Гарин Ф.А.
ЦВЕТЫ НА ТАНКАХ
Москва, «Советская Россия», 1973
|
|
|
Гарин Ф.А. |
... Глава 11. ПОСЛЕДНИЙ АКТ
Все спешили на концерт фронтового ансамбля.
Кто пришивал свежий подворотничок, кто плевал на сапоги и чистил их старательно, кто освежал голову военторговским одеколоном «Сирень». Все истосковались по песне, по музыке, по стихам. У землянки комбрига, вырытой на краю обширной поляны, собрались батальоны. Ни сцены, ни скамей. По одну сторону сели на землю «по-турецки» танкисты и автоматчики, по другую в четыре ряда стояли рослые солдаты в фуражках с красными околышками.
Крепкие мужские голоса спели несколько песен, и лучше других прозвучала «Степь да степь кругом». Потом ведущий объявил: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат».
— Це про шоферов;— пояснил Микола Святый, приехавший в бригаду с Ваней Скарбовенко.
Дирижер поднял руку. Воцарилась тишина. И по поляне разнеслась чудесная песня. Никто не шелохнулся, не курил. Песня сковала всех, схватила за душу. Какая колдовская сила была заложена в этих звуках! Но вот хор умолк. Молчали и слушатели. Ни одного хлопка. И вдруг в едином порыве все поднялись и закричали:
— Браво! Еще раз! Еще!
Волнение охватило всех. Хор спел вторично.
И такая же радость во второй раз! Десять минут ведущий не мог объявить следующий номер. Тогда Темник поднял руку, и вся бригада затихла.
— Мы скоро уйдем в последний бой,— сказал он, обращаясь к хору.— Спойте нам в третий раз.
Механика-водителя Сережу Соловьева после гибели Горелова перевели в батальон Бочковского. Семь орденов украшали его грудь. Ребята предсказывали ему: «Пока до Берлина доберемся, у тебя будет полная десятка».
При жизни Горелова он мечтал получить ордена Славы всех степеней и вернуться домой офицером, а сейчас он тайно завидовал Володе Жукову, что его любит, как он выражался, «первейшая красавица на всю армию» Лида Баркова. Глядя на Сергея, всякий бы сказал: «Видать, весельчак и танцор», а на деле Соловьев любил только наблюдать за танцующими. Темник почему-то считал, что Горелов его разбаловал, теперь «пусть поработает, как все». Орловского двадцатичетырехлетнего старшину в бригаде звали орлом. Вполне заслуженно. Был случай, когда в течение трех дней он двадцать четыре раза бросался в атаку. Танком командовал лейтенант Матьяшин. До чего смелый был, но и его ошеломила беспримерная дерзость Соловьева.
— Погубишь машину и экипаж, — не выдержал Матьяшин, после того как Сергей с ходу врезался в хату, в которой укрылись фашисты.
— Я не артиллерист, товарищ лейтенант, у меня в руках одни фрикционы.
В этот день Соловьев повел в атаку свой танк в четвертый раз. Он крепко верил в удачу, а вышло наоборот. Термитным снарядом был разбит пулемет, Матьяшину оторвало руку. Пришлось развернуть машину и укрыться в роще. Новым командиром танка назначили старшего лейтенанта Кавардакова. Резервисты успели ему шепнуть: повезло, дескать, лучшего механика-водителя во всей армии не сыскать. Стрелять Кдвардакову почти не пришлось. Соловьев за несколько часов протаранил два панцирника и одиннадцать пушек.
Жизнь танка (если его не подожгут) не ахти большая. Мотор отработал положенное ему количество часов и — в ремонт. На фронте научились продлевать жизнь танку, но ему, как и одряхлевшему человеку, приходит конец. Десять машин сменил Соловьев. Все они после обновления возвратились в строй. Но каким надо быть смелым и решительным, чтобы наездить столько часов, сколько Соловьев! Вот потому у него вся грудь была в орденах.
Микола Святый не заслужил даже медали. Над ним подтрунивали: «Тебя жинка в хату не пустит. Бросай легковушку, пересаживайся на танк». Микола видел, как гибли танкисты в каждом бою, но вернуться в семью с «чистой гимнастеркой»?! Кто поверит, что он был на передовой?
И вот однажды Микола, поборов свою застенчивость, затеял разговор с Сережей Соловьевым.
— Послухай, невжели я не мог бы танкой управлять?
— Нет! — решительно ответил Соловьев.
— Сыла потрибна, або шось другое? — Микола задумался, и с не свойственной ему горячностью заявил:—Щоб я учився, то з мене вышов бы инженер чи дохтур. Ось захотив — став шофером, захотив бы — був бы штейгером.
— Микола,— спросил Соловьев,— у тебя котелок варит?
— Не гирше; як у тебе.
— Так пойми ты раз и навсегда: танкист может стать шофером, а шофер танкистом — ни-ко-гда!
— Чому?
— Не могу объяснить.
— Значит, с тебе толку мало. У нас в Шахтах, к примеру, був хлопчик, ну пацан такой, як вси. В цурки з ним грали, яблоки разом вурували, а теперь вин енерал.
— Может, плохой генерал,— усомнился Соловьев.
— Плохим енерала не дают.
— Ну, чего ты пристал? — рассердился Сергей.
— Так це ж ты, а не я! За артиста себе считаешь.
— Я механик-водитель, а не артист.
— Я такой же водитель, як и ты. А механик я, между прочим, тоже неплохой.
— И все же механика-водителя из тебя не выйдет,— уже задирчиво бросил Соловьев.
— Трясця твою душу! — Микола со злости процедил сквозь зубы слюну и отошел.
Прав ли был Соловьев?
Правда, вражеский снаряд не разбирался в хороших и плохих водителях, но хороший механик-водитель, умело маневрируя в огненном море; не раз спасал танк и свой экипаж.
Мы знали, что наступление может начаться каждый день, каждый час. Отлучаться из части было строго запрещено.
Газетчикам танковых соединений не приходилось бывать в дни затишья на переднем крае, хотя бы потому, что танки всегда стояли в лесах или засадах. Зато когда им прорубали «просеку» и они вырывались на оперативный простор, то журналиста, рискнувшего остаться в роли десантника, ожидало такое, что и не снилось газетчику стрелкового соединения. И вот в день затишья Силяев неведомыми путями пробрался через «чужую» территорию на передний край, а вернувшись, рассказал Зотину по секрету, что туда «понавезли» тысячи дальнобойных орудий (как зенитчик, он понимал в них толк) и сотни прожекторов.
— Прожектора-то зачем? — удивился Зотин.
— Спрашивать не полагается.
— Ты, верно, спутал Художественный театр с театром военных действий. Привезли новые «катюши», их теперь «Иванами» называют.
— Я лекарство от вина сумею отличить.— Обиделся Силяев.
— Ладно,— примирился Зотин,— будешь у Гиленкова — расспроси.
Из окна фешенебельного особняка, в котором временно остановился Дремов, доносился задушевный тенорок.
Была весна, цвела сирень,
И пели пташечки...
Голос принадлежал кому-то из дремовских порученцев. На дворе стояла та пора весны, когда из теплых краев возвращаются журавли, на рассвете тускло серебрятся звезды, в кустах гулко журчит ручей.
Вооружившись карандашом и линейкой, комкор склонился над оперативной картой, что-то измерял, подсчитывал. Со стороны он казался архитектором, который готовился к защите проекта.
Рядом сидел начальник политотдела генерал Шаров. Внешне Василий Михайлович казался добродушным, но подчиненные знали, что он умел порой сердиться не на шутку. Человек глубоко партийный, с университетским образованием Шаров ненавидел ложь, не терпел, когда начальство помыкало подчиненными, и сам никогда не относился к людям свысока. Не случайно Дремов нравился ему своей солдатской прямотой.
Начальник штаба Воронченко доказывал Дремову, что приказ штаба армии надо по-своему переосмыслить (дескать, нам отсюда видней), но не уклоняться от главной цели. Дремов верил в Воронченко, но решил до конца не рисковать: в случае неудачи распекут так, что головы не снести.
— Итак,— сказал Дремов, откинувшись в кресле,— предстоит последний акт войны. Он, по-видимому, будет коротким, но я хотел бы после взятия Берлина увидеть всех своих командиров бригад, полков, батальонов живыми и невредимыми. Впрочем, если суждено...
— Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой,— помог ему Шаров.
Дремов кивнул головой в знак благодарности за подсказку. Потом он протянул мне карту Берлина. Надпись на ней гласила: «Исправлено по аэроснимкам по состоянию на 25.Ш.45.» На карте были указаны названия всех улиц, площадей и переулков, а также заштрихованы разрушенные и полуразрушенные жилые дома, заводы и фабрики.
— На досуге изучи! — предложил генерал и добавил:— Мне один компетентный товарищ сказал, что заводы, в которые вложены английский и американский капиталы, целехоньки. Зато район, отведенный для советских войск, после того как Берлин будет взят, в развалинах. Хитро бомбили город наши союзники.
С кем быть в наступлении? Мы с Силяевым решили двигаться на мотоцикле вслед за танками Первой гвардейской танковой бригады, так как именно она пойдет во главе всей Танковой армии.
За несколько дней до наступления мы простились с Зотиным и уехали в бригаду. Силяев уверенно вел мотоцикл, а я, сидя в коляске, «следил» за небом.
У моста через Одер скопилось множество наших машин. Шоферы были убеждены, что уже «никто пути пройденного» у них не отберет, что до логова врага наши войска пройдут церемониальным маршем. Многие были упоены победами последних двух лет, и поэтому офицерам приходилось многократно разъяснять солдатам, что впереди ещё огромные трудности, что путь до гитлеровской канцелярии усеян не розами, а шипами в виде надолбов, эскарпов, ежей и мин, что в последнем акте войны будут потери. Солдаты слушали, улыбались, а про себя думали: «И чего стращают, дошли до Одера, дойдем и до Берлина».
Силяев остановил мотоцикл, поднес ладонь козырьком к глазам и, глянув в небо, удивленно сказал:
— Что за чертовщина, таких самолетов ни разу не видел?
Мы присмотрелись. Над тихим уснувшим Одером кружил спаренный самолет: под фашистским самолетом висел как бы планер и их совместное барражирование привлекло внимание многих. Казалось, что мы на летном поле и нам демонстрируют новинку авиационной техники (позже мы узнали, что верхний самолет — это «мессершмитт-109», а нижний «юнкерс-88», начиненный взрывчаткой). Неожиданно самолёт спикировал, от него отделился «планер», который вот-вот, казалось, врежется в мост. Однако этого не случилось. Он ударился о дом, находившийся неподалеку от реки. Раздался страшный взрыв, тучи черного дыма застлали солнце, окутали берега Одера, машины, людей. Казалось, что произошло сильное землетрясение. Я лежал засыпанный землей, держась рукой за коляску мотоцикла. Инстинктивно пощупал ногу, в которую был ранен под Порицком: цела и невредима. Дым медленно и лениво рассеивался. Как во сне, мельтешили люди. Наконец я увидел Силаева, но его нельзя было узнать: на черном лице поблескивали одни серые глаза, как у трубочиста! Теперь Силяева можно будет отмыть только в бане. Он поднялся с земли, посмотрел на меня и его охватил неудержимый смех. «Свихнулся, — решил я с сожалением, — реакция на контузию» — и спросил:— Неужели так смешно?
Он вытащил из нагрудного кармана гимнастерки зеркальце и поднес его к моему носу. Мы были похожи друг на друга. Взрывная волна пощадила нас, а вокруг лежали убитые и раненые. С домов летели, грохоча, черепичные плитки, рушились стены, обнажая внутренность комнат, и оттуда неслись вопли немецких детей.
Только под вечер нам удалось добраться до леса, в котором укрылась бригада. Темник уже знал о происшествии на Одере.
На другой, день в бригаду приехал командарм. Он легко и красиво ступал по земле пружинистым шагом, на лице его играла улыбка. Старожилы понимали командарма: он шел в свою бригаду, которую создал и выпестовал упорным трудом. Навстречу ему выбежал Темник. Командарм поздоровался, потом положил руку комбригу на плечо и они ушли в глубь леса, как уходят на прогулку два закадычных друга, которые давно не виделись.
Вернулись через час.
После отъезда командарма Темник многозначительно молчал.
По плану командования Первой гвардейской танковой бригаде и гвардейскому полку тяжелых танков, куда командиром был переведен полковник Миндлин, предстояло наступать рядом. Боевые машины были укрыты в лесах на восточном берегу Одера, у фольварка Зигсгоф, а Темник и Миндлин, надев солдатские гимнастерки, ползали по переднему краю. За ними по пятам следовали порученцы. Шла рекогносцировка рубежа развертывания танков у Альт-Тухенбанда.
— Давай передохнем,— предложил Темник, бросив на землю поданную одним из порученцев шинель.
— Так на кого возложена задача прорыва? — спросил Миндлин, с удовольствием опускаясь на шинель.
— На генералов Кузнецова, Берзарина и Чуйкова, сиречь на три армии: 3-ю, 5-ю и 8-ю. Чуйков покрыл себя славой на Волге, и здесь, думаю, он не ударит в грязь лицом. А уж потом и нас введут в прорыв.
— А что ты думаешь о главной полосе обороны противника?— поинтересовался Миндлин.
— Думаю, что этот орешек нелегко будет разгрызть. Местность открытая, ни одного уцелевшего деревца. Вражеская пехота сидит в глубоких траншеях и блиндажах. Перед траншеями болота, за ними Зееловские высоты.
— Не Кавказские, — усмехнулся Миндлин, — преодолеем. Но что действительно будет серьезным препятствием, так это сам Зеелов, а наш путь лежит именно через этот город.
Вдруг, как из-под земли, перед ними вырос капитан. Грудь в орденах, в руке пистолет.
— Кто такие? Почему сидите? Встать!
— Не горячись,— пытался урезонить его Темник. — Нельзя ли повежливее? Все-таки с полковником разговариваешь.
— Знаем мы таких полковников. Предъяви документ!
Только сейчас Темник вспомнил, что на нем солдатская гимнастерка. А тут, как на грех, и порученцы словно сквозь землю провалились.
Миндлин сразу смекнул, что капитан принял их за власовцев, и вмешался в разговор:
— Товарищ капитан, вы доставьте нас вашему командиру, а уж мы с ним разберемся.
Капитан согласился, и они направились на командный пункт. Каково же было удивление капитана, когда командир, увидев Темника, обрадовано воскликнул:
— Вот так встреча! Какими судьбами? Поди три года не виделись.— Заметив солдатские погоны, участливо спросил: — Разжаловали?
Через несколько минут все разъяснилось, и капитан, извинившись, пригласил к себе Темника и Миндлина и угостил их ромом.
Ночью было зябко, ноги коченели. В небе меркли звезды, на лесной земле дымилась лунная полоса. За один горячий самовар полжизни не жалко отдать. Тишина, словно таежная глухомань. И вдруг мир перевернулся... Нет, все на месте: та же лунная полоса, тот же холодок. Но гремят сорок тысяч орудий, открывших огонь по Зееловским высотам, за которыми окопался враг. Это была его главная полоса обороны, за ней вторая, потом два промежуточных рубежа, тыловой армейский и, наконец, берлинский укрепленный район — вот каких сто километров надо было пройти.
Силяев вскочил на ноги. От холода зубы выстукивали барабанную дробь. Несколько взмахов рук, пробежка, папиросу в рот и сонная одурь спала.
— Запомним,—сказал он,— четырнадцатое апреля! — И тут же спохватился: — Какое же это наступление? Бригада не только не вышла на исходные позиции, она спит.
Нет, не спит. Темник ходит по лесу, мнет сапогами тяжелую мокрую траву, к нему бегут комбаты, а он, пряча усмешку в каштановые усы, говорит:
— Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...
Через полчаса все умолкло. Бригада снова уснула.
Днем, секрет раскрылся: командование фронтом приказало, провести разведку боем. Кое-где стрелковые батальоны вклинились в главную полосу на глубину двух километров, противник ввел в бой тактические резервы, а наши тем временем уточнили его группировки и начертания переднего края главной оборонительной полосы. Противника ввели в заблуждение — после мощного артналета не последовала генеральная атака, и ставка Гитлера решила: наступление советских войск захлебнулось.
На деле все оказалось по-иному. Шестнадцатого апреля, в три часа ночи по берлинскому времени (в пять по московскому) артиллерийский налет повторился. К сорока тысячам орудий добавились тысячи самолетов, обрушивших адский огонь на врага. Громыхали осадные пушки-гаубицы, свистели «катюши», глухо рычали длинноствольные орудия, ослепительные молнии разрезали покров ночи, небо озарилось разноцветными трассами, горели селения, города, горела земля, камни. Ветер уносил гарь в сторону Берлина. Сто сорок прожекторов, расположенные через каждые двести метров (сто миллиардов свечей), ослепили оборонительную полосу противника. Не осветили, а именно ослепили!
Из мрака ночи на врага устремилась пехота, а за ней танки НПП (непосредственной поддержки пехоты). В четыре утра пехота подошла вплотную к Зееловским высотам, но там ее ожидало очень сильное сопротивление: крутые скаты, фортификационные сооружения, коварные мины, «зубы дракона». Как надгробные плиты, тянулись в десять рядов железобетонные надолбы, между ними мины, за ними противотанковые рвы.
В бой бросили Первую гвардейскую танковую бригаду. Она приблизилась к «зубам дракона», где уже был подготовлен проход, но дальше ее ждала новая полоса мин и прицельный огонь противника — трудно было подавить все огневые точки. Вокруг все бушевало, даже бывалые танкисты не могли определить, кто стреляет, откуда, где точная линия фронта. Танку, счастливо проскочившему мимо мины или даже через нее, ничего не стоило в дыму и пыли угодить в воронку и застрять в ней. Темник, которого можно было узнать только по усам, высунувшись по пояс из люка, красным флажком указывал дорогу танкам. Для него было ясно, что никакого оперативного простора не будет, что каждый километр достанется неимоверно тяжелым трудом и ценой большой крови. Но его радовал охвативший всех танкистов энтузиазм. Мысль была сосредоточена на том, чтобы прорваться через укрепленную полосу и устремиться «растопыренными пальцами» по пригородам большого берлинского кольца, внести панику в ряды безумно обороняющегося противника.
Днем ранило Бочковского. Механик-водитель Сергей Соловьев рассказал, что убиты старший лейтенант Александр Тихомиров, младший техник-лейтенант Иван Фролов, младший лейтенант Александр Дергачев.
— Своими глазами видел,— уверял он,— а раненых...— и махнул рукой.
...Темник осунулся, изнервничался вконец. Когда ему сообщили, что фашистский снайпер убил его «сынка» Жукова, он в отчаянии застонал, словно его лишили самого дорогого в жизни. В смерть Володи долго не верили, пока с передовой не прибыли во второй эшелон «остатки» его батальона с замполитом Мишей Бродским. Темник придирчиво допрашивал его. Слушал ответы и бросал укоры: «Не мог ты моего сынка уберечь». Лида узнала о гибели Володи со слов раненых. Еще не веря и надеясь, что сообщение о смерти ошибка, она зарыдала. Потом ушла в батальон.
— Мишенька, я успокоюсь, но скажите правду, как погиб Володя?
Михаил Иосифович был почти вдвое старше Жукова. Жена его Шура, дочь старого забойщика в Енакиево, говорила ему перед отъездом на фронт: «Каким ни приедешь — все равно буду любить». Прибыв в батальон в район Конина, что в Польше, он с первого же дня завоевал симпатию всех танкистов.
Сейчас он с жалостью смотрел на красивую девушку.
— Почему же вы молчите? — умоляла она.
— Разве мне легко говорить, доченька? Но ты вправе требовать, и я расскажу тебе, как это случилось. Батальон подошел к деревне Марксендорф. Обогнули мы кирху и стали спускаться с горки к речушке, а за ней лес, в котором скрывались фашисты. Встретили они нас сильным огнем. Володя приказал отойти к кирхе. Уже смеркалось, а вскоре совсем стемнело и наступила ночь. Фашисты постреливали, но мы не вылезали из машин. На рассвете к нам подъехал броневик из штаба бригады. Володя понял, что офицер связи привез новый приказ и выскочил из танка, за ним я и другие. Это была непростительная ошибка, впрочем, кто из нас думал, что именно в эту минуту мы совершаем ошибку? Оказалось, что на кирхе засел снайпер и терпеливо дожидался нашего выхода из танков. Я бросился под броневик и, уже лежа на земле, потащил Володю за ногу, но он, не понимая в чем дело, вырвался и побежал к окопчику, а в нем уже лежало несколько человек и он их накрыл своим телом. Если бы ребята знали, что их комбат лежит сверху, то сжались бы в лепешку, но...—Михаил Иосифович умолк, проглотив подступивший к горлу комок. — Снайпер попал Володе прямо в висок. Из танка открыли огонь по кирхе и разнесли фашистского молодчика вдребезги. Я вылез из-под броневика, побежал к окопчику... И увидел безжизненного Володю. Рядом лежал убитый Коптилов, радист Володи, фактически — его ординарец.
...А бои продолжались. Бригада приблизилась к берлинской автостраде. Кругом траншеи, проволочные заграждения, противотанковые ежи, канавы с водой, деревянные надолбы. Дома в копоти, зелень на деревьях в рыжей пыли, осколки стекла на тротуарах, каски, подсумки, развороченные пушки... Грандиозный трофейный склад! И сотни, тысячи маленьких тележек, нагруженных перинами и домашним скарбом. Жители берлинских пригородов бежали, оставив добро на дорогах. Куда бежали? Они сами не знали. Страх висел над ними дамокловым мечом. Стоило войти в любой дом, включить радиоприемник и прислушаться. Голос Геббельса не умолкал. Он звал немцев на Запад, обещая им спасение. И запуганные люди бежали. А навстречу им неслись немецкие снаряды, быть может, те самые, которые они изготовили своими руками. Злая ирония судьбы!
Бессонные дни и ночи. В ушах звенит песня «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Еще каких-нибудь сто, двести часов, и умолкнут последние выстрелы. А пока приходят печальные вести. Убит командир бригады Локтионов, убиты Ваня Шустов, младший лейтенант Вася Тамбовцев, танкисты Клебанов и Жиганшин, подполковник Морозов, Герой Советского Союза Шкиль... Тяжело ранен Розенберг, говорят, что не выживет. За один день через санбат прошло четыреста пятьдесят раненых. Кто из них останется жить?..
Командарм вызвал к себе Миндлина и сказал:
— Командующий фронтом маршал Жуков вводит нашу армию в бой раньше обусловленного времени, так как стрелковые армии не смогли прорваться на Зееловские высоты и занять город. На нас возложена миссия: вместе с пехотой прорваться через эти чертовы высоты. Приказываю вам в шесть ноль-ноль прорвать оборону в направлении Ной—Тухенбанд—Зеелов. Слева от вас действует Темник.
Миндлин почувствовал облегчение: как-никак рядом боевые друзья. «Но главная тяжесть этой задачи, — думал он,— ляжет на наш полк. На каждом тяжелом танке 122-миллиметровая пушка и четыре пулемета. Боекомплект не так уж велик, но все же двадцать восемь, а то и все тридцать снарядов. И снаряды разные: бронебойные, зажигательные, осколочные, фугасные».
Когда Миндлин вышел от командарма, была ночь и моросил мелкий, противный дождь. В небольшом окопе, на дне которого хлюпала вода, он нашел Темника. Тот уже знал о приказе командарма. Возле комбрига — его заместитель Катиркин, начальник политотдела Сорочинский и начальник оперчасти Василевский.
— Времени мало, давайте уточним взаимодействие,— предложил Миндлин.
Прощаясь, Темник дружески хлопнул Миндлина по плечу и пожелал ему успеха.
— Ни пуха ни пера! — напутствовал он командира полка.— Пехота не смогла, так ты рубай нам проход! Выйдем на оперативный простор, тогда не догонишь нас, но у рейхстага буду тебя ждать.
В эту ночь прожектора горели ярче юпитеров на киносъемке, из самолетов сыпались тысячи бомб. Артиллерия била по ближним целям, но когда полк тяжелых танков двинулся на прорыв, она перенесла огонь в глубину.
Танки двигались медленно, как тяжелые баржи. Противник бил по ним изо всех орудий. Шесть километров от Ной-Тухенбанда до Зеелова были густо усеяны коварными минами и насквозь простреливались артиллерийским огнем.
Наступило утро. Солнце прорвалось сквозь пелену тумана и осветило поле боя, усеянное танками: одни были без гусениц, другие с опущенными к земле стволами, обугленные, как окаменевшие чудовища. По цифрам в ромбиках брони можно было определить, какая бригада больше всего осиротела.
Станцию Зеелов занял полк Миндлина, не потеряв ни одного танка. «Счастливчик,— подумал он про себя.— Но какой я счастливчик, если семнадцать десантников нашли свою смерть на чужой земле? Нет задорных сержантов Мустафина и Гусева». Но и времени для переживаний не было. Миндлин созвал командиров рот и поставил перед ними новую задачу: овладеть железнодорожной платформой Дидерсдорф в пяти километрах западнее Зеелова.
Вскоре доложили, что именно оттуда и из Марксдорфа противник готовит контратаку против всего левого фланга Первой танковой армии.
Миндлин забеспокоился и доложил об этом комкору Дремову.
— Как быть? — спросил он.
— Легко спросить, да трудно ответить. Не будь прытким,— добродушно пригрозил Дремов.— Я не Соломон мудрый, мне надо обдумать.
Генерал внимательно изучал карту и принял решение, но сообщить не торопился, помня поговорку — семь раз отмерь, один — отрежь.
— Итак, вот тебе новая задача,— наконец произнес он.— Спустись на юг, отрази контратаку и оседлай железную дорогу и шоссе у Аренсдорфа. Темнику же я прикажу наступать на Мюнхенберг.
Миндлин пошел выполнять приказ Дремова, хотя понимал, что сделать это будет, ох как нелегко! Свернув боевые порядки, он под вечер круто повернул свой полк влево, но здесь его ожидал ощетинившийся враг. Рота капитана Позднякова натолкнулась на развилке дорог у Марксдорфа на танковый батальон и пехоту противника.
— Драться до последнего! — приказал Миндлин Позднякову.
К утру удалось отразить атаки, даже потеснить врага и овладеть рубежом Хойнерсдорф — Регементаль, но к Аренсдорфу не пробились: там вражеский бронепоезд крепко сковал оборону. К тому же тяжелые потери. Сгорели два тяжелых танка со своими экипажами, погибли командиры взводов Бушуев и Горохов, и это еще не все...
Бой не затихал до глубокой ночи. Когда водитель положил перед Миндлиным хлеб, колбасу и поставил кружку с водкой, командир полка отодвинул еду от себя.
— Подкрепитесь, товарищ гвардии подполковник,— упрашивал его сержант Лебедь,— я бы вам чаю дал, так где его возьмешь?
Миндлин отхлебнул из кружки и вдруг почувствовал, что он сейчас заснет. «Не позвонить ли Дремову?» — подумал он, но в это время Иван Федорович сам позвонил.
— Сейчас к тебе подойдет бригада Бойко. Сдай ему участок, а ты помоги Темнику овладеть Мюнхенбергом.
— Понятно! — ответил Миндлин.
Темнота — хоть глаз выколи. Ветер воровато шарил в придорожных кустах, где-то кричала сова. Сколько таких ночей было на фронте, но эта показалась особенно тяжелой. Легко сказать: найти ночью на фронте танковую бригаду. Но если надо — находят. Так было и в эту ночь. На восточной окраине Мюнхенберга Миндлин встретил Темника. Тот даже не удивился.
— Жив? — вместо приветствия спросил Темник.
— Как видишь!
— Ну и я живой. Тебе что-нибудь известно об этом городке? — спросил комбриг.
— Представления не имею. Я ведь только что подошел с полком.
— Тогда слушай. Улицы города расположены радиально и все ведут к центральной площади. Будем брать Мюнхенберг сразу с шести улиц.
Город был взят, о чем Темник и Миндлин послали Дремову совместное донесение.
Мы потеряли счет дням. На смену ночи приходило утро, потом темнота снова опускалась на землю и снова растворялась в первых лучах солнца. Гул боев то стихал, то вновь разносился по полям. Кругом огонь. Горят дома, горят танки. Трудно поверить, что может даже гореть то, что, казалось бы, не подвластно огню.
Дремов на своем КП изучал карту. Он прикидывал, как быстрее добраться до берлинских окраин. А тем временем противник предпринял контратаку на рубеж Беерфельде — Бухгольц. Миндлину ничего не оставалось, как осуществить очередной маневр: спуститься на юг и внезапно атаковать врага с фланга. На сей раз полку повезло: он встретил лишь авангард танковой дивизии СС у деревни Фрйдрихсгоф и помешал развернуться всей колонне. Бой был не из легких и длился весь день, но полк продвинулся на десять километров и к ночи занял рубеж в районе Гельсдорф—Темпельберг. А дальше, на подступах к Бухгольцу, противник сосредоточил крупные силы и к тому же, что ни шаг, то дзот.
Никто не мог понять, как у наших танков очутился немецкий офицер. Командир 3-й роты старший лейтенант Бердичевский, сменивший раненого майора Рябкова, выхватил пистолет, но находившийся тут же немецкий унтер-офицер Вальтер поднял руку и крикнул Бердичевскому:
— Не стреляй! С ним надо поговорить. Старший лейтенант опустил руку.
Кстати о Вальтере. В тяжелые для нас часы под Зееловым на нашу сторону перешел немецкий унтер-офицер. Фамилия у него была замысловатая, а имя простое — Вальтер. Было ему не больше двадцати. Лицо открытое, добродушное. Рассказал, что фашисты бросили в тюрьму его отца. Мать куда-то скрылась. Вальтер остался один. Когда его послали на фронт, он дал себе слово перейти на сторону Красной Армии. Под Зееловым ему это удалось сделать. Миндлин допросил его и оставил при себе, тем более, что Вальтер хорошо знал эту местность и мог оказаться полезным. Танкисты быстро подружились с ним. Расстались только в Берлине: Вальтер должен был явиться в советскую комендатуру.
Немецкого офицера допросили, он сообщил важные сведения об обороне противника и его технике.
— И все же Бухгольц вы можете взять,— сказал он.— Если прорветесь с левой стороны, то увидите на высотке 85,1 вкопанные «тигры» и «пантеры». Уберите их, и вы почти беспрепятственно войдете в Бухгольц.
Чтобы проверить показания офицера, Миндлин выделил два танка: старшего лейтенанта Бердичевского и младшего лейтенанта Тихомирова.
Командир полка был уверен, что немецкий офицер не соврал, но все же волновался. Если погибнут экипажи, Дремов его не помилует.
Танки ушли. Весь полк напряженно дожидался той минуты, когда Бердичевский зеленой ракетой известит о захвате высотки.
Офицер не солгал. Танк Тихомирова вырвался вперед, но был подбит и подожжен «тигром». Возмездие не заставило себя ждать. Первым же снарядом Бердичевский заклинил «тигру» тяжелую башню. Двумя другими снарядами были уничтожены «пантеры». Захватив высотку, старший лейтенант выпустил зеленую ракету.
Полк рванулся к высотке. Теперь уж часы Бухгольца, одного из важнейших опорных пунктов на пути к Берлину, были сочтены. Советские танки контролировали дорогу на север.
К исходу дня сюда подошла бригада Бойко и вместе с полком Миндлина они отражали яростные атаки противника. Вот это, на первый взгляд незначительное событие, было справедливо расценено в штабе армии и штабе фронта как важнейшее и отмечено в сводке Совинформбюро.
К Бухгольцу подошли стрелковые и кавалерийские части, и полк тяжелых танков получил новую задачу. Он поднялся на север и через Херцфельде направился к Шенейхе, догнав Одиннадцатый танковый корпус, которым командовал Армо Бабаджанян, принявший в конце августа сорок четвертого года корпус от Андрея Гетмана, назначенного заместителем командарма. Шенейхе — один из многочисленных пригородов Берлина. Измученный бессонницей и исхудавший Бабаджанян (он все еще не оправился от тяжелого ранения) хриплым голосом сказал Миндлину:
— Командарм сообщил, что твой полк поступает в мое распоряжение. Помоги, пожалуйста, занять Уленхорст и Шеневейде. Имей в виду, что у противника в Фридрихсфельде тяжелая артиллерия.
Миндлин не удивился слову «пожалуйста». Все в армии знали, что Бабаджанян, отдавая приказание, обязательно добавлял это слово.
— Я смертельно хочу спать, Амазасп Хачатурович,— откровенно признался Миндлин.
— Верю, но, пожалуйста, не теперь.
...Уленхорст был занят сравнительно легко — его обороняли зенитчики и фольксштурмовцы. К вечеру, когда надоедливый дождь, начавшийся накануне, прекратился, полк подошел к Карлхорсту. Сквозь, пелену тумана можно было различить высокие: трубы теплоэлектростанции. Миндлин свалился с ног. Он не в силах был больше бороться со сном и проспал до утра.
На рассвете после короткого боя полк ворвался в Карлхорст, спустился на юг к Обер-Шеневейде и подошел к реке Шпрее. Берега были одеты в гранит, мост взорван.
«Хорошо бы узнать, что. делается на западном берегу, есть; ли оборона у Адлерсхофа, Рудова, Букова, — думал Миндлин, — кого бы послать?»
Как бы угадав его мысли к Миндлину подошел командир роты автоматчиков старший лейтенант Степин.
— Товарищ гвардии подполковник, у меня старший лейтенант Иван Елисеев — ни дать, ни взять чистый; немецкий офицер. И чуб русый, и глаза голубые, и походочка у него вроде ихняя, и даже немного «шпрехает». Разрешите ему переправиться на тот берег, а потом переведем туда всю роту автоматчиков.
По остаткам моста Елисеев перебрался через Шпрее и, щеголяя в эсэсовской форме, прошелся по улицам Адлерсхофа. Вернувшись, он доложил, что обороны никакой. Но как переправить танки на тот берег? Неожиданно помог директор кабельного завода в Шеневейде. Танкисты так и не узнали, что руководило этим человеком: ненависть к фашистскому режиму или страх перед Красной Армией.
Попрощавшись с Миндлиным, мы с Силяевым поспешили обратно в надежде передать в редакцию накопившийся материал. В Эркнере, у озера Флакен, подернутого ряской, неожиданно повстречали генерала Гетмана. Он почти не изменился.
— Читали в газетах про генерала Кривошеина? — спросил Силяев.
— Читал.
— И Бабаджанян уже Герой Советского Союза! И наш Дремов! И Гусаковский!
Андрей Лаврентьевич сощурил глаза и обнажил свои крепкие зубы.
— Выходит, я один остался казанской сиротой.
У Брица путь преградили фаустпатронники. Десантники спешились и залегли, напряженно высматривая врагов, засевших за домами. Вся улица казалась розовой от диковинных деревьев, напоминавших японскую вишню. Деревья росли по обе стороны тротуаров, защищая уютные домики от солнца. Автоматные очереди дробно выстукивали, как палочки на барабане. Со свистом пролетали одиночные пули.
Неожиданно из одного дома выбежала маленькая девочка с бантом на белокурой головке.
— Мутти, мутти,— звала она мать.
Тогда поднялся с мостовой десантник и направился к девочке.
— Как твоя фамилия? — крикнул кто-то из цепи. Десантник махнул рукой, дескать, подумаешь, какой подвиг!
Мы напряженно смотрели ему вслед. «Как неудачно получилось,— подумалось нам, —ведь два танка пошли в обход фаустпатронников, а девочка может сорвать эту операцию. Быть может, фашисты решили пожертвовать ребенком, выпустив его, как приманку». Между тем десантник подошел к девочке, поднял ее, оглянулся и, не увидев матери, которая, по его мнению, должна была быть поблизости, прижал ее к своей груди и пошел обратно. Он нес ее бережно. Все были счастливы, что девочка спасена, и гордились автоматчиком. На розовой от цвета вишни улице стояла настороженная тишина. Русский солдат шел со спасенной немецкой девочкой. И вдруг автоматная очередь разорвала эту тишину. Солдат покачнулся, сделал два шага и остановился. Вот-вот он упадет лицом на мостовую и выпустит девочку из рук. Еще шаг... еще один... Снова покачнулся, упал на колени и свалился, но прикрыл своим телом ребенка...
Гнев сдавил сердца людей. Впереди раздалась пулеметная стрельба и рокот моторов. Это подошли танки, посланные в обход. Они безжалостно расстреляли фаустпатронников, потом развернулись и поспешили в Берлин.
На розовой улице Брица остался лежать убитый русский солдат, спасший немецкую девочку.
Полк Миндлина форсировал Шпрее. На другом берегу его ждал приказ командарма: поступить в распоряжение 8-й гвардейской армии Чуйкова. И тут же приказ нового командарма — действовать с 57-й гвардейской дивизией. Командир дивизии поставил перёд полком задачу: занять Нидер-Шеневейде. Это уже Берлин, отсюда дорога на Трептов.
Главная улица в Нидер-Шеневейде — Берлинерштрассе, и только по ней могут двигаться танки, и на их пути в разрушенных домах укрылись гитлеровцы с фаустпатронами. Чтобы сохранить боевые машины, Миндлин приказал танкистам двигаться елочкой, а не гуськом. Помогла и смекалка разведчиков Степина, Муратова, Тихонова, Гусева и Зиянова. Захватив несколько вражеских легковых машин, они двинулись впереди танков, поливая пулеметным огнем развалины и окна разрушенных домов, откуда стреляли фаустпатронами.
Миновав Трептов-канал, танки промчались по главной улице Трептова — Кепеникер Ландштрассе. Здесь полку стало известно, что он придан уже 35-й гвардейской дивизии. Ее командир полковник Смолин, душевный человек, радостно встретил Миндлина.
— Знаю, как вам тяжело, — сказал он, — но без вас нам очень трудно.
— Спасибо на добром слове, — ответил Миндлин. — К сожалению, не все понимают назначение тяжелых танков. Наша задача: взламывать оборону противника.
— Действуйте! — напутствовал его Смолин.— За все будем благодарны и поклонимся в пояс.
— Укажите мне «штрассу»! — попросил Миндлин.
— Значит так: у водонапорной башни сверните налево, на Даммвег, а на углу Бранауэрштрассе поверните направо, на Нейкельн. Если вам помешают, выберите другую улицу, допустим Рихардштрассе или Бергенштрассе. Это смотря по обстоятельствам. Ведь вам надо пройти через Ландверканал, но где сохранились мосты — не знаю. Моя пехота будет, следовать за вами, в трудную минуту поможем.
Они простились. Танки ушли. Проскочили квартал — тишина. И вдруг позади вспыхнул бой. Оказалось, фашистские автоматчики пропустили танки, но обстреляли пехоту.
«Не оставлю смолинцев в беде, а подать танки, назад опасно», — подумал Миндлин. И он решил бить из кормовых пулеметов. Фашисты не ожидали удара «с тыла» — их косили пулеметным огнем с двух сторон.
Пришли разведчики, это племя смелейших из смелых. Доложили:
— Слева от нас по Берлинерштрассе идет бригада Темника. Убит командир 21-й мехбригады Локтионов.
— Когда? — спросил тихо Миндлин.
— Вчера, пуля попала ему в живот.
Слева — Темпельгофский аэродром, оттуда бьет фашистская артиллерия. «Горюй не горюй,— подумал Миндлин,— а нужно продвигаться вперед». Улицы вправо, улицы влево, но идти по ним не просто. Многие завалены разрушенными домами, и приходится лавировать среди моря огня и развалин. Свернув со своим полком с Анценгруберштрассе, Миндлин неожиданно столкнулся с командиром 19-й мехбригады Гавриловым.
— Ваня! Ты ли это? Вот так встреча!
Друзья вспомнили своих боевых товарищей: кто уже погиб, а кто далеко шагнул по службе.
— По какой улице нам пробиться к центру?— спросил Гаврилов.
Они вышли на перекресток улицы, развернули карту.
— Летит! — крикнул кто-то из танкистов.
Грушевидная граната, выпущенная из невидимой трубы фаустпатрона, ударилась о стену полуразрушенного дома. Танкисты бросились в ближайший подъезд. Когда дым рассеялся, все увидели — убит Гаврилов.
Гнетущее чувство скорби овладело Миндлиным. Сколько еще чудесных людей — офицеров и солдат, которых ждут дома, не увидят и не обнимут своих жен, детей и матерей?!
На Хазен-Хайдештрассе из большого дома на, танки обрушился ливень автоматно-пулеметного огня. Ведущий танк послал в ответ снаряд. И вдруг из дома выбежали несколько стариков с простертыми руками и бросились к танкам.
— В чем дело? — спросил у них Миндлин, высунувшись из люка.
— В этом доме собралось много детей. Не губите их, ради бога, не стреляйте!
— С детьми мы не воюем,— успокоил их Миндлин и направил к дому командира танка лейтенанта Комолых с группой автоматчиков. Но только танкисты подошли к дому, как, раздалась автоматная очередь. Комолых упал, как подкошенный. Завязалась перестрелка, во время которой были убиты сержант Плоткин и еще несколько автоматчиков. Фашистское гнездо было уничтожено.
Оценили ли старики благородство советских воинов, пожертвовавших свои жизни ради спасения немецких детей?
Полк пересек площадь семи углов, двинулся по Гнезенауштрассе и повернул по Белле-Аллиансштрассе, чтобы снова пересечь Ландверканал и приблизиться к объекту 151, который находился на маленькой и привлекательной Альбрехштрассе и именовался имперской службой безопасности, потом к объекту 106 — имперской канцелярии, а затем к объекту 105 — рейхстагу.
Рушились здания, с грохотом валились на мостовую этажи, звенели стекла. В воздух летели столы, стулья, кресла, посуда. Когда пролетало зеркало, то перед глазами возникали дома, падавшие в небо, а не на землю. На третьем этаже высокого полуразрушенного дома уцелела комната, но четвертой стены не было. На рваной кромке пола удержался стул, на его спинке висело платье.
Гиленков бесстрашно вел по пустующим улицам «катюши» и обстреливал Тиргартен.
Танки выскочили из Брица на Рудоверштрассе, форсировали Тельтов канал и направились к железнодорожной станции Нейкельн. Воронченко сообщил Темнику маршрут наступления: по Бергерштрассе, Берлинерштрассе, Кайзер-Фридрихплац, Гнезенауштрассе, свернуть на Иоркштрассе, пересечь железнодорожный узел и по Бюловштрассе, Клейсгштрассе и Тауэнцинштрассе подойти вплотную к Зоологическому саду.
— Слева будете обходить аэропорт Темпельгоф,— предупредил Воронченко Темника,— там, бесспорно, фашисты, но вы не отклоняйтесь от курса. По параллельным улицам идут другие бригады.
Шли часы, дни, ночи. Шли танки. Стрельба не прекращалась ни на минуту. Падали дома, воздвигнутые человеческими руками свыше ста лет назад. Жертв было много, очень много. Самолеты первыми закончили войну. Вся тяжесть легла на плечи танкистов и автоматчиков.
Гибли командиры боевых машин, их заменяли башнеры. Механики-водители носились по незнакомым улицам большого города и чувствовали себя безраздельными хозяевами берлинских кварталов. Темнику оставалось пересечь железнодорожный узел и подойти к Зоосаду. На этом Первая гвардейская бригада закончила бы войну. Но судьбе угодно было укоротить путь комбрига. Разорвавшийся снаряд осыпал его осколками с головы до ног в тот момент, когда он стоял у своей машины, на которую немецкая женщина положила цветы. Двадцать восемь осколков, впились в тело комбрига. Он упал на мостовую. Его подняли и унесли в ближайший дом. Прибежали Гиленков, Манукян и командир минометного полка полковник Щедрин. Темник смотрел на них и улыбался. Потом подошел Задорожнюк.
— Помнишь «хай живе»? — прошептал Темник.
Задорожнюк не расслышал, но понял по тубам.
— Отремонтируем вас, товарищ гвардии полковник,— ответил помпотех батальона,— ще будем жить, ще будем пить...
Задорожнюк не мог знать, что он переживет комбата лишь на одни сутки.
Командование бригадой перешло к полковнику Катиркину.
Командарму донесли по телефону о гибели Темника. Через час прибыл приказ Военного совета: всех убитых танкистов вывезти из Берлина в город Либенау и там похоронить с почестями. Дремов, посоветовавшись с Воронченко, вызвал Солодахина. Петра Ивановича было так же трудно разыскать в Берлине, как в свое время Ожоженко найти Графова. И все же разыскали.
— Бери любую полуторку, а то и две, клади на них тела погибших и увози, — устало сказал Дремов.
— Иван Федорович, ведь им уже не грозит смерть. Не сегодня—завтра конец войне. Зачем мне уезжать?
— Чудак! — произнес генерал, и по его лицу пробежала гримаса.— Дай бог за неделю управиться в Берлине.
— Фашисты бьют сейчас по окраинам города, мешая нашей пехоте сомкнуть кольцо.
Дремов рассердился:
— Ну и что, разбомбят тебя? Возьми с собой кого хочешь. Кто из вас останется жить, тот и будет хоронить.— И протянул ему предписание, заранее заготовленное Воронченко.
Над Берлином опустилась ночь, но пушечный гром не умолкал. Сверкали зарницы вспышек, горели дома. Мы двигались на вездеходе по огненным аллеям, позади шла полуторка, на которой лежали тела, укрытые плащ-палатками. У Брица пушечный гром утих. Солодахин остановил машину. Над столицей Германии не переставало бушевать пламя. Подошел водитель полуторки.
— Как там? — спросил Солодахин, избегая слова «покойники».
— Все в порядке,— машинально ответил водитель,— кузов забросало осколками, но мёртвым теперь все равно...
Мы стояли на улице, на которой распустились розовые лепестки японской вишни. Вокруг — рано наступившая темнота, только сквозь одно небрежно замаскированное окно пробивалась полоска света и доносились певучие голоса пехотинцев: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат».
Рядом со смертью шагала жизнь.
Недалеко от Барутерштрассе Миндлин увидел переводчика из 1-й гвардейской танковой бригады. Высунувшись из люка, он спросил:
— Ты куда, дружище?
— Да никуда... Несколько минут назад убиты Темник, майор Винник и подполковник Морозов.
Не помня себя, Миндлин соскочил на землю. Пренебрегая опасностью, побежал по Барутерштрассе. Темник лежал уже в доме. Миндлин не заплакал, хотя слезы душили его. Он сразу осунулся и почернел, как те люди, которых он освобождал из гитлеровских лагерей смерти. И ему захотелось поскорее добраться до проклятых объектов 151, 105 и 106.
От Ландверканала до первого объекта рукой подать, но на улицах ежи и баррикады. А от полка осталось...
«Хоть с одной машиной, но дойду до имперской службы безопасности, канцелярии, а потом и до рейхстага»,— решил Миндлин.
Переправа была возложена на командира 2-й роты старшего лейтенанта Гатиятулина.
— Если не будем на той стороне, я застрелюсь — пригрозил от отчаяния Миндлин.
Рота рванулась к мосту через канал. Впереди шел испытанный экипаж лейтенанта Смирнова. В ста метрах от канала танк взорвался. За ним следовала машина командира взвода Бокова. Старший лейтенант не дрогнул. Механик-водитель Геннадий Солоницын прибавил газу, а наводчик старшина Лященко усилил огонь. На большой скорости танк перелетел через канал. За Солоницыным двинулся весь полк. Всех охватил боевой азарт.
Либенау находился в глубоком тылу. В городе суетились поляки, переехавшие из сожженных и разрушенных сел, они размещались в домах, оставленных немцами. Из открытого окна, в котором колыхался кремовый занавес, лилась радиомузыка, на тротуарах играли «в войну» ребятишки. Одни нацепили на себя по самые уши покоробленные немецкие каски, другие замасленные советские пилотки с красными звездочками.
С помощью жителей спешно изготовили пятнадцать гробов. Солодахин, глотая слезы, с трудом произнес речь. Гробы опустили на мохнатых полотенцах в землю. Раздался троекратный залп из автоматов и пистолетов. В земляные бугры воткнули временные колышки с дощечками: полковник Иван Гаврилов, полковник Петр Локтионов, полковник Абрам Темник, подполковник Иван Морозов, майор Владимир Жуков, майор Савелий Винник, старший техник-лейтенант Владимир Задорожнюк, старший техник-лейтенант Василий Ищенко, лейтенант Иван Шустов, младший лейтенант Иван Федоров, младший лейтенант Иван Дергачев, младший лейтенант Василий Тамбовцев, старшина Федор Жиганшин, старший сержант Александр Тихомиров, сержант Владимир Клебанов.
Трудно расстаться с площадью, на которой возникло кладбище танкистов. Не верилось, что эти молодые, совсем еще неизрасходованные жизни, навсегда угасли.
Городок затих на ночь, но с утра людской муравейник, снова зашевелится. Мертвым они не будут мешать.
Пройдут годы. Когда-нибудь здесь вырастут деревья, будут цветы. Но кто расскажет жителям Либенау и туристам об этом танкистском некрополе, об ушедших навсегда мужественных и смелых людях, проливших кровь за то, чтобы на нашей планете жизнь стала свободной, правдивой.
Мы покидали Либенау. Водитель дал газ, машина тронулась. Казалось, что вслед нам донесся упрек из могил: «Зачем вы нас здесь оставили?» При одной мысли, что мы никогда больше не увидим ни каштановых усов Темника, ни наивной улыбки Володи Жукова, ни мужественного лица Шустова, по коже пробегала дрожь и сердце покалывало.
Мы мчались всю ночь мимо красивых деревень, в которых уже зеленели деревья, по уже убранным, но со следами войны, городам.
Солодахин не спал. Он молчаливо курил одну за другой папиросы, хрипло покашливая. Мне казалось, что он вспоминал слова Темника об опасном и тяжелом труде танкиста и теперь жаждал боя, как лермонтовский парус бури, надеясь найти в бою утешение.
Мы мчались по поверженной стране, которую четыре года проклинали в письмах к своим родным. Она этого не заслуживала. Она была щедра и красива, и не ее вина, что ею командовали, ею правили жестокие и завистливые люди. Тяжело сейчас дышалось на этой земле, но пройдут годы, и она, залечив раны, будет отдавать свои дары тем, кто мечтает о тихой жизни и счастливом труде.
Берлин встретил нас сгоревшими домами, холмами мусора и кирпича. Мы сворачивали с одной улицы на другую. В предутреннем небе было чисто, но издалека все еще доносились ружейные выстрелы.
Мы нашли бригады у Зоосада. Гиленков показал нам маленькую мартышку, которую он поймал, когда она испуганно выбежала из разбитой взрывной волной клетки и судорожно забилась в кустах.
— Войны уже нет! — произнес он торжественно,— несколько смельчаков, москвичи, бросились в метро, чтобы пройти через тоннель к другому концу города и обезоружить последних вражеских солдат.
После дьявольского грохота орудий и сатанинского рева моторов на побежденной немецкой земле наступила тишина. В садах с обугленными стволами деревьев запели дрозды. На улицах большого города с черными провалами окон появились первые пешеходы — женщины и дети. На их лицах печать страха и скорби.
Кровавая драма закончилась.
Над землей плыли запахи весны, пропитанные гарью и пылью.
Наступил первый день мирной жизни.
Между танкистами и Родиной легли тысячи километров тлеющего огня, развалин и трупов.
Тишина...
В бригаду неожиданно приехали московские писатели: молчаливый и сосредоточенный Василий Гроссман и экспансивный, до всего жадный Борис Галин. На них чистенькие гимнастерки, в кобурах пистолеты. Они хотят знать все про легендарную бригаду, которая первой стала в Советской Армии гвардейской, защищала Москву, первой перешагнула рейх и первой ворвалась в Берлин. Они готовы слушать день и ночь про Шаландина и Горелова, Жукова и Соловьева, Темника и Миндлина, Бабаджаняна и Гетмана.
Они молчаливо завидуют нам, видевшим падение Берлина, а мы им, объехавшим много фронтов. Так уж устроен человек.
— Сейчас в город начнется паломничество,— сказал Гроссман.— Немцы будут подписывать акт капитуляции. Созерцать это зрелище хотят многие писатели и журналисты. Одни уже прибыли и терпеливо дожидаются, как охотники на тяге, другие волнуются в пути. Все жаждут присутствовать на этом заседании, которое они назовут историческим и о котором испишут сотни и тысячи страниц. А писать надо о чувствах солдата и офицера, о сиротах и вдовах.
Дремовский корпус передислоцировался в юго-западную часть Берлина— в Целендорф. Удивительная вещь: ни одного разрушенного дома. Почему союзники сохранили этот район? Может быть, в Целендорфе хранились ценности, как в Дрезденской галерее? Но Дрезден они разбомбили незадолго до окончания войны, похоронив под обломками много тысяч жителей.
Солодахин уже пришел в себя и работает по пятнадцать часов в сутки. Он все знает.
— Мы здесь на правах контрамарочников, а настоящие билеты у англичан.
— Расшифруйте, пожалуйста, товарищ гвардии полковник,— попросил Компаниец.
— По предварительной договоренности,— он поднял вверх указательный палец, что означало: «там в Москве», — Целендорф входит в оккупационный сектор английского командования. Зачем же было союзникам бомбить дома, в которых им предстояло жить?
— А мы где будем? Ведь восточный сектор весь разбит!
— Германия большая. Найдем городок и там разместимся.
По приказу из Москвы солдат и сержантов готовили к отправке на родину. Командование преподнесло им подарки, заменило старое обмундирование новым, снабдило документами для военкоматов.
В полках и батальонах то и дело были слышны возгласы:
— Ты когда едешь?
— С первым эшелоном.
— Счастливчик!
В числе счастливчиков оказался Миша Галактионов, ныне первый секретарь одного из райкомов партии в Саратове.
Встретились мы у подъезда Военного совета армии. Невольно вспомнил чудесного паренька в ремонтно-восстановительном батальоне.
...В лесу раздавался металлический звон, и эхо, петляя среди высоких сосен, как будто возвращалось по кругу к исходной точке. Казалось, что мастера настраивают колокола.
Перед глазами возникла походная кузня. Здоровые парни с засученными по локоть рукавами ловко орудовали ломами, молотами, клещами, зубилами, ключами у двух рядом стоящих танков. Времени в обрез. Комбат Гавришко приказал: «Кровь носом, но завтра танкисты должны повести эти машины в бой».
Напевая про девушку, проводившую любимого на позицию, худощавый паренек с грустными глазами быстро работал французским ключом.
— Миш, а Миш, что ты все одну и ту же песню тянешь?
Галактионов продолжал работать, будто не к нему обратился механик Емельянов. Его никто не называл по фамилии, лишь «Миш да Миш», а по стажу работы (в бригаде и до призыва в армию) впору бы обращаться к нему по имени-отчеству. Галактионов не обижался, бывало, только бросит осуждающий взгляд.
Ремонтника танков уважали на фронте. Мало того, что ему надо заделать пробоину в броне, устранить заклинение в башне, он, как кудесник, изготовлял в походных условиях такие детали, которых в мирной жизни никогда бы не смог. Когда тылу не всегда сподручно было делать гаечки и болтики, ремонтники оказывались редкими умельцами. Высоко ценил их помощник командарма по технической части генерал Дынер, готовый всегда украсить грудь любого еще одним орденом.
Бывало, бригада отступит, а о своих ремонтниках почему-то забудет. У них ни рации, ни офицера связи, кроме замызганной и затрепанной полуторки, в которой среди самодельного горна, ящиков и всякого инструмента спать четвертым.
Бывали случаи, когда видавшая виды полуторка встречалась с просочившимися в лес вражескими автоматчиками и ремонтникам приходилось отбиваться гранатами.
Мишу Галактионова всегда звали счастливчиком. Подумать только, с первого дня войны отступал, сменял не раз зубило на автомат, но здоров. В Прудбое под Сталинградом попал в катуковскую бригаду, дошел с ней до Берлина. И остался жить, зализывал душевные рубцы, похоронив своих друзей Краснова, Узбекова, Емельянова, Склярова, Еремеева, Вознесенского.
Узнав о своей демобилизации, Галактионов поехал проститься с командармом в Радебейль под Дрезденом, а дежурный комендант Военного совета скрипучим голосом сказал:
— Делов что ли мало у Катукова, а ты со своими жалобами.
— Нет у меня жалоб, мне проститься с ним.
— Езжай ты на здоровье! Сейчас никак нельзя, идет заседание.
Галактионов отошел в сторону, решил дожидаться. Вышел Катуков на улицу, Михаил Петрович шагнул к нему, представился по форме и говорит:
— Так что уезжаю на родину. Пришел пожать руку. Почти четыре года вместе воевали.
— Спасибо тебе, товарищ Галактионов, за службу Родине, за память обо мне.
Обнял его и поцеловал.
Галактионов подумал и сказал громко, чтобы дежурный комендант слышал:
— Товарищ командарм, когда вы освободитесь от таких сухарей?
— Ты про кого?
— Вон стоит на ступеньках... Не пустил к вам, на заседании, говорит...
Катуков все понял.
— Коменданта! — крикнул он.
Пришел комендант.
— За обман и грубость посадить дежурного на гауптвахту на пять суток.
Потом еще раз пожал руку Галактионову и напутственно сказал:
— Езжай домой! Желаю тебе счастья!
Ехал я по немецкой земле, смотрел по сторонам, искал что-нибудь похожее на приволжские степи, пригорки, кручи — так и не нашел.
Вдруг водитель резко затормозил, да так, что меня тряхнуло. Оказалось, что со встречного виллиса дали сигнал. В машине сидели двое. Одного из них я узнал. Это Василий Стороженко, тот самый, что в сражении на Курской дуге пришел на помощь танковому полку Захарченко. Все такой же крепыш с вечно загорелым лицом, немного неуклюжий, но бесконечно добрый. Поздоровался с ним, а сам смотрю на водителя. Стороженко понял и сказал:
— Так тож мий Ваня Юшин! Забыли? Классный механик-водитель, комсорг полка.— Повернувшись к нему, добавил: — Выходь, Ванюша, отдай честь, как полагается.
Из виллиса вытянулась до самой земли левая нога, а Юшин продолжал сидеть. Потом он выдернул правую ногу и передо мной возник Голиаф. Казалось, он стоит на ходулях. Пришлось запрокинуть голову, чтобы рассмотреть его. Он улыбнулся, и мгновенно лицо озарилось детской наивностью. Впрочем, ему было всего девятнадцать лет, когда голова полна радужными мыслями: выжил, на груди награды, впереди институт.
—Ну и Ванюша! Как же вы в танк влезали?
— С трудом, но приноровился. Обычно лезут головой вперед, а я ногами...
Мы простились, а встретились снова только спустя двадцать пять лет на Курской земле. В Ивне любой мальчонка мог указать улицу, на которой живет Стороженко.
— Вам який? — спросила старушка, стоявшая рядом с мальчонком. — Не той, що Василий Яковлевич, ходит с медалями на праздниках?
Позже я понял старушку. На Интернациональной улице я прошел по дорожке, выложенной осколками плит, поднялся по ступенькам в дом. В просторной комнате за столом сидели Стороженко и... Юшин.
— Вы так и не расставались все двадцать пять лет?..
Меня узнали. Юшин поднял меня, как дитя, и прижал к себе.
Забегая вперед, скажу, что спустя четверть века генерал Кривошеин собрал откликнувшихся на его зов участников Курского сражения. Нас оказалось сто пятьдесят человек. Приехал и Юшин, и первый визит он нанес своему командиру Стороженко, заведовавшему в Ивне отделом социального обеспечения. Юшин, закончив институт, работал первым секретарем Семилукского райкома партии в Воронежской области. На нем был светлый, хорошо сшитый костюм, он выглядел весьма респектабельно, говорил медленно, с достоинством, напоминая больше дипломата, чем партийного работника, который знал район, как свой рабочий кабинет.
— Вы его только не спрашивайте про предстоящий урожай,— предупредил Стороженко, — иначе он будет размовлять еще два часа и мы сегодня не выпьем и рюмочки в честь нашей встречи.
— Да, — подтвердил Юшин, — для меня урожай — это жизнь моя и всех колхозников. Я дал слово, что соберем по двадцать пять центнеров с гектара, а может и больше.
— Ваня,— перебил его Василий Яковлевич,— ты как знаешь, а я выпью за нашу встречу.
А через три года Ивана Юшина избрали секретарем Воронежского обкома партии.
Танкисты Первой гвардейской танковой бригады замерли на зеленом поле в ожидании членов Военного совета. За скамьями распустились тополя. В молодой листве шуршал ласковый ветерок. Казалось, мы на футбольном поле родного районного городка. Война как будто окончилась давным-давно.
Из новеньких трофейных машин вышли генералы. На кителях, как шутил Скарбовенко, иконостасы орденов и медалей. Впереди шел пружинистой походкой командарм. Высокий, стройный, война не согнула его.
Он говорил долго: о боевом пути бригады, о бессмертных подвигах танкистов, о предстоящем отъезде на родину. Он говорил и пристально всматривался в лица людей. Благодарил за службу, за верность Отчизне. И напоследок, повысив голос, скомандовал:
— Все, кто начал со мною службу в этой бригаде,— три шага вперед!
Вся бригада осталась на месте.
Командарм смутился. Кто-то крикнул: «Они в госпиталях!» Лицо командарма стало печальным. Многие догадывались, какие чувства боролись в этом человеке и какое надо иметь сильное сердце, чтобы не заплакать. Он искал однополчан, хотел пожать им руки, обнять просто, по-человечески...
