5. НА ОПЕРАТИВНОМ ПРОСТОРЕ

12 января сорок пятого года полковник Гусаковский радиограммой был вызван на командный пункт армии. Он не знал цели вызова и мог только догадываться: по-видимому, пришёл долгожданный день наступления.

В военной биографии командира гвардейской танковой бригады этот день на командном пункте, где офицеры как бы благословлялись на предстоящие бои, утро новой битвы, начатой 14 января, и вся наступательная операция от Вислы до Одера занимают первенствующее место. Такой глубины и размаха операции, проведённой в высоком, всё нарастающем темпе, история войн еще не знала. Мировая печать писала о январском наступлении Красной Армии как об одной из наиболее блестяще разработанных военных операций, которая станет классической и войдёт в военные учебники. «Взаимодействие отдельных русских армий превосходно, — писала в те дни одна из иностранных газет, — кажется, что инженер сидит за пультом, нажимает кнопки, а фронт наносит удар за ударом».

Стройность замысла, чёткость и гибкость всех звеньев операции являлись результатом большой, кропотливой подготовительной работы, которой охвачены были все — от командующего фронтом до рядового солдата. Поражают масштабы операции: 570 километров наступления. Это по прямой: от Вислы до Одера. Но война идёт извилистыми путями. Для того чтобы только возникла возможность такой грандиозной по размаху и деловитости операции, требуются зрелость, ширина и глубина военной мысли. Армия, её солдаты, офицеры и генералы должны мастерством своим и духом соответствовать высокому уровню задуманной операции.

Гвардии полковнику Гусаковскому, одному из многих офицеров-танкистов, выпало на долю счастье участвовать в этом наступлении. Он считал это своей удачей — ведь удар наносился в самое сердце Германки. Даже зная на первых порах только узкую часть боевой задачи, он острым глазом военного мысленно предугадывал направление удара, решительность целей, новизну решений и масштабность.

Если бы Гусаковский мог мыслить только «от сих и до сих», вряд ли бы он был в числе тех командиров передовых отрядов, которые первыми входят в прорыв. Инициатива нужна в любом бою. Но в этой наступательной операции, продолжавшейся без интервалов почти двенадцать суток и развернувшейся на огромных пространствах, инициатива была решающим слагаемым победы.

Еще в дни подготовки Гусаковский ощутил масштабы операции, перед ним раскрылся широкий горизонт действий танков на оперативном просторе. Он видел, как в напряжённой работе, в бессонные ночи возникают идея и замысел операции, как созревают истоки будущей победы. И это он особенно ясно ощутил ночью на плацдарме, где сотни танков и самоходок, стоя плечом к плечу, ждали сигнала к вводу в прорыв.

В день выхода танков на исходные рубежи спидометры всех машин были переведены на ноль. Ночью танки передовых отрядов скрытно перебрались через Вислу и сосредоточились в лесу на плацдарме близ Варшавы. Сам лес с его густыми, мохнатыми елями больше походил на огромный гараж: под каждым деревом стояли мощные танки и самоходные орудия. Чудом казалось это скрытное сосредоточение огромного количества танков, артиллерии, пехоты на плацдармах, из которых северный, больший, имел по фронту и в глубину около пятнадцати километров. Для того чтобы только на макете разместить всю массу техники, пришлось иметь дело с бесконечно малыми величинами — так плотен был боевой порядок орудий и танков, заполнявших плацдарм! И как садовник разделывает землю под сад, так инженеры «обживали» плацдармы к прорыву. Это не было хаотическое, беспорядочное скопище боевой техники. Принцип наибольшей целесообразности лежал в основе гигантского монтажа боевых сил и средств.

Машина наступления монтировалась главным образом ночью. По ночам шли перевозки грузов, по ночам без фар двигались артиллерийские батареи, дивизионы, бригады, по ночам совершали броски танковые части — днём они прятались в лесах. По ночам зарывались в землю орудия большой мощности. Дисциплина сосредоточения войск и техники была законом для всех. Был выработан твёрдый режим прохождения грузов по мостам через Вислу. Командиры частей — генералы и офицеры — лично регулировали поток людей и боевой техники. Инженерные войска проложили на заболоченной местности сеть деревянных дорог. Земля расчерчивалась на квадраты: каждая часть получала во владение свою «усадьбу».

Вбитые в землю колышки определяли места стоянок каждого орудия, каждого танка.

Вся эта напряжённая работа совершалась за спиной тех дивизий, которые стояли лицом к лицу с противником. Эти дивизии были щитом для армий, готовящихся к прорыву. Они жили своим боевым распорядком дня, который был знаком противнику. Малейший отход от принятых обычаев мог встревожить врага. Вот почему всё на переднем крае должно было быть таким, каким это было вчера и третьего дня. Ничто не должно было показать противнику о готовящемся наступлении. Идея наступления постепенно познавалась войсками. День ото дня расширялся круг людей, вовлекаемых в подготовку операции, наращивались задачи и, словно в лаборатории, вырабатывалась методика прорыва. Организаторский талант, присущий нашему генералитету и офицерскому корпусу, во всём блеске проявился в подготовке этой сложной и трудоёмкой операции. Размах и деловитость сливались воедино. Штаб фронта в этот период представлял собой своеобразное конструкторское бюро: идея и замысел операции облекались в точные, ясно выраженные формы стремительного манёвра, отшлифовывались детали прорыва, творчески создавались наиболее выгодные варианты ударов. С военным блеском и глубиной мысли, сочетавшейся с методичной, последовательной работой, оттачивались все большие и малые вопросы наступления. Ничто не было упущено. Командующие армиями получали от командующего фронтом свои задачи, и пока маршал работал с одним, другой подготовлял своё решение. Это была своеобразная академия военной мысли, которая давала возможность командующему фронтом выискивать и создавать новые варианты в решении сложных задач прорыва на основе обобщённого опыта предыдущих операций Красной Армии.

Вот так в творческой работе оттачивалась идея, совершенствовался план, расширялись и уточнялись масштабы операции.

В лесу на командном пункте Гусаковский встретил знакомых командиров из своей армии и из соседней. Одного полковника, который подошёл к нему и, пожимая руку, весело воскликнул: «Живой? Очень, очень рад!» — Гусаковский, смутившись, долго не мог узнать. Где-то он видел этого прихрамывающего полковника, может быть, даже вместе служили, но где — он не мог вспомнить.


— А Рудню помнишь? — сказал полковник.

И Гусаковский радостно вскрикнул: Рудня!.. Ну, конечно, там он воевал с этим полковником, который был тогда комбатом и славился своим голосом. Как он пел любимую всей бригадой песню танкистов!..

Броня от частых выстрелов дрожала,
Шел жаркий бой с фашистскою ордой,
Звенела песня, и вперед бежала
Дорога нашей славы боевой...

И, отойдя в сторону, они оживлённо заговорили. «Где такой-то?» «А помнишь?» — наперебой спрашивал один другого.

— Товарищ капитан, — сказал прихрамывающий полковник, голосом и осанкой изображая знакомого обоим старого командира бригады, у которого они служили под Москвой осенью в сорок первом году. — Скажите, товарищ капитан... Во время дождя что лучше — идти медленнее или быстрее?..

— Конечно, быстрее, — в тон полковнику ответил Гусаковский, вспоминая, что за этим обычно ледовало замечание старого командира бригады: «Вот так и в танковом бою: как ни велика опасность, но если идти быстро, наступать активно, тогда больше шансов на победу». Эти вопросы и ответы имели свою историю. В боях под Москвой наши танки в борьбе с огромными массами немецких танков выработали свою гибкую тактику: нанося удар в одном месте, советские танки совершали быстрый манёвр по фронту, чтобы появиться в другом месте и ударить там.

Да, как давно это было!.. Считанные были тогда в армии бригады. Как мечталось тогда о танковых сражениях, о действиях на широких оперативных просторах, об операциях с размахом в глубину... И это время пришло!

В последний раз уточнялись боевые задачи и разрешались все острые вопросы предстоящей операции, в последний раз перед вводом танков в прорыв командующий армией беседовал с командирами передовых отрядов, расспрашивая их о готовности людей и танков.

Операция была запланирована в высоком темпе. Ключом её был фактор стремительности, смелость и решительность действий на оперативном просторе. Эту мысль ярко подчеркнул выступивший на совещании командующий фронтом. Он стремился передать главенствующую идею операции — действовать энергично, стремительно, двигаться как можно быстрее, прорываться на коммуникации противника, не бояться ударов с тылов и флангов, помнить, что сзади идут главные силы, которые всегда поддержат и выручат, и держать в сердце самое главное: предстоящие бои, которые должны стать решающими и привести Германию к краху.

Испытующе вглядываясь в лица командиров, маршал серьёзно и просто спросил: понимают ли они весь характер предстоящей операции, чувствуют ли они себя готовыми к тому, чтобы ударить в самое сердце Германии. Слушая маршала, гвардии полковник Гусаковский мысленно отвечал командующему фронтом: «Да, мы готовы». Он это говорил не только от своего имени, но и от имени своих командиров батальонов, от имени всей бригады. И это ощущение силы, жившее в душе полковника, шло не только от количества сосредоточенных войск на плацдарме, ждавших сигнала к вводу в прорыв, — скорее всего это было внутреннее ощущение силы жизни.

Он вернулся в бригаду с радостным ощущением силы и уверенности. И как бы ни было тяжело, какая бы опасность ни грозила бригаде и ему лично, — война есть война, и все тяжести будут преодолены, и цель достигнута.

И точно так же, как командующий фронтом за схемой движения войск видел людей, которые должны претворить в жизнь идею и замысел, план и решение операции, так и командир бригады творчески воспринимал боевую задачу. Он решал её, имея в виду тех офицеров, которые будут вместе с ним сражаться. Все командиры батальонов были дороги командиру бригады. Он хорошо знал сильные и слабые стороны каждого, и, как хозяин большого и сложного хозяйства, он не считал для себя возможным открыто проявлять свои симпатии. Он придавал огромное значение тому, что он называл характером офицера-танкиста. А этот характер был связан со способностью самостоятельно мыслить, действовать решительно и смело.

Майор Карабанов обладал сильным характером. Он весь жил боем. Жил активно, горячо и творчески. Для того чтобы воевать на оперативном просторе и в отрыве от главных сил, мало одной личной храбрости и смелости. Дерзость, храбрость и смелость — все непременные качества танкового командира. Карабанов обладал яростью и упорством в борьбе за цель. Карабанов и думал и делал быстро. Его приходилось придерживать, осаживать. Горячий и самолюбивый командир, он иногда не знал границ своей смелости и дерзости. Ему стоило только сказать: «Боритько впереди,— учти!» И он вспыхивал, точно его пришпоривали.

Что касается майора Боритько, то при всём том, что это был сильный командир, его все-таки приходилось подгонять, или, как говорил Гусаковский, чуть-чуть подталкивать. Подтолкнёшь его — и глядишь, он живей действует.

Третий командир батальона, майор Пинский, человек новый в бригаде, характер имел спокойный, рассудительный. Он словно уравновешивал первых двух командиров.
Гусаковский должен был со всем этим считаться и учитывать в бою. Карабанов и Боритько были его ударными кулаками — то Боритько он выбрасывал вперёд, то Карабанова. Этим он как бы наращивал темп наступления, умножая энергию одного командира гибкостью мысли и подвижностью другого.

К двум часам дня полковник Гусаковский всей бригадой, с приданными самоходными орудиями, дивизионом гвардейских миномётов, батальоном мотопехоты, сапёрами и средствами связи, вошёл в прорыв, подготовленный силами пехоты и артиллерии. Он вошёл, как говорят танкисты, в «чистый прорыв». И это уже было хорошим признаком — сохранялась сила удара передового отряда, высокий моральный и боевой коэффициент.

Одно дело—ящик с песком, игра, учения на тему о вводе танков в прорыв и действиях на оперативном просторе и другое дело — динамика самой жизни. Можно тысячу раз проштудировать множество вероятных вариантов боя и «скиснуть», когда на поле сражения вдруг возникнет обстановка, отличная от привычной мерки.

Предполагалось, что танкам на реке Пилица будет подготовлен мост для переправы. Но движение танков было настолько быстрым, что они вышли к реке раньше запланированного боем срока. Мост наводился под огнём противника.

Карабанов попробовал пустить танки по льду. Три танка рухнули в воду — лёд был рыхлый. Карабанов страшно обозлился. Он был без тёплого комбинезона, в одной фуфайке. Его сильное лицо побагровело от гнева и обиды: только вошли в прорыв, а уже задержка.

Гусаковский решил: подорвать лёд, пустить танки вброд.

Так и сделали. Автоматчики, заняв западный берег, вели огонь, оттесняя противника. А танки, сползая по пологому берегу, ныряли в чёрную, дымящуюся воду, расталкивая льдины, которые шурша тёрлись о железные бока машин. Холодная вода проникала сквозь смотровые щели — у водителей сводило руки. Выбравшись на противоположный берег, танки отряхивались от воды и разворачивались к бою.

Сам Карабанов продрог, мокрая фуфайка на нём залубенела, но он словно не чувствовал холода, оставаясь на берегу до той минуты, пока все танки батальона не прошли реку. И сам Карабанов и Гусаковский считали это в порядке вещей. Так должно быть.

Гусаковского сопровождали на бронетранспортёре три походные радиостанции — одна для связи со штабом корпуса, вторая для связи с батальонами и третья для связи со штабом бригады. Сам он находился в центре боевых порядков. Его командирский танк вёл офицер Деденко. Тенью шёл всюду за Гусаковский его ординарец Ремизов. И Деденко и Ремизов втянулись в его стиль походной жизни. Нужна была большая выносливость, чтобы день и ночь почти без отдыха находиться в движении, всё время чувствовать обстановку и с наибольшей целесообразностью направлять действия батальонов.

Гусаковский обладал чувством меры, очень важным качеством при оценке обстановки. Первые успехи наступления могли вскружить голову: дескать, всё теперь легко, всё нипочём. Реальной была опасность, что, ворвавшись в Равву-Мазовецкую, можно было увязнуть там, потерять время и силы. А если поставить себе задачу обойти Равву-Мазовецкую и, выйдя на главную магистраль, отрезать противнику пути отхода?

И, ставя эту задачу перед Карабановым, он ласково приговаривал:
— Зачем в лоб? А мы культурненько: бочком, бочком...

И, поблёскивая глазами, он ладонью делал плавные движения, будто обходил препятствия.

Танки сделали бросок в 123 километра. Гусаковского беспокоило отсутствие связи с корпусом. Возможно, что другие, следовавшие за ним бригады увязли в бою под Раввой-Мазовецкой. Он отрядил офицера связи майора Бардишина. Один на танке, офицер связи ночью пошёл в обратный очень опасный путь, потому что между передовым отрядом и главными силами были немецкие очаги. Он разыскал штаб гвардии полковника Бабаджаняна, и на рассвете все двинулись по следу 44-й бригады, которая, как иголка, тянула за собой всю массу танков, пехоты, самоходок.

Крупным испытанием для Гусаковского, для всей бригады была встреча и бой с подходившей немецкой дивизией, расположившейся в густом лесу.

Ближе к вечеру от Боритько пришла первая партия пленных немцев. Гусаковский допрашивал их сам. Он ставил перед ними короткие, точные вопросы. Он хотел знать, кто перед ним в данный момент, силы противника, его намерения. Немцы отвечали сбивчиво, хотя и с услужливой готовностью. Из всей пёстрой мозаики немецких ответов полковник сделал для себя ценный вывод: он наткнулся на свежую дивизию, брошенную из глубины. Его заинтересовал долговязый немец в камуфлированном комбинезоне, цвета сгнивших листьев. Он-то и сказал о свежей резервной части. Гусаковский насторожился: «свежая резервная дивизия»...

Когда один из офицеров заинтересовался биографией этого немца, Гусаковский резко оборвал его:
— Оставьте в покое его папу и маму...

Он ещё и ещё раз уточнял вопрос о подходе свежих немецких резервов. И сразу оживился: обстановка обострилась.

Два документа германского командования попали в руки советских танкистов. Они проливали свет на поведение немецкого генералитета, на то, что творится в рядах германской армии. Один из приказов исходил от Гитлера и посвящен был вопросу «О командовании в отрезанных частях». Слева стояло: «Фюрер. Главная ставка».
Приказ начинался в обычной для «фюрера» торжественно напыщенной манере:

«Война требует от каждого в отдельности приложения всех своих сил, невзирая ни на что. Отчаянная храбрость войск, упорство и стойкость всех военнослужащих и несгибаемое продуманное управление войсками преодолели даже такое положение, которое казалось безвыходным. Командиром немецких солдат может быть только тот, кто всеми силами духа, Души и тела каждодневно к каждому своему подчинённому способен предъявить те требования, которые он вынужден предъявлять в связи с обстановкой. Энергия и смелость в принятии решения, сила характера, глубина веры являются непременными качествами для борьбы. Кто не обладает ими или больше не обладает, не может быть командиром и должен уйти».

Второй документ — приказ начальника штаба германских сухопутных сил — имел прямое отношение к действиям советских танков. Гудериан истерически взывал: «Глубокие вклинения Советов возникли благодаря продвижению бронированных боевых групп. Нужно повсюду и немедленно положить конец сталинским танкам. Достаточно горсточки мужей, чтобы положить предел гусарским выходкам. Когда везде будет применено оружие и разрозненные танковые силы будут побеждены, больше недели эта шумиха не сможет продлиться».

Оба документа — «фюрера» и начальника генштаба сухопутных сил — по существу пронизаны были чувством страха перед грядущей катастрофой, которая надвигалась со страшной непреоборимой силой на фашистскую Германию. Гул движения танков передовых бригад отдавался страшным эхом в душах германских генералов, офицеров и солдат. Те качества для борьбы, которые германское командование искало в своих командирах, — смелость и энергию в принятии решений, силу характера и глубину веры, — ничего этого не было в потрясённой немецкой армии. Существовали огромные войсковые массы, боевая техника, могучие рубежи обороны по Одеру, земля, одетая в «панцерверк» (броневое вооружение), штабы с бесчисленными генералами, тщательно отработайные планы оборонительных сражений, — всё это еще было. Сильный враг еще не был окончательно сломлен. Но не было у них главного и решающего фактора борьбы — чувства уверенности в победе или хотя бы в том, что удастся остановить русское наступление.

Формула великого советского наступления — рассечь, смять, уничтожить — продолжала действовать и тогда, когда наши войска вышли на оперативный простор. Синхронность боевых действий четырёх наступающих фронтов, последовательность ударов пехоты, танков, артиллерии и авиации привели к тому, что весь 1200-километровый фронт стал трещать и расчленяться. Глубина проникновения наших клиньев увеличивалась с каждым днём.

На вершине танкового клина, направленного в сердце Германии, была и бригада Гусаковского. В январских сумерках читал он захваченные у немцев документы. Разноречивые чувства охватили командира бригады. Что он должен сделать? Какое решение принять? Войти в связь с корпусом не удавалось — бригада вырвалась далеко вперёд. Нужно было самому оценить обстановку, обдумать и принять решение. Что лучше в создавшейся обстановке: идти вперёд по заданной оси прорыва или выждать подхода главных сил и тогда вступить в бой на уничтожение немецкой дивизии?

Наступала ночь. Нужно было решить вопрос о том, где расположить бригаду. Начальник штаба подготовил приказ и набросал на карте место стоянки танков — на восточной окраине леса, чтобы быть ближе к подходившим главным силам. Гусаковский молча просмотрел карту, молча пробежал глазами приказ. Он ничего не сказал: ни да, ни нет.

— Оставьте, — сказал он после короткого молчания.

Начальник штаба дважды и трижды обратился к командиру бригады с каким-то вопросом, но полковник, о чём-то задумавшись, смотрел в одну точку — в синюю кромку далёкого леса. Над тёмными, мохнатыми елями роились облака — похоже было на то, что пойдёт снег. Начальнику штаба показалось, что полковник что-то напевает, словно про себя. И впрямь он пел — еле слышно, тонким и мягким голосом:
Под косой трава валилася;
Под серпом горела рожь...

Воробьёв беспокойно взглянул из-за плеча Гусаковского на карту. Почему Гусаковский медлит подписать приказ? Что его тревожит? О чём он задумался? Всё, кажется, сделано так, как надо; ничего не упущено; вот здесь сосредоточится бригада; сюда будет выброшена разведка...

— «Гусарские выходки!» — вдруг бросил насмешливо Гусаковский, вспоминая эти слова из приказа германского командования. — Вот вам и «выходки»! — с весёлой угрозой сказал он. — Прорыв на сотни километров в глубину!

И как всегда в критические часы боя, полковник оживился — его мысль работала острее, он глубже воспринимал обстановку, быстрее оценивал её и смелее принимал решения. За годы совместной боевой службы Воробьёв хорошо изучил эту сторону характера Гусаковского — чем сложнее была обстановка, тем лучше чувствовал себя полковник. Он размышлял вслух, как бы приводя в порядок свои мысли и выводы. Ясно было, что эта немецкая танковая дивизия выброшена из резерва. Ясно было, что ей поставили цель — приостановить движение русских танков. Ясно было, что немецкие танки скрытно сосредоточились в лесу, поближе к шоссейной дороге, чтобы наносить оттуда удар по наступающим русским танкам. Ясно, как день, что в этих условиях «пожирание» пространства бессмысленно и нецелесообразно. Нужно не выталкивать, а уничтожать немецкие танки. Немецкая дивизия обладала силой, значительно превышающей силы бригады. Но это сила числа. Страх разъедает и эту свежую немецкую дивизию. И если глубокоуважаемый начальник штаба полагает, что надо занять восточную сторону леса с тем чтобы, дожидаясь там подхода главных сил армии, блокировать, а потом ударить по немецкой дивизии, то он глубоко ошибается. Такое решение, грубо говоря, уводит нас в кусты. Мы упускаем блестящую возможность наносить самим удар. Вот почему мы выбросим разведку на шоссе и в лес, будем следить за каждым шагом противника, устроим ему демонстрацию на восточной опушке, а главные свои силы сосредоточим на западе.

Гусаковский придвинул к себе карту и с той весёлой усмешкой, которая служила верным признаком, что полковник что-то задумал, наметил стоянку на западной опушке леса.

— Да, да, на западной, — сказал он начальнику штаба, заметив его удивлённый взгляд. — Остальное всё правильно. Ваше просвещённое мнение?

Подполковник наклонил голову в знак согласия.
— Так, пожалуй, более верно...

Психологический прогноз Гусаковского полностью оправдался. Противник встревожился: иметь у себя за спиной русские танки — мало приятная вещь. Немцы стали ввязываться в бой, прощупывать наши силы. К полуночи гул танков со стороны немцев усилился. Всё говорит о том, что противник встревожился. Ночь усугубила эту тревогу. Нужно усилить нажим, не давать им покоя. Они, наверное, начнут прорываться утром. Прорываться на запад. Воробьёв, которого полковник спросил: когда можно ждать удара немцев? — сказал, что скорее всего на рассвете. Гусаковский попросил уточнить часы рассвета. Воробьёв уточнил: «часов в шесть».

— А мы ударим в три ноль-ноль, — сказал Гусаковский.

И это его решение имело свои далеко идущие последствия. Своей атакой в три часа, на грани ночи и рассвета, Гусаковский добился цепного выигрыша: он, как говорится на военном языке, упредил противника, подавил его своей инициативой и активностью.

Полковник вслушивался в звуки боя, терпеливо дожидаясь боевого донесения от капитана Юдина. Падал снежок, смешанный с дождём. Гусаковский только покачивал головою, когда Ремизов или командир танка предлагали ему поесть. Пересохшее горло требовало одного — воды, воды, воды.

Гусаковский попробовал было выкурить папироску, но, пожевав её и вдохнув дым, он брезгливо отшвырнул её прочь. И только когда от Юдина пришло короткое боевое донесение — бой идёт успешно, — он повеселел. То страшное напряжение, которое испытывал Гусаковский все эти часы, вдруг рассосалось, уступая место спокойной уверенности в успехе боя. Он расстегнул ворот мехового, крытого замшей, комбинезона. Отдав нужные распоряжения, Гусаковский нащупал в кармане луковицу и сухарик. Впервые за весь день, а может быть за последние сутки, Гусаковский почувствовал голод. И он обратился к Ремизову:

— Дай-ка мне, друг, мои законные пятьдесят граммов...

 Далее  >>