3. ЗЕРНО МАНЕВРА

— Вы играете в шахматы? — вдруг спросил генерал Катуков.

Гусаковский знал эту манеру командующего армией задавать быстрые и как будто уводящие в сторону вопросы.

Загорелая рука Катукова легла на кодированную карту. Тёмнозёленое поле было разбито на клетки — каждый квадрат имел свой условный номер. Стрелы наступления тянулись от исходных позиций, занятых танками, пересекали ничейное поле и устремлялись через вражеские рубежи. С первых километров своего движения стрелы на обоих флангах шли почти параллельно; взломав рубеж немецкой обороны, они расходились далеко в стороны, форсировали Западный Буг и вновь смыкались глубоко в немецком тылу.

— Эстетика шахматной игры, — сказал Катуков, — гласит: решение, которое вы принимаете в момент игры, должно быть таким, чтобы вам даже в голову не приходила возможность другого решения. Это значит, что существующая возможность психологически должна сразу же производить впечатление полного достижения. Вот так и в танковом бою, — продолжал командующий, — перед боем взвесь все шансы и, как хороший шахматист перед ходом, продумай все варианты. Никогда не считай противника глупым, помни, что каждый бой может принести новый манёвр врага. Противник не спит, поэтому всегда будь готов встретить любую неожиданность и найти правильное решение. Когда же твоё решение уже принято, сделай всё, чтобы оно было реализовано полностью.

Разговор этот происходил в начале июля сорок четвёртого года в прифронтовом украинском селе. В саду под яблонями — кто на скамьях, а кто просто на земле — сидели командиры бригад, которым предстояло принять участие в крупной операции — ударом через Западный Буг потрясти всю немецкую оборону, совершить дерзкий и смелый рейд в сотни километров.

Гусаковскому на первом этапе прорыва отводилась скромная, вспомогательная роль. Он должен был силами своей бригады обеспечивать фланг корпуса, наносящего удар на главном на правлении.

Ввод в прорыв — это в какой-то степени решение задачи со многими неизвестными. В том, как создаётся, как творится победа, как возникают возможности этой победы, есть свои глубокие и тонкие законы, подчас не укладывающиеся в обычные рамки.

По опыту своей боевой жизни Гусаковский прекрасно знал, что, сколько бы ни дано было времени на подготовку к операции, как бы ни были отработаны все детали плана, вряд ли всё предусмотришь. Но чем меньше в замысле операции «белых пятен», тем лучше для будущего.

Творчество в военном деле порою берёт своё начало в кропотливой будничной работе, проводимой задолго до самого боя. Несмотря на то, что Гусаковский день-деньской без устали работал — вставал с зарёй и ложился спать глубокой ночью, он вовсе не казался замученным человеком. Он весь как бы вытянулся, сухие плечи его развернулись, а в глазах играл столь знакомый друзьям огонёк грядущей битвы, к которой он готовил себя со всей страстью танкиста. Он вникал во всё. Одно дело с чужих слов знать о противнике, по схеме изучить маршрут танков и совсем другое — своими глазами увидеть дорогу, речку, пройтись по шестидесятитонному мосту, облазить передний край...

— А понтоны! — кричал он с порога своему начальнику штаба. — Обяжите командиров батальонов связаться с сапёрами, пусть хорошенько сдружатся, пусть посмотрят понтоны....

Гусаковский обладал огромным запасом энергии, сильным и точным воображением. С той минуты, когда из штаба корпуса были получены приказы о подготовке к операции, и до самого наступления он жил этой выпавшей на его долю боевой задачей. До решающего дня наступления было еще много времени, но Гусаковский уже шёл мысленно в бой, пробивал ворота прорыва, устремлялся к реке, форсировал её, вырывался на западный берег... Его воображение видело операцию в действии. В этой предварительной работе ума, когда, имея перед собой карту, Гусаковский перевоплощался то в командира армии, то в командира корпуса, бригады, батальона, роты, он каждый час, каждую минуту, каждую секунду наступал, вводил танки в прорыв. То, что шло сверху в виде приказов и схем, являлось только точкой опоры.

Он дважды переиграл с командирами предстоящий бой, все мыслимые варианты задачи. Совещание происходило в школе. Офицеры, точно ученики, сидели за партами.

Он проверил не раз и связь.

— Вы меня слышите? — спрашивал его по радио радист.

Если связь не была хорошо налажена, Гусаковский насмешливо говорил:

— Я вас вижу, а не слышу.

Настал день, когда бригада была приведена в боевую готовность. Гусаковский, казалось, осязал невидимые рычаги машины наступления, на которые легли его руки. Всё было подготовлено, даже карандаши для работы над картой.

И вот, когда всё созрело к бою, пружина наступления так туго завинчена, что, коснись её пальцем, она со страшной силой рванётся вперёд, — наступила пауза. Бригада ждала сигнала к переходу с выжидательных позиций на исходные. Сколько бы эта пауза ни длилась — час, два, день, сутки, — всё равно она способна измотать человека, все мысли которого направлены на прорыв. Это было самое томительное время.

Вечером, в канун наступления, Гусаковский сидел на порожке крыльца, наслаждаясь тишиной.

Над краем соснового бора, зацепившись за тёмно-зелёные кроны деревьев, догорала багряная полоска зари. Высокий, обрывистый берег, будто живой, звенел бесчисленными ключами, бившими из земли.

В сутолоке предбоевой работы Гусаковский как бы выключился, отошёл от всего, что могло хоть в малой степени отвлечь его мысли и чувства. Теперь он снова возвращался к природе, к тому, что так любил. То, что вчера еще воспринималось им как условное обозначение на карте — рубеж, на котором расположились танки бригады, — сегодня всё это разом ожило в его душе. Другими глазами вглядывался он в цветущее гречишное поле, в синий бор, подступивший к селу, в облачко, бродившее над бором. Он вбирал в себя всё очарование июльского вечера — и лес задумчивый, и взметнувшиеся яворы, и даже голубое колечко дыма над белой хатой.

Увидев начальника штаба, Гусаковский потянул его за руку и, показывая на облако над бором, с живостью сказал:

— Смотрите скорей, а то оно растает... Видите вон ту седую ветлу? Берите на два пальца правее... Глядите, глядите! Какое розовое! А сейчас голубое — и вот-вот скроется...

Начальник штаба усталыми глазами посмотрел на облачко: оно медленно плыло, меняя свои очертания. Обыкновенное облачко. Оно ничуть не взволновало подполковника, который всё еще находился в кругу такого множества забот, что ему сейчас не до облачка было. Он присел рядышком и сказал:

— Хороша погодка. Но метеосводки предусматривают дожди...

— Александр Иванович, — сказал Гусаковский,— знаете, о чём я сейчас думал? Вот, думаю я, привыкли мы к тому, что река для нас — водный рубеж, и перелески и долы — пересечённая местность, зелёный холм — отметка... Боюсь, разучимся мы ощущать природу. Как вы думаете, а? И он смущенно посмотрел на своего начальника штаба: как тот встретит его слова. То ли подполковник не расслышал Гусаковского, то ли был занят своими мыслями, но он озабоченно проговорил:

— Все зависит от пехоты... Если она пробьёт нам хотя бы минимальные ворота, мы легко форсируем водную преграду. А там — за Бугом, — мечтательно сказал он, — там мы хозяева.

Гусаковский рассмеялся.

Из-за хаты вышел танкист. Пучком травы он наскоро обметал запыленные сапоги. Потом решительно шагнул вперёд и доложил о себе: командир башни, пришёл из госпиталя, просит разрешения вернуться в свой взвод, на свою машину. На выгоревшей от солнца гимнастёрке выделялось у правого плеча пятно, точно от крови.

— Осколочное? — спросил Гусаковский, глазами показывая на пятно у плеча.

Гусаковский удивился: как же он нашел бригаду, которая в эти дни совершила большой марш в многие сотни километров?

— А я нашёл на старой стоянке бригадную указку, — быстро сказал танкист. — И по стрелке пошёл и пошёл... — И доверчиво, гордо добавил:—Мы, танкисты, народ чутьистый...

Гусаковский улыбнулся. «Чутьистый...» Да, это верно: нужно обладать хорошим чутьём, чтобы не сбиться с пути и так быстро, по малозаметным следам найти свою бригаду. Каждая бригада имеет свой отличительный знак — указку. Когда бригада в движении, колонновожатые, прокладывая её путь засекают на деревьях, наносят на стенах хат заметки, понятные танкистам, ставят на дорогах указки, острые концы которых показывают направление марша. Нужно уметь находить и читать эти отметки, нужно уметь идти по следу бригады. И нужно обладать высоким чувством любви, привязанности к своей бригаде, чтобы разыскать её на полях войны, чтобы, не долечась, вернуться в строй.
И Гусаковский, задумавшись, пристально вглядывался в обветренное лицо молодого танкиста, точно искал у этого «чутьистого» паренька ответа на свою думу.

Танкист по-своему истолковал молчание командира бригады. Всполошившись, быстро сказал, что он здоров, полностью здоров. И шевельнул рукою, желая показать, что рана зажила и рука в порядке.

— Хоть сейчас в бой, — сказал он робко, всё еще побаиваясь, как бы командир бригады не оставил его в резерве.
— Верю, — сказал Гусаковский. — Верю! — повторил он громко и весело, точно нашёл ответ на свою думу.

Собираясь уходить, танкист задел ногой свёрток: что-то внутри загудело, будто ветер прошёлся по струнам.

Гусаковский полюбопытствовал:
— Что там запело?
— Гитара, — побагровев, сконфуженно сказал танкист.
— Играешь? — спросил Гусаковский.
— Балуюсь, — тоном извинения ответил танкист.

Гусаковскому приятно было смотреть на этого белобрысого паренька, ему не хотелось с ним расставаться.
— А в бою? — спросил он. — Где же ты её прячешь в бою?.. Во втором эшелоне оставляешь?
— Она всегда с нами, — сказал танкист наивно и гордо. — И в бою с нами... Заворачиваем её в фанерный лист, хорошо обвязываем, чтоб не растрясло, и кладём на корму между ящиками с боекомплектами. Там она тихонько полёживает. В последнем бою контузию получила — струны лопнули...

И бережно, умело и ласково, точно ребёнка, он запеленал свою «семиструнную»...

«Откуда это берётся у нашего брата-танкиста?— спрашивал себя Гусаковский, когда командир башни ушёл. — Откуда берётся это сильное и доброе чувство привязанности к своему батальону, к своей родной бригаде, к своему боевому танкистскому братству?.. Ведь вот же — много бригад есть в армии, много батальонов, много танков!.. А почему-то тянет в свою бригаду — в ту, в которой дрался под Москвой, где ранен был, где всё знакомо и близко. И есть, быть может, на свете и лучшие бригады, а всё-таки тянет к себе, в свой дом...»

В ту же ночь бригада вышла на исходные рубежи. Имелось в виду, что танки, сберегая свою: силу, войдут в ворота прорыва, раскрытые пехотой, и пробьются в оперативную глубину. Но сопротивление противника было настолько сильно, что приходилось самим «дорывать» и прорывать коридор к Бугу. А тут еще хлынули дожди. Тучи низко плыли над землёй. Вся армия с нетерпением ждала прихода новолуния. Люди с тревогой и надеждой всматривались в ночное небо: по народным приметам дожди должны были кончиться с появлением «молодика» — тонкого серпа луны.

Судьба операции висела на волоске. Танки, действовавшие на главном направлении, наткнувшись на мощное противодействие, буравили толщу германской обороны. И это могло повлиять на весь ход событий, погубить дух этой операции, в которой стремительный темп был ведущей идеей. На этом мрачном фоне, точно искорка, блеснула весть о том, что Гусаковский одним своим батальоном успешно действует на фланге.

Катуков приехал к Гусаковскому. Нельзя сказать, чтобы приезд командующего очень обрадовал командира бригады. Гусаковский не то что испугался высокого начальства, — скорее всего он огорчился при мысли, что теперь всё свое внимание он должен будет уделить генералу. «Вот уж не вовремя», — потихоньку вздыхал Гусаковский, приводя себя в порядок. И, застегнув узкий ворот гимнастёрки, он почувствовал себя связанным. Он знал: сейчас пойдут расспросы, почему отстаёте, и прочее, и прочее, такое знакомое, когда всё идёт не особенно ладно.

И то, о чём он думал, так отчётливо было выражено на его озабоченном, разгоряченном лице, что Катуков, несмотря на то, что сам был встревожен и озабочен медленным ходом прорыва, весело, от всей души рассмеялся.

— Что же это, Иосиф Ираклиевич, ты встречаешь меня туча-тучей?..

Гусаковский смешался и что-то пробормотал в ответ, ссылаясь на жару. В лесу было душно, тучи то сходились, те расходились, всё вокруг затихло и застыло, словно ожидая, что вот-вот хлынет гроза. Низко пригнувшись, Катуков шагнул в палатку. Тут было прохладно. Он спросил вскользь, как будто зная, какой будет ответ: «Ничем не обрадуешь?» Гусаковский сделал руками такое движение, точно хотел сказать: «И рад бы, дескать...»

—А Иванов? — спросил Катуков, зная, что танки капитана Иванова имеют небольшой успех.

— Стучится!.. — сказал Гусаковский.

Гусаковский не любил отпускать авансы, выдавать желаемое за свершённое. Он прекрасно знал, как дорого приходится потом расплачиваться, если обстановка круто меняется.
— Работайте, работайте! — командующий жестом остановил командира бригады, давая этим понять: «прошу вас, не обращайте на меня внимания, делайте своё дело».

Гусаковский всполошился. «Зачем командующий прибыл в мою бригаду? — спрашивал он себя. — Ведь я только обеспечиваю фланг корпуса, а на главном направлении идут другие бригады». Он знал, что сосед справа замедлил темп движения, топчется на месте. Соседу справа были приданы дивизион самоходок, инженерные средства и дивизион гвардейских миномётов, и на него в корпусе и армии возлагали большие надежды, поставив в центре ударного кулака. Но вот так уж вышло, что первый успех наметился в бригаде Гусаковского. Его танки шли на заходящем крыле наступающей армии; он сумел использовать заминку в центре, куда противник бросил большие силы, и одним батальоном вырвался вперёд. Это был всего лишь росток обозначившегося успеха, его могли затоптать и уничтожить. Но этот же росток, если сберечь и развить его, мог стать решающим звеном всеобщего успеха.

Гусаковский всё своё внимание уделил этому ростку: он, как садовник, не мог надышаться на эту первую весеннюю, колеблемую ветром былинку, смело тянущуюся к свету.
Катуков приехал к Гусаковскому с одной целью: он лично хотел убедиться, что тот росток успеха, который на этом участке наметился, существовал в действительности. Он уселся в уголке на свежесколоченной сосновой скамье. Тонкий смолистый запах шёл от грубо стёсанных брёвен, подпиравших зелёный шатёр палатки, от густых ветвей хвои, накиданных на землю.

Первые минуты Гусаковский чувствовал себя как бы связанным. Сам того не замечая, он разговаривал с начальником штаба по радио и с командирами батальонов полушопотом, сдавленным голосом. Иногда, забывшись и чуть повышая свой голос, он вдруг вспоминал о командующем и искоса посматривал в дальний угол палатки, туда, где сидел «хозяин». Но «хозяин» сидел молча, откинув свою большую, смуглую голову и опираясь о шершавое бревно. Он внимательно, безотрывно смотрел на белый столбик света, падавший откуда-то сверху и будто подпиравший тёмнозелёную палатку. Он не нарушал течения той рабочей жизни, которая шла своей обычной колеей в этой палатке, разбитой на опушке леса, не вмешивался в приказы, которые отдавал командир бригады. И вместе с тем всё происходившее вокруг он воспринимал остро и глубоко. Ничто не ускользнуло от его внимания: и те усилия, которые прилагал Гусаковский, чтобы батальон Иванова и пехота Усанова смелее прорывались вперёд, и ту борьбу, которую пришлось ему выдержать, отбивая шедшие отовсюду настойчивые просьбы о подкреплениях.

И Катуков мысленно одобрял его. Он поднялся со скамьи и, чуть сутуля плечи, чтобы не задеть свода палатки, осторожно зашагал вдоль правой свободной стенки. Его маленькие шпоры тонко позвякивали. Изредка он подходил к столу и заглядывал из-за плеча полковника на рабочую карту боя. К этому времени Гусаковский уже настолько освоился, что ему даже было приятно, что командующий армией находится не у соседа справа, а здесь, на КП его бригады.

— Иванов! — громким шепотом говорил он по телефону с комбатом, всячески стараясь, чтобы командующий не слышал его. — Слушай, Иванов! — сдавленным голосом шептал он. — Высотку, высотку 129,6 быстрей бери. Ясно? Первый заинтересовался. Ясно? Первый!.. — многозначительно говорил он, давая понять, что первый, т.е. командующий армией, следит за его действиями. И уже другим голосом, свирепым и одновременно ласковым, он крикнул ему: «Коробки береги, коробки!»

Он избегал говорить такие часто срывающиеся в пылу боя слова: «любой ценой». Ну, нет... «Любой ценой» — это его не устраивало. Он знал, что там, за Бугом, предстоят большие бои и если здесь при прорыве растратить всю накопленную энергию бригады, то, выдохнувшись, бригада потеряет свою ударную силу. И это же, но в ещё большей степени, тревожило и занимало Катукова: как скорее прорваться и сохранить силы армии. В его руках как- бы имелся могучий молот прорыва — масса танков, артиллерии, мотопехоты. Искусство состояло в том, чтобы умело «сыграть» этим молотом, правильно направить удар, не распыляя сил и средств. Иногда нужен могучий удар молотом, а иногда и «ключика» достаточно, чтобы вскрыть и взломать вражескую оборону.

Катукова вызвали на провод из штаба фронта. Он притянул к себе карту и коротко, сдержанно доложил обстановку. По тону его голоса и как он; словно оправдываясь, разъяснял причины медленного продвижения, Гусаковский понял: на проводе, по-видимому, командующий фронтом.

Гусаковский почувствовал какую-то неловкость: точно это он, Гусаковский, подвёл своего командира. Тихонько кашлянув, чтобы привлечь внимание командующего, он молча сильным движением очертил на карте короткую дугу — вот так он поведёт свою бригаду. Скосив глаза на карту, Катуков кивнул головой и уверенным, весёлым голосом закончил разговор:

— Жду перелома в ближайшие часы. Пойдёт! Должно пойти!

Взяв из рук Гусаковского цветной карандаш, он резко и энергично набросал на карте ещё одну стрелу по дуге наступления, вторую стрелу, третью, четвёртую и пятую. Отбрасывая все свои сомнения, он окончательно утвердился на мысли совершить манёвр по фронту для развития успеха бригады Гусаковского. И, утвердившись в этой мысли, приняв решение, он сразу воспрянул духом. Время размышлений кончилось: настала пора решительных действий. Всё к Гусаковскому! Подтянуть сюда самоходки, гвардейские миномёты, повернуть сюда резервные бригады, быстрее накапливать силы и — рвать, рвать, рвать!

— Быть по сему, — улыбнувшись, проговорил Катуков.

На пороге командующий задержался: наклонившись к земле, он поднял маленькую, набухшую светлыми шишечками веточку ели и, вдыхая её терпкий запах, быстро зашагал по лесной дороге.

Гусаковский перевёл свой КП поближе к Иванову. Нужно было своими глазами всё увидеть — и капитана Иванова, и Усанова, и высоту, которую они захватили, и дорогу, которую они перерезали, и Буг, к которому они вышли.

17 июля бригада форсировала Западный Буг. И как первая весенняя почка час от часу набирает силы, наливается соками жизни, так смелый и дерзкий прорыв одной бригады, подхваченный и умноженный силами корпуса, вырос в грозный фланговый удар армии.

 Далее  >>