1. НАЧАЛО БИОГРАФИИ

Гвардии полковника Гусаковского, дважды Героя Советского Союза, ранило в тёплый и светлый апрельский вечер в Берлине на Блюхерштрассе. Его ранило в тот момент, когда он стоял у «Виллиса» с походной рацией и вызывал по радио гвардии лейтенанта Храпцова, чтобы ввести его в бой. На тёмнозелёном крыле «Виллиса» лежала измятая рабочая карта с планом Берлина.

— Нашёл «Тимофея Тимофеича»? — спрашивал Гусаковский Храпцова.

Водя карандашом по карте, он поставил перед Храпцовым задачу: когда двинуть танки, где обойти дома, в которых засели немцы, и куда пробиться не позже чем через два часа. Они сверили время: было 19 часов. Огрызком спички Гусаковский аккуратно измерил квадраты, которые нужно было с боями пройти: до германского рейхстага оставалось меньше трёх километров.

— Сколько, Иосиф Ираклиевич? — спросил стоявший рядом офицер, одетый в защитный комбинезон, командир полка самоходных орудий.

Гусаковский ответил:

— Скоро! — И охрипшим голосом добавил: — Два семьсот...
В ту же секунду что-то свистящее, большое и сильное ударило где-то близко, совсем рядом, и оба они, танкист и самоходчик, быстро упали наземь, как бы хоронясь от снаряда. Ещё не видя крови, Гусаковский почувствовал, что ранен.

— Эх, не во-время... — сказал он с досадой.

— И я ранен, — тихо сказал офицер в комбинезоне, ощупывая раненые ноги.

— И меня, — медленно проговорил лежавший поодаль майор Штридлер, начальник медсанслужбы гвардейской бригады. — В грудь и в голову, — безошибочно определил он свои раны.

Всех троих ранило осколками одного снаряда. Их отвезли в полевой госпиталь. Товарищи не захотели расставаться, и всех троих поместили в одной маленькой, тесной комнате.
Я был у них на другой день после капитуляции Берлина. Полковник Гаркуша, заместитель командира корпуса, приехал в госпиталь вручить Гусаковскому орден Красного Знамени.

— За Берлин? — спросил я.

Смуглый высокий Гаркуша покачал головой.

— Старая операция, — сказал Гаркуша: — Прорыв к Гданьску...

Он говорил раскатистым басом, громко и весело, явно желая вызвать хорошее настроение у раненого командира бригады.

Гусаковский лежал у раскрытого окна — усталый, с разметанными по подушке светлорусыми волосами. Весь он был какой-то маленький и худенький; острые ключицы торчали из-под опущенного ворота рубашки. Закрыв глаза, он слушал рассказ Гаркуши о жизни бригады: кто погиб, кто ранен, где проходил последний рубеж танков. Он оживился и открыл лихорадочно блестевшие глаза, когда услышал, что гвардии лейтенант Храпцов, — тот самый офицер, которому Гусаковский отдал свой последний приказ по радио, — пробился с танками в район Тиргартена.

— Пробился! — сказал Гусаковский и дважды повторил: — Очень, очень хорошо!..

И впервые за всё утро его бледное, измученное лицо осветилось улыбкой. Да, это хорошо, это очень хорошо, что бригада выполнила свою последнюю боевую задачу...

Осторожно и медленно, чтоб не разбередить раны на ногах, он повернулся лицом к окну. Чёрно-багровое облако вздымалось над Берлином, и, казалось, в этих последних отблесках пожаров, в низко плывущих столбах пламени и бурого дыма сгорало и уносило ветром всё злое, чёрное, мрачное, что годами шло на мир с этой, закованной в бетон и железо германской земли.

Когда я спросил Гусаковского, как протекала его жизнь, он на мгновенье задумался.

— Танки! — сказал он и тихо улыбнулся, точно просил прощения за всю простоту и обыденность своей жизни: — Танки до войны, и танки в войну...

И, словно обозревая свою военную жизнь, он стал вспоминать её рубежи.

Гусаковский сказал «Западный Буг», и я тотчас вспомнил, как в июле сорок четвёртого года при прорыве немецкой обороны на Буге весь фронт облетело имя Гусаковского, скромное и тихое имя офицера-танкиста. Первым вырвался к Бугу, форсировал реку и, потянул за собой всю армию офицер Гусаковский, которому по плану боя была отведена вспомогательная роль.

Что это было: слепая удача, минутное счастье? Шла война: за Бугом — Висла, за Вислой — Одер, за Одером — Шпрее, и на всех решающих этапах наступления мы встречали имя Гусаковского.

Откуда же взялись силы у командира танковой бригады Гусаковского, что его питало творчески, кто заронил семя героизма в его душу?..

По своему возрасту он принадлежит к тому поколению, которое принято называть поколением тридцатых годов. Всматриваясь в него, я по какой-то невольной ассоциации вспомнил залитый сильным светом Кремлёвский дворец, в котором в ноябре тридцать пятого года тысячи молодых людей слушали сталинскую речь о стахановцах, о людях, обладающих чувством нового.

...Едва зал увидел Сталина, заседание на мгновенье прервалось, всё внимание переключилось на человека в полувоенной, знакомой всем тужурке, стоявшего облокотившись о стул. Он попробовал отступить к стене, но это только вызвало новый взрыв аплодисментов.

Сталин поднял руку, требуя внимания и тишины, и три тысячи людей непроизвольно, от всей души ответили ему восторженными криками, пением «Интернационала». Как огромный вал, нарастали песня и приветствия, аплодисменты и возгласы людей, выражавших свою любовь и преданность вождю партии.

Своей речью о стахановском движении Сталин приближал людей к тому, что он продумал и прочувствовал. Он словно раздвигал высокие белые стены зала и давал возможность увидеть широкие горизонты, ясные, захватывающие перспективы. Он обобщал мысли тысяч, вскрывая суть того, что сделали скромные, простые люди, чуть смущающиеся тем размахом, какое приняло их движение,— люди, обладающие чувством нового...

В те же дни Алексей Стаханов, один из тех молодых советских людей, о которых говорил товарищ Сталин, получил два письма из-за границы.
Одно было из Америки, из штата Тенесси. Писал директор университета Линкольна.

«Мой дорогой сэр!
Несколько времени тому назад университет памяти Линкольна организовал камеру собственноручных актов, которая содержит теперь много фотографий с автографами и подлинными письмами великих людей наших современных и прошлых поколений.

Мы сочли бы за честь присоединить Вашу фотографию с собственноручной надписью в нашу коллекцию и были бы благодарны за её присылку...»

Второе письмо было из Австрии. Венский историко-биографический архив включал фотографию забойщика из шахты Центральная-Ирмино в постоянную выставку портретов великих людей. Стаханова почтительно запрашивали: были ли ранее в его семье великие люди и не состоит ли он в родстве с известными великими личностями современной эпохи.

И в Америке и в Европе не могли представить себе, как может молодой человек «без роду и племени» стать в один ряд с великими личностями современной эпохи. Вспомните эти годы, тридцатые годы... В недрах буржуазного общества всплывал тревожный вопрос о судьбе молодого поколения. Политики и философы, писатели и публицисты всего мира пытались разгадать облик молодого человека XX века — его грядущие пути, его думы и мечты.

«Кто их бог? — с тревогой спрашивала американская писательница Мэксин Девис в книге «Потерянное поколение». — Кто владеет умом, сердцем, воображением молодого поколения?.. Требуется герой. Если бы подобное объявление было помещено в газетах, то вряд ли нашёлся бы кандидат, который мог бы оправдать ожидание американской молодежи. Наше молодое поколение осталось без героев. У нас ощущается недостаток в людях, которые могли бы своим героизмом пленить воображение молодежи».

Кто владел умом, сердцем, воображением Иосифа Гусаковского, простого советского юноши из белорусского села Шаевка, что на реке Волчес?..

И он, Иосиф Гусаковский, в юности своей охвачен был мечтами, поисками героя. В одном из своих школьных сочинений он писал, что для него существует только один путь — путь большевика, творца новой жизни. Воздух нашей страны пропитан был силой созидания: это было время великих перелётов, могучего строительства в степях Сталинграда и у горы Магнитной, время дерзких мечтаний и реальных сталинских пятилеток, претворяемых в жизнь, И знаменем этого времени для всего советского молодого поколения были сталинские слова, обращенные к молодому агроному-экспериментатору, который поднялся на кремлёвскую трибуну и показал Сталину всё богатство своей жизни — первые зёрна выращенного им гибридного злака.

— Смелее экспериментируйте, — сказал товарищ Сталин. — Мы вас поддержим.

Когда молодой деревенский юноша из белорусского села Шаевка, оглянувшись на повороте дороги, мысленно прощался с родными избами, крытыми соломой, с речкой, блестевшей на солнце, с придорожной ивой и потемневшим ветряком, когда, спустившись с холма, он вышел на большую дорогу, направляясь в город, в его деревянном сундучке, закинутом за плечи, лежала чистая косоворотка с голубыми цветочками по вороту, пара чоботов и ученическая тетрадка с выписанными стихами любимых поэтов и краткой биографией Феликса Дзержинского — большевика, который не умел наполовину ненавидеть или наполовину любить. Гусаковский добрался до Ленинграда и вступил добровольцем в Красную Армию. Его тянуло в кавалерию, — может быть, потому, что отец когда-то служил в драгунах. В 59-м кавалерийском полку он обрёл друзей; здесь он окончил полковую школу, здесь формировался его характер молодого командира.

Он искренне был уверен, что из всех родов войск нет лучше кавалерии. И Гусаковского поразило и страшно обидело, когда в один прекрасный день его, командира кавалерийского взвода, решили перевести в танковую школу. Он был молод, горд и самолюбив. Ему казалось, что полк рад сплавить, отдать — его, страстного и убеждённого кавалериста, в какой-то безвестный род танковых войск. Это было в тридцать первом году, на заре нашей «танковой юности». Весь охваченный горечью обиды, он вошёл к начальнику штаба полка и, сдерживая себя, молча ждал, когда ему вручат документы. В штабе находился еще чужой командир в форме танкиста.

— Вот, — сказал начальник штаба, представляя Гусаковского командиру-танкисту, — отдаём вам самого лучшего конника. Кавалерист с головы до ног! И характером кавалерист — смелый, дерзкий и горячий...

И, увлёкшись, он стал рассказывать, как на кавалерийских состязаниях командир взвода Гусаковский легко, красиво и точно взял двадцать два препятствия. Вот какой это кавалерист!

«Но тогда почему вы отсылаете меня к танкистам? — думал молодой командир взвода. — В чём я провинился, почему вы отрываете меня от кавалерии?..»

И надо полагать, что командир-танкист прекрасно понял его настроение: хмурый вид Гусаковского убедительно говорил, что с ним происходит. Он стал убеждать молодого кавалериста в том, что будущее принадлежит танкам. А что касается воинского характера, говорил он, то у кавалеристов и танкистов много сходных черт: это люди с горячей кровью.

С тяжёлым сердцем простился Гусаковский с друзьями по полку, простился с гнедой кобылой «Резвой», которая долго шла за ним по двору, тычась мордой в плечо, точно чуяла, что больше не увидит своего молодого хозяина с жёстко-ласковой рукой.

Он долго не мог привыкнуть к танку: железо есть железо. Обучался он на танке МС, так называемом малом советском танке. Танк этот напоминал собой черепаху. Он имел стальной хвост для преодоления препятствий. Потом Гусаковский перешёл на машину Т-26 с двумя башнями, затем на БТ-2 — этот танк имел большую скорость, хорошую подвижность и 45-миллиметровую пушку. Он стажировал на заводе на сборке танков, преподавал вождение, затем стал командовать танковой ротой и полюбил этот могучий, сильный род войск, которому действительно принадлежало будущее.

Но когда грянула война с фашистской Германией, капитан Гусаковский по странной иронии судьбы вступил в бой в пешем строю. Было это в июле сорок первого под Ельней. В эти дни смертельной опасности, нависшей над страной, дорог был каждый человек, владеющий оружием. Гусаковский находился в резерве. Он был в числе тех танкистов, которые, не дожидаясь, когда им дадут танки, взяли винтовки и пошли в бой. Лёжа в цепях пехоты, он видел немецкие танки. Они шли, подымая клубы пыли, — лавина бронированных машин, грозящая смести и растоптать всё, что встретится на её пути. Гусаковский растирал руками грудь — что-то душило его, комок злобы и горечи подступал к горлу.

Пехотный офицер, лежавший рядом, глянул на Гусаковского.

— Что, танкист, грустно? — спросил он вполголоса.

Три месяца Гусаковский провоевал в рядах пехоты; чудом казалось, что он остался в живых,— в стольких боях и засадах он участвовал, обрушив всю ненависть своей души против немецких тан ков. Он носил в ту пору фуражку танкиста. Он не мог с ней расстаться. Она выцвела, посветлела, но Гусаковский тщательно берёг её, — всё-таки это была фуражка танкиста.

3 октября он пересел в танк. Батальон его сражался на одном из подмосковных рубежей. Гусаковский дрался с немцами, применяя метод засад, нанося короткие, внезапные удары. Иногда приходилось зарывать танки в землю и стоять на смерть. Казалось, крылья были подрезаны у танкистов — бои шли за метры.

И как же встрепенулась и ожила его душа, душа танкиста, когда в декабрьском наступлении при разгроме немцев под Москвой его батальон был брошен в прорыв. Это была первая большая операция, в которой использовано было оружие танков — огонь, движение, манёвр.

Батальон Гусаковского должен был идти головным. И, ставя перед Гусаковский задачу, командир дивизии, рослый, плечистый полковник, с сомнением оглядел щуплого, худощавого комбата. Полковник в душе побаивался: «А справится ли он с нею: уж больно хлипкий...»

- Смотрите! — сказал он с весёлой угрозой.— Смотрите, если только отстанете и я окажусь впереди вас, прошу не обижаться...

Он взглянул в лицо Гусаковского и пожалел о сказанных словах: столько чистоты и прямодушия было в ясных, светлых глазах нового командира батальона, что весёлый рослый полковник как-то сразу чутьём уловил — этот выполнит задачу до конца.

Девяносто километров по бездорожью, глухими лесными тропами, расширяя их, прокладывая маршрут дивизии шли танки Гусаковского. На третьи сутки с ним встретился командир дивизии.

— За вами не угонишься! — сердито сказал он, с уважением окидывая взглядом тонкую фигуру сухощавого капитана с обветренным лицом.

Это была первая наступательная операция Гусаковского. В девяностокилометровом рейде по тылам противника проступали черты будущих великих танковых операций, преисполненных раз маха и организованности, дерзости и риска.

 Далее  >>