Гарин Ф.А.
ЦВЕТЫ НА ТАНКАХ
Москва, «Советская Россия», 1973
|
|
|
Гарин Ф.А. |
... Глава 10. НА НЕМЕЦКОЙ ЗЕМЛЕ
С каждым километром мы все больше удалялись от родной земли, хотя звезды и планеты над нами те же, как в затерявшейся деревеньке на Рязанщине: Сириус, Венера, Большая Медведица, Южный Крест, альфа Волопаса.
Михув и Рудзенко остались далеко позади. Танковая армия поднялась на север и нацелилась на Варшаву. Если усадить только один наш корпус на железнодорожные платформы, то потребовалось бы тридцать пять эшелонов. Мы же двигались своим ходом.
Все меньше и меньше остается с нами участников боев на Курской дуге, под Богодуховом, на Буге, даже у границ Польши. Как много погибло людей! Но они не умирают в нашей памяти.
Генерал Баронович покинул армию — фронтовая нагрузка оказалась для него непосильной — уехал в Москву. Его сменил Гетман, а командиром корпуса назначили Бабаджаняна. Литвяка отозвали во фронт и направили начальником политотдела Второй гвардейской танковой армии. В дремовский корпус прибыл новый начальник политотдела генерал Шаров, а его заместителем назначили из 21-й мехбригады подполковника Петра Ивановича Солодахина.
Низкорослый, с мясистым лицом, он выглядел угрюмым, нелюдимым, а на деле оказался весельчаком и даже отличным плясуном. В бригаде он дружил с Костюковым, не раз вспоминал про его подвиг под Станиславом, знал, что его увезли с одной ногой, и скорбел. Его видели то в наступающем батальоне, то на КП Дремова, то во втором эшелоне одной из наступающих бригад, то в штабе корпуса. Солдатам он рассказывал забавные истории, офицеров укорял за небрежно заправленную гимнастерку или почерневший подворотничок, а Зотину жаловался на то, что война помешала ему закончить пединститут. Узнав, что старшина Скарбовенко тоже не доучился, он пришел к нему и сказал: «Садись, Иван, за стол, начнем друг друга экзаменовать». Не было дня, чтобы Солодахин не заехал в редакцию. Любил газетчиков, помогал им в трудном, благородном деле, сообщал новости в первую очередь: и про авантюристическое восстание пилсудчика Бур-Комаровского в тылу фашистов, закончившиеся трагедией для многих поляков, и про наместника фюрера в Кракове Франка, бежавшего в Берлин, и про предстоящее наступление.
...Шел январь сорок пятого года. Польские леса напоминали «берендеевы чащи», но здесь бродят одичавшие фашисты, которые боятся сдаться в плен.
И вдруг леса ожили, зашумели людскими голосами, ревом моторов. С Магнушевского плацдарма Первый Белорусский фронт готовил мощный удар по варшавско-радомской группировке противника. Столица Польши должна быть освобождена. Армии командармов Белова, Берзарина, Богданова, Катукова, Чуйкова и Перхоровича заняли отведенные им участки. С ними и Первая Польская армия генерала Поплавского, бывшего начдива в 29:й армии. Нашу танковую введут в прорыв, и ей предстоит стремительный рывок в направлении Нове Място, Рава-Мазовецка, Скерневице, Кутно, а дальше на Познань. От Познани до Бомста рукой подать. Голова кружится от сознания, что мы скоро выйдем на германскую границу.
...Четырнадцатого января пушки возвестили о начале наступления, Бабаджанян появился в своей бригаде и сам повел ее в бой. На другой день он оседлал рокадную дорогу Варшава — Радом, южнее Бялобжеги. Армия генерала Чуйкова пробила нам брешь и в нее устремилась Первая танковая. Катуков передал по телефону командирам корпусов свое обычное напутствие — с богом! В лицо нам хлестал колючий снег, на дорогах — трупы фашистских солдат, тысячи живых благоразумно сдавались в плен: одни потому что «сыты войной по горло», другими владел страх, третьи сознавались: «Лучше ужасный конец, чем ужасы без конца».
Штаб армии торопил корпуса, штабы корпусов — бригады: «Ни часу задержки, ни минуты промедления». Тылы наступали на пятки передовым частям. И горючее и продовольствие под рукой.
На передний край вышла Первая Польская армия. В своей национальной военной форме, но на советских танках с автоматами пэпэша польские офицеры и жолнеры со слезами на глазах перед дымящейся Прагой — предместьем Варшавы — бросились в бой, чтобы освободить многострадальную столицу, в которой гитлеровцы сожгли сотни тысяч жителей, патриотов Польши...
Но чем дальше, тем упорнее сопротивлялся враг. Ревели моторы в морозном воздухе. Ворча, танки приблизились к реке. Из люка выскочил Володя Жуков, побежал по льду, потом обернулся к машинам и закричал: «Давай, давай!» Моторы заглушили его слова. Механик-водитель не сразу догадался, чего от него хотят. Тогда Жуков сорвал с головы шлем и помахал им.
Танк двинулся. Под гусеницами захрустел лед. Танк вошел в воду и пугливо остановился. Его обогнал другой. Лед прогнулся: по синей глади, как по разбитому зеркалу, побежали трещины. Первый танк следом полез в ледяное крошево. Перед берегом броня задралась вверх — гусеницы оторвались от земли, но, преодолев подъем, покачнулись и снова опустились. В ушах требование: «Вперед, на запад!» Вот индустриальная Лодзь. Довольно развалин, Польша и так в огне и дыму! Танки помчались дальше, чтобы окружить город.
Трижды Верховный главнокомандующий объявлял нам благодарность за овладение Лодзью, Коло и за Гнезно.
А ведь до нас в Коло уже побывал Андроник Манукян с двадцатью солдатами. Вот какая грозная сила! Свой отряд он поделил на четыре «пятерки», возглавив одну из них. Лихостью Манукян напоминал известного партизана Отечественной войны двенадцатого года Фигнера. Переодевшись в гражданскую одежонку, отряд ушел, как говорили, на выполнение задачи. По дороге повстречал двух польских панночек. Ребята спрашивают, а панночки: «Ниц не розумем». На помощь пришли руки. Три жеста, два слова по-русски, одно по-польски, одно по-немецки. И договорились. Панночки повели Манукяна по тропам до самого города Коло. Возвращаясь, «двадцатка» наткнулась на вражеский расчет противотанковой батареи. По сигналу Манукяна ребята бросились с финками и прикончили артиллеристов.
В ту же ночь Манукян по этому пути повел всю бригаду к Коло. Так был захвачен город. А неутомимый Андроник уже вел свою «двадцатку» к городу Конин.
Дорогу из Тшемешно в Гнезно преграждала не то река, не то канал, соединявший ряд озер. Мост фашисты оставили в целости, но заминировали его. Танки остановились. Саперов поблизости не было. На головном танке Алексей Духов. К нему подбежал командир взвода Головин. Голос у него необычайно высокий и торопливый.
— Будем переправляться, Леша?
— Приказа нет,— пробурчал Духов.
Головин развел руками:
— О каком приказе идет речь? Захватим город — всей армии спасибо скажут.
— А если сожжем танки и хлопцев на мосту, тоже спасибо скажут?
Головин выругался и пошел к своей машине, но его окликнул Духов.
— Чего еще?
— Во-первых, ты не матюкайся, я этого не люблю. Во-вторых, зови все экипажи, устроим заседание «военного совета»...
Духов кратко изложил свой план. Он был заманчив, но труден и опасен.
— Значит, повторяю: сейчас отойдем назад и начнем выполнение задачи. На максимальной скорости я первый проскакиваю через мост, как бы перелетаю, за мной идет Беляев, за ним Гапон, за Гапоном Головин, а дальше — как стоим.
— Мост взорвете и машина — в воду,— предупредил Гапон.
— На большой скорости проскочим,— сказал Духов.
Весь этот разговор слышал гвардии старший сержант Александр Каменев, находившийся в экипаже Гапона. Слышали и остальные: Сергей Цветков, Степан Колодезников и Виктор Тюрин. Все они любили старшего лейтенанта Гапона, уважали за рассудительность.
«Кто прав, — думал Каменев, — Духов или Гапон?» Ему трудно было решить эту задачу. Давно ли он прятался подростком от гестаповцев, а сегодня он уже сам танкист.
— Ты как попал в мой батальон? — спросил у него как-то Бочковский.
— Когда советские войска освободили Курск, то я освободил погреб, в котором скрывался и пошел в армию. Учился в Горьковской области, стажировался в З5-м танковом полку, а потом попал к вам.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
— Нравится у нас?
— Очень! Командира своего Гапона крепко люблю. Хороший он человек.
— И мне он нравится,— согласился Бочковский.
Сейчас Каменеву незачем было думать. Приказ есть приказ — его надо выполнять. Механик-водитель духовского танка, набирая скорость, птицей перелетел через мост, за ним остальные.
Рота Духова ворвалась в Гнезно и сломила ошеломленного противника.
И вот мы в старинном городе. Трепетно, как в музее. Легенда повествует, будто родоначальник польского народа Лех, увидав на месте нынешнего Гнезно орлиное гнездо, сказал: «Будем гнездиться здесь». Отсюда якобы пошел и польский герб — белый орел.
Перед бригадой — Познань, но в город не войти. В нем сильный вражеский гарнизон — остатки двух танковых дивизий. Мы обошли его с юга, рванулись на Стеншево и Грец. Не обошлось без потерь и печали. Теперь танк Гапона шел направляющим. Его путь оборвал фаустпатрон. Тюрина, Каменева ранило, а Гапона убило. В Стеншеве, во дворе хлебопекарни тело старшего лейтенанта уложили в домовину, засыпали землей и поставили снаряд да дощечку с надписью.
Над нами пролетели не белые орлы Гнезно, а грузовые «юнкерсы»с обрубленными крыльями. Им предстояло сбросить груз осажденному гарнизону.
И снова благодарность Верховного главнокомандующего за вторжение в Бранденбургскую область. Первая Танковая армия коснулась гусеницами немецкой земли.
Ваня Скарбовенко оказался расторопным «почтмейстером». Он жил теперь одной мыслью: газеты и письма доставлять, как боеприпасы, в наступающие батальоны. Зина заразилась его энергией и носилась в полуторке, как одержимая. Но под Грецом ее ранило, и она выбыла из строя. Скарбовенко сам выехал на передовую: своих повидать и себя показать.
Короткий день рано погас. В сумерках немудрено застрять и тогда вовсе не довезти мешки с треугольниками, сложенными из листиков ученических тетрадей. А в них фотокарточки, дорогие сердцу солдата каракули, разноцветные танки, похожие на слонов, из которых вылетают снопы огня.
Скарбовенко понимал ценность письма и потому торопился.
— Не доедем,—убеждал его шофер,— застрянем или разобьем, машину., Я ничего не вижу, еду наугад.
Скарбовенко верил шоферу: вот уже вторую неделю тот пил рыбий жир, доктор сказал, что иначе не пройдет куриная слепота.
— Сворачивай в лес,— с тяжелым сердцем согласился Ваня.
На счастье, нашлись землянки, покинутые гитлеровцами.
Сон сморил обоих, и они уснули. Скарбовенко метался на топчане с холодной соломой, наконец проснулся и пошел справить нужду. Шел он ощупью, держась рукой за неотесанные доски, прижатые к земляной стене, поднялся по ступенькам и столкнулся лицом к лицу со смеющейся луной. Она стояла низко, освещая лес и исхоженный снег. Вдруг подъехала машина, из которой горохом посыпались люди. Кто-то громко выругался: «Доннерветтер». «Черт побери», — повторил про себя Скарбовенко, быстро соскользнул по ступенькам обратно, обшарил свой топчан, схватил автомат и поспешил на улицу. В глухом лесу просвистела короткая очередь, потом вторая. Из землянки донесся голос: «Старшина, фашисты напали». Скарбовенко спустился вниз.
— Не кричи, — успокоил он водителя, — я здесь. Ложись спать!
На рассвете они сняли с четырех убитых фашистов оружие. За руль трофейной машины сел Скарбовенко, и полевая почта 28666 покатила к передовой.
Немецкие деревни живописны, как картины голландских художников. Уютные домики, хорошо обставленные, поучительные сентенции на салфетках, приколотых к стенам, сухие погреба с деревянными полами. Все крыши в огненной черепице. А название деревни, в которой мы очутились, грузинское — Цихатура.
В одном из домов сидели Дремов, Воронченко и Горелов. Командир корпуса вскинул белобрысые, толщиною с палец, брови и обратился к Горелову:
— Повторяю, Владимир Михайлович, езжайте безотлагательно к Познани и выводите 21-ю бригаду. Командование фронта разрешило. Осажденный гарнизон выдохся.
Со стороны можно было безошибочно угадать в них непримиримых противников, читающих мысли друг друга с предельной проницательностью. Малейшее лукавство было бы расценено как опасная игра, хотя на стороне Дремова было преимущество — он вправе был приказывать. Горелову пришлось подчиниться. Он нехотя поднялся, отозвал меня в сторону и предложил:
— Поедем со мной!
Его снедала тоска. Хотелось в бой, а посылали в тыл, хотя у Познани шли жаркие схватки, и люди умирали. Если бы Воронченко вмешался в разговор, Горелов не стерпел бы и крикнул: «Не пойду—и точка! На такое дело можно послать капитана или майора из оперативного отдела». Но он научился укрощать свой гнев.
— Вы его не тащите,— предупредил Дремов,— он мне здесь нужен.
Горелов, не простившись, хлопнул дверью.
В комнату ввели генерала, пожилого, худого, с седыми висками. На голове кокетливо сидела пилотка, на плечах — скромный китель.
— Итальянец, — пояснил Воронченко. — Наши ребята освободили его в Волштыне. С ним был американский полковник, но тот по-немецки ни гугу! Поговорите с этим деятелем, потом отправим его в штаб армии.
Генерал стоял навытяжку с широко раскрытыми глазами, в которых отражались испуг и покорность. Дремов жестом указал на стул. Генерал отвесил поклон и сел. Дремов протянул портсигар. Генерал снова отвесил поклон и тонкими, как у скрипача, пальцами взял папиросу. Дремов поднес зажигалку. Генерал в третий раз поклонился и закурил.
Воронченко брезгливо заметил:
— Какой из него вояка! Генерал из кукольного театра.
— Бог с ним,— вмешался Дремов,— не нам его судить. Пусть рассказывает. Давно в немецком плену?
Генерал откашлялся и сиплым голосом начал:
— С конца сорок четвертого года после моего отказа воевать. Если вы позволите, я расскажу вам о роли Италии в этой войне. Муссолини объявил войну вашим союзникам в июне сорокового года. Мы выступили с полуторамиллионной армией. В самой Италии, включая Сардинию и Сицилию, расположились 46 дивизий, в Ливии — 5, в Додеканезах — одна, в Восточной Африке—12. Первым делом мы подвергли бомбардировке города и дороги Франции, безжалостно истребляя население.
— Ай-яй-яй! — покачал головой Дремов.
— Господин генерал,— смутился итальянец,— я излагаю факты без комментариев. У меня своя точка зрения, и если вы пожелаете ее узнать, то я позже изложу. Итак, продолжаю. В Тунисе наша армия была остановлена на линии Марет. Мы подписали с Францией перемирие и бросили свои силы против Англии.
— А против нас?
— В России мы воевали с июля сорок первого до конца сорок второго года.
— Сколько дивизий?
— Пятнадцать.
— Сколько уцелело?
— Все погибли в донских степях.
— Наши союзники сами высадились в Италии, или вы им помогли?
— Без нашей помощи им было трудно. Однако их надежда достичь долины реки По не увенчалась успехом. Немцы организовали крепкую оборону. Насколько мне известно, англичане до сих пор не продвинулись вперед.
— Почему ваши летчики и сейчас летают совместно с гитлеровскими летчиками?
— К сожалению, немцы меня арестовали, и я не располагаю какой-либо информацией. — Помедлив, он спросил: —Как вы намерены меня использовать, господин генерал?
Дремов не растерялся.
— Если бы вы были преподавателем пения, то я дал бы вам рекомендацию в музыкальную школу, а как генерал вы нам не нужны. У нас лейтенант воюет лучше вас. Спасибо за беседу!
Итальянец быстро поднялся, в последний раз отвесил поклон и с обиженным видом направился к дверям.
После того, как была отбита третья контратака, Жуков подсчитал танки и поморщился. Ему хотелось сохранить целехоньким весь батальон до Берлина. На дворе стоял конец января. У нас на родине жгучие морозы, а на немецкой земле ни снежинки, только студеный ветер нес гарь в усталые лица. Батальон Бочковского сменил батальон Жукова.
В немецкой деревне стоял штаб бригады, а неподалеку и тыл. Богданов тянул свое хозяйство вслед за батальонами. Темник предупредил его: «От меня до вас — десять километров. Все должно быть под рукой: боеприпасы, горючее, продовольствие. За невыполнение приказа сниму с вас стружку, а то и вовсе с бригады. Ни командарм, ни член Военного совета вам не помогут». Богданов кривился, пыжился: «Где это видано, чтобы тыл круглые сутки вертелся на колесах», но приказ выполнял. Теперь танкам удобно было заправляться, пополнить боевой комплект и снова в бой.
Над деревней плыло черное облако дыма. Разгоряченные танкисты выскакивали из машин, чтобы остудить себя, напиться и закурить. Пили жадно, курили, глубоко затягиваясь. Из запекшихся губ кровоточило.
Темник вихрем ворвался в деревню. Механик-водитель резко остановил танк. Железная глыба в рубцах и вмятинах закачалась на гусеницах. Полковник колобком скатился на землю и столкнулся с Жуковым.
— Собери людей, пойдем в обход, а Бочковский будет противника здесь держать, — выпалил он и выхватил из чьих-то рук кружку. Припав к ней, он пил, не переводя дыхания, а вода стекала по опущенным книзу усам на комбинезон.
— Богданов где? — обвел он взглядом людей.
— Я здесь, товарищ гвардии полковник!
— Молодец, Алексей Васильевич, вот так надо воевать! После боя посчитаемся, а сейчас угости куском хлеба и колбасой, со вчерашнего вечера ничего не ел.
Тучный Богданов энергично побежал к своему «хозяйству», придерживая рукой до отказа наполненную полевую сумку.
— Баландин где?
— Я здесь, товарищ гвардии полковник! — Командир мотострелкового батальона, дружок Ожоженко, про которых в бригаде шутили «два сапога — пара», протиснулся вперед.
— Посади своих людей на жуковские танки. Без моего сигнала — ни-ни!
— Ясно! — ответил Баландин и тут же скрылся за спинами танкистов.
— Боровицкий где?
— Уехал в Познань,— сдавленным голосом ответил Богданов.
— С ума сошли — отпускать такого работника! — возмутился Темник.
— Военный совет приказал. Горелова убили... Боровицкий уехал за телом.
О трагической гибели бывшего комбрига танкисты узнали утром, но верить этому не хотели. За полтора-два года на фронте люди сживались так, как за десятки лет в обыденной жизни соседи, дома которых стояли рядом, и только ивовый плетень отделял их клочки земли. Полтора года люди шли к Горелову с жалобами, просьбами, за советом, подсказкой. В кармане каждого танкиста лежала его фотокарточка с автографом. Самым обидным наказанием было, когда Горелов за невыполнение боевого приказа бросал: «Верни мою карточку». Баландин, не стыдясь, говорил Ожоженко: «Леша, кончится война, допустим, я останусь жить, но как же без Горелова? Я твердо решил: куда он, туда и я». — «Дурень ты, Миша, после войны все поразбредемся в разные стороны. Советский Союз — не Германия. Россию, как говорил какой-то поэт, аршином не измеришь. Меня лично военное дело не увлекает, я бы пошел бригадиром в колхоз, выбрал бы самую красивую молодуху, поженились бы, и пошли бы у нас Лешки, Сережки, Галки да Маньки».
Весть о гибели Горелова была для Темника неожиданной. Схватил себя за голову, словно она гудела и болела, а он бессилен был унять эту боль.
Богданов прибежал с хлебом и колбасой, но Темник отстранил его.
— Алексей Васильевич, гони Гендлера к Бочковскому,— сказал он Богданову, не отнимая рук от головы,— через час чтобы была листовка об экипаже Крисанина.
Богданов достал из кармана записную книжечку, полистал и нашел запись.
— Механик-водитель у него Кограманов, заряжающий Кутергин, стрелок-радист Кулагин.
— Это же экипаж К—4,— сказал Жуков,— ребята его так прозвали.
— Танк их загорелся от фаустпатрона, — рассказал комбриг, — экипаж выскочил тушить огонь... Ребята забыли про осторожность, а фашисты зашли с тыла. Всех перебили из автоматов... поотрезали всем уши и выжгли им звезды на лбу...
Через двадцать минут Темник повел батальон Жукова в обход деревни, в тыл врага. Баландинские автоматчики облепили танки, как мухи сахарницу.
В доме, где остался штаб бригады, умирала в одной из комнат восьмидесятилетняя старуха. Ее бережно вынесли с кроватью на кухню. Паша, толстенький повар на коротких ножках— ни дать ни взять настоящий корабельный кок,— готовил на жарко натопленной плите. Под рукой все: кастрюли, соусницы, противни, терка, дуршлаг, молоточек для отбивных. Паша зачерпнул поварешкой суп, подул и попробовал: вкусный! Налил в мисочку, остудил и поднес старухе.
— Ешь, муттер, выздоровеешь.
Старуха посмотрела на него мутными глазами и что-то пролепетала. Паша не знал чужого языка. Он слышал, как капитан с тоненькой щеточкой над губами докладывал Богданову, что родная дочь оставила старуху стеречь дом, а сама с детьми убежала к сестре в город.
На кухню вошел лейтенант Кубис Джумабеков, увидел, как Паша поставил на табуретку перед старухой мисочку с супом, и зло сказал:
— Зачем кормишь змею?
Паша осуждающим взглядом измерил Джумабекова (лейтенант был ранен, и Темник запретил ему идти в бой):
— Твоего деда Джамбула знает весь Советский Союз за доброе сердце, а ты такое говоришь... Она за Гитлера не в ответе. Старух жалеть надо.
...В полдень сопротивление фашистов сломили. Темник ударил с тыла, внес сумятицу в ряды неприятеля. Батальоны устремились к Одеру.
...В Белинциге мы остановились в замке фон Венцеля. Многочисленные комнаты обставлены массивной мебелью из черного мореного дуба. На полках пузатых сервантов выстроились, как солдаты на параде, рюмки, кофейные, чайные и столовые сервизы.
В небольшой комнате стояло вольтеровское кресло, кушетка рекамье, столик для курения, а на стене висела огромная карта — родословное древо рода Венцеля, К карте подошел генерал. Заложив руки за спину, он скосил глаза в сторону и спросил:
— С чем ее кушают?
Рядом стоял старшина Легеза. Он с удивлением прищурил глаза, будто по ним било солнце, и заметил:
— Вот это дегево помешало Гитлегу скушать Венцеля.
Генерал уничтожающе посмотрел на старшину:
— Откуда ты такой ученый?
— Советский студент должен все знать.
Генерал снова посмотрел на Легезуи неожиданно для всех мягко спросил:
— Почему же Гитлер его не скушал?
Легеза с завидной смелостью ткнул пальцем в ствол дерева, под которым стояла цифра 1137, и объяснил:
— Году Венцеля исполнилось восемьсот восемь лет. Это не фунт изюму скушать! Во всем замке нет ни одного погтгета Гитлега. Значит, он не пгизнавал фюгега, а тот ни хгена ему сделать не мог, потому стагинный немецкий год.
— Молодец, старшина, ты меня глоткой взял.
— Зачем глоткой? — схитрил Легеза. — У солдата вся власть в голове и гуках.
Генерал весело фыркнул и ушел.
Под вечер приехала Агния Федоровна... Она вошла в ту самую комнату, где висела карта с родословным древом, и в слезах упала на кушетку. Ей надо было выплакать свое горе. Рыдания перехватили горло, мешали говорить. Мы понимали ее и не утешали.
Ночью под окном зафыркал мотор. Я вышел в сад и столкнулся с Боровицким. Он и Степан привезли на бронетранспортере тело Горелова.
— Что же ты, Степа, не уберег его? — вырвалось у меня.
В темноте я не видел лица Бенфиалова, но по тому, как он чмокнул губами, догадался, что Степан нервничает.
— Судьба,— тяжело вздохнул он.— Где Агния Федоровна?
— В замке. Уснула, не надо ее будить. Расскажи мне, а я передам ей.
Мы вошли в замок. Я проводил их в одну из комнат. Боровицкий, не окрепший еще от удара и сотрясения под Заболотовом, подошел к тахте, безмолвно свалился на нее и мгновенно уснул. Степан же не спеша снял с плеча автомат, закурил и усталым голосом стал рассказывать:
— Я не верю ни в сон, ни в чох, но когда мы с полковником ехали к Познани, то, поверите, на сердце у меня лежал камень, как говорят, думки плохие лезли в голову. А в общем, доехали без приключений. Все нормально. В городе бой, фашисты ищут лазейку, чтобы выскочить. Поставил я вездеход под стеной какой-то хаты и пошел с полковником. Ходим по домам, ищем начальство. Тыркаемся — никого найти не можем. Заходим в одну хату. За столом сидят шесть солдат и лейтенант, режутся в очко, а на столе куча денег. Полковник спрашивает: «Кто такие?» А лейтенант с небритой харей отвечает: «Доставай косую, сдам и тебе карту».
Полковник, как вы знаете, папаху не любил, завсегда носил ушанку. На полушубке погонов нет, а что под полушубком ордена и Золотая Звезда, чужой не знает. Мне встревать в их разговор вроде неудобно было. Тут полковник разгорячился да как махнет рукой — все деньги со стола и полетели. Встает лейтенант и говорит: «Собери, мальчик, и подай мне в руки». Полковник его за грудки, а лейтенант — за шпалер. Тут я встрял. Стой, говорю, лейтенант, стрелять буду! Ты на кого руку поднял? На гвардии полковника, Героя Советского Союза! Лейтенант шпалер спрятал и говорит: «Извиняюсь, но за грудки хватать не надо».— «Кто такие?» — обратно спросил полковник.— «Самоходчики».— «Вон к машинам, чтобы духу вашего тут не было!» А сам повернулся и пошел из хаты. Я за ним. Потом поравнялся. И вдруг выстрел. Обернулся, дал короткую очередь, потом опять до полковника, а он лежит, глаза в небо смотрят...
Степан умолк. Долго он крепился, но не выдержал и заплакал.
...На рассвете я вывел в сад Агнию Федоровну. Она тяжело ступала, словно ноги ее погружались в вязкое болото.
— Степушка,— молила она,— дай хоть взглянуть на него.
— Не надо, Агния Федоровна,— отговаривал Степан,— в темноте ничего не увидите.
Боровицкий усадил ее с собой рядом, а Степан сел по другую сторону.
По решению Военного совета тело Горелова увезли во Львов. Это был последний путь прославленного танкиста.
Никто толком не мог рассказать об автоматчике Мише Куртикове: ни Баландин, ни Манукян, ни командир танка, на котором находился Куртиков. Мало ли десантников на каждой боевой машине! Всех не запомнишь, тем более, что Куртиков ничем не выделялся, такой, как все: серая шинель, ушанка и автомат. Одни уверяли, что он москвич, другие — из Подмосковья.
«У меня люди гибнут, — сокрушался Баландин, — а про них никто слова не скажет, строчки не напишет».
...На немецкой земле шли кровопролитные бои. Враг упорно сопротивлялся, стрелял из-за угла, с крыш, из-за деревьев. Десантникам было приказано «следить в оба» и вовремя предупреждать экипаж. Но разве уследишь, когда машина несется, как на состязаниях, и ветер больно хлещет в глаза? Мимо мелькали селения, хутора, мельницы-ветряки. На полях лежал бурыми пятнами талый снег, низко плыли тяжелые серые облака, и только изредка в разрывах мелькали маленькие голубые оконца, За мостиком дорога резко повернула вправо, и неожиданно выплыл лесной массив. В эту минуту Куртиков заметил нескольких фашистов, перебегавших дорогу. Он прошел по борту танка и крикнул в открытый люк командиру:
— Впереди фаусты!
Механик-водитель остановил танк. Пока стрелок-радист подготовлял пулемет, Куртиков соскочил с машины и встал впереди нее.
Фашисты приблизились. Схватив гранату, Куртиков ловко метнул ее. Четверо упали замертво, а один уцелев. Оставшийся в живых быстро положил на плечо «самоварную трубу» фаустпатрона. Мгновение — и зажигательный снаряд ударится о танк, боевая машина запылает, и тогда никто из экипажа не сумеет ее защитить.
Куртикову потребовалась какая-то доля секунды, чтобы принять решение: он распростер руки, прикрыв своим телом лобовую броню.
Фашист нажал на спусковой крючок. Фаустпатрон ударил в грудь юноши, и тело его сразу вспыхнуло ярким факелом... Короткой очередью стрелок-радист убил гитлеровца.
Танк и экипаж остались невредимы.
Вместе с Куртиковым сгорел и комсомольский билет, и только через несколько дней удалось установить фамилию бесстрашного юноши.
Корреспонденция о подвиге Куртикова была опубликована в «Комсомольской правде». Спустя месяц мы получили письмо:
«В редакции красноармейской газет «На разгром врага».
Дорогие товарищи!
Мы прочитали в «Комсомольской правде» рассказ «Бессмертие». На наш запрос редакция дала нам ваш адрес и указала, что автоматчик Куртиков действовал на танке в одном из прославленных ваших подразделений.
Хотя Михаил Куртиков не наш земляк, но нам, комсомольцам, он дорог как герой, которого воспитали Родина и комсомол. Какое благородное сердце и какую силу воли имел Куртиков. Ведь он своим телом прикрыл лобовую броню танка и погиб от фаустпатрона, но спас боевую машину.
Как же не гордиться нам таким комсомольцем? Мы хотели бы знать подробности о Куртикове: откуда он родом, где учился, работал, давно ли на фронте? Мы, молодежь, должны учиться и воспитываться так, чтобы в любую минуту по зову Родины заменить Куртиковых, положивших жизнь на алтарь Отечества.
С комсомольским приветом от имени Шуваловской комсомольской организации Градижского района Полтавской области Анастасия Братик, Галина Климак, Александра Цимбалист, Мая Криниченко». с. Шувалока.
Февраль мы встретили на Одере. Темник в ужасе: танки застревают в болоте у озер. Механики-водители вопят: «Тонем, спасите!» Другие в ответ: «Спасение утопающих— дело рук самих утопающих». Еще и шутили! Из ремонтно-восстановительного батальона прибыл тягач, крепят тросы, тянут «бегемотов» из болота.
Дремовский корпус вырвался далеко вперед и вонзился острым кинжалом в чужие края, а справа остались целехонькие фашистские дивизии. Они повернулись спиной к востоку и поспешили к своим границам, чтобы защитить рейх.
И вдруг приказ: дремовскому корпусу подняться на север, рассечь по пути встречающиеся неприятельские части, образовав коридор до самого моря. До всех дошел хитроумный план фронтового командования: отступающие фашистские армии наткнутся на наши танки, как слепой на забор. Не «котел», а мышеловка. Замечутся гитлеровские вояки и начнут сдаваться.
На нас шел горнострелковый корпус СС, воевавший под Мурманском, а позже в Норвегии. По приказу Гитлера корпус срочно передислоцировали в Восточную Померанию для нанесения контрудара по правому флангу Первого Белорусского фронта, который выдвинулся далеко на запад. Основная группировка корпуса была окружена нами в лесах под Шлифельбейном и загнана в болота.
Мелькали города и селения: Шмарзее, Клейн—Даммер, Швибус, Либенау, колония Хуфен, Корритен, Штернберг, Белиц... И снова река Варта. В который раз мы ее пересекаем с левого берега на правый и обратно! Как только встречали речку — кричали: «Варта!»
В какой-то деревне устроили привал. Давно не мылись горячей водой. Так хотелось помыться как следует. И вдруг Розенберг прибежал радостный.
— Гейне говорил,— уверял он,—кто любит народ, тот должен сводить его в баню. Я нашел хороший дом, давайте вскипятим воду, помоемся?
Дом двухэтажный, кирпичный, как все немецкие дома, большой двор, коровник, конюшня, но ни одной коровы, ни одной лошади. Хозяин убежал, все увез, а мебель в доме порубал топором, коврики изрезал. На полу гречневые крупинки, следы рассыпанной муки, пятачки от вишневого варенья.
— И дом худой и твой Гейне дурной,— заметил техник Забелин.
Под лестницей, ведущей на второй этаж, каморка. В дверях оконце с ученическую тетрадь — вот и весь свет. В каморке деревянный лежак, над ним на стене надпись углем: «Здесь жила Надежда Никитична Забузора из колхоза «За власть Советов», села Лебяжье Зачепиловского района Харьковской области. 24 января 1945 года». На лежаке «Arbeitskarte». Сверху лиловый штамп на русском языке: «Владельцу сего разрешается выход из помещения единственно ради работы». На «паспорте» фотография Нади с биркой на шее за № 0568 и оттиски пальцев. Как в сыскной полиции. Хозяин дома Вайн увез Надю за Одер.
— Дайте мени сховаты «пачпорт»,— потребовал автоматчик Семен Забашта.— Может встрену Вайна заставлю его зъимты цю паперу.
— Дурень,— усмехнулся Розенберг,—в Дейтчланде миллион Вайнов.
— Шо ж то робится, — возмутился Забашта,— командование их милует и нам не дозволяет, так сказать, побалакать з ними, Я одну фрау культурно запытал: «Яка це дорфа?» (деревня (нем.), а она, стерва, руки в боки и смиется. До того я разволновался, что не стерпел и смазал ей по уху. Так она до замполита на меня жалиться, а тот при этой задрипанной фрау мне указания делает. Трясця твою душу.
Помыться не удалось, зато подоспела кухня, и всё досыта наелись. Под вечер корпус двинулся дальше, Рано утром миновали Бад-Шенфлис и остановились у деревни Штайнек. Хозяин дома, участник первой империалистической войны, прожил в плену возле Томска четыре года, сносно говорил по-русски:
— Я знайт, дас Гитлер капут. Руськи пшеловек тихий, не трогай. У него крафт большой. Взял палку — копф долой. Гитлер дурак, ничефо не понимайт. Плохой конец...
Вблизи Кенигсберга (Бранденбургского) танкисты обнаружили женский лагерь. На двухъярусных нарах лежали истощенные женщины, кутаясь в тряпки и мешки. Они не говорили, а лепетали, запекшиеся губы просили воды и хлеба. На руках выжжены номера, как тавро на крупах лошадей. Упираясь локтями, с трудом поднялась девушка-подросток, устремила на нас свои лагерные глаза (их не забыть всю жизнь) и спросила на ломаном русском языке: «Шауляй освобожден?»
В лагере были литовки, латышки, эстонки, польки, француженки и одна югославка Динка Иеж. Она уверяла, что рядом с ней лежала дочь французского генерала де Голля, но однажды ночью ее увезли и с тех пор она не возвращалась.
Нас подняли по боевой тревоге. Как оказалось, мы «уклонились от курса». Снова возвратились в Бад-Шенфлис, оттуда на Зольдин и через Берлинхен умчались к Арнсвальду. Ночь, леса, деревни. За каждой дверью в страхе притаились жители. Геббельс предупредил их по радио, что «рус идет», предает огню и мечу «фатерланд». Рассвет настиг нас в Арнсвальде. За городом возник бой, бригады наткнулись на отступившие из-под, Шнейдемюля части неприятеля.
В Арнсвальде нас покормили. Ели прямо на улице. Паша догадался вынести из дома стол и несколько стульев.
Неожиданно появились два немецких мальчика с котелками и безмолвно протянули их повару. Какое им дело, что отцы воюют? Они голодны и хотят есть. Паша наполнил котелки щами и подмигнул ребятам: «Ешьте, киндер». Вскоре показались три девочки, за ними еще две в сопровождении молодой женщины. Паше пришлось уменьшить рацион, но он никого не обидел.
— Агитирую щами,— сказал он танкистам,— теперь они верят больше мне, чем Геббельсу.
С поля боя привезли Володю Жукова и Баландина. У Володи девятое ранение. Баркова усадила его, сняла шлем с головы, прижала ее к своей груди и прошептала:
— Горе мое, луковое!
Володя поймал её руку и поцеловал. В ее глазах — слезы и признательность.
— Не плачь, и без того тошно,— тихо попросил он.
— Раскис ты, соколик! — Из груди ее вырвался тяжелый вздох.
— Поневоле раскиснешь,— оправдывался Володя.— Горелова нет. Ружин погиб. Сидел на земле, свесил ноги в окопчик и наблюдал. Осколок ему прямо в висок, так и свалился в окопчик.
Лиде стало вдруг страшно. Из рук выпал бинт и размотался. Она с трудом подняла его и скатала.
После перевязки Баландин отозвал Жукова в сторону и сказал:
— Со мною вездеход, я еду обратно. Думал, что лучше Горелова нет на свете, а теперь вижу, что Темник — мировой мужик. Нельзя его оставлять.
Жуков шепнул:
— Выдь на улицу и подкати машину, а я выскочу.
Лида, обнаружив исчезновение комбатов, заметалась.
У дома стоял старшина с забинтованными до локтей руками.
— Старшина, ты не видал майора? — Голос у нее дрожал, вот-вот заплачет.
— Уехал, красавица, уехал! И не один, а с дружком.
Лида закусила губу. Она считала, что Володя поступил, как мальчишка, но все же подумала в его оправдание: «У него теперь Золотая Звезда, иначе не мог».
Жуков и Баландин примчались в бригаду в тот час, когда сопротивление противника у Арнсвальде было сломлено и танки устремились на Реетц и Вангерин. Темник растроганно сказал:
— Золотые ребята.
На окраине Вангерина пострадал лишь один дом от снаряда. Кованые ворота были раскрыты. На асфальтовой дорожке, проложенной к дому, следы песка, занесенного козами, испуганно сбившимися в кучу. Рядом — хрипло лающая овчарка.
До Лабеса хорошая дорога. У города артиллерийский бой. Богданов примчался из Арнсвальде бледный, как накрахмаленная наволочка.
— Танки ушли,— рассказал он,— а на мое хозяйство набросились фашисты. Как саранча. Тыщи три...
— Поменьше, товарищ гвардии подполковник, — поправил его Новиков.
Богданов беззлобно скосил глаза на начфина.
— Ну тысяча.
— Человек пятьсот,— уточнил Новиков.
Богданов согласился:
— И давай гулять из автоматов. Выхватил я свой тэтэ и стал командовать.
Новиков больше не поправлял и не уточнял Богданова. Все знали, что помпотылу любил прихвастнуть. Отбиться от пятисот вооруженных фашистов тоже было нелегким делом. Тылу бригады действительно пришлось повоевать. Помог броневик, на котором Боровицкий выехал из Заболотова. После пяти выстрелов часть фашистов перебежала дорогу, скрывшись в сторону озера Плёне у города Пириц, а двести человек тут же побросали автоматы и сдались.
— Где же они? — скрывая усмешку, спросил Темник.
— Послал их с сержантом Затеряевым на Ландсберг. Там, говорят, штаб армии. Автоматы привез сюда на «сукинбекере».
Темнику было не до смеха, но он не удержался:
— Сержант твой не затеряется?
— Дорога прямая, товарищ гвардий полковник.
— Правильно сделал, Алексей Васильевич,— подбодрил его Темник.
Петр Ковалев в бригаде не так давно, но относились к нему с особым уважением.
— В чем дело, Серега? — спросили танкисты у ставропольца Ентякова.
— Так ведь он прибыл в бригаду на собственном танке!
— Как это на собственном? — На велосипеде — куда ни шло. Опять же в конницу со своей лошадкой—тоже понятно. А ты говоришь — на своем танке!
— Именно на своем,— настоял Ентяков.
Здоровый, коренастый ставрополец Сергей Ентяков с первого дня войны вступил в бой. Старший сержант командовал боевой машиной, отступал по украинским шляхам, бил врагов под Москвой. Все знали, что у деревни Скирманово Ентякову пришлось встретиться лицом к лицу с фашистом. Тот поднял руки, глаза от страха выкатил. Не мог русский убить человека просящего пощады. Но как обратиться к нему, когда не знаешь немецкого языка? Мелькнула мысль — и Ентяков радостно произнес:
— Эрнст Тельман! Роза Люксембург! Рот-фронт!
И вдруг фашист изогнулся, ловко схватил Сергея за шею. Холодные костлявые пальцы сдавили горло. Но не знал фашист русской силы. Сергей разжал цепкие пальцы и так дал ему кулаком по виску, что тот сник.
И вообще Ентяков молодец молодцом. Он в бою и комбата заменил, славно дрался и был представлен к офицерскому званию.
Такому человеку нельзя не верить.
— Где же он деньги взял на танк? — спросил Сергей Соловьев.— Машина десятки тысяч стоит, это ведь не детская коляска!
—- Заработал.
— Может, бешеные деньги?
— Трудовые. В тридцать шестом году Петр Ковалев по путевке комсомола поехал на Крайний Север. Там, ребята, работать, как у черта в аду. Шесть месяцев длится полярная ночь, пурга метет, ледяной ветер тормозит машину. За работу правительство платило ба-а-альшие деньги! Не будь войны, Ковалев, может, поставил бы себе хату, а раз война, да такая лютая — отдал он все сбережения государству и сказал: «Вы мне за мои гроши продайте танк, а я на нем поеду на фронт».
— Это другое дело,— сказали ребята.— Ему и лишнюю звездочку не жалко дать, но это дело начальства.
...Когда под Одером одна из бригад попала в окружение, то на выручку бросили Первую гвардейскую. Семь часов дрался Ковалев на своем танке, «заработал» несколько пробоин, а все таки остался жить. Комбат уже не верил в возвращение и донес, что Ковалев, дескать, пропал без вести.
Пришли оба ставропольца — Ентяков и Ковалев — в Берлин. Не повезло Сергею Ивановичу: за шесть часов до окончания войны его тяжело ранило и он попал в госпиталь.
Мы делаем за сутки по пятьдесят, а то и семьдесят километров. До Северного моря, рукой подать. В Бельгард первым ворвался на танке механик-водитель Алексей Архипов. Местный гарнизон сдался после первого же выстрела.
От Бельгарда до Кеслина нас преследовал нежданный противник — дождь. Он шел с утра до вечера, без устали, назойливо. Постоишь на борту танка два часа — и видавшая виды шинель, отяжелев от воды, давит на плечи, как неудобный, куль, который хочется как можно скорее сбросить. И пальцы млели от того, что сжимали шершавый обод открытого люка. Опустишь руку — слетишь с танка.
Старшего лейтенанта Шуру Самусенко, прибывшую в бригаду еще месяц назад, направили к Жукову.
— Присмотрись к ней,— наказал Темник,— если деловая и ребята из-за нее не перессорятся, останется твоим замом.
Жуков поморщился. Он не сомневался, что Лида, узнав о заме в юбке, расстроится, чего доброго — начнет ревновать. Возразить не посмел, ведь у Самусенко три боевых ордена!
— Бабе подчиняться не буду,— предупредил Розенберг.
— Дурак, еще влюбишься, — подмигнул Жуков, — деваха красивая. И, видать, свободная.
— Ты за меня не болей. Такая в Одессе не котируется. После войны на одного танкиста придется тридцать девчат. Ассортимент большой.
Шура была изящна, с тонкой талией, а косы, уложенные на затылке, придавали ей женственность, но война наложила на нее свой отпечаток: то бранное слово сорвется с языка, и курила больно много. Ребятам она понравилась, но подчиняться ей никто не хотел, считали обидным.
Шура чувствовала ледок недоверия танкистов и старалась не приказывать, даже не вмешиваться в возникавшие споры. Она стояла с нами на борту танка, подставив лицо ветру и дождю. О чем она думала? Мы не знали, как она очутилась на фронте, за какие подвиги награждена орденами. Когда ее спросили, за что она получила первую звездочку, Шура лаконично ответила:
— За выполнение государственного задания.
— За такой ответ учитель ставит двойку с минусом,— буркнул Розенберг.
Шура даже не улыбнулась, она пропустила шутку командира роты мимо ушей. А на другой день Баландин уверял Жукова, что Шура воевала в Испании.
— Когда она вернулась на Родину, ей вручили в Кремле орден Красной Звезды и научили отвечать на вопросы любопытных.
— Ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил Жуков.
— У меня автоматчик Колька, вот такой пацан, — Баландин поднял ладонь с растопыренными пальцами на метр от земли,— он про всех все знает, в кубанке ходит. Ребята его зовут казачком. Подошел он к ней и говорит: «Вот где нам выпало встретиться, товарищ старший лейтенант. Кто бы мог подумать! Я вас видел еще под Уэской... Но пасаран!» А она отвечает: «Я тебя не припомню». А казачок наступает дальше: «Вас, говорит, сам генерал Лукач представил к награде. Мировой был генерал». Как на мушку взял!
— А он откуда знает?
— Подумаешь, три слова сказал: Уэска, генерал Лукач, но пасаран. Их всякий школьник знает. Из газет вычитал. Но он так ловко ввернул эти слова, что она себя выдала.
— Чего ей скрывать?— развел руками Жуков.
— Не знаю, но почему-то многие не хотят сознаться, что воевали в Испании.
Миндлин расстался с бригадой, уйдя на полк тяжелых танков, но сердце свое он оставил в бригаде. Был бы свободный день — слетал бы повидать тех, кого любил, с кем делил тяготы и радости. Чего греха таить, ему очень нравилась Шура Самусенко, но что-то удерживало его, не позволяло признаться ей. Только однажды, оставшись с Шурой наедине, он, утратив начальнический тон, сказал ей:
— Я очень прошу тебя не курить и не пить.
Самусенко округлила глаза и удивленно спросила:
— Почему это вас волнует?
Миндлин хотел ответить, но в горле ком. Он лишь опустил голову.
— Может, влюбились?— задорно спросила она.
Он закрыл лицо руками. Шура бесшумно поднялась, осторожно сняла с него пилотку, поцеловала в голову и ушла. С того дня никто не видел в зубах у Шуры папиросу, а от фляги она воротила нос, будто ей предлагали касторку. Встречаясь с Миндлиным, она краснела.
Покидая бригаду, Миндлин вызвал к себе Самусенко.
— Я переведен на гвардейский полк тяжелых танков, — выдавил он наконец из себя.
— Знаю,— тоскливо ответила она.
Неожиданно он осмелел.
— Так знай, что я люблю...— и не договорил.
— Я тоже.
Он обнял ее. Они расстались, но верили, что скоро встретятся.
...Каждый день в разведку уходили автоматчики. Подполковник дал наказ: если встретятся танкисты из Первой гвардейской танковой бригады, то сообщить им его координаты. Однажды ему сообщили: на окраине деревни Цюльцефирц обнаружена под деревом свежая могила. На холмике — незатейливый крест с прикрепленной к нему фотографией девушки в шлемофоне.
— Где это фото? — спросил взволнованно подполковник.— Почему не принесли?
Один из разведчиков снял с себя пилотку и достал измятую фотографию.
— Шура! — простонал подполковник.— Фашисты есть в этой деревне?
— Есть, товарищ гвардии подполковник.
Через час танковая рота с двумя бронетранспортерами выбила фашистов из Цюльдефирца. Разведчики подвели подполковника к могиле, он с трудом прочитал написанные чернильным карандашом русские слова: «Здесь похоронена Александра Самусенко. Похоронила Агнесса Бауман».
— Разыщите в деревне Агнессу Бауман, — хриплым голосом попросил он.
Ветром сдунуло разведчиков. Через десять минут они привели женщину лет тридцати пяти. Руки она держала на груди, и все тело содрогалось, будто сзади ее незаметно трясли.
— Вы Агнесса Бауман? — спросил подполковник.
— Да! — ответила женщина по-русски.
— Вы знаете русский язык?
— Я всю жизнь жила на Украине, муж мой украинец и погиб на фронте, а меня фашисты насильно эвакуировали, как немку, когда отступили. Судьба забросила меня и моих детей в эту деревушку.
— Это вы похоронили? — Он обернулся к могиле.
— Я!
— Когда она погибла? При каких обстоятельствах? Вы что-нибудь знаете?
Бауман, роняя слезы, рассказала:
— Три дня назад в деревню въехал броневик. Кто там сидел — я не знаю. Немцы уже ушли, остался почему-то один танк, может, он был неисправный,—тоже не знаю. Но только из танка выстрелили, броневик загорелся. Я увидела, как выскочил парень, бросил в огонь свою сумку (так она назвала планшетку) и выхватил револьвер... И тут же упал. Когда танк ушел, я подошла к парню и по лицу узнала, что это девушка. Она была в штанах. В гимнастерке я нашла фотографию и прочитала на обороте ее имя и фамилию... Могила неглубокая, моим детям трудно было рыть землю.
— Достать лопаты! — приказал подполковник. Больше он не плакал, но лицо его почернело, осунулось.
Тело Самусенко выкопали, увезли в Лабес и похоронили на центральной площади у памятника Вильгельму I.
Уже спустя много времени Ожоженко, повстречав Миндлина, спросил у него:
— Правда ли, что Шура воевала в Испании?
— Никогда она там не была, а ордена заработала в боях на советской земле.
— Значит, баландииский Колька трепал языком?
— Точно!
— Товарищ подполковник, наплевать на то, что он трепался, но только вы бросьте убиваться. Мы с вами почти однолетки, нам жизнь подарит еще не одну деваху. Важно самим дожить до победы.
— Отставить этот разговор! Лучше Шуры не будет.
— Будет! — подмигнул Ожоженко и попрощался.
В Кеслине до нас донесся соленый и терпкий запах Северного моря. Сперва почудилось, будто мы у Балаклавы, и Паша зажарит нам на обед жирную камбалу или бычков. Потом показалось, что с минуты на минуту выплывут крейсеры, эсминцы, подводные лодки с перископами, в крайнем случае парусники. Но слева от нас (мы теперь наступали на восток) тянулась серая водная пустыня.
Тучи унеслись, дождь прекратился. Выглянуло негреющее солнце. В Штольпе нас встретил закат. В марте вблизи моря закаты охватывают полнеба, щедро заливая его вишневым цветом. В самом городе любопытные жители высыпали на улицы. Они не верили, что русские пришли к ним с Одера, а не с Вислы. Значит, фюрер им лгал, хромоногий Геббельс лгал, тучный верзила Геринг лгал, все лгали.
Танки ушли дальше на восток. Город опустел, в домах света не зажигали. На ратуше часы отзванивали глухим боем. Казалось, что деревянным молотом бьют по пустой бочке. На улицах чисто, только там, где прошли танки, орнамент песочного следа от гусениц. Война ворвалась в эти тихие края.
В белом двухэтажном доме, наружные стены которого были отделаны широким коричневым багетом, сидел за окном пожилой, с бритой головой немец. Подпирая левой рукой подбородок, он сосредоточенно смотрел на улицу. Легеза поманил его пальцем, но немец не пошевелился.
Тогда Легеза громко крикнул: —
— Иди-ка сюда, господин!
Не меняя позы, немец смотрел на нас.
— Молчишь? Сейчас я...— запальчиво пригрозил старшина и поспешил к дому.
Мы поднялись на второй этаж. Дверь была открыта, В прихожей на полу лежал жесткий половик, на вешалке висели две фетровые шляпы, плащ и зонт. В комнате, выходившей на улицу, было тщательно убрано, у окна неподвижно сидел тот же немец. Он даже не повернулся к нам. Легеза шагнул к нему, заглянул в лицо и тут же отпрянул. В открытых глазах застыл стеклянный взгляд... Человек сидел у окна, смотрел на закат и тихо уснул навеки. Может быть, танки его испугали — и сердце остановилось.
Мы вышли на улицу. В небе зажглись первые звезды. Позади загрохотал мотор и вскоре вблизи нас остановился бронетранспортер.
— Фрау! — раздался голос. Так мог звать только русский человек.
— Чего фгаукаешь, мать твою за ногу! — огрызнулся Легеза.
В бронетранспортере засмеялись. Навстречу нам шел маленький человек. Да ведь это Бенфиалов!
Агния Федоровна и Боровицкий возвращались из Львова...
На ратуше часы звонили глухим боем.
Танкистов Первой бригады ничем не удивить. Все они видели: бой одного Любушкина против семи вражеских панцирников, подвиг Шаландина на Курской дуге, Куртикова, отдавшего свою жизнь за жизнь танка и его экипажа, форсирование полноводных и бурных рек, разгром неприятельских штабов, ночные атаки, неравные поединки.
И все же на пути к Гдыне им пришлось штурмовать и крепость. Когда говорят о крепости, то перед глазами возникают стены Карфагена, Измаила, Бреста с фортами, башнями, бойницами..
Дорога, отдаляясь от моря, скрывалась в лесах, уползала в балки, выплывала на холмы. За Лауенбургом мы попали в «польский коридор», по которому Польша имела до войны выход к своему порту на море. Впереди лежал городок Вейхерово, переименованный в Нойштадт. На большой, круглой, как шар, высотке неприятель устроил крепость. За три километра до нее вдоль дороги тянулись оголенные овраги. К Гдыне не подступиться.
До нас бросались в атаку пехотинцы: шли врассыпную, ползли по-пластунски. Немало храбрецов сложили свои головы, но крепость оставалась неприступной.
...Дремов испытующим взглядом окинул Темника.
— Выпьем по бокалу трофейного вина. Бургундское.
Комбриг залпом осушил бокал, достал из кармана носовой платок и вытер им свои большие каштановые усы.
— Ну как, сдюжишь, Абрам Матвеевич?
Что мог ответить комбриг? Он думал о том, что без разведки нельзя губить людей и танки, а времени в обрез. Раньше ночи до крепости не подползти. Потом надо установить взаимодействие со стрелковым полком, который уже несколько дней топчется на одном месте.
Дремов скоро расстался с Темником: время дорого.
Вечером комбриг рассказал комбатам про крепость, про свои планы.
— Жертвовать бригадой не буду, — твердо сказал он,— пущу один батальон. Если его постигнет неудача — будем думать дальше. Поручить эту задачу думаю Бочковскому.— Он взглянул на Жукова и, как бы прочитав его мысли, успокоил: — Не выйдет у него, пойдешь ты, сынок! — Так и сказал при всех: сынок!
За час до рассвета Бочковский, Духов (ему присвоили, звание Героя за захват Гнезно) и командир стрелкового полка приползли к крепости. Едва забрезжил рассвет, как все впились в бинокли, запоминая все, что видели глаза. Потом уточнили: четыре панцирника и две самоходки, вкопанные в землю, тяжелая зенитная батарея, восемь автоматических пушек. По краю высотки тянулись две линии проволочных заграждений и два пояса окопов, вырытых в полный профиль. Единственным подходом для танков мог быть овраг шириною в шесть метров, от которого тянулись узкие балочки.
Время не позволяло уточнить пулеметные гнезда, противотанковые средства, наблюдательные и корректировочные пункты. Возвратились в бригаду, и тотчас было сообщено командиру корпуса, когда и откуда должна начаться артподготовка. Предстояло отличиться Гиленкову со своими «катюшами», минометному полку, артдивизиону 85-миллиметровых пушек, ИПТАПу и зенитному полку. Они должны были обрушить шквал огня на неприступную крепость.
Бочковский поделил батальон на три группы. Одной — три танка — командовал Духов, другой — три танка — Головин, третьей—два танка —сам Бочковский. Всем командирам машин была роздана схема огневых точек противника, которую Бочковский и Духов нанесли за десять минут.
Темник наблюдал за комбатом. Бочковский нервничал, опасаясь, что комбриг не согласится с его планом, но тот тактично воздерживался от замечаний.
— Почему я принял такое решение? — словно оправдываясь, объяснил Бочковский, скосив глаза в сторону Темника.— Вы, товарищ гвардии полковник, пожалели двинуть всю бригаду, а мне жалко пустить весь батальон. Жерла пушек зенитной батареи противника направлены на наш правый фланг — я ведь видел своими глазами. Значит, фашисты ждут наступления с этой стороны. Вот я их и обману. Справа пойдет Духов, слева — Головин, а я левее Головина. Выдвигаю свои два танка и, засекая огневые точки противника, подавляю их. Как вы считаете?
Темник слушал Бочковского, ему понравились и план и убедительная речь комбата.
— Как я считаю? — повторил он его вопрос — Я не бог! Задание я тебе дал, а ты кумекай своим котелком. Выполнишь операцию — тебе причитается награда. В другой раз получишь вторую звездочку на погоны и станешь моим заместителем. Убьют меня в бою— заменишь комбрига. А как же иначе? Пора, брат, надевать длинные штаны, детский возраст уже прошел.
Бочковский не ожидал таких слов от комбрига, ему хотелось искренне сказать: «Вы не только бесстрашный человек, но и умница. Даром я подстрекал ребят. Другой на вашем месте давно бы мне шею свернул, а вы?..» — Но не сказал, а лишь бросил взгляд признательности и благодарности.
...За несколько минут до окончания артподготовки Бочковский выпустил зеленую ракету. Головин тотчас двинул свои танки, чтобы принять на себя огонь противника. Машины шли медленно (Бочковский так наказал Головину), словно прощупывали дорогу. Комбат, наблюдая за пушками зенитной батареи, несказанно обрадовался, когда увидел, что они повернулись в сторону Головина. «Фашисты лезут в мышеловку»,— подумал он и взглянул на часы. До конца артналета оставалось три минуты. В сознании мгновенно возник расчет времени и расстояния, произведенный еще до начала операции. Палец нажал на спусковой крючок — в воздух взвилась красная ракета — сигнал Духову. Алексей рванул свои танки. Впереди несся лейтенант Вакуленко. Шестьсот метров ему предстояло пробежать за три минуты. Не раньше! Иначе его сожрет огонь «катюш». Но и не позже, а то фашисты забросают снарядами.
План Бочковского осуществлялся точно, как хорошо срепетированная мизансцена. Противник приготовился открыть огонь против группы Головина, но машины Вакуленко и Духова стремительно вознеслись на высоту, кромсая гусеницами технику и людей. Трещали пулеметы, ухали орудия. В стане врага наступило замешательство. И все же фашистам удалось подбить из автоматических пушек все машины Духова. На помощь подоспели Головин и Бочковский. Столбы дыма и огня поднялись в серое небо. И вместе с ними два ракетных хвоста — красный и зеленый — сигнал пехотному полку.
Вся операция заняла двадцать семь минут. От вражеского бастиона осталась груда развалин.
...Мы осмотрели крепость и обнаружили четыре колпака: два бронированных и два бетонных, оборудованных механизмами и оптическими приборами, два четырехъярусных, выстроенных в земле, каземата с отсеками для жилья, запас продовольствия на два года, склад боеприпасов, артиллерийскую мастерскую.
Вокруг гарь и запах горелого железа.
Темник поднялся на высотку, выслушал рапорт Бочковского и пожал ему руку, но тут комбат не удержался, обхватил комбрига, и они крепко расцеловались. Через несколько минут комбриг сел в вездеход и уехал с докладом к Дремову.
На часах было семь ноль-ноль.
В Вейхерове нас подкараулила весна, последняя военная весна. Люди истосковались по родным очагам, по родному деревенскому дыму.
...Уехал Боровицкий. Падение с броневика не прошло для него бесследно: спазмы, головные боли и бессонница истощили его. Уехал Ожоженко. Старшего лейтенанта назначили комендантом какого-то города. Баландин получил от него из Ченстохова грустное письмо: попал под бомбежку, тяжело ранило и в результате — перелом правой ноги. Трижды уже оперировали. «Без ноги жить не хочу,— жаловался он в письме,— но меня утешает врач Валентина Ивановна, клянется, что сумеет меня выходить. Если не обманет, то готов жениться на ней, я ей очень нравлюсь».
