, куда удалось прорваться и где закрепились остальные танки 1-й роты, огневой бой разбушевался так, что дальше продвинуться нашим танкам было уже невозможно: противник подбросил на это направление несколько самоходных установок «Артштурм» со знаками СС.

Первой ротой теперь командовал командир второго взвода «ИС» капитан Филяев. Потеря одного танка, да и завал, образовавшийся на пути, основательно уменьшили и пробивную силу роты. Надо было, оценив сложившуюся обстановку, принять новое решение на наступление.

Я приказал штабу полка прибыть к месту завала, а сам выбрался из башни своего танка, спрыгнул на мостовую и ощутил, что ноги замлели и еле держат потяжелевшее тело.

* * *

На должность начальника штаба нашего полка майор Русанов назначен был в январе 1945 года, в разгар Висло-Одерской наступательной операции 1-го Белорусского фронта. Наш отдельный гвардейский полк тяжелых танков прорыва у командарма 1-й гвардейской танковой армии генерал-полковника М.Е. Катукова был, так сказать, «подручным». С ходу приходилось выполнять самые ответственные боевые задачи. Бои, бои и бой сменялись стремительными маневрами, изнурительными маршами. Давя своими гусеницами и прошибая огнем немецкую оборону в западной Польше и восточной Германии, мы не знали ни сна, ни отдыха.

В сложной оперативной обстановке без хорошего штаба управиться с полком трудно. Русанов принял должность «на ходу» — до этого был заместителем у опытного штабиста майора Головченко, — и сразу же выявились его старание, хорошие организаторские способности, добросовестность и честность.

Среднего роста, русоволосый, с открытым, прямым взглядом светлых глаз, он был красив мягкой, ясной славянской красотой, которая сразу располагает и привлекает к себе людей. Общительный, но вместе с тем очень требовательный и до педантизма аккуратный, майор смело высказывался по любому вопросу и мог отстаивать свое мнение. Но в то же время он был чрезвычайно дисциплинирован и исполнителен: если решение принято, Русанов твердо и последовательно проводил его в жизнь.

К тому же приучал и подчиненных. Не сразу офицеры штаба полка и командиры подразделений поняли молодого начальника штаба. Некоторые из наших командиров, привыкшие к недостаточно четкой работе штаба раньше, с назначением Русанова стали ко мне обращаться, апеллировать, добиваясь отмены того или другого распоряжения штаба полка. Но я поддержал Русанова и за всю нашу совместную работу ни разу не отменил ни одного из его распоряжений или приказаний, отданных от моего имени. Ведь штаб — это мозговой центр полка и все его действия направлены на выполнение решений командира. Престиж и авторитет начальника штаба среди подчиненных должны быть не меньшими, чем командира полка.

Оказанное не означает, что у Русанова все дела постоянно шли гладко, без сучка и задоринки; бывали случаи не вполне обоснованных распоряжений штаба или недостаточной их координации с другими службами. За упущения я строго спрашивал с начальника штаба, никогда не прощал. Но знали об этом только мы вдвоем: он и я.

Чем дальше, тем меньше огрехов было в работе майора Русанова. Штаб полка и его начальник стали надежными моими помощниками, я привык доверять им, как самому себе. Особенно помогало это в управлении боем.

Но вот парадокс: Русанов, воевавший почти с начала войны, не имел ни одной боевой награды!

Бывало так: ранит человека, его исключают из списка части, он вываливается из поля зрения начальников, и забывают представить его к награждению. Даже если заслужил... Первый свой орден, «Отечественной войны» 1-й степени, майор Русанов получил по нашему представлению. Трудно ему досталась боевая награда. И взволновала его до слез.

...Принимая новое решение в сложнейшей обстановке уличного боя, я хорошо понимал, сколько сил и энергии потребуется начальнику штаба полка и его офицерам, чтобы осуществить это решение.

Но в том, что приказ будет выполнен четко, не сомневался.

* * *

— Капитан Поздняков, как дела?

— Воздуха не хватает...

— А дым?

— Есть... немного...

— Держитесь, ребятки! Завал растаскивают.

— Рота моя? В бою?

— Какой бой без командира. В первом эшелоне рота Гатиятулина... Все, связь кончаю. Ставь рацию на прием. Каждые полчаса включайся на передачу, докладывай одно слово: «Живы». Понял?

— Есть…

Голос Позднякова трудно было узнать. Сиплый, глухой...

Завал над погребенным танком высился не менее чем на четыре-пять метров, и пока спасатели довели шурф до башни, танкисты так обессилели, что едва смогли открыть люки... Словно на дне колодца мы увидели запрокинутые багровые лица людей, их налитые кровью глаза. Внезапный глоток света и воздуха заставил танкистов зажмуриться. Грязные, словно шахтеры в забое, мокрые от пота, они глотали воздух раскрытыми ртами, как рыбы.

Выбраться сами из башни люди Позднякова не смогли: не хватило сил... Им помогли, дали отдышаться, их затащили в подвал, где устроился штаб полка.

Постепенно капитан Поздняков и его экипаж пришли в себя, даже заулыбались, радуясь жизни. Еще бы! Выскочили из смертельной беды.

И у меня злость прошла. Люди спасены, это главное. А отчитывать капитана за лихость, неосторожность—не время, не место. Этот разговор не уйдет…

* * *

Примерно через час, когда в завале отрыли глубокую траншею, бронетягачи подцепили засыпанный «ИС» и отбуксировали в укрытие, а там над ним стали «колдовать» ремонтники и артиллеристы... К вечеру танк и экипаж Позднякова снова были в боевом порядке своей роты.

Удалось спасти и сержанта Охотина.

Ему повезло. Упавшие обломки стены образовали как бы «шалашик», который и накрыл сержанта... И, хотя придавило его основательно, и он был без сознания, но главное — жив! Ему оказали первую помощь и на маленькой тележке, которую тащила огромная собака, отправили в медсанбат 35-й гвардейской стрелковой дивизии.

Я впервые увидел такие санитарные собачьи упряжки только тут, в Берлине. Ими управляли девушки. На поле боя, лежа плашмя на низкой, вроде носилок, тележке с колесиками, девушка направляла к раненому «ездовых» собак — специально обученных здоровенных овчарок. Собаки и сами, впрочем, умели отыскивать раненых людей. На улицах Берлина они, визжа от страха, мчали тележки во весь опор. Там, где рвались снаряды или свистели пули, собака ложилась на живот и, прижимаясь к земле, тащила тележку к упавшему бойцу, ворошила его лапами, облизывала его лицо и ободряюще лаяла. Когда санитарка взваливала раненого на тележку, собака, будто понимая, что дело сделано, с радостным лаем мчалась обратно, в укрытие. Санитарка бежала рядом, держась за вожжи.

Такие упряжечки спасли в уличных боях много бойцов. Когда санитарка затаскивала тележку в укрытие и приступала к перевязке раненого, собака садилась на задние лапы и, склонив голову набок, наблюдала за действиями людей. При этом одобряюще виляла хвостом, а когда раненый от боли стонал — повизгивала и старалась лизнуть его лицо. Будто понимала что к чему и на собачьем языке говорила: «Ну, потерпи, потерпи... Я с тобой, в обиду не дам!»

* * *

На фронте самолеты противника не новость. Но когда бои шли в густонаселенных кварталах Берлина, фашистская авиация в них сперва не участвовала. Наверно, поэтому мы и не заметили, как появилась десятка «Хейнкелей», и только раздирающий вой бомб заставил нас взглянуть на небо.

«Хейнкель-111» — бомбардировщик не пикирующий, он бомбит обычно с довольно большой высоты. И самолеты в небе «подпрыгивали», когда от них отделялся бомбовый груз... Прерывистый гул их моторов похож на мычание, а бомбы с «ХЕ-111» летят густо, вроде коровьих «лепешек». И солдаты прозвали их «коровами».

Бомбы, сброшенные на нас, летели чуть косо. Приближаясь, они стремительно увеличивались, потом — страшный грохот, пламя, пыль и едкий вонючий дым Бомбовая «лепешка» накрыла не только наши боевые порядки, но и дом, где еще были фашисты...

Горят дома… Пронырливые языки огня, вырываясь из окон и дыр, лижут черные стены. От жаркой гари и чада горло сжимают спазмы и не хватает воздуха.

С начала штурма пожары в Берлине не прекращались, мы к этому уже успели привыкнуть. Но после взрывов тяжелых бомб началось словно извержение вулкана. Над мостовой закручиваются буранные смерчи раскаленного воздуха. Кое-где их воронки втягивают в себя домашнюю утварь, одежду книги, обломки мебели. Словно танцуя, смерчи передвигаются вдоль улицы. Когда спираль приближается, можно в ней разглядеть угольки, еще не успевшие рассыпаться и сохраняющие форму сгоревших предметов.

Черная, огненная буря. Кровавые сполохи пульсирующего света... Гул пожара перекрывал звуки выстрелов и разрывов, в горящих домах что-то рушилось, скрежетало, трещало, оттуда пыхали звездно-черные каскады и факелы дыма и искр. Жирный удушливый дым светился багровым огнем, зарево шевелилось, словно дышало. И улица, перекрытая дымом и пламенем, окаймленная почерневшими деревьями, казалась сумеречной, замогильной. Из огня и мрака порой доносились душераздирающие крики людей. Безысходные, отчаянные.

Прошло много лет, а я и сейчас иногда — ночами — вдруг, кажется, слышу эти вибрирующие ужасом вопли.

* * *

— Смотрите, товарищ гвардии подполковник! Гляньте вон туда!

Немного опускаю бинокль и сразу вижу в мутно-грязных сумерках пожарища две черные человеческие фигурки. Они вываливаются, словно из преисподней. Сквозь клубы гари бегут они, странно подпрыгивая и рукавами стараясь прикрыть лица.

Тотчас же от противника полоснула длинная пулеметная очередь, но бегущие не обращают внимания даже на пули, высекающие из мостовой разноцветные искры. Люди бегут и кричат, как будто за ними гонится сама смерть. Да так и есть в самом деле. Можно уже разобрать: «Хи-иль- фе! Ки-индер! Хильфе-е! Витте! Хи-и-льфе!..»

— Убьют ведь их, сволочи! — Николашин высунулся из люка и замахал руками.

Тут же возле него в броню ударило несколько пуль... Рикошетируя, пули заверещали «жз-иуу! дж-рррр-зззз!»

— Сержант, не подставляй голову. Это немцы.

Немцы были в гражданском, и, как ни странно, в них пока не попала ни одна пуля. Крики стали разборчивее:

— Хиль-фе-е! Хильфе, киндер! Киндер!

Немцы явно просили помощи. Они кричали о детях.

— Не, не добегут. Пулеметчик их все одно срежет. — Николашин притронулся к моему рукаву. — Может, поможем, а, товарищ гвардии...

Я приказал наводчику старшине Быватову ударить осколочным снарядом по пулеметной точке противника. Скорректировал прицел, глядя из открытого люка.

Ухнула пушка, лязгнула выброшенная гильза. Башня заполнилась пороховым дымом: второпях я забыл включить вентилятор. Пулемет на некоторое время захлебнулся. А когда я снова выглянул через люк, люди были возле танка: двое стариков немцев стояли на коленях, сложив руки, как при молитве. Глаза их были налиты ужасом.

— Что вам надо? Что случилось? Немцы разом подняли руки вверх.

— Герр командант! Гитлер капут! Гитлер капут!

— Это мы знаем. Говорите по очереди. И опустите руки.

— Я буду разговаривать. Я! — на ломаном русском языке заговорил старший из них, лет семидесяти.

Это, как выяснилось, хозяин аптеки, располагавшейся в первом этаже горящего дома. Он был в прошлую войну в русском плену, там научился объясняться по-русски. Второй немец несколько моложе, в прошлом вахмистр шутцполиции, теперь старший в бомбоубежище, что находится под пылающим зданием. Старики были страшно взволнованы. В бомбоубежище, говорили они, находится больше трехсот человек: женщины, дети и старики. Все выходы из подвала после бомбежки завалены, дом горит, выбраться невозможно, и в этом же самом подвале еще разместилось подразделение СС из «Лейбштандарта Адольф Гитлер», обороняющее этот участок. К командиру этого подразделения делегация стариков обратилась с просьбой разрешить и помочь им уйти из горящего дома. Однако эсэсовский командир арестовал делегацию, на глазах у всех расстрелял ее «за пораженческие настроения» и приказал под страхом смерти никому не уходить из бомбоубежища.

— Но сейчас, господин милостивый командант, — продолжал аптекарь, — там все погибнут! Мы вас умоляем спасти хоть детей! О-о-у! — Он со всхлипом вздохнул. — Пусть будет Сибирь. Пусть Сибирь! Но это лучше, чем сгореть в расплавленном асфальте, который, как лава, течет с улицы...

— Козуб, дай им попить, — сказал я ординарцу, заметив, что глаза старика прикованы к фляге, висевшей на ремне.

— Пейте. А вам-то как удалось выбраться из подвала?

— Надо спешить! Мы вышли через воздухозаборную шахту. Через вентиляцию...

— А эсэсовцы там?

— Но что можно сделать? Кроме вас, помочь не может никто. Просим поспешить...— Немцы снова поклонились, разом выпрямились, и, словно в строю, оба щелкнули каблуками.
Да, подумал я, кроме нас, этим несчастным людям никто не поможет.

* * *

Операцию по спасению детей я поручил командиру взвода разведки лейтенанту Тихонову. Знал я, что семья Тихонова погибла от рук немецких карателей на Смоленщине, поэтому счел нелишним напомнить ему:

— Дети есть дети, лейтенант. Не забывай. Надо их вытащить из пекла.

— Фашисты есть фашисты, — опустив голову, буркнул Тихонов.— У нас в деревне в колодец детей побросали, грудничков не пожалели. А сруб сверху досками заколотили. С-сволочи... Палачи. А я должен за их детей своих разведчиков на смерть вести?

Я оборвал лейтенанта и послал в его группу агитатора полка капитана Волкова, чтоб он был у Тихонова вроде комиссара. Но как хорошо поднимал я этого лейтенанта! И у меня в душе все кипело от тяжкой злобы.

В кармане гимнастерки лежало и обжигало сердце письмо из родного бело русского города Климовичи, а там рассказано, как за один только день 7 ноября 1941 года немцы расстреляли в нашем городе все «нежелательные элементы» — обитателей еврейского гетто, семьи партийных и советских работников. Уничтожили «с корнем» — и грудных детей и немощных стариков. Малышей каратели подбрасывали в воздух и, забавляясь, стреляли... Сверхчеловеки.

Во время кровавой бойни в Климовичах погибло немало моих родственников и знакомых. В одной лишь семье моей тетки погибло восемь человек... Я хорошо понимал чувства лейтенанта Тихонова. Да и у кого из советских людей не накипело на сердце за всю эту многотрудную войну! Четыре года мечтали, как придем в проклятую Германию и отомстим за все полной мерой!

И пришли. Помню серое январское утро, когда наши танки, преодолев мощные долговременные укрепления Мезеритцкого участка, вторглись в пределы самой Германии. Кто-то поставил на границе щит с надписью: «Вот она — проклятая Германия!». Прорыв наш был столь внезапным, что немецкие пограничники, которые направлялись на свои посты, приняли наши танки за свои!

Мы шли через редкую рощицу, под гусеницами была уже земля Германии, породившая фашизм и поднявшая знамя фашизма — смерть. Ну-у, берегись, немцы, думалось нам, и каждый помнил свое и общее горе, свои и общие беды и несчастья... И вот прошли пограничную полосу, увидали жилище немцев — домик дорожного мастера. А в доме две женщины — старуха и молодая и трое белобрысых мальцов. В глазах у женщины плещется ужас, в глазах детей — любопытство.

Куда подевалась злость?! Глаза детей будто приняли ее и замкнули на землю.

* * *

— Куда их девать, фриценят? — покусывая губы, спросил Тихонов.

— К нам в подвал. Стемнеет — переправим их через Ландвер-канал. Вас прикроет мой танк.

Я ставил задачу командирам, а рядом смирно стояли немцы-старики, и видно было, что в их головах не укладывается все это... Мой танк тем временем вылез из укрытия и изготовился к бою.

— Ну, камрады, вперед! — Разведчики следом за немцами бросились к дому.

Старики бежали, словно солдаты на учениях: вспомнили, значит, былую выучку!.. Теперь фашисты били вдоль улицы по бегущим не менее чем из трех пулеметов. Вот упал — не поднялся один наш солдат. Открыл огонь танк Костенко. Упал капитан Волков. Убит? Нет, снова вскочил — бежит зигзагами...

Из головы моей не выходили гневные слова Тихонова. И душа все горела, в памяти всплыл сентябрь сорок третьего года, бои за украинское село Котелевка. Ворвавшись в него после трудной атаки, мы едва успели погасить огонь у церкви, обложенной валом сухого хвороста и соломы. Огонь уже был высокий, уже гудел, и так же трещали немецкие пулеметы, рвались снаряды и мины... И как сейчас в Берлине, сквозь грохот боя из церкви выплескивались крики детей и женщин. Старая полудеревянная деревенская церковь была набита людьми, а ее двери и окна накрепко заколочены досками.

Тогда, в сорок третьем, мы вовремя подоспели, удалось быстро овладеть деревней, погасить огонь, спасти обреченных. Еще десять — пятнадцать минут, и было бы поздно... Это эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова», мстя за свои боевые неудачи, согнали перед отступлением всех жителей села в церковь. И подожгли. Тогда мы успели.

А сколько раз приходилось видеть пожарища, в которых тлели груды углей, еще сохранившие форму человеческих тел — больших и маленьких? Видели и колодцы, набитые клубочками крошечных детских телец.

Может быть, тот разведчик, что упал сейчас на мостовую, спасает детей, отцы которых — фашисты подожгли церковь в Котелевке? Может быть, прав лейтенант Тихонов?

Вспомнишь — и злоба подкатывает к сердцу. Рука сама тянется к переключателю радиостанции: отозвать из огня хлопцев-разведчиков! Какое нам дело до этих немецких детей, женщин, стариков? Неужели еще за них отдавать свои жизни нашим ребятам? Разведчик упал и недвижим. А рядом, раскинув руки, лежит и старый немец-аптекарь, шляпа откатилась, на поднятом кверху лице поблескивают стекла неведомо как уцелевшего пенсне.

И вдруг услышал чье-то покашливание и слова, которые человек произнес как бы про себя:

— Э-ох, детки, детки! Что у нас, что тут, — всюду они одинаковые. За что мучаются, га?

Я оглянулся.

На меня смотрели страдающие глаза незнакомого пожилого красноармейца.

* * *

В первом человеке, который вылез из горящего подвала, я узнал капитана Волкова. Сверху на капитана падали искры огня и чуть ли не головни. Закутавшись с головой в мокрую плащ-палатку, Волков быстро принимал из чьих-то рук немецких детишек. Потом появились на свет два солдата и несколько женщин, работа пошла быстрее. Дети, в разноцветных, вязаных шапочках с помпонами, озирались и плакали, они жались к взрослым. А немецкие пулеметчики прямо неистовствовали, как будто дети виноваты были в очевидном крахе «тысячелетнего рейха».

Женщина отчаянно махала пулеметчикам белой тряпкой, но вот, схватившись за грудь, упала на землю. А фашистам ведь все отчетливо видно, не хуже, чем нам.

— Старший лейтенант Понькин, — запрашиваю по радио ближайший к дому танк. — Видите, что творится?

— Вижу! Открыть огонь?.. Попробую продвинуться на пару десятков метров вперед. Отвлеку на себя!

— Действуй! Постарайся корпусом танка прикрыть детишек и улицк. Иначе не доберутся до нас.

Загазовали танки взвода гвардии старшего лейтенанта Понькина, рванулись. По ним откуда-то из дыма ударили немецкие орудия. По сумеречной улице потянулась к нам низенькая цепочка детей, державшихся друг за друга. Впереди бежал капитан Волков, у него на руках две крошечные фигурки. За Волковым шлепали по парящим лужам остальные дети, еле видные от земли. В этом аду было трудно поверить, что эти пятнышки — живые существа. Позади цепочки детей отходила, отстреливаясь редкая цепь разведчиков.

У всех детей за плечами были приделаны крохотные рюкзачки. Некоторые падали и не поднимались. А из клубов дыма, скрывавших подвал, уже выползали те, что постарше, потом показались женщины и старики.

Если бы не отчаянные действия танковых экипажей старшего лейтенанта Понькина и старшего лейтенанта Золотова, вряд ли разведчикам удались бы доставить детей в безопасное место: казалось, вся энергия фашистских пулеметчиков была направлена против беззащитных. Но почти весь огонь приняли на себя эти две машины. Они, маневрируя в узком пространстве улицы, старались перегородить ее корпусами, прикрывали детишек и тоже стреляли куда-то в дым, очевидно, видя какие-то цели. Огонь немецких орудий был такой, что танкам стоять на месте никак нельзя. Я видел и слышал, как в танки били осколки снарядов и крупнокалиберные пули.

Танк Понькина вдруг закружился на месте, порванная гусеница, заблестев, растянулась по мостовой. Открылись люки, из башни выскочили старший лейтенант и заряжающий, за ними механик-водитель младший лейтенант Илья Ломанов. Понькин снова влез в танк и сел за механика, а Ломанов и заряжающий занялись гусеницей. Наводчик старшина Сухин стрелял непрерывно. Как он там управлялся одновременно и с заряжанием — один бог знает.

В последний момент, когда уже гусеница была натянута на катки и Ломанов бросил кувалду на корму, закричали дети. Что произошло, я не понял, а только увидал, что Ломанов с заряжающим бросились к ним, схватили по ребенку и побежали обратно к танку. И тут перед бегущими, опрокинув их на мостовую, взметнулись султаны минометных взрывов.

— Товарищ командир, помогу им! — закричал из башни командир моего танка старший лейтенант Костенко. Не ожидая моего согласия, танк двинулся навстречу Волкову и детишкам.

В это время танк Понькина чуть .отполз туда, где упали Ломанов и заряжающий, командир выскочил под пулеметный огонь. Автоматчики помогли ему быстро поднять и уложить на корму раненых танкистов. Он взял и детей.

* * *

Теперь сквозь шум боя в нашем подвале повсюду слышно тяжелое дыхание, вскрики и кашель многих людей. Плачут дети. Матери и бабушки их успокаивают. Некоторые женщины еще не отыскали своих детей, выведенных из горящего дома раньше. Что творится в душе матерей?.. И дети ищут и не находят «мутти»...

На немецкую землю пришла расплата за все содеянное фашистами.

— Му-утти!.. Мутти!..

Но мутти не отзывается... Нет мамы.

Как ни старались наши разведчики и танкисты, не всех детей удалось им вытащить из горящего убежища. И не всех спасенных довести до укрытия. Трагически, яркими пятнышками выделяются на мостовой их цветные, вязаные шапочки...

Последним прибегает в подвал лейтенант Тихонов. Яростно матерясь он гонит перед собой нескольких пожилых немцев.

— Шнелль, шнелль! Чтоб вы сгорели, фрицы проклятые! Шнелль!

— Тихонов, ты полегче... Старики все же, — возмущенно говорит капитан Волков.

— Товарищ капитан, а вы скажите это немецким пулеметчикам! — огрызается Тихонов. Увидав меня, угрюмо докладывает: — Товарищ гвардии подполковник, ваше приказание выполнено! Имею потери: один убит, двое ранены. Наши... За что солдат погиб? За этих...

Командир разведвзвода еще не остыл, не очухался и дышит тяжело; с надрывом. Дрожащими пальцами лихорадочно пытается скрутить цигарку, махорка просыпается на пол. Справившись, прикуривает от трубки парторга и опускается на подставленный кем-то патронный ящик.

...Первыми начали выползать из углов мальчишки. Словно маленькие зверьки, они вначале высовывали из норок свои излучающие любопытство, но пока еще настороженные мордочки.

Солдаты и командиры подзывали их и давали еду.

Дети остаются детьми: совесть у них чиста. Каким-то шестым чувством они понимают, что русские «панцер-золдатен» не причинят им вреда! А наши смотрят на них с состраданием... Даже старший сержант Плоткин, ворча себе под нос что-то сердитое, развязывает «сидор» и потихоньку, чтобы никто не видел, сует мальчишкам куски вывалянного в махорке сахара. Глаза его блестят подозрительно, и вокруг них собрались крупные ласковые морщины.

Немки забились по углам, подальше, тщетно пытались удерживать детей возле себя. Но разве удержишь?!

А я еще острее почувствовал, как дороги мне мои товарищи. Сердце радовалось за них. Невзирая на все, мы смогли остаться Людьми! Людьми с большой буквы, советскими.

— Да, — печально сказал вдруг Плоткин. — Счастье, когда в твоем доме дышит ребенок. У вас есть дети, товарищ гвардии подполковник?

— Нет, старший сержант, я еще не женат.

— Ничего-о, будут еще, дай вам бог уцелеть! А где мои детки? Где?..

* * *

Хорошо после сырого мрака подземелий снова оказаться на воздухе!

Вылезши из подвала, мы даже зажмурились от дневного, яркого света. Недавно казалось, что густо нашпигованный гарью и пылью берлинский воздух непригоден для дыхания. Теперь, после подземелий, мне сдается, что этот воздух сладок и вкусен. Солдаты дышат глубоко и жадно, на лицах медленно проступает румянец.

Впереди идут по развалинам младший лейтенант Муратов и два автоматчика: это наша «ГПЗ» — головная походная застава. Идут осторожно, пригибаясь, перебегая от укрытия к укрытию, присматриваясь к условным знакам, что нарисованы мелом и оставлены здесь разведчиками... Позади — я их не вижу — нас прикрывают капитан Волков и мой ординарец сержант Козуб.

У большого и почти неповрежденного дома стрелочка указывает вверх. Тут железная пожарная лестница, по ней наши разведчики взобрались на крышу, это ясно. Но нам-то на крыше делать нечего, а надо пробраться вперед, где застопорились танки.

Надо обходить дом.

— Держись левей, к Сарланд-штрассе.

Коротко щелкнул выстрел, и шедший впереди боец, не успев даже вскрикнуть, повалился ничком. Муратов предупредительно поднял руку.

Упавшего солдата за ноги подтянули назад, перевернули на спину. Пуля попала точно между глаз и убила его наповал. Муратов снял с головы каску и осторожно, на автомате выдвинул ее из-за угла дома. Надо было убедиться, что выстрел не случайный, а стрелял снайпер.

Вначале тишина, но вдруг снова — выстрел и пуля со звоном ударяла в каску. Снайпер! Сомнения нет... Теперь этот путь закрыт, искать снайпера в развалинах — долгое дело. А мы спешим.

— Что если залпом из нескольких «фаустов» пробить дыру в стене? И пройти через дом?

— Хватит у вас для этого «фаустов»?

— Должно хватить. У каждого автоматчика по трубе.

— Давайте.

Залп «фаустов» был дружный. Из стены, куда ударились кумулятивные гранаты, мгновенно пророс оранжевый бутон. Когда осела пыль, улетучился дым, мы увидали зияющую дыру и там, за ней, кусок освещенной комнаты.

Автоматчики рванулись туда...

* * *

Посреди улицы стояла пятнистая «пантера» с разорванной гусеницей. Ее башня вращалась без остановки, а спаренный пулемет так же непрерывно харкал длинными очередями. Это было похоже на лихой аттракцион с фейерверком. Правее горела вторая «пантера», черный дым переплетающимися клубками поднимался над ее кормой.

Слева на перекрестке одиноко прижалась к мостовой наша сорокапятимиллиметровая противотанковая пушчонка. Орудийного расчета возле нее почему-то не было. В раскрытых ящиках тускло поблескивали цилиндрики снарядов. А метрах в тридцати впереди перед бункером лежала перевернутая набок и изуродованная взрывом другая такая же сорокапятка, одно ее колесо медленно вращалось, вокруг — убитые артиллеристы. Кроме того, среди улицы накренился набок немецкий бронетранспортер. Наши фронтовики называли эти машины «гробами». На броне, накрывающей радиатор «гроба», красовался его номер «SS900915», из кабины водителя полувывалился убитый с унтер-офицерскими галунами на воротнике шинели.

Совсем близко слышались автоматные очереди немцев и громкие команды их командиров. Судя по всему, фашисты пытались вновь овладеть бункером.

— Степин! Пару отделений с ручными пулеметами на ту сторону — к сорокапятке!

— Понял! — крикнул Степин. — Отделения Екатериничева и Чорного, за мной! — И первым бросился к пушке.

Позади вдруг раздались крики и топот солдатских сапог. Я оглянулся: сзади никого не должно быть. Но от пробоины в стене бежали артиллеристы с черными ромбиками истребителей танков на рукавах, все как на подбор — рослые, крепкие.

— Стой! Кто такие?

— Старший лейтенант Ивичев, командир истребительной противотанковой батареи из пехоты. Прибыл по вашему вызову! Что тут произошло, товарищ гвардии подполковник?

— А! Хорошо. Быстрее к тому орудию и — огонь! Немцы подходят, старший лейтенант. Отобьете атаку, доложите, где расчет.

— Есть! — козырнул Ивичев и, глянув в сторону исправной сорокапятки, даже присвистнул от удивления. — А ну, боги войны, за мной!

— Мне разрешите с ними? — спросил капитан Волков. — Что-то там не то... Я разберусь, помогу комбату. Да и похоронить бы надо погибших.

— Адъютант, вызывайте к рации начальника штаба. Какие новые данные об обстановке?

— Так я уже все узнал! Рота капитана Липаткина снова продвинулась. О!.. Слышите? Это его «коробочки».

Действительно, со стороны Вильгельм-штрассе слышались гул дизельных моторов и стук иэсовских траков.

* * *

Начальник разведки капитан Луговой бежал ко мне, тяжело прихрамывая. Он был без каски, лоб перебинтован окровавленным и обгорелым бинтом. Вблизи я увидел, что веки его тоже обгорели, а на месте бровей — опаленные рыжие завитки волос.

— Хорошо еще, глаза не повредило, — прохрипел Луговой. — Когда вон ту зверюгу приручали. — Он показал на горевшую «пантеру». — «Фаустом» обожгло.

— А что это за танец? — спросил я, глядя на «пантеру», у которой все вращалась башня, стрелял пулемет.

— Ту подожгли «фаустом», а эту решили взять живьем. Вот он! — Луговой кивнул на круглолицего разведчика Гусева, который наблюдал за стреляющей «пантерой» из подъезда, как кот за мышью.

Отверстие прицела в башне «пантеры» было заткнуто тряпками. Какие-то лохмы были накинуты и на смотровые отверстия механика и командира танка. Экипаж ничего не видел, не мог вести прицельный огонь.

— Когда артиллеристы разбили снарядом гусеницу, — пояснил Луговой, — Гусев прыгнул на корму и позатыкал им все смотровые приборы и щели. Теперь танк, как слепой, — стреляет кругом наугад!

Ослепнув, недавно еще грозная машина стала беспомощной. И двигаться ей невозможно — разбита гусеница! Вот и стреляют наугад, думают, помощь подоспеет.

По-видимому, от непрерывной и длительной стрельбы перегрелся ствол спаренного пулемета «пантеры»: пули, которые до этого вылетали узким, блестящим пучком, она стала как бы «выплевывать» во все стороны. Пулемет поперхнулся один раз, другой и... замолчал. Прекратила круговращение башня.

— Гусев, еще раз крикни им, пусть сдаются!

— Есть, товарищ капитан! — Разведчик, выбежав из подъезда, вспрыгнул сначала на опорный каток, а потом и на башню танка и застучал по ней прикладом автомата.

— Сдавайтесь! Аллес капут, ферштеен?

Никакой реакции. В танке словно все вымерли. Только, несколько раз пыхнув дымком, чихнул и опять замолк двигатель.

— Эй, фрицы! Дрей минутен! Сондерн—капут! Алсо: айн, цвай...

Досчитать до «дрей» Гусеву не пришлось. Люк приоткрылся, в щель высунулся грязный носовой платок. Потом появилось довольно упитанное лицо танкиста. На нем выделялись растерянные и напряженно-выжидательные глаза.

— Хенде хох! — закричал Гусев. — Давай-давай!

Один за другим немецкие танкисты пролезли через башенный люк и, скатившись с кормы, выстроились с поднятыми руками.

Для них война окончилась так.

...То ли в баках было мало горючего, то ли еще почему, но вторая «пантера» пока что не взорвалась. Хотя дым от моторной части валил интенсивно. Ясно было, пожар внутри танка все разгорался.

— А там есть живые! — закричал сержант Козуб. — Слышно, разговаривают!

— Чего лезешь к горящему танку? Под взрыв попасть хочется?

— Так люди же...

— Эту «пантеру» мы с крыши подожгли. «Фаустом»,— повторил капитан Луговой.

Что-то с громким шипением выплеснулось через жалюзи моторного отделения. Сразу же люди в танке закричали:

— Хильфе!

Тоненькие язычки пламени, которые стали выпрыгивать из всех щелей, жадно облизывали башню, и краска плавилась, вздуваясь и лопаясь пузырями. Пузыри загорались красноватым пламенем.

Огоньки подымались все выше и выше, люди внутри кричали отчаянно.

Помочь им было невозможно.

Потом над танком пыхнул огонь, и в воздух поднялся огненный шар, развертываясь огромными лепестками. Упругая волна жара бросила всех нас на землю...

Так война кончилась для экипажа этой «пантеры». Кончилась жизнь.

* * *

Не было в то время в Берлине подвала, где бы не укрывалось население. А в этом подвале, кроме детей, женщин и немощных стариков, сосредоточились наши солдаты—огнеметчики.

—. Резерв командира тридцать пятой гвардейской, — докладывает немолодой для своего звания младший лейтенант. — Ожидаем приказа!

— Что, приходилось уже применять? — спрашиваю, глядя на закопченные шланги, тянущиеся от ранцев с горючей жидкостью.

— В домах — нет. Опасно: дети, женщины. Огонь никого не щадит. А против танков и бункеров — бывало... Выжигаем фашистов, как клопов, — из всех щелей. Хорошая штука, только страшноватая. Как врубишь струю…

Дослушать младшего лейтенанта не пришлось: сильный взрыв бросил меня на пол. И словно огненный змей с шипением пронесся рядом, опалив сухим жаром затылок, шею и спину. Слепящая, короткая молния. Перехватило дыхание. На затылке затрещали волосы, едко запахло смоленым. Спустя несколько секунд я понял, что это взорвался огнемет. Видимо, от попадания снаряда.

На мгновение в подвале стало тихо, все увидели: в дальнем углу метался огненный шар — это горел человек с огнеметным ранцем. Пламя охватило его целиком, но огнеметчик был еще хорошо виден, — его опаленное взрывом лицо и черный провал рта. Наверное, в пламени не было воздуха, солдат силился крикнуть, но крика не слышно... После секундного общего оцепенения все, кто был в подвале, шарахнулись от горящего человека к выходу. Смрад горящей плоти заполнил все пространство: помочь уже никто не мог, живой костер пламенел на полу, человек не шевелился. А люди в панике устремились вон из подвала. Казалось, их охватило безумие. Кричали женщины. Кто-то упал, в неровном, пульсирующем свете мелькали багровые лица, блестели полные ужаса глаза.

У лестницы сразу образовалась свалка. А по низу растекалась горящая жидкость и нагоняла людей, поджигала одежду.

— Сто-ой! — Командир огнеметчиков выхватил пистолет, выстрелил в потолок. — Наза-ад. Огнеметы выноси.

Толпа не слушалась. Огонь разгорался быстро и сильно. И паника ширилась. Все рвались наружу, мешая друг другу в узком выходе из подвала.

Огненный язычок лизнул мою руку. Боль была острой, ни с чем не сравнимой. Едкий чад резал глаза, выжимая горячие слезы. Кто-то помог мне встать на ноги. По голосу узнаю: командир роты старший лейтенант Бердичевский. Да только что я сам видел, как ему выбило глаза! Кровь на лице Вердичевского засохла и походила на красно-коричневую маску. Вся его гимнастерка — тоже в панцире запекшейся крови. Но глаза блестят, значит, он видит?

— Давайте за мной! Сгорим!

— Если не остановим панику — сгорим.

— Как?! Смотрите, что делается. — Бердичевский тянул меня за ремень.

Решение пришло мгновенно, как в бою. Почти инстинктивно я сорвал с ремня гранату Ф-1, зубами вырвал предохранительное кольцо и, подняв «лимонку» как можно выше, заорал:

— Граната! На боевом взводе! Разожму пальцы — взрыв!

Люди остановились, тоже — все сразу. Это был переломный момент, я гаркнул что было сил:

— Смии-рно-оо! Слушай приказ!
Фронтовики понимали: если в подвале рванет Ф-1, конец придет всем — от осколков, взрывной волны. И не выскочить, на выходе — пробка. Стоит лишь моим пальцам разжаться...

— Бердичевский, Козуб! К выходу! Младший лейтенант, вытаскивайте огнеметы!

Кричу (командую!), смотрю на замерших людей, а сам чувствую, как в ладонь врезаются острые грани металла и от гранаты передается внутрь что-то колючее, холодное. Холодок гадюкой ползет к плечу и груди, к самому сердцу.

— Солдат, страхуй меня! — говорю ближайшему бойцу.

Тот, молча кивнув простоволосой головой, поднимает на уровень груди автомат и с лязгом отводит затвор.

— Очистить проход! Огнеметчики, бегом—вперед!

Притихли даже дети. Только тяжелое дыхание людей и треск огня. Толпа попятилась, освобождая проход. Но он еще очень узок.
— Освободить проход! Ну-у...— говорю я уже негромко, но с угрозой и выше подымаю гранату. — Огнеметчики — бегом! Остальным — гасить огонь, телогрейками, ногами, кто чем может!

Наконец-то последний огнеметчик покинул подвал, унося свой огненный груз! Солдаты гасят пламя. Оно, как живое, энергично вырывается из-под тряпок, в которые уже превратились телогрейки и шинели. Теперь надо вывести детей и женщин, киндер унд фрау! Лос! Лос!

— Вы и вы — стать к лестнице, автоматы — к бою!

Дым в подвале все больше, очень тяжело дышать, чувствую, вот-вот упаду... Все готовы сорваться. Стоят — на пружинах. Но соблюдается нужный порядок: накрывшись с головами, закутав в одежду детей, тихо, как мыши, бегут теперь к лестнице немки.

Ко мне протиснулся младший лейтенант — он остался в подвале, хотя мог уйти вместе со своими огнеметчиками. Встал рядом. Кто-то смятой телогрейкой сбивает с моих сапог подобравшееся пламя....

— Выдержите еще немного? — тихо спрашивает лейтенант-огнеметчик. — Рука затекла?

— Сейчас! Подождите, лейтенант! Взять раненых и всем в колонну по одному, на выход — марш! В колонну, по одному! Взять раненых!

Пошли солдаты! Змейкой, по одному. Люди поняли, что к чему. Народу в подвале заметно убавляется, остаются самые сильные. Некоторые надрывно кашляют. У многих лица до глаз закрыты портянками. Прежде чем замотать лицо, иные солдаты мочатся на портянку: так легче дышать!

Мне совсем плохо... А в голове одна мысль: граната! Надо продержаться. Надо продержаться...

— Младший лейтенант, страхуй мою руку.

В кисти начинается судорога, и я с трудом опускаю руку, но вставить чеку назад в запал уже не в силах. Чугун гранаты будто спаялся с кожей ладони.

Последние солдаты подбегают к лестнице, огонь они так и не погасили. Не удается вытащить и погибшего огнеметчика, его обугленные останки продолжают гореть, и ярко светятся угли — все, что осталось от человека!

Последнее в сознании — большая ладонь солдата-пехотинца. Она охватывает мой кулак с гранатой. Это хорошо, теперь взрыв исключен. Огромные, заскорузлые пальцы в белесых волосках быстро, но осторожно вставляют чеку в маленькую дырочку взрывателя и с силой загибают усики вокруг аккуратного запала, который невинно и безобидно торчит из ребристого тельца гранаты...

Очнулся я оттого, что что-то холодное лилось на голову, за воротник и прохладными змейками поползло по груди.

— Надо ему сделать искусственное дыхание, — прогремел чей-то знакомый голос.

Приоткрываю веки с трудом. Из окон подвала на улицу хлещет яркое, желтое пламя. Незнакомый солдат, стоя на коленях, старается ножевым штыком разжать мои зубы. Лезвие скользит, раздается противный скрип.

Русоголовая девушка-немка обеими руками поддерживала мою голову. Другая женщина, старая и седая, вся в морщинах, льет мне на губы воду из большой бутыли.

Вода холодила щеки, попадала на шею, грудь. И вдруг приятно забулькала во рту.

Немка — та, что держала мою голову, низко наклонилась, я ощутил ее теплое дыхание, упругость груди, удары сердца. И мое сердце забилось сильней...

Наши взгляды встретились.

Показалось, на меня глянула сама Жизнь.

Потом она улыбнулась.

— Ну, усэ! — забасил кто-то по-украински.— Глядыт пидполковнык на дывчину! Значит, не помрэ. Бу-удэ жить! Искусственного дыхания не трэба...

А девушка погладила меня по щекам и исчезла.

К вечеру этого дня тяжелые танки гвардии старшего лейтенанта Гатиятулина прорвались к скверу, где за красивой чугунной решеткой высилось большое здание. На карте Берлина весь этот квартал по конфигурации напоминал неправильную трапецию, плечи которой образовывали Вильгельм-штрассе и Сарланд-штрассе. Квартал, который находился южнее, тоже еще взят не был. Там шли бои особенно ожесточенные — в восточной его части, где эсэсовцы продолжали оказывать яростное сопротивление. На Вильгельм-штрассе, где наступала рота Липаткина, танки отстали и продвигались с трудом, нам пока что не удавалось сомкнуть танковые клещи, а самое неприятное было то, что сильные и непрерывные контратаки из обоих кварталов не позволяли продвигаться к рейхстагу, что было целью и откровенной мечтой каждого из участников штурма Берлина!

Я перевел свою оперативную группу и перенес свой НП ближе к головной роте Гатиятулина,

* * *

Достается же в этот день полку от противника! А мне еще и от начальства. На голову то и дело сыплются категорические приказы: «...немедленно овладеть рубежом... штрассе», «...вы держите всю армию...» — и так далее. Командиры соединений, вместе с которыми полку приходится действовать, не скупятся на резкие формулировки, подкрепляя их по телефону образными выражениями чувств.

Но начальство можно понять, всем хочется первыми водрузить флаг.

Вызовы к телефону отвлекали от руководства боем, и это нервировало: ведь надо было общаться с командирами боевых подразделений и самому видеть бой. То на танке, то на бронетранспортере, или «виллисе», а то и пешком мне приходилось мотаться с одного боевого участка на другой, ибо в условиях города видеть бой полка с одной точки невозможно. Никакие донесения не могли заменить мне личных наблюдений, а только дополняли их. Подолгу сидеть на одном наблюдательном пункте не приходилось, и вызвать меня к телефону было не так-то просто, хотя начальник связи всегда старался дать на НП «нитку» телефонного кабеля. Словом, по телефону в основном отдувался майор Русанов.
Сопровождал меня всюду и постоянно радист Петя Заварзин с неразлучной танковой рацией «10-РТ», если мы были на колесах, или — «РБ», если двигались пешком. Кроме него, со мной постоянно были мой адъютант, младший лейтенант Юра Гельфонд, ординарец сержант Павло Козуб и два-три разведчика.

Доставалось в бою всем этим товарищам, но больше всех — адъютанту, и до сих пор я не перестаю удивляться, как это ему тогда удавалось уцелеть! Ведь ему приходилось под огнем противника бегать к танкам, пробираться и к автоматчикам и пехотинцам, ведущим бой, к артиллеристам, к соседям: передать приказ, что-то выяснить или вызвать кого-то, да мало ли...

Адъютант — личный порученец командира. Ставишь ему задачу и сам видишь: смертельное дело, вряд ли уцелеет... И он это понимает. Вожмется мой Юра, побелеет его остренький нос, сдвинет автомат под руку и — вперед. Часто его бег сопровождали желтенькие трассы пулеметных очередей противника. Сердце замирало, когда я видел все это. Но война есть война, в бою все рисковали... Да и он привык к риску. Я взял к себе Гельфонда с должности командира танка, а в танке он был не раз подбит, не раз и горел, испытав все «прелести» танкистской судьбы. Надо было кому-то стать адъютантом командира, но не всякого возьмешь на эту должность, человек этот должен быть исключительно надежным и честным.

Командир 4-го гвардейского стрелкового корпуса генерал Глазунов прислал офицера своего штаба проверить, почему наш полк не продвигается вперед. Майор этот прибыл с грозным предписанием «расследовать и доложить» и с искренним желанием выполнить это как можно лучше.

Но когда побывал он в танковой роте капитана Липаткина, притом не в танке, а так, пешком, когда увидел своими глазами реальную боевую обстановку, да еще напоролся на снайпера и пролежал под его обстрелом минут двадцать, а после едва не погиб от взрыва немецкой гранаты, инспекторский запал у майора исчез. Он вышел из-под обстрела в продырявленной снайперской пулей пилотке, бриджи его висели лохмотьями, и смущенно сказал:

— Да-а! И как это вы выживаете в таком аду?

Наши ребята только посмеивались. Для них это была повседневность, фронтовой быт переднего края, когда расстояния, не простреливаемые прицельным огнем ручных пулеметов противника, бойцы считают уже «глубоким тылом», а бомбежки и артиллерийские обстрелы для них привычны. Каждому, в общем, — свое... У каждого на войне свой опыт.

— Так что докладывать комкору? — озадаченно спросил проверяющий. — Ума не приложу, товарищ гвардии подполковник!

— Возьмем этот рубеж, майор.

— Но как? Может, следует просить для вас подкрепления? Смотрите, какая мощная система противотанкового огня! Прорвете ли сами?

— А вы думаете, с другими объектами было легче? Нет, брат, всюду было тяжело! Прорвемся и тут, так и доложите комкору. Придумаем способ. Доложите только объективно.

Майор уехал, однако нажим начальства не ослабевал.

* * *

Когда стемнело, пошел мелкий, теплый дождик, стало легче дышать. Но капли дождя, растворив частицы гари и мелкой кирпичной пыли, стали как будто вязкими, во рту от них был неприятный горько-кислый привкус.

Сарланд-штрассе, где стоял мой танк, неярко освещали ракеты и трассирующие пули. На блестящую от дождя мостовую падали резкие, угловатые тени разрушенных зданий и танков. В этом фантастическом освещении боевые машины напоминали каких-то доисторических чудовищ притаившихся в засаде. Хищные хоботы-пушки с массивными набалдашниками были вытянуты в сторону противника. Они словно прислушивались к чему-то...

У машин копошились люди. Жестяно шуршали на танкистах черные несгораемые куртки и штаны. Стучали кувалды, раздавались звон и скрежет металла. Густо пахло промасленной сталью, газойлем и оружейной щелочью. Люди готовились к новому бою.

Откуда у них брались силы? Днем — непрерывные бои, ночью — тоже без отдыха: танки надо обслужить и заправить, отремонтировать подбитые в бою, устранить неполадки, подготовить оружие и боеприпасы. А это ведь — кропотливый труд, который не только тяжел физически, но и технически сложен.

Требовательная машина — танк. Не очисти вовремя воздушные фильтры — заклинит двигатель; не подтяни гусеницу — она слетит во время движения, притом еще в самый неподходящий момент...

А подготовка оружия и боеприпасов? Был в нашем полку случай: из-за того, что с гильзы была небрежно снята осалка (консервирующая смазка), в бою заклинило затвор пушки, погиб экипаж лейтенанта Тихомирова. Из-за неаккуратно набитых дисков в бою может отказать пулемет. А сколько надо сил и сноровки только на то, чтобы уложить в танк снаряды?

Тяжек ратный труд танкистов, ох, как тяжек! Командиры-танкисты работают наравне с солдатами, больше некому. Только на должностях от командира батальона и выше полагается штатный командир танка. Остальным нет: он командир роты или взвода — он же и командир танка. Поэтому вкалывали товарищи командиры как следует, доставалось им больше, чем ротным и взводным в других родах войск. И люди были предельно измотаны.

Вот у подбитого танка действует группа ремонтников и танкистов. Руководит всей работой командир роты технического обеспечения (РТО) гвардии старший техник-лейтенант Владимир Грачев. Видимо, их засекли наблюдатели противника: мины с пронзительным воем летят откуда-то из зоосада и рвутся одна за другой, звук разрывов напоминает кваканье огромных лягушек, а после еще раздаются хлопки о стены. Это ударяют осколки.

Взрывы и осколки заставляют ремонтников падать на мостовую, но сам Грачев, кажется, не обращает внимания на опасность: ему некогда... Он инженер и должен оценить характер повреждения, принять правильное решение и так организовать работу, чтоб машину привели в боевое состоявшие тут же, под огнем противника. Времени у него в обрез, кланяться осколкам и пулям некогда. Он работает сам, рядом хлопочут гвардии старшие техники-лейтенанты Архипенко и Гаврилов, старшины Трубенок и Александров, сержанты и солдаты. Ремонтники одеты в черные замасленные комбинезоны и только по кое-где оставшимся цветным пятнам можно догадаться, что спецовки были когда-то другого цвета: синие, зеленые, бежевые... Замаслены они так; что блестят, как кожаные. В руках у людей инструменты, автоматы откинуты за спину, на ремнях — гранаты. Мешает, конечно, оружие, с ним неудобно, но жить-то хочется, а противник — кругом...

Подбитый «ИС» беспомощен: разворошенная броня, открытые люки, опущен ствол пушки... Рядом с ним ремонтная летучка, и в глубине ее фургона гудит токарный станок. Тут же приткнулся танковый тягач. Жалюзи моторного отделения танка подняты, радиатор снят. На стреле лебедки повис массивный агрегат танкового двигателя «В-2-ИС». Непривычен и жалок вид «раскуроченной» грозной машины: она словно человек без одежды...

Несколько ремонтников что-то исправляют в раскрытом моторном отделении: они с головой нырнули внутрь танка, наружу торчат только ноги. И эти ноги — в движении, только по ним можно догадываться, чем занят ремонтник в утробе танка. Не так и просто ему добираться до нужного места в тесноте моторного отделения.

— Что с машиной?

— Два попадания, товарищ гвардии подполковник! «Фаустом» в башню и бронебойным снарядом в борт! — Грачев показывает правую сторону башни, откуда во все стороны торчат разлохмаченные ошметки жестяного противокумулятивного экрана.

— Мотор меняете или ремонтируете?

— Нет, что вы-ы! Видите, дырка? Бронебойный взорвался внутри и полностью вывел двигатель из строя, отремонтировать нельзя, приходится ставить новый.

— А экипаж?

— Командир убит. Заряжающий... вон лежит, тяжело ранен.

Поодаль, на расстеленном танковом брезенте, лежали два танкиста в несгораемых куртках и таких же широких штанах. Лицо одного — убитого — было прикрыто. Второй тяжело и отрывисто стонал, большое тело дергалось от приступов боли, ступни его ног то сгибались, то разгибались. Возле него склонился военфельдшер Ткаченко, а ему помогал ремонтник, у самого голова перевязана белым бинтом, лицо багрово-черное от ожога.

— Где механик-водитель и наводчик? Живы?

— В танке... Работают. Позвать?

— Когда будет отремонтирован танк?

— Думаем к утру поставить в строй! — К нам подошел мой заместитель по технической части подполковник технической службы Макаров.

— А! Хорошо, что вы здесь! Что будем делать с экипажем? Сможете выделить кого-то из ремонтников, Аркадий Парфенович?

— Вы же видите... — угрюмо говорит Макаров. — Еле справляемся с ремонтом!

— Понимаю. Надо!

— Если надо... — От усталости и раздражения голос Макарова срывается на фальцет. — Придется... Вы ж всё равно заставите!

— Не обижайся, Аркадий Парфенович!

— Да я не обижаюсь. Грачев, где старшина, который удрал из резерва? Отдай его в экипаж. Пойдет заряжающим. Как его фамилия?

— Старшина техслужбы Павел Ряшенцев. Он тут.

— Все? Или мне тоже прикажете сесть за командира танка? — От обиды голос Макарова дрожит. Сказывается перенапряжение последних двух недель боев.

— Нет, не все! Самому садиться не надо. Все еще впереди: когда я сам сяду за командира машины, возьму тебя механиком-водителем. А сейчас давай без нервов. У меня они тоже есть, знаешь? Выделяй одного офицера-техника. Пока будет командиром танка. Понятно?

— Понятно! — Макаров подчеркнуто щелкает каблуками и козыряет. — Пойдет старший техник-лейтенант Архипенко.

Хороший офицер Макаров. Болеет за дело, смел, инициативен. Он и внешне красив, все, как говорится, при нем: высокий, стройный, черноволосый. Техническая должность позволяет ему быть подальше от передовой, подальше, значит, от смерти... А он всегда старается быть ближе к танкам. Танкисты его любят за это, а ремонтники побаиваются: строг «зампотех», спуску не дает. Но это на пользу делу; знаю, что Макаров с бронетягачами и ремонтными летучками всегда рядом с танками. В бою я всегда спокоен за техническое обеспечение полка. Хорошо, когда есть такие помощники!

Не сломило Макарова и тяжеленное горе: в нашем же полку в роте автоматчиков воевал его младший братишка, лет восемнадцати. Братья были сильно похожи друг на друга, здорово привязаны один к другому. Я понимал, как тяжело было старшему брату видеть и сознавать, что младший может в любую минуту погибнуть. Со мною тоже так было, когда воевал в 1-й гвардейской танковой бригаде; брат мой младший там же командовал минометным взводом. Он был моложе меня на шесть лет, еще мальчик, по существу, и я боялся и жалел его больше, чем себя. Но что можно было сделать в боевой обстановке? Только надеяться на лучшее... На судьбу. В то же время младшие братья — и мой и Макарова — старались быть достойными нас, старших, ну и лезли прямо на огонь, в самое пекло.

Мой брат в январе 1945 года был тяжело ранен в обе ноги в боях на реке Пилица. Конечно, я это пережил тяжело. И я не раз предлагал Макарову забрать «малыша Макарова» — так его звали автоматчики — в ремонтники. Но братья от такого варианта категорически отказались. Совесть им не позволила.

И вот младший Макаров убит в бою... Старший сам его похоронил. И сам сообщил матери... Тяжелое горе его не сломило, только лицо у старшего почернело и в темных глазах появился сухой, злой блеск. А работать он стал совсем одержимо.

Приехали полковые кухни. Шлепая по блестящим лужам, побежали к ним ротные старшины. От дождя и грязи их плащ-палатки одеревенели, шуршат и хлопают по голенищам сапог. За плечами горбятся ранцевые термосы, в руках — маленькие канистры для «наркомовских» ста граммов.

Как это кстати сейчас: и горячая пища и водка! Пожалуй, уже и не сто, а больше граммов придется на солдата: ведь водка выдана на бойцов, числившихся в ротах в начале истекших суток. А теперь, когда привезли и обед за прошедший день и — сразу — ужин, уже вторые сутки идут, и немало людей выбыло: кто убит, кто ранен. А водка осталась.
Не скупятся старшины, однако делят ее поровну: скрупулезно так наливают, стараются не потерять ни капли. Жалеют старшины бойцов, часто отдают им и свою норму...

Солдаты набрасываются на еду, уплетают ее, кто сидя на корточках, кто стоя у крыла танка, а кто — привалившись к стене.

Если прислушаться, всюду перестук солдатских ложек и котелков, аппетитное чавканье. Зубы крепкие, молодые. Смачный аромат «полевой каши», ее еще называют «суворовской», и ржаного хлеба пересиливает, кажется, все запахи войны!

Как хорошо после нечеловеческого напряжения дневных боев выпить немного водки и закусить горячим! Приятное тепло разливается по уставшему и озябшему телу: будто горячий уголек бросили в желудок. Отходят, ослабевают натянутые до предела струны. Вот когда понимаешь, что ведь зря придуманы эти «наркомовские» сто граммов: так ли, иначе ли — они помогали нам воевать.

Но велика солдатская мудрость — я никогда за все годы войны не видел, чтобы опытные солдаты пили водку перед боем. После боя — пожалуйста! А перед атакой — никогда. Не пили «старики» и не разрешали пить молодым, потому что знали: пьяному — море по колено. В хмельном угаре притупляется инстинкт самосохранения, человек перестает остерегаться смерти, может пойти на кинжальный огонь противника, на верную и бесполезную гибель.

Вместе с кухнями артиллерийские снабженцы привезли и раздает патроны к автоматам и ручным пулеметам, гранаты. Гранаты мы получаем двух типов: «Ф-1», они же «лимонки», и стандартную ручную «РГ-33».

Тут уже все проходит не так-то гладко. Каждый автоматчик и разведок старается набрать себе побольше — он заполняет патронами все, что возможно: подсумки, вещевые мешки, даже карманы! Из гранат предпочитают «лимонки»: они компактнее, чем «РГ-33», взрыв и убойная сила осколков у них значительно сильнее, да и бросать их здесь, в этих развалинах, сподручнее.

Так что, если с раздачей горячей пищи вполне управляются повара, выдачу боеприпасов твердо берут в свои прижимистые руки сами старшины рот.

Конечно, в этих последних боях мы не жалели боеприпасы. Но тут и у полка были свои ограничения: во-первых, нормы снабжения, а во-вторых, ограничивали возможности полкового транспорта. Особенно это касаюсь снарядов для танковых пушек. На них существовала жесткая норма расхода «БК» (боекомплект). Кроме того, снаряды подвозили в складской смазке, ее надо было перед загрузкой в танк тщательно отчистить. А снять толстый, загустевший слой «пушечного сала» с почти полутораметрового цилиндра снаряда и гильзы — далеко не просто!

* * *

Шло время... Начали к нам подтягиваться пехотинцы приданного стрелкового батальона. Бойцы были в мокрых плащ-палатках и шли гуськом по обочинам улицы. Палатки залубенели, по ним барабанил дождь.

Фашисты простреливали улицу, красно-желтые светлячки трассирующих пуль, словно стараясь догнать друг друга, неслись в ночной темноте. Ударяясь о камни стен, пули рикошетили, разбрасывали разноцветные искры, визжа, разлетались в разные стороны. Они прилетали из неожиданных направлений и ударяли плашмя, раны от их попаданий были похожи на ранения разрывными пулями.

Тишины не было, но по сравнению со звериным грохотом дневного боя было сравнительно спокойно. В перерывах стрельбы слышались голова немцев на той стороне и приглушенное звяканье их оружия.

История беспощадно прокручивала свое колесо... Кончалось существование «тысячелетнего рейха» и его «фюреров». Вглядываясь в мрачную темень Тиргартена, мы пытались представить себе, что где-то рядом в своем убежище сидит сам Гитлер: Фосс-штрассе, на которой находилась рейхсканцелярия, была совсем близка. Может быть, в эту минуту он смотрел в нашу сторону? Темень Тиргартена жила, за ее непроглядностью жили, казалось, тысячи глаз, наполненных злобой и ненавистью. Фашистам, запертым здесь, на малом участке правительственных кварталов, надеяться уже было не на что, и они были опасны, как крысы, загнанные в угол.

* * *

Возвратились из поиска разведчики. Вот они возле танка — худощавый, с лукавыми голубыми глазами старшина Иван Елисеев, широколицый, невозмутимый чуваш Гусев, остролицый таджик Халмухамедов. Разведчики все в пятнистых немецких маскировочных костюмах, капюшоны откинуты, на ремнях поблескивают немецкие «шмайссеры», у поясов — гирлянды ручных гранат. Курят, переговариваются. Рядом с ними связанный по рукам «язык», он штабс-фельдфебель, тоже молодой, худой, костистый, в разодранном френче, волосы раскудлачены, и он все встряхивает головой, чтобы откинуть их с глаз, пот скатывается по его грязному, окровавленному лицу.

Пленный жадно смотрит на самокрутки разведчиков и сглатывает слюну. Заметив это, Елисеев прикуривает сигарету, молча сует ему в губы. Немец благодарно кивает.

— Зачэм балаваиш, шайтан? — ворчит Халмухамедов.

— Ничего-о, пусть покурит. Солдат ведь тоже! — благодушно произносит Елисеев. — Перетрусил бедняга... Небось полные штаны наложил? А ну, Гусев, глянь!

Бесхитростный Гусев наклоняется к немцу, но под смех танкистов тут же выпрямляется и тихо, чтобы никто не услышал, ругается по-чувашски.

Много раз по проломам в стенах, по крышам, подвалам и канализационным тоннелям проникали эти отважные парни в расположение противника и всегда приносили точные и очень нужные разведывательные данные. Не одна медаль «За отвагу» перекочевала из полевой сумки адъютанта на гимнастерки разведчиков.

Во время войны мне как командиру отдельного полка представлено было право награждать солдат и сержантов боевыми медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Особой любовью и уважением солдат пользовалась медаль «За отвагу».

* * *

Близилась полночь, когда командиры боевых подразделений и приданных частей прибыли на наблюдательный пункт для получения приказа на бой. Устали, вымокли до костей, но были полны оптимизма. Пошучивали, подтрунивали друг над другом. Юмор и на фронте — великая сила. Не будь его — солдатского юмора, — труднее было бы переносить фронтовые невзгоды. И в любом подразделении находились свои «хохмачи», свои «Василии Теркины»...

Теперь, когда все собрались, особенно доставалось гвардии капитану Липаткину. Прославленный командир, Герой Советского Союза, ему доверено наступать по Вильгельм-штрассе, и — не может прорваться. И кто же его опередил? Совсем еще молодой, новичок в полку старший лейтенант Гатиятулин!

Высокий, худощавый Липаткин молча курил, иногда огрызался, поглядывал на Гатиятулина. Капитан — один из старейших и опытнейших: в полку командиров. Давно воюет, справлялся с самыми трудными боевыми задачами, истинный Герой, а тут на тебе, как заколдовали! Нет удачи в бою, и что сделаешь?..

Гатиятулин, молодой и красивый, с нежным румянцем на круглом белом лице, смущенно улыбался.

— Ничего, товарищ гвардии капитан! — говорил он, искренне сочувствуя Липаткину. — Пойдем на штурм, обязательно прорветесь.

Гатиятулин в полк прибыл в начале апреля, перед Берлинской операцией, на должности командира роты он заменил убывшего в госпиталь Героя Советского Союза капитана Гормозу. После такого командира нелегко было ему командовать. Да и опыта не было. Но уже в первых боях под Зееловскими высотами он поразил всех своей изумительной выдержкой и умением не теряться в самых тяжелых боевых ситуациях. Лицо его — круглое и улыбчивое — обычно было спокойным, и только по тому, как бледнели в момент опасности крылья его короткого носа, было видно, что очень непросто ему дается всегдашнее самообладание.

— Рафик, неужели тебе не было страшно? — спрашивали его товарищи после боя.

— Как это — не страшно?! О чем говоришь, дорогой?! Еще как страшно! Думаешь, умирать хочу, да? Не-ет. Делаю вид, что не страшно, чтобы люди не увидели, не дай бог.

Танки свои он бросал в атаку осмотрительно, умело использовал выгодные рубежи, не лез на рожон, но и не уходил от огневого боя, всегда стараясь при этом сберечь людей и машины. Во всех боях я видел башенный номер гатиятулинского танка в боевой линии его роты. Но никогда — сзади. Старший лейтенант истинно любил своих танкистов. Люди отвечали ему тем же, они быстро поверили молодому командиру и уважали его. За кроткий срок 2-я рота «ИС», которой командовал Гатиятулин, стала одни из самых надежных подразделений полка.

Старые танковые «аксакалы» ему по-хорошему завидовали, считая «везучим» в бою.

Но перед этим кварталом в центре Берлина застопорился и Гатиятулин.

* * *

Атаку полк начал залпом всех танковых орудий. Длинные очереди из спаренных и курсовых пулеметов огненным гребнем прочесывали улицы, сметая с них все живое. От выстрелов 203-миллиметровых гаубиц, которые поддерживали атаку, обваливались стены разрушенных зданий.

Стало светло, как днем. Головные танки ринулись вперед, вместе с ними поднялись автоматчики и приданные полку пехотинцы.

Обычно в ночном бою пехота атаковала молча, без «ура» — так попалось по уставу. Но здесь, в этой обстановке, солдаты пошли в бой с боевым кличем.

Тотчас из-за ограды сквера и зданий, расположенных в нем, исторгайся ливень огненных трасс. Фашисты стреляли из всех этажей. Маленький кометами летели навстречу огненные хвосты «панцер-фаустов», хлестко ухали противотанковые пушки, швейными машинками строчили пулеметы «МГ». Железные очереди танковых пулеметов в смертельном хоре сливались с частым и беспорядочным перестуком автоматов. В Тиргартен-парке и на Кениг-плац у рейхстага загромыхали немецкие пушки, завыли, словно ведьмы, их шестиствольные минометы. Хлесткие разрывы снарядов смешались с квакающими хлопками мин в грохочущий ураган. Грохот ночного боя, многократно усиленный резонансом пустых и разрушенных зданий, был нестерпим. На фоне гула звучали картавые выкрики немецких команд, зовы солдат и многоярусный мат...

Стремительно бегущие люди в развевающихся плащ-палатках походили на фантастических птиц. Вспышки взрывов высвечивали на стенах, как на громадных экранах, черные тени: то силуэт человека, то контур развалины, то голову в каске, а то и ствол пушки.

В нескольких местах автоматчики и пехотинцы преодолели ограду сквера и у горящего здания схватились с врагом врукопашную. Бьются прикладами, ножами, лопатами, касками. Схватываются и по-борцовски руками. Жестокая, фантастическая цветная картина ночного ближнего боя! Фрагменты этого боя высвечиваются, как освещенные фотовспышками. Боевой азарт, охвативший людей, понять невозможно! Это стихия боя, и это все надо увидеть собственными глазами. И страшно и какой-то восторг…

Выстрелы танковых пушек проявляют боевую «елочку» наших машин, от укрытия к укрытию они продвигаются к цели. Движутся очень быстро, скачками, откуда только силы берутся у моторов, чтобы так легко двигать сорокашеститонные махины!

Наконец-то я вижу, как от Вильгельм-штрассе вырвался первый «ИС» роты Липаткина. И будто невидимая рука тотчас же развернула веер огня противника. Часть пунктирных, жалящих трасс устремилась вправо, к прорвавшемуся танку. Танк резко остановился и, огрызаясь огнем, отполз в укрытие. Его самого я уже не вижу, но десантники с этого танка продолжают бежать вперед, к ограде. Выставили плюющие огнем автоматы и что-то кричат на бегу.

Из-за ограды навстречу им выбегает группа черных фигур в массивных надвинутых касках. Ими командует рослый эсэсовец с белым галуном воротнику мундира — шарфюрер.
Фашисты на бегу разделяются на две группы, выхватывают из голенищ своих коротких сапог ручные гранаты, швыряют в наших автоматчиков. Такую гранату швыряют, как биту в городках: секундная остановка, корпус резко откидывается назад и вправо, взмах рукой — и граната летит, словно палка, плашмя или, если бросок несильный, она кувыркается в воздухе.

Трудно определить, где наши солдаты, где немцы. Все сплелось. Мелькают приклады «ППШ», сверкают на быстрых взмахах лезвия малых саперных лопат, блестят солдатские ножи. Потом клубок рассыпается на сцепившиеся пары. Хорошо вижу ближнюю пару, оба сильны, и трудно им одолеть друг друга. Лица искажены яростью, в них одержимость стремлением убить врага!

Но вот наш боец оседлал фашиста, схватил за горло и с силой бьет головой о мостовую. Фашист пытается вывернуться, его тело извивается, но видно: силы уже покидают его, и ноги, ища опору, дергаются по камням...

Только теперь узнаю в нашем бойце старшего сержанта Плоткина, командира отделения автоматчиков. Он с трудом поднимается с земли, но другой фашист бросается тут же на него, и, сцепившись, падают оба.

Недавно старший сержант получил из Белоруссии страшное известие о гибели всей семьи: жены, пятерых детей, родственников... Могу сказать: не искал этот суровый и несчастный человек возможности остаться в живых, не знал страха, лез всегда в самое пекло боя. Ненависть к врагу и непоправимое, безысходное горе владели им, притупили инстинкт самосохранения.

* * *

Идут по улице наши «елочки»: башни развернуты в сторону целей, низко опущены пушечные стволы, режут воздух очереди танковых пулеметов. Хобот орудия все время шевелится, наводчик ищет цель. Приседая на балансирах, танк резко останавливается, коротко доворачивается пушка — выстрел! Огонь, дым, пыль заволакивают машину, танк срывается и — бросок к следующему рубежу.

В ночном бою отлично видны трассы огня, устремленного в танк. Желтые «жучки» трассирующих пуль, крутые, багровые хвосты «фаустов», вишневые и голубоватые трассы бронебойных снарядов — все это словно мощным магнитом притягивается к танку. Самой машины ночью порой и не видно, ее выдают вспышки выстрелов и за кормой бордовые огоньки от выхлопных труб двигателя.

Звонко хлещут в броню осколки, и по сравнению с ними мягко, как спелые сливы, плющатся пули.

Из танка управлять боем вообще трудно: плохо видно. А ночью — еще труднее.

Нахлобучив танкошлем — без него в башне нельзя, голову расшибешь, — веду наблюдение через перископ и смотровые щели командирской башенки. Этого недостаточно, периодически надо открывать люк и высовываться из башни. Но и тут ограничение: длина шнура танкошлема, .подключенного к радиостанции и переговорному устройству. А сделать шнур длиннее нельзя: в критическую минуту в нем можно запутаться. Такие случаи были. Нельзя и отключить шлемофон — теряешь управление.

Правда, есть другая танковая радиостанция «10-РТ», она смонтирована на «виллисе». Но в таком бою на открытой машине не усидишь. Поэтому, когда управляю из танка, радист мой Петя Заварзин — солдатские прозвища у него «Кляйнпетер», «Сынок» — сидит в подвале, работает на начальника штаба.

Зато, когда есть возможность командовать не из танка, тут уж «Кляйнпетер» — главная скрипка, а мой «ИС», как послушный боевой конь, плетется сзади. Он охраняет НП и его радиостанция работает лишь на прием.

Бывают, конечно, такие обстоятельства, что и командирскому танку приходится вступать в огневой бой. Тогда, чтобы не терять управления, переключаю свой танкошлем на рацию, а экипаж ведет бой, переговариваясь по внутреннему переговорному устройству «ТПУ». В такие моменты в танке главную роль играет наводчик орудия, он сидит в башне в полуметре впереди меня. Всякое случается, бывает, и командиру роты, полка приходится действовать как линейному командиру танка, даже вступать в поединки с танками противника. На войне как на войне!

Управлять боем из танка мешает не только плохой обзор. Броня как бы экранирует тебя от людей. Нет непосредственного контакта с подчиненными, сидишь в своей башне, как в крепости: и самому не выйти и к себе никого не вызовешь... Однако приходится: в ближнем бою, маневренном, быстротекущем...

Сейчас, когда наши танки получили хоть небольшую возможность развернуться и маневрировать в прилегающих скверах, в ходе боя должен был наступить переломный момент. И надо было наладить более эффективное управление боевыми порядками полка. Одно дело, когда бою подчиненные только слышат своего командира по радио, совсем другое — когда они его и слышат и видят, как говорится, «в лицо». Короче, принимаю решение управлять боем с открытого наблюдательного пункта.

Вылез из башни и словно вынырнул из-под воды: неизмеримо шире обзор, громче и звонче все звуки боя.

* * *

Сложная и быстротечная штука — танковый бой. Противник тоже силен: чуть ты замешкался, чего-то не успел, тут же он влепит тебе снаряд. Умение, сноровка и быстрота необходимы в бою постоянно, всему экипажу. Именно — экипажу, потому что танк — это как бы единый организм из четырех человек плюс машина. В умелых руках экипажа танк — грозная сила. Но и танкисты противника обучены не хуже нас. В бою идет состязание не на жизнь, а на смерть. Солдат против солдата, командир против командира. А против танка — все!

Почти всю войну на фронте, командовал батальоном, полком, бригадой, побывал в тысячах боев — больших и малых, кажется, должен привыкнуть к виду смерти. Нет... Жалко людей. На фронте умереть куда проще, чем остаться жить. Война сжигает человека в один миг, а в танковом бою — особенно. И сейчас, в этом штурме, глядя на свои танки, я стараюсь мысленно отвести от них снаряды противника, как будто это от меня зависит! Даже мышцы напрягаются: ну-у!.. И возникает воспоминание боя, бывшего два дня назад.

...Ярко-вишневая пологая трасса бронебойного снаряда, разбросав ворох искр, словно воткнулась под погон башни танка. Прямое попадание!.. Почти сразу из вентиляционных отверстий, словно желтые кинжальщики, выставились языки пламени. Удлиняясь и загибаясь кверху, они становятся ярче и ярче.
Экипаж жив: резко отброшена крышка командирского люка, из узкого отверстия протискивается танкист, а с ним вырывается столб коптящего пламени. Танкист уже по пояс высунулся из башни. Это командир танка лейтенант Смирнов, москвич, уже немолодой человек. Он без танкошлема, по лысой голове течет кровь, на фоне огня она кажется черной...

Правый люк тоже открывается, из него пытается выбраться заряжающий. А там, внутри танка, еще два человека... Заряжающему трудно, видимо, он ранен, вылез по грудь и снова проваливается в светящуюся глубину башни, потом опять появляется. Что-то его держит, не дает вывезти, может быть, зацепился за что-нибудь.

Левой рукой он прикрывает лицо, правой пытается сорвать горящий танкошлем. Танкист уже почти выбрался из башни, но вдруг поток трассирующих пуль протыкает его. Переломившись в поясе, он повис на башне, и руки словно хотят дотянуться до земли. Танкошлем упал, горят длинные волосы, пламя мерцает и жадно лижет чернеющее лицо.
Идущий уступом сзади танк старшего лейтенанта Бокова быстро вырывается вперед. Его орудие, развернутое по левому борту, стреляет с ходу, длинными очередями бьют пулеметы, огнем и корпусом своей машины Боков пытается прикрыть товарищей, дать им возможность выскочить из горящей машины, спастись. На войне, в бою каждого кто-то в какой-то момент поддержал или выручил. Нет фронтовика, который не помнит таких случаев. Молодцы Боков и его механик Геннадий Солоницын. Смело и самоотверженно, не медля секунды, бросились на помощь экипажу Смирнова.

Но помочь уже нельзя... Ураганный огонь, охватив всю машину, дошел до боеукладки и баков с горючим. Мощный столб пламени приподнял и опрокинул многотонную башню. Танк с сорванной башней охвачен коптящим, багровым пламенем...

Для нашего полка это был самый последний танк, погибший вместе со всем экипажем в Великой Отечественной войне.

* * *

Чем дольше идет бой, тем тяжелее нам достается каждый метр берлинской земли. Скоро начнет светать, а мы никак не можем ворваться в свой объект. Приходится вводить в бой второй эшелон приданного стрелкового батальона. А это новые потери. Жалко людей, потери у пехотинцев большие. И кто знает, что ожидает нас там, внутри квартала, резерв надо иметь обязательно. Без него — опасно.

Прорыв танков гвардии капитана Липаткина по Вильгельм-штрассе резко изменил боевую обстановку, теперь квартал охвачен справа и слева, противнику тяжелее вести оборонительный бой. Труднее ему подбрасывать подкрепления и маневрировать.

В бою наступил момент, когда необходимо быстро и энергично нарастить усилие в атаке.

Внимательно вслушивается в мой приказ командир резервной роты «ИС» старший лейтенант Бердичевский. Именно вслушивается, по-другому не скажешь: вообразите себе человека, голова которого напоминает футбольный мяч, столько на ней намотано бинтов. Бинты загрязнились, на них выступают ржавые пятна крови. В этом шаре темнеют отверстия, за которыми угадываются рот, нос, уши, а в глубине поблескивают глаза.

На такую голову не налазил никакой танкошлем. Наушники и ларингофоны пришлось вынуть из шлема и вбинтовать их прямо в повязку; и гарнитура импровизированного «бинтошлема» болталась где-то у поясного ремня. Но все это позволило старшему лейтенанту почти нормально работать с радиостанцией и пользоваться танковым переговорным устройством.

Правда, сейчас, когда он вне танка, Бердичевский, чтобы слышать и говорить, оттягивал бинты от ушей и рта. Речь его больше напоминала клекот и шипение, чем человеческую. Все же понять его было можно.

После взрыва снаряда и случая с огнеметами, когда он был ранен в лицо, мы считали, что Бердичевский в полк уже не вернется, и ротой вместо него стал командовать тоже отличный и храбрый офицер гвардии старший лейтенант Понькин.

Но вот автоматчики охраны ведут ко мне высокого, худого человека в окровавленной гимнастерке — без документов и с забинтованной головой... Бердичевского мы опознали с трудом. Оказалось, он попал в медсанбат стрелковой дивизии, там очухался, пришел в себя и... сбежал в полк.

Я ругал его за побег из санбата, а старший лейтенант, пытаясь сохранить стойку «смирно», что-то шипел и виновато разводил длинными руками. Сердиться на него было невозможно, а вид его был и смешной и трагический. Провоевавший всю войну, он считал для себя невозможным выбыть из полка, когда она, эта война, шла к концу. Пришлось оста вить Бердичевского в боевом строю, назначив командиром резерва. Теперь наступила очередь вступать в бой и резерву.

В полку это был уже не первый случай. Я смотрел на командира; и думал: ну сколько же у него духовных и физических сил! Серьезно раненный, имея теперь уже полную возможность и право выжить, почему он сам неостановимо лезет в гущу боя, возможно, и на смерть?!

Приложив руку к забинтованной голове и четко повернувшись кругом, старший лейтенант направился к своим танкам.

* * *

Из подвалов выводят пленных эсэсовцев. Сцепив на затылке руки, они идут мрачной, черной колонной. Наши солдаты молча и ненавидяще смотрят на этих головорезов: сколько же зла они наделали?!

Но пленные — это пленные, и во взглядах солдат я вижу еще и гадливость, презрение. Слышны возгласы;

— Давай, давай, партайгеноссы! Дранг нах остен, шакалы!

Среди пленных странная группа. Высокий офицер в черной эсэсовской шинели с ромбиком «СД» на рукаве и молодая женщина, тоже в форме СС, а между ними — мальчик. Ему лет восемь. Веснушчатое лицо, черная курточка и штанишки, шнурок на груди — вроде аксельбанта. Пальчики тоже сцеплены на затылке...

Эсэсовец идет молча, губы его сжаты, смотрит перед собой. Женщина, опустив голову, что-то тихо говорит мальчику, потом опускает руку, гладит его по лицу, и мальчик расцепляет пальцы, опускает свои руки, хватает ладонь матери. Но мужчина, не повернув головы, зло рявкает, руки мальчика и женщины снова подымаются, пальцы они сцепляют в замок на затылках. «Орднунг» — порядок должен быть и в плену, так надо понимать рявканье фашиста!

Приказываю пленным остановиться, опустить руки. Мальчик смотрит на нас, запрокинув веснушчатую мордочку, голубые глаза полны слез и ужаса, вот-вот он заплачет. Мужчина шипит на него:

— Ру-ди!

И мальчик по-солдатски дергается в стойку «смирно».

Подошли экипажи ближних танков, молчат, смотрят... Мальчик, не выдержав, хватается за черную шинель женщины и прижимается к ней.

Кто-то докладывает:

— Классическая арийская семья! Отец, мать и младший сын. Старший сын где-то воюет в «Гитлерюгенд». Семейка... Родители — оба офицеры «СД», участвовали в обороне вот этих кварталов. А маленький Руди — «Пимф», это организация младших школьников. Шнурок-аксельбант на его курточке обозначает какое-то пимфовское звание; солдаты добродушно шутят — «микрофюрер»!

Эсэсовец вытягивается, щелкает каблуками, обращается ко мне:

— Господин офицер! У меня последняя просьба: расстреляйте нас вместе! — Голос его отрывист и сух, в плоских глазах — холодный блеск.

Мать смотрит с ужасом и прижимает к себе мальчика. Слезы с лица она вытирает черной пилоткой, на которой оскалил зубы череп эсэсовской кокарды. Сколько наших детей послали на смерть вот эти двое? Таких же малышей, как их Руди? Думали ли эти нелюди, что они творят и что настанет день, придет возмездие?

Смотрю на наших солдат и вижу — у них такие же мысли, как и у меня. Вот бледный, измученный боем гвардии капитан Филяев. Все в полку знают — у него погибли родственники, капитан люто ненавидит фашистов, он был в бою безжалостным. Пристально смотрит Филяев на мальчика, из-под танкошлема струится пот, веки дергаются.
А эсэсовец ждет, вытянувшись в струну.

— С вами разберемся позже, ответите по заслугам. А с детьми не воюем!

— Наш Руди тоже воевал, как солдат, господин офицер. Прошу еще раз — расстреляйте нас вместе!

— С детьми не воюем. Если есть родственники, дайте адрес, передадим им вашего Руди. А с вами дело другое. Вы в плену. Прощайтесь с ребенком.

Закричал мальчишка, навзрыд заплакала мать. Офицер так и не прикоснулся к сыну. Взял жену за рукав, молча стал в колонну и, не оглядываясь, зашагал по улице.

Хлопцы мои, все как один, вдруг задымили цигарками. Руди громко плакал, глядя на удаляющихся родителей. Молча подошел к нему капитан Филяев, погладил по белобрысой головенке, взял за руку и увел к своим танкам.

...Через несколько дней, когда бои закончились, я увидел этого Руди в полковом медицинском пункте. На его светловолосой голове красовалась наша пилотка с красной звездой. Уже после Победы капитан Филяев — он почему-то больше всех принял к сердцу судьбу маленького немца — отвез его в комендатуру Берлина для передачи родственникам. Танкисты обеспечили мальчонку «приданым» — одеждой, бельем и продуктами.

Больше мне не пришлось его видеть, мы ушли из Берлина 12 мая.

Какова его судьба? Кем он стал? Непросто ведь складывались людские жизни в послевоенной, разбитой и поверженной стране. Тяжелые жернова войны, как бы продолжая вращаться по инерции, немало еще искорежили судеб... В одном уверен: человеческое отношение наших танкистов не могло не оставить доброго следа в душе ребенка.

* * *

На востоке, на фоне чуть посеревшего неба за полночь проявились резкие контуры развалин, апрельский рассвет был ранним. Земля, несмотря ни на что, продолжала вращаться!
Противник контратаковал, не ожидая, пока совсем рассветет. Собственно, контратаки длились всю эту ночь. Снова звенели разбитые стекла, захлебывались автоматы, бухали пушки вражеских самоходок — «артштурмов», со всех сторон гудели наши танковые моторы. Знакомые и неясные картины ночного боя.

Отразили и эту — рассветную — контратаку, и вновь продвинулись вперед на два десятка метров. Теперь в наших руках часть огромного фешенебельного отеля и кусок примыкающего к нему сквера, из окон отеля, с чердака, из подвала его северной части хлещет пулеметный огонь. Обвалившиеся стены обнажили богатые интерьеры, словно витрины шикарного магазина. Мебель покрыта пухом из вспоротых осколками подушек. Пух носится в воздухе, медленно оседает на землю. Раскачивается огромная люстра и даже слышен серебряный звон ее хрустальных подвесок... Голубоватая ванна висит на стене. Вычурная кровать, аккуратно заправленная, чудом осталась стоять на кусочке пола.

Пламя, вырываясь из окон, лижет верхние этажи. В одном месте огонь уже пробивается через крышу. Из задымленного окна выпрыгивают два солдата. Один, видимо, еще жив, он разбился не насмерть, пытаясь подняться, машет рукой, в ней носовой платочек...

И вдруг, что это? Из подвала массивного дома выставилось на древке белое полотно: кто-то размахивал им. Послышались крики: «Битте, парламентеур! Битте! Парламентеур!»
Приказываю танкистам прекратить огонь. Парламентера надо принять. За всю войну ни разу не доводилось иметь дело с парламентерами противника!

Из-под земли неуверенно вылез обершарфюрер СС с большим белым флагом в руке. Поднялся на ноги, положил автомат, встал к нам лицом и начал быстро махать своим флагом из стороны в сторону.

Спустя минуту показались еще двое: один — в форме СС, другой — в шляпе и цивильном костюме, в руках белые флажки. Подняв их, они строевым шагом направились к нам, в то место, где мой ординарец сержант Козуб выставил красный сигнальный флажок. Мы ведь не приглашали парламентеров и белых флагов навстречу решили не выставлять, нам с ними говорить не о чем!

Обычно историки, описывая капитуляцию Берлина, начинают с попытки переговоров Зейферта и Кребса: это было уже в следующую ночь, на первое мая. А сперва появились вот эти двое.

Эсэсовский оберштурмбанфюрер подошел к флажку в сопровождении пожилого человека в очках, бывшего белогвардейца, бывшего, как он доложил, ротмистра лейб-гвардии. Вид эсэсовца был внушительный: ясные, холодные глаза, прямой «арийский» нос, властная осанка. Он картинно отдал мне честь по-фашистски — вытянутой вперед и вверх рукой. Я на такое приветствие не ответил. Ротмистр, представляясь, изобразил на худом, небритом лице радостную улыбку, как будто всю жизнь он ждал этой встречи.

Пока белогвардеец переводил, офицер стоял, вытянувшись. Речь шла о временном перемирии «...для сбора раненых — наших и ваших...».

— Скажите своему эсэсовцу, что мы с ним разговаривать не будем. Мы СС не признаем как воинское подразделение. Это палачи.

— Но, господин подполковник,.. — по-немецки начал офицер.

— Никаких «но». Если ваши командиры желают вести какие-либо переговоры, пусть пришлют офицеров вермахта. Все.

— Господин полковник! — взмолился вдруг переводчик, — Разрешите мне остаться со своими?!

Я смотрел на старого человека: какая судьба!

— С каких это пор мы стали «своими»? Идите-ка лучше... Я бы сказал вам покрепче, но вы ведь парламентер.

Белогвардеец сник, съежился, потерял военную выправку, плечи его опустились.

— Да... — произнес он тихо.

Назад, к своим, оба парламентера возвращались далеко не парадным шагом.

* * *

Перелом в боях за центральные кварталы обозначился к утру тридцатого апреля.

Это почувствовалось и по попытке немцев получить «...перемирие для сбора раненых...». Понимали мы, что это лишь наивная и бесполезная хитрость противника: вымотались фашисты.

Но вместе с тем, как сообщил мне начальник штаба 8-й гвардейской армии генерал Белявский, стало известно, что «вожди» третьего рейха готовят сильную группу для прорыва из осажденного Берлина к союзникам. Еще надеются выжить!.. Потом позвонил командующий бронетанковых войск армии генерал Вайнруб, предупредил, чтобы полк готов был действовать в случае, если главари фашистской Германии действительно попытаются прорваться в нашем направлении.

Перед нами догорали четыре «Артштурма», подожженные при отражении последней вражеской контратаки, на мостовых валялись трупы эсэсовцев из бригады «Лейбштандарт АГ», стонали раненные в ночных боях, которых противнику не удалось подобрать. Немецкие снайперы не давали и нашим санитарам подбирать этих несчастных. Мало того, открывали огонь по своим же раненым, если кто из них пытался ползком добраться наших позиций.

Впереди было самое сердце «тысячелетнего рейха». В районе почтамта и канцелярии Гитлера вели бой пехотинцы 5-й Ударной армии, к нам пробрался от них капитан для связи и взаимодействия. А в сквере южнее массивного здания солдаты рыли братскую могилу… Хоронили погибших в последних боях танкистов и пехотинцев.

Убитые лежали ровной шеренгой. По танкистской традиции их лица были открыты: «чтобы в последний раз увидели небо». Знакомая фронтовая картина, но сердцу от этого не легче...

Тело гвардии старшего сержанта Плоткина отыскал его закадычный друт — тоже командир отделения автоматчиков — сержант Чорный; сцепившись в мертвом объятии, лежали на мостовой старый наш Плоткин и рыжий эсэсовец. В груди старшего сержанта торчал широкий эсэсовский кинжал с готической надписью «Брот унд блют!» (Хлеб и кровь). Скрюченные пальцы Плоткина сжимали горло фашиста.

Сержант Чорный до войны — скрипач, играл в оркестре московского театра. Будто наперекор своей фамилии был он седым, и только брови — густые, лохматые — антрацитово-черные. Немолод, худой, с изможденным лицом и всегда печальными глазами. На нем короткая, видавшая виды шинель, а тонкие икры его ног — в солдатских серых обмотках.
Свою старую скрипку в потертом и замызганном футляре Чорный сумел пронести по всем фронтам, где ему довелось воевать. Между боями, в минуты солдатского отдыха он играл и бойцы любили слушать его скрипку. В полку все старались ее сберечь, потому, наверное, она в этом пекле и сохранилась.

Играл Мирон Чорный замечательно, был настоящим артистом. Только трудно было представить его не в шинели, а в смокинге, белой сорочке... Не раз пытались его забрать из полка в наш армейский и даже во фронтовой ансамбль, но не удалось никому: несмотря на строгость приказов. Чорный категорически отказывался их выполнить, а если ему грозили карами, говорил:

— А что?! Дальше фронта никакой военный трибунал меня не отправит! Никуда от своих хлопцев не уйду... Если буду жив!

И воевал артист всю войну на танке, командуя отделением автоматчиков. Солдаты любили, ценили его за смелость и мудрость. И скрипку берегли и, как могли, берегли своего командира.

Теперь Чорный стоял у края братской могилы, среди других погибших лежало там тело его лучшего друга. Рядом застыли автоматчики эскорта. Чуть поодаль была и братская могила для немцев.

Прижав скрипку к подбородку, Чорный играл... Его стальной шлем и автомат лежали на земле.

В нескольких десятках метров отсюда гремели выстрелы. А тут, в этом сквере возле развалин, звучала печальная и красивая мелодия: старший сержант играл полонез Огиньского...
Эту музыку любил весь полк.

Небо как будто специально на короткое время очистилось от туч. Крутом декорацией стояли безжизненные дома. На закопченном и грязном лице сержанта слезы промыли извилистые дорожки; по небритому подбородку они скатывались на скрипку.

Молча стояли солдаты. Вокруг могилы торчали аккуратно подстриженные кустики, почти до земли опустили ветви плакучие ивы. Щебетали берлинские птицы: для них войны не было, а к шуму боев они успели привыкнуть. Им надо было устраивать жилье, заботиться о потомстве.

Между тем полковые автоматчики и пехотинцы приданного полку батальона откуда-то приводили и ставили в строй все новых и новых пленных. Немцы со страхом смотрели на погребение наших бойцов. Что роилось в их головах?

Сняли каски наши автоматчики и пехотинцы, обнажили головы танкисты. Сняв свои каски, настороженно застыли пленные немцы.

Я бросил первую горсть земли...

Строго лежали убитые. Они отдали все. И кому-то еще предстояло... Война не окончилась!

А над развалинами Берлина неслись щемящие звуки музыки.

* * *

Теплый, солнечный день 8-го мая 1945 года был одним из тех ясных дней, какие наступили в Берлине сразу же после пасмурного второго мая, когда окончательно пала столица фашистской «империи».

— Смотрите, товарищ гвардии подполковник!

Я посмотрел, куда указывал адъютант: в скверике между двумя домами стоял наш сгоревший «ИС».

Корпус его от окалины стал совсем бурым, ствол орудия почти касался земли. На броне мостились мальчишки.

Старый боевой товарищ. Надо было бы остановиться, пойти хоть дотронуться до брони! Но мы ехали в колонне машин от Темпельгофского аэродрома в Карлсхорст — туда, где должна быть подписана капитуляция. Остановиться и выбраться из этого кортежа невозможно. Я снял пилотку, мы молча проехали мимо, и я увидел за танком могильный холмик. На нем стояла гильза от 122-миллиметрового снаряда, на гильзу надета стальная каска...

И вновь как будто нахлынул вихрь все длящегося в памяти боя... Внезапно я понял: нет, брат, война для тебя не окончится! Годы, проведенные на переднем крае, лица погибших товарищей — это не оставит нас никогда! Бок о бок, плечо в плечо пройдут они с нами до самого конца нашей, жизни...

* * *

Из Карлсхорста в свой полк я. вернулся уже под утро 9-го мая 1945 года. Танки — с зачехленными пушками — стояли на перегороженной шлагбаумами Кениг-штрассе, в фешенебельном районе Берлина Целендорфе.

Никто не спал: все знали, куда меня вызвали, ждали моего возвращения. Ничего определенного о конце войны не было известно, а различные слухи.

Все лишь догадывались: ПОБЕДА!

Не успел я проехать шлагбаум, солдаты и командиры бросились к «виллису».

— Победа! — крикнул я из машины. — Победа! Войне конец!

Больше ничего произнести был не в состоянии: спазмы перехватывали горло, к глазам прихлынула жаркая волна, невозможно было сдержаться...

Сквозь пленку слез я увидел, как старшина Иван Елисеев, который стоял на посту у шлагбаума, сдернул рывком с плеча автомат «ППШ», поднял высоко над головой... Автомат с потертым и исцарапанным прикладом словно плясал в его руках, а Елисеев не отпускал спусковой крючок, пока в диске не осталось ни единого патрона! Когда автомат перестал стрелять, разведчик недоуменно глянул на отошедший назад затвор...

Наверное, это была самая безобидная, самая радостная и самая длинная, самая последняя его автоматная очередь за всю войну. Это надо было видеть.

Что потом, помню, как в сладком тумане. Мой «виллис» со всеми, кто в нем сидел, оторвали от мостовой и понесли...

Возле танков машину снова поставили на колеса и принялись за меня: какие там звания, ранги, субординация! Вытащили из машины и под громкое «Ура » и «Победа!» стали подбрасывать в воздух.

Сопротивляться было бесполезно, впервые за время войны полк вышел из повиновения! Качали меня, качали других командиров, качали отличившихся в боях — не помню уж, сколько времени все это продолжалось, когда, наконец, меня опустили на землю и отпустили, мостовая закачалась под ногами, пришлось схватиться за крыло танка.

Потом кто-то посреди улицы, напротив здания школы, в котором размещался немецкий госпиталь, разжег большой костер, и к нему со всех танков понесли пропитанную маслом ветошь, и каждый бросал ее в огонь, свечой полыхавший в память о погибших товарищах...

Все окружили костер, на время настала тишина, в которой слышались лишь потрескивание огня да тяжелое дыхание людей. Блестели глаза, танкисты, автоматчики, разведчики вглядывались в подымающееся пламя, тысячи искр гасли в воздухе...

— Салют, хлопцы! — Я достал из кобуры свой «ТТ», с которым не расставался с июля сорок первого. Он был настолько потерт, что и воронения почти не осталось. Ветеран!

— Три залпа? — спросил майор Русанов.

— По обойме! По целой обойме, товарищ гвардии подполковник! — закричали танкисты, все вооруженные пистолетами.

— По целой обойме. Огонь!

Рассыпчатый треск пистолетных выстрелов соединился с треском цыкающего костра. И снова тишина: каждый вспоминал о своем.

— Посмотрите на госпиталь, — тихо сказал Стариков.

Все оконные стекла в госпитале были залеплены, словно белыми пятками, лицами раненых немцев...

Кто-то запел «Священную войну». Все подхватили. И загремела в Берлине набатная песня первого, самого трудного года Великой Отечественной... А на востоке, где Родина, небо позолотил наступавший рассвет.

Начинался первый день Мира.

Начало           Список   литературы