|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
22 июня
Первые встречи с врагом
Неожиданная задача
Что-то мешало мне спать. Какой-то непривычный гул, раздражая, то нарастал, то удалялся. Казалось, надоедливо кружатся и жужжат громадные комары. Сквозь сон послышались крики. Что-то с грохотом рассыпалось. И опять все гудело и гудело, монотонно и тревожно.
Потом звон, резкий, не прекращающийся, ворвался в комнату и окончательно разбудил меня. На стене, освещенной утренним солнцем, заливался телефон. Я подбежал к нему, сердито рванул трубку и сразу же услышал возбужденный голос Виктора Шумилова, старшего наборщика нашей дивизионной газеты.
— Аркадий, Аркадий, тревога! — кричал он хрипло и нетерпеливо, видимо, не мне первому повторяя. — Слышишь меня? Тревога! Боевая тревога! Приходи немедленно!
Торопливо собираюсь, лихорадочно соображая, что случилось, что надо предпринять сейчас, сию минуту. Тревог по воскресеньям у нас еще не бывало. Только 4 часа утра, а на улице необычайно шумно. Хлопают двери, слышится топот бегающих людей, у соседнего дома настойчиво гудит машина, где-то заплакал ребенок. Я остановился на миг, пораженный предчувствием беды: «А вдруг это и есть война?»
И с этого момента все события последнего времени представились мне в более ярком свете.
Неделю назад редактор дивизионной газеты А.Ш. Айзенштат, уезжая с семьей в отпуск, попросил меня, литсотрудника редакции, заместителя политрука, присматривать за его квартирой.
— Устраивайся как дома, — потирая руки, весело говорил старший политрук. — Можешь жить тут целый месяц.
— Цветы не забывайте поливать, — наказывала его супруга.
Да, люди уезжали в отпуска. Еще продолжались мирные дни. Но мы чувствовали уже нечто тревожное. Сама жизнь напоминала нам на каждом шагу, что не сегодня—завтра стрясется нечто необычайное. Гроза приближалась все ближе. До наших артиллеристов, стоявших ближе к границе, доходили от пограничников передаваемые шепотом известия о большом шуме «на той стороне», о сосредоточении там совсем не пограничных войск. Все чаще по ночам в темной выси гудели невидимые самолеты. Звуки их замирали на западе. В городе появились вражеские лазутчики, которые вместе с украинскими националистами начали заниматься мелкими диверсиями. По пыльным дорогам к западным границам, грохоча и наполняя воздух пылью и гарью, двигалось из глубин страны пополнение в наши войска — артиллерия, танки, автомашины с боеприпасами и снаряжением. В стадии формирования находился и наш 16-й механизированный корпус.
А газеты? Они были полны сообщениями о боях германских войск в Африке, о бомбардировках городов Англии, о наступлении японской армии в Китае, о военных приготовлениях Америки. Война пылала на планете. Нельзя было не видеть, что пожар в мире разгорается.
Я подошел к окну, чтобы закрыть его, и услышал нарастающий гул самолетов. Вот что не давало мне спать! Темные стальные громадины летели ровным строем по три машины в ряд. Они шли так низко, что можно было разглядеть черные кресты на фюзеляжах. Больше же всего меня поразило даже не это внезапное появление немецких самолетов, а их курс — они летели с востока на запад, и это могло означать лишь одно: германские бомбардировщики побывали в наших тылах, сбросили свой груз где-то в глубине советской территории и теперь возвращались на базу.
Я стоял, позабыв обо всем, и смотрел на вражеские самолеты. Стальная грохочущая лавина заслоняла все: и зелень садов, и весело сиявшее до того солнышко, и голубое небо, показавшееся мне вдруг черным.
Закрыв окно, я поспешил в редакцию.
На улице было тревожно и суетливо: к казармам бежали военные, проносились автомашины, во дворах суматошно метались женщины, а над старинным парком кружились, горланили вспугнутые птицы.
В редакции и типографии, размещавшихся в каменном одноэтажном здании, почти все были в сборе. У крыльца стояло два новеньких автобуса и полуторка. Машины я сразу узнал: прошлым летом во время освобождения Бессарабии мы добирались в них из Житомира, потом их снова поставили на консервацию. В одном автобусе смонтирован наборный цех, в другом — печатный, а полуторка предназначена для бумаги, горючего и прочего имущества, необходимого редакции дивизионной газеты в походе.
Все бегали от дома к машинам, грузили бумагу, канистры с бензином, радиоприемник, пишущую машинку, дополнительный запас шрифтов и другого типографского оборудования. Распоряжался сборами старший политрук Александр Розенберг, исполнявший обязанности редактора, кучерявый, среднего роста, подвижный, добрый ко всем человек. Заметив, что шофер Женя Васильев тащит к полуторке велосипед, он, вытирая пот с лица, подбежал к нему, схватил за рукав и, виновато улыбнувшись, сказал:
— Зачем вам велосипед? Не на прогулку едем, не загромождайте машину.
Велосипед мы купили всего несколько дней назад, только его осваивали, и Женя никак не мог понять, почему надо бросать такую хорошую вещь.
Заметив меня, Розенберг сказал:
— Забирай поскорее редакционные материалы. Бери лишь самое необходимое.
— А что происходит? — спросил я. — Война?
— Не знаю, — быстро ответил он. — Но похоже на то.
Еще никому из нас не хотелось верить в самое худшее.
Я сел за свой стол и стал перебирать папки, бумаги, газетные вырезки. Легко сказать — взять самое нужное. А на какой срок и для чего? Что взять, а что оставить? Вот уже полтора года на мне лежат обязанности секретаря редакции. В декабре 1939 года я, выпускник Ленинградского института журналистики, недавний начинающий сотрудник «Правды», приехал в составе команды допризывников в небольшой военный городок, где располагалась 14-я отдельная тяжелая танковая бригада. В бригадной многотиражке не хватало квалифицированного газетчика, и меня из учебного батальона прикомандировали к редакции. Менялись редакторы и сотрудники, всякий раз начинавшие газетное дело с азов, а мне неизменно приходилось и править материалы, и переписывать их на машинке, и верстать полосы, и вычитывать гранки, и, когда случалась неустойка в типографии, помогать наборщикам и печатникам. С августа 1940 года на базе бригады и других частей сформировалась 15-я танковая дивизия. Наша многотиражка—дивизионка «Советский патриот» выходила три раза в неделю на четырех полосах, и нужно было поворачиваться, чтобы все сделать вовремя. Кроме многообразных хлопот по газете я участвовал в комсомольской работе, в смотрах художественной самодеятельности, выступал на политзанятиях в роте управления, писал очерки о танкистах, со многими из которых успел крепко подружиться.
За полтора года у меня накопилось много нужных для работы книг, газетных вырезок, конспектов, выписок из статей, номеров нашей газеты. И, выходит, со всем этим надо расстаться? С болью в сердце отбрасывал я на пол то, что было мне дорого.
Не помню, сколько я сидел, разбираясь в своем бумажном богатстве. Со двора послышался крик. В комнату вбежал секретарь дивизионной парткомиссии Иванин. Пот катился по его разгоряченному лицу. Из царапины по щеке сочилась кровь. Он осуждающе, строго осмотрел нас и охрипшим голосом закричал:
— Что вы тут копошитесь? Почему не готовы к выезду? Грузитесь немедленно!
И это всегда спокойный, выдержанный Иванин?! Никогда никто его таким не видел. Он подошел к моему столу и уже тише, взволнованно сказал:
— Только что бомбили Калуш. Есть убитые и раневые. Надо немедленно уезжать из гарнизона. Дорога каждая минута!
Он выпил воды и убежал.
Снова, как рано утром, нахлынуло на меня ощущение непоправимой беды. И на свои бумаги я взглянул по-иному. Схватив старый студенческий портфель, лихорадочно засунул в него все, что успел отобрать, взял две газетные подшивки и несколько книг, догнал товарищей, занимавших места в машинах.
Вскоре штабная колонна, в которую мы влились, вышла из города на проселочную дорогу, взяв курс в район Черновцов. Туда же несколькими часами раньше организованно отправились наши основные части — танковые, артиллерийский, мотострелковый полки.
В селе Тисменица мы узнали о том, что по радио в 12 часов будет передано важное сообщение. Розенберг велел настроить приемник и с одним автобусом остался в селе, а колонна двинулась дальше. Часа через два он догнал нас. Политотдельцы, штабисты сбежались к нашей походной типографии. Розенберг раскрыл блокнот и, побледнев, прочел наспех записанные фразы:
— «Без объявления войны фашисты совершили вероломное нападение на нашу страну. Германские самолеты бомбили Житомир, Минск, Киев, Севастополь и другие города. Беспримерный акт агрессии немецкая армия совершила несмотря на то, что между Советским Союзом и Германией заключен договор о ненападении. Вся ответственность за разбойничье нападение ложится на клику германских кровожадных правителей. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Все слушали молча. Был полдень. Высоко в небе сияло солнце. Зеленой стеной стояла придорожная дубовая роща. Не хотелось верить в случившееся. С болью представилось, как падают бомбы на города, как гибнут люди...
— По машинам! — раздалась команда.
Вскоре колонна двинулась.
Я сидел в автобусе, вспоминал фразы из речи Молотова, и во мне зарождались смятение и гнев. Как это могло произойти?
Подошел Розенберг, положил мне руку на плечо:
— Надо, Аркаша, готовить срочный выпуск газеты. Возьми мой блокнот, пиши передовицу, не теряй времени.
Я и сам понимал, что нужно действовать немедленно. Представляя себе, как бьются в эти часы пограничники, как умирают от бомб женщины и дети, я начал писать слова боли, возмущения и надежды. Строки шли вкось, буквы прыгали на листке. Но потом, уложенные металлическими литерами в верстатку, зазвучали стройно:
«Гордые сознанием того, что на нас возложена почетнейшая задача по защите нашей Родины и разгрому зарвавшегося врага, бойцы и командиры — славные советские богатыри — будут сражаться в этой Отечественной войне мужественно, храбро, героически, как этого требует долг перед социалистической Родиной.
С полным сознанием правоты нашего дела мы идем в бой. До последнего дыхания мы будем защищать завоевания великого Октября, жизнь счастливых народов на нашей свободной земле».
Текст листовки мы набрали на ходу, а когда колонна встала на опушке леса, заработала наша печатная машина. В 18 часов прибыли мы в село Кучурмик и тут же отнесли в политотдел свежие экземпляры специального выпуска газеты. Этот номер был отпечатан на одной стороне нашей газетной страницы. На ней были размещены название дивизионки, портрет Сталина, изложение речи Молотова и призыв к воинам выполнить свой долг перед отечеством.
Один экземпляр этого экстренного выпуска дивизионки хранится у меня и поныне как дорогая реликвия того незабываемого дня.
Наступила ночь, первая ночь войны.
Наша редакция разместилась во дворе крайней хаты села, утопающего в буйной зелени. Вечером нам выдали винтовки и патроны. Офицер из штаба дивизии строго предупредил: «Нести охранение круглые сутки, всегда быть начеку, не зевать!» Устроились на ночлег в сарае, на свежем сене. Моя очередь заступать на пост выпала под утро. Лежу, не смыкая глаз, вслушиваюсь в ночные звуки. Полночная благодать июня! Ты не радуешь меня. Все заглушил, все вытеснил вчерашний день, черное воскресенье 22 июня. И что будет дальше? Какие события захлестнут мир? Где в этом страшном водовороте мое место?
Утром приехали из Станислава задержавшиеся тем командиры. Они рассказывали, что после нашего ухода город подвергся бомбардировке, что по дорогам движутся беженцы.
Готовясь к выпуску очередного номера газеты, я стал приводить в порядок свой архив. Мысли возвращались к недалекому прошлому. С пионерских лет слышал я о фашизме, зверином его обличье. Мы знали разглагольствования Гитлера о сверхчеловеке, о преимуществах германской расы, о необходимости завоевания жизненного пространства. Мы помнили, как на площадях немецких городов сжигали книги, как судили в Лейпциге коммуниста Димитрова. Были свежи в вашей памяти описания еврейских погромов в Германии, захват фашистами Чехословакии, разгром Польши. Коричневая фашистская лавина залила почти всю Европу. Все чаще в эфире слышались крикливые, победно-хвастливые речи Гитлера. Выдержки из них печатала вся мировая пресса. У меня сохранились вырезки из сообщений ТАСС, излагавших эти речи. В выступлении 31 января 1941 года Гитлер говорил о своем желании жить в мире с СССР.
«Какое лицемерие!» — негодовал я, перечитывая эту ложь теперь, на второй день войны — войны необъявленной, начатой воровски, в нарушение всех человеческих норм. Но мы не знали еще тогда всей правды, не знали, что именно в тот день, 31 января 1941 года, когда Гитлер говорил о мире и дружбе с нами, с его согласия была издана директива германского генштаба о практическом претворении в жизнь плана «Барбаросса». Генералы генштаба по его заданию расписали в этом плане все: и задачи похода на восток, и методы «быстротечной кампании», и практические шаги ее осуществления. С немецкой пунктуальностью они спланировали направления ударов в глубь нашей территории, определили дислокацию немецких штабов и разграничительные линии наступающих войск, составили график переброски дивизий на восток и даже назначили день наступления! И именно 31 января, когда все это было спланировано и подписано, Гитлер публично, перед всем миром, клялся в дружбе с русскими.
Среди газет попался мне экземпляр недавнего номера «Правды», от 18 июня 1941 года. Почти весь он посвящен пятилетию со дня смерти А. М. Горького. Всей жизнью, всем своим творчеством Горький, правдоискатель и борец, утверждал: люди всех рас и континентов должны быть свободными. В каждом человеке он искал свои достоинства. «Человек — это звучит гордо!» — восклицал Горький. Смертельно ненавидя рабство, мещанство, зоологический эгоизм собственников, он звал на борьбу с фашизмом и со всей решительностью провозглашал: если враг не сдается — его уничтожают.
«Какие непримиримые силы схлестнулись! — раздумывал я. — Звериный эгоизм расистов, стремящихся стать властителями мира, поработителями народов, и интернационализм коммунистов, человеконенавистничество и гуманизм. Разве это война в обычном понятии? Нет, это нечто более значительное. Началась смертельная схватка добра и зла, свободных людей с фашистами, «сверхчеловеками», исповедующими свой закон: прав тот, кто сильнее.
Размышляя так, я смутно, подсознательно предчувствовал небывалую грандиозность, трагичность надвигающихся событий.
Второй день войны прошел незаметно — в мелких, бесконечных хлопотах, в раздумьях о случившемся. Лишь однажды прозвучала тревога, мы с винтовками выбежали на околицу деревни, залегли у изгороди.
Волнение быстро улеглось. Правда, вечером наши разведчики поймали двух местных националистов, которые указывали цели немецким самолетам, задержали несколько подозрительных лиц.
Только гудели в вышине днем и ночью вражеские самолеты и слышались вдали глухие взрывы.
На третий день я направился к танкистам, машины которых были замаскированы в перелесках, посадках и садах Валявы и окружающих деревень.
Погода по-прежнему стояла тихая, ясная. Жгло солнце. В синем небе нехотя проплывали белые облачка. Едва шелестели придорожные дубравы. Тучнели сочной зеленью сады и травы. А на душе было тягостно, неспокойно. Если судить по сводкам, близко от нас идут сражения, горят города, гибнут посевы, льется кровь. Почему же мы стоим? Может быть, в танковых полках знают что-нибудь более определенное?
Я любил бывать у наших танкистов, людей сильных, энергичных, веселых. При встречах с ними сам заражался настроением физического и душевного здоровья. В дивизии были собраны воедино замечательные люди. Наши многие командиры ранее служили в лучших старейших танковых частях — 14-й отдельной и 17-й бригадах, в ленинградской 16-й кавалерийской дивизии, в Харькове. Некоторые из них воевали в Испания, на Халхин-Голе, участвовали в войне с белофиннами. Рядовой и сержантский состав — тоже отборный. Это бывшие колхозные трактористы, грамотные рабочие-умельцы, выпускники школ, активисты Осоавиахима. Были роты целиком партийно-комсомольские. Помню, как в одну из наших казарм зашел проверяющий из штаба военного округа. Глянув на пустующие ряды коек, он спросил у дневального:
— Где коммунисты?
— На собрании.
— А комсомольцы?
— Тоже на собрании.
— Беспартийных-то разве у вас нет? — допытывался приезжий.
— Есть, — ответил красноармеец, — беспартийный я один, потому и дневалю.
Жили наши танкисты дружно. Их отличная боевая выучка не раз отмечалась на инспекторских проверках. Не раз удостаивались похвалы и коллективы художественной самодеятельности. Я никогда не видел таких залихватских плясунов, искусных гармонистов и певцов, азартных спортсменов. А шутники, балагуры удивляли остроумием, находчивостью, умением развеселить товарищей.
По тому времени наша дивизия представляла довольно большую силу. В нее входили два танковых, мотострелковый и гаубичный артиллерийский полки, Отдельный зенитный дивизион, Отдельный разведывательный батальон, рота управления и другие подразделения. Танков во всех частях насчитывалось свыше двухсот. Правда, это были машины устаревших марок — БТ-7, БТ-5, БТ-2, Т-26, Т-28. Командиры обладали определенным опытом; танкисты дивизии, воспитанные на традициях лучших бронечастей Красной Армии, были готовы к бою. Вызывали недоумение лишь некоторые организационные неувязки. Ранее наша танковая дивизия входила в 8-й механизированный корпус. Командовал ею известный тогда военачальник генерал Н.В. Фекленко. В апреле 1941 года в Западной Украине начали спешно формировать 16-й механизированный корпус и поручили это нашему комдиву. За несколько дней до начала войны Фекленко отозвали для формирования 19-го механизированного корпуса. Его место занял комбриг Соколов. Командование нашей дивизией, которая осталась в 16-м корпусе, принял командир 29-го танкового полка нашей дивизии полковник В.И. Полозков. Произошли и другие изменения в управлении. Все эти перемены были в мае — июне. И вдруг война.
...Когда наша редакционная полуторка, на которой я выехал к танкистам, приближалась к Валяве, черной тучей нахлынули немецкие самолеты. Девять «мессершмиттов» шли сначала высоко, звеньями, потом снизились, перестроились в один ряд и, грохоча и завывая, стали пикировать на село. Мы свернули с дороги. Шофер Женя Васильев, поставив грузовик к кустам, проворчал:
— Неужели танки обнаружили?
— Да нет, — ответил я, — танков в селе не должно быть.
А «мессеры», опускаясь почти к самым крышам, строчили из пулеметов. Вот загорелась хата, затем другая. Вдруг самолет, выходивший из пике, накренился, вздрогнул всем длинным железным телом и полетел вниз, оставляя за собой шлейф густого черного дыма.
— Один испекся! — радостно закричал Женя. — Жарься, зараза!
Горящий «мессершмитт» ткнулся в землю. На месте падения взметнулся столб огня и дыма.
Немецкие самолеты, быстро набрав высоту, скрылись. Подъехав к танкистам, мы увидели, как возбужденные воины в комбинезонах и шлемофонах окружили высокого стройного юношу в замасленной гимнастерке. Все пожимали ему руки, хлопали по плечу, приговаривая:
— Молодец, Алеша!
— Здорово ты его прострочил!
— Сгорел как свечечка!
Алексей Ожоженко, воспитанник армейского коллектива с мальчишеских лет, а ныне оружейный мастер, смущенный всеобщим вниманием, удивленно смотрел в ту сторону, где догорал сбитый им фашистский самолет. Как это вышло, он и сам еще не понял. В тот день привезли в батальон два зенитных пулемета. Он осматривал их, проверяя исправность. Тут и появились самолеты. Увидев загоревшиеся дома, мечущихся под огнем женщин и детей, Ожоженко пришел в ярость:
— Что ж они, сволочи, делают? Там же мирные жители!
И тут он вспомнил, что у него под рукой пулемет. Охваченный порывом мести, Алексей открыл огонь по пикировщикам. Он никогда не убивал, был веселым и добрым парнем. И вот первый сбитый им вражеский самолет.
Юный Ожоженко, потрясенный происшествием, удивленно повторял:
— Какая страшная машина, а от маленькой пулька сгорела! Диво да и только!
— Вот тебе и пулька! — сказал старший политрук Ф.Е. Столярчук, сухощавый, всегда что-то обдумывающий. — В умелых руках она сила. Главное — не бояться, верить в свое оружие.
Увидев меня, Фрол Евстафьевич порекомендовал, указывая на Алешу:
— Запиши, газетчик, на память. Чем не герой? Начало есть. Пора бы уж действовать, а не прятаться по кустам.
— Правильно! — поддержал Столярчука такой же худощавый, но пониже ростом, очень подвижный комбат Анатолий Рафтопулло. — Надоело тут загорать на солнышке. В бой надо идти, драться, а не выжидать.
— И в самом деле, сколько тут нам сидеть? — подхватил один из танкистов.
— А может, — усомнился другой, — нас на какой особый случай берегут?
— Да брось ты!.. — взорвался командир роты Александр Бурда. — Воина идет. Понимаешь? Фашисты по нашей земле топают, людей наших убивают. Можно ли терпеть, можно ли медлить?!
Он хотел еще что-то сказать, но тут из-за рощицы, поднимая пыль, показался легкий танк БТ-7 разведывательного батальона. Из него выскочили двое. Водитель Алексей Дибин, высокий, широкоскулый, всегда улыбающийся, подошел к нашей группе.
Танкисты расступились, охотно принимая в свой круг разведчика.
— Вот у кого самые свежие новости! — обрадовался Бурда. — А ну поведай нам, Леша.
Дибин снял шлемофон, вытер уставшее, темное от пороховой копоти лицо, расстегнул комбинезон, обнажив широкую грудь. Ему принесли в котелке воды. И по тому, как он жадно пил, как вздрагивали его большие, запачканные соляркой и пылью руки, мы понимали, что приехал разведчик издалека, много часов просидел в своей «бетушке», что он устал и возбужден.
Отдышавшись, Дибин сердито воскликнул:
— Они гогочут, они смеются, им весело!
— Кто?
— Кто-кто? Да они ж, немцы! Я на них насмотрелся вволю. Прут по дорогам машины — мотоциклы, грузовики, танки, пушки. Прут напрямки. В зеленых мундирчиках, в касках, рукава засучены, как у мясников, на груди автоматы болтаются. Едут себе, песни орут, гогочут, на гармошках наигрывают.
— На гармошках? — удивился молоденький танкист.
— На гармошках, только не на таких, как у нас, — пояснил разведчик, — а на губных, вот такие малюсенькие пискалки. Попиликал и в грудной кармашек засунул. А поведение их, братцы, звериное.
Он сдвинул густые брови, помолчал, потом тихо сообщил:
— В одной деревне видели мы, как они веселятся. По улице поросенок бежал. Они повскакали в машине, загоготали, стрельбу подняли. Тут девчоночка из калитки выбежала. Кроха босоногая. Видно, посмотреть хотела. Они и ее... Поросенка взяли, а девчоночка так и лежала, пока вся колонна не прошла.
Дибин замолк, не в силах продолжать рассказ. Никогда я не видел его таким сосредоточенным, хмурым. Все молчали.
— Может, по ошибке это? — раздался неуверенный голос.
Никто не ответил...
Поездка к танкистам взбудоражила. Хотя положение на фронте и не прояснилось, боевое настроение товарищей, их желание драться с захватчиками приободрили.
Вечерело. В нашей дивизионке полным ходом шла подготовка к выпуску очередного номера газеты. Ваня Панков, русоволосый крепкий парень-северянин, принял первые сводки Совинформбюро. Прикомандированный к редакции младший политрук Михаил Самой-ленко (он пришел к нам из танковой роты) готовил с печатниками бумагу. Саша Розенберг диктовал машинистке — круглолицей чернявой Женечке заметки, составленные на основе военкоровских писем и политдонесений из частей.
Моего приезда ждали: что нового у танкистов, была ли бои, кто отличился? Витя Шумилов повел меня в наборный цех, чтобы уточнить, какими шрифтами набирать материалы, куда заверстать официальные сообщения, сколько места отвести передовой статье.
— Передовая за тобой, — сказал мне Розенберг, — Из того, что ты привез, самая подходящая тема — о коммунистах. А чего у тебя нет, мы добавим.
И он протянул мне папку смятых листков. Заместитель политрука из артиллерийского полка Вася Серков, наш активный военкор и поэт, сообщал о том, что зенитный расчет коммуниста сержанта Макурина сбил два вражеских самолета, а на партийном собрании зенитчик сказал: «Мой расчет будет стрелять без промаха и готов в любой момент выполнить приказ командования». Присланное стихотворение Вася, видно, не успел отработать, но в нем чувствовалось горячее дыхание дня: и любовь к Родине, и гневное обличение врага, и обещание бить его везде, и страстное желание воина, выразившееся в словах:
На его земле найдем ему могилу,
Мы развеем в прах разбойничью орду...
Коммунисты из подразделения Амосова прислали письмо, в котором просили послать их «на самые опасные участки борьбы с врагом». Я же привез с собой свежие впечатления от встречи с танкистами, рассказы о смелых действиях Бурды, парторга роты Лескина, водителя Дибина. Старший политрук Столярчук вручил мне для передачи в политотдел больше десятка заявлений танкистов, пожелавших вступить в партию. Среди них я нашел и листочек из тетрадки, запачканный соляркой, — заметку командира разведки сержанта Середы. Корявые карандашные строки сползали с линеек листка:
«Высокое звание члена ВКП(б) почетно и ответственно. Оно является наивысшим выражением патриотизма, стремления быть мужественным, смелым воином. Вот почему, идя в бой, я подал заявление в партийную организацию с просьбой принять меня в ряды большевистской партии. Я хочу защищать свою Родину до последней капли крови, до последнего дыхания — хочу идти в бой коммунистом».
Передовую статью «Коммунисты! Будьте первыми в бою, куйте победу над врагом!» я писал на сеновале, удалившись от шума, и закончил ее в сумерках.
Ночью, находясь на посту, я снова вспомнил поездку к танкистам. Кто они, наши воины? Алеша Дибин — тракторист из пензенского села Арапино, воспитывался у отчима, инвалида первой мировой войны, рано пошел работать, чтобы помочь семье. Александр Федорович Бурда — донецкий шахтер, вырос в Ровеньках, его отца в гражданскую войну расстреляли белоказаки, паренек в забое прошел трудовой путь от подсобного рабочего до высококвалифицированного, прославленного механизатора. А Столярчук? Фрол Евстафьевич при прощании, до хруста стиснув руку мне, сказал очень грустно, с болью в голосе:
— На душе как-то муторно, прут фашисты, а у меня недалеко отсюда родина, моя Винничина, страшно подумать.
Как-то зимой он рассказывал о себе. В год смерти Ленина в своем селе Сольницы вместе с братом он организовал комсомольскую ячейку, потом в Уланове работал секретарем райкома комсомола, много занимался самообразованием, окончил институт механизация сельского хозяйства, но земледелием по-настоящему увлечься не успел: по партийному набору был послан в армию, где опять много учился и вел партийную работу. В танковом батальоне грамотного, внимательного к людям воентехника Столярчука несколько лет подряд избирали секретарем партбюро, а потом назначили на должность политрука. Что такое война, он впервые узнал в морозные месяцы 1940 года в схватках с белофиннами.
Вот они, наши военные. Нет, нет, не так просто превратить их в рабов, как того хочется гитлерам и геббельсам. Они постоят за себя!
На другой день в редакцию приехали наш активный военкор, парторг, командир танка Николай Капотов и командир взвода лейтенант Дмитрий Лавриненко. Веселый, заразительно энергичный Лавриненко, молодой учитель с Кубани, и медлительный Капотов, железнодорожник со Смоленщины, склонный к самоанализу, частенько спорили между собой, что не мешало им крепко дружить.
Их связывала большая любовь к книгам. Вот и сейчас Дмитрий, стройный, ладный, утерев белым платком круглое, мальчишеское лицо, озорно подмигнул мне:
— Нет ли тут у вас чего почитать? Идет война, а нам заняться нечем...
— Рвет и мечет, — добродушно пояснил Капотов, скосив на друга глаза. — Подавай ему сию минуту сражение да и только.
— Ну чего мы стоим? Скажи ты мне, стратег ротный! — набросился Лавриненко на Капотова.
— В резерве находимся, — видимо, не в первый раз успокаивающе произнес парторг.
— Резерв, резерв! — передразнил его Дмитрий. — Я действовать хочу, бить фашистов, понимаешь!
Я видел, что и Николай думает так же, но сдерживается, молчит. С трудом мне удалось перевести разговор на книги...
...А еще через три дня Саша Розенберг, возвратившись из штаба дивизии, возбужденно передал только что полученные новости. Дивизии приказано немедленно выступить и перебазироваться в район Мозыря.
Мы недоумевали: как можно быстро перебросить дивизию на такое большое расстояние? Лишь позже нам стало известно, почему первую военную неделю наши полки стояли в бездействии и почему был получен приказ о спешном переходе от Черновцов в Белоруссию. Подробно об этом пишет Маршал Советского Союза И.X. Баграмян в своей книге «Так начиналась война». 16-й механизированный корпус, в который входила наша 15-я танковая дивизия, на третий день воины был передан формировавшейся 18-й армии Южного фронта. Противник на нашем участке в те дни не вел активного наступления, и дивизия оказалась вне боев. Между тем обстановка на Западном фронте осложнилась, и Ставка Главного командования решила в районе Мозырь — Калинковичи составить подвижную конно-механизированную группу и нанести удар во фланг и тыл фашистской группы армий «Центр», которая глубоко вторглась в Белоруссию. Туда-то и было решено перебросить с Южного фронта 16-й механизированный корпус.
Получив такое распоряжение, командиры схватились за голову: как могут старые танки, уже прошедшие своим ходом по Западной Украине и Бессарабии, совершить семисоткилометровый бросок на север? Было решено уточнить задачу. Начальник штаба дивизии подполковник Волынец с целью связаться со штабом Южного фронта всю ночь метался от одного города к другому, и везде его постигала неудача: то связь нарушена, то неизвестно, где штаб. Наконец со станции Жмеринка ему удалось связаться с командованием фронта. Его выслушали и приказали: боевым машинам двинуться к Проскурову и на станции Деражня загрузиться в железнодорожные эшелоны, а все колесные машины направить в Мозырь своим ходом.
— А куда редакция? — спросил я у Розенберга.
— Своим ходом, — ответил он, — а я с танкистами. — Он застенчиво, словно извиняясь, улыбнулся и как бы в оправдание добавил: — Буду держать с вами связь, сообщать все нужное газете.
— Нельзя ли и мне с вами? — спросил я, чувствуя, что самое главное произойдет там, где танки.
— Нет, нет, — быстро ответил Розенберг, положив руку мне на плечо, — ты нужен здесь, в редакции.
Ночью мы тронулись в дальний путь...
А еще вечером в полки был отправлен свежий номер нашей газеты «Советский патриот». Он хранится у меня и поныне. Очень дорог мне этот пожелтевший от времени газетный листок, напечатанный в походной типографии. Дата выпуска — 30 июня 1941 года. Передовая статья посвящена сохранению боевой техники. На полполосы дано сообщение «От Советского информбюро». В нем говорилось о боях на Минском, Слуцком, Барановичском, Луцком направлениях. Как далеко зашли вражеские полчища, какая смертельная угроза нависла над страной!
Вся вторая полоса посвящена письмам читателей, которые мы получали в огромном количестве. Воины писали в газету, в политотдел, сообщали о вступлении в партию. Политрук одного из подразделений Прокудин писал, что за последние дни у них в партию принято семнадцать человек, а двадцать восемь заявлений еще не рассмотрено. В обзоре писем цитировалось заявление красноармейца Владимира Красненского:
«Я — рядовой красноармеец. Вступил в ряды Красной Армии всего только несколько месяцев назад. Но за это время я хорошо овладел боевой техникой и вождением танка. В Красной Армии нас три брата: один служит в военно-морском флоте, другой — летчик, а я — танкист. Мы будем бить врага с моря, с воздуха и с суши. Я сейчас в резерве. Боевой машины не имею. Прошу командование дать мне возможность участвовать в решительной схватке с врагом».
Тут же были опубликованы полученные весьма кстати стихи Алексея Суркова «Песня смелых».
На привале к нам в редакцию пришли два политработника — батальонные комиссары Мельник и Деревянкин. Первого назначили редактором, второй был заместителем начальника политотдела дивизии. Взяв свежий номер газеты, Деревянкин углубился в чтение, покуривая трубочку, приговаривая что-то про себя. Несколько раз исподлобья он бросал на меня быстрый, озорной взгляд, сыпал замечания и вопросы:
— Стихи напечатаны вовремя! Заявления в партию? Очень хорошо! Прекрасно! Письма красноармейцев — это замечательно! Где учился? Давно в газете? Откуда родом?
И когда узнал, что родился я в Павлове на Оке, Деревянкин порывисто схватил меня за руку, ожив ленно приговаривая:
— Павловский? Так я ж сам из Горького! Выходит — земляки. Чай, помнишь Волгу и Нижегородский откос? А помнишь присказку: «Чай корова пила?» Значит, павловский водохлеб? Земляк ведь, а?
Он пробежался вдоль нашего автобуса, позабыв о трубочке, зажатой в кулаке. Видно, очень дороги были ему внезапно нахлынувшие воспоминания о родном крае, где он учился, работал в обкоме партии, откуда перед войной ушел в армию. На другой остановке он снова появился в редакции, посмотрел, что мы готовив в очередной номер, поинтересовался, есть ли у нас в запасе бензин, чем мы питаемся, надежен ли наш радиоприемник. Пожаловаться нам было не на что. Автобусы наши — наборный и печатный цехи — новенькие, только что с консервации. В полуторке — рулоны бумаги и бочки с бензином, позже в ней появилось и продовольствие, припасенное на случай, если отстанет кухня роты управления.
Колонна наша растянулась на многие километры. Ни начала ее, ни конца я не видел. Шли тут всякие машины — грузовики с военным имуществом и снаряжением, с запасами продовольствия и горючего, служебные и штабные автобусы, походные кухни, ремонтные «летучки», легковые машины «эмки», мотоциклы — все, что составляло тылы дивизии. Руководили движением заместитель командира дивизии полковник Рябов и Деревянкин. Маршрут начала нашего пути у меня сохранился: Кучурмик — Залещики — Королювка — Борщув — Скала Стара — Лянцкорунь — Смотрич — Балин. Потом я перестал записывать пункты, проезжали мы их великое множество, иногда петляли, передвигались ночью по пыльным проселочным дорогам, в дождь — по раскисшим черным шляхам, все время страшась попасть под огонь немецких пушек и танков. Наши разведчики рыскали по параллельным путям, далеко забегали вперед, и все-таки иногда колонна заходила в опасную зону, с трудом выползала из нее, продолжая упорно продвигаться к указанному пункту — Мозырю.
3 июля, рано утром, мы услышали по радио предупреждение о важном сообщении. К названному часу машины остановились в сосновом лесу. Приемник мы установили на поляне. Пришли сюда все, кто мог: командиры подразделений, военные техники, снабженцы, оружейные мастера, шоферы, медицинские работники, повара.
Мы замерли, услышав треск приемника и позывные Москвы. Затем в лесной тиши прозвучал голос И.В. Сталина: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!»
Мы понимали, что Сталин говорит от имени ЦК, от имени ленинской партии, всего советского народа.
Негромко, волнуясь, Сталин сообщил о продвижении гитлеровских полчищ внутрь нашей территории, о серьезной опасности, нависшей над нашей Родиной. Врезались в память призывы Сталина: понять всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране; отрешиться от благодушия, беспечности; давать отпор нытикам, трусам и паникерам; немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, все подчинив интересам фронта и задачам организации разгрома врага;
Отстаивать каждую пядь советской земли; создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников; в случае отхода не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, ни килограмма хлеба, ни литра горючего, уничтожать. все ценное имущество, которое не успели вывезти в тыл...
Голос Сталина смолк внезапно. В лесу зазвучала вдруг музыка. Мы стояли, потрясенные этой речью. И с мучительной болью и определенностью ощутили тогда огромность беды, нависшей над нами, тяжесть предстоящих нам испытаний. И еще мы поняли: судьба Родины и наша жизнь находятся в наших руках.
