Гарин Ф.А.
ЦВЕТЫ НА ТАНКАХ
Москва, «Советская Россия», 1973
|
|
|
Гарин Ф.А. |
... Глава 13. СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА
Орудия зачехлили, танки стали на «прикол».
Война окончилась.
Прошло свыше двадцати пяти лет с того часа, как отгремел последний выстрел. Столько же раз мы подходили к рубежу уходящего года и года грядущего с верой в то, что проживем его без войны, встречая рассветы, провожая закаты. Так оно и случилось.
Все, кто был молод к концу войны, ныне заметно постарел. Выросло новое поколение, штурмующее вершины науки, космос. Подрастают дети. Ежегодно, тридцать первого декабря мы поднимаем бокал и торжественно произносим:
— За мир во всем мире!
Память воина, как и раны. Раны затянулись лиловыми рубцами, но в дождливую осень ноют, особенно ночью. Будь то солдат или офицер — рванется он вдруг с постели, захлебнется в крике, а потом успокоится, вытрет испарину, снова уляжется в постель, но уж с открытыми глазами до утра.
Судьба поразбросала моих однополчан по советской земле. Собрать бы их вместе, усадить за стол и послушать каждого, с чего началась послевоенная жизнь. Нелегкое дело, но осуществимое. Об этом позже, а сейчас полистаем календарь в обратном направлении: 1972, 1971, 1967, 1966, 1965, 1956, 1953, 1948, 1946...
...Тусклым зимним днем, когда «мороз-воевода дозором обходит владения свои», в мою комнату вошел почтальон и вручил заказное письмо из совхоза «Батрак». Почерк на конверте каллиграфический.
Глаза поспешно пробежали по строчкам и только после вторичного чтения я узнал в авторе письма Скарбовенко. Письмо обстоятельное. Иван Ефимович писал, что успешно закончил Куйбышевский педагогический институт, женился. «Жену мою зовут Нина Васильевна, живем в совхозе, здесь я директором школы. Старина, не махнуть ли вам ко мне в гости? Угощу квашеной капустой, грибками, солеными огурчиками».
В совхоз я не поехал, но переписка со Скарбовенко то налаживалась, то обрывалась, а спустя четыре года он приехал в Москву и пришел в гости. Что было! Воспоминания и безудержный смех, воспоминания и слезы. Сыпались названия городов и сел, имена однополчан. Каждый из нас начинал так: «А помнишь?..» Потом пели, улеглись спать, а наутро Иван Ефимович за чаем рассказал:
— Всю жизнь писал нормально: слева направо, а теперь учусь наоборот — справа налево. — Он уловил мой недоверчивый взгляд. — Думаешь, чудит Ваня? Я серьезно говорю. Переехал в Москву, а Нина Васильевна осталась с сынишкой в Куйбышеве. Учусь арабскому языку. Теперь как встречу тебя, то скажу: салям-алей-кум! И английскому учусь, без этого нельзя.
Иван Ефимович успешно закончил школу, работал в Министерстве иностранных дел, потом консулом в Австралии, Иране, Йемене, сейчас снова в министерстве. В его осанке, жестах, медлительных манерах появились черточки, свойственные!— так уж повелось! — лишь дипломатам, но стоит нам, однополчанам, собраться вместе за бутылкой вина, как налет сдержанности, который волей-неволей появляется с положением и годами, слетает подобно листьям с деревьев в ветреный осенний День.
Вот еще неожиданная встреча. На сей раз на площади Маяковского, у здания Военно-политической академии. Из раздумья меня вывела фигура, очутившаяся буквально перед моим носом. Казалось, бронзовый поэт сошел с пьедестала и перегородил мне дорогу.
— Куда, куда?— сказала фигура и протянула массивную руку.
Передо мной стоял Литвяк, бывший начальник политотдела корпуса. Он широко улыбался.
— Гора с горой не сходятся...— начал я.
— Спешу в академию,— заторопился Литвяк,— давайте координаты, вечером зайду.
— Вы ведь закончили ее до войны?
— Я сюда по делу, а учусь теперь в академии Генерального штаба.
За несколько месяцев до окончания войны Михаил Моисеевич был назначен начальником политотдела Второй гвардейской танковой армии и уехал, не успев попрощаться.
Вечером он, как и обещал, зашел.
— Закончу академию, засяду за диссертацию. Пора начать семейную жизнь. Жена моя, Анастасия Ионовна, — врач, служит в пограничных войсках. Как ее вызволить — ума не приложу.
— Кажется, что смогу помочь,— сказал я не совсем уверенно.
Литвяк посмотрел на меня с благодарностью.
— Як збудется, то мицно выпьемо.
Через месяц Литвяк пришел с Анастасией Ионовной.
— Знакомьтесь, моя жена! — представил он ее.— Как вам удалось ее уволить со службы?
Все было очень просто. Я зашел к своему первому командарму, вернувшемуся после войны к своей прошлой работе — начальника пограничных и конвойных войск Масленикову, — и рассказал ему о просьбе Литвяка. Иван Иванович пообещал «сколотить» семью и сдержал слово.
Литвяк тоже сдержал слово. Он оказался на редкость прекрасным семьянином и трудолюбивым слушателем академии. За эти годы в семье выросли три дочери и все они блестяще владеют аккордеоном. Михаил Моисеевич защитил диссертацию, получил степень кандидата исторических наук, преподавал немало лет в Военно-политической академии, вышел в запас и ныне главный библиограф «Ленинки». На его груди девять орденов и десять медалей. Как и в годы войны, он настолько скромен, что его сослуживцы в день пятидесятилетия нашего государства, увидев столько наград, ахнули.
Из Союза писателей мне переслали письмо. С первых же слов узнал автора: все тот же неиссякаемый юмор, озорные оценки нашим бывшим сослуживцам по фронту, а между строк — едва уловимая грусть. «Скоро приеду в Москву,— писал он,— сосватали меня в Бронетанковое управление заместителем начальника». Гетман приехал один, а потом уже Олюшка, Ольга Ивановна, которой он так гордился, и дети: Эльвина и Толя. Годы шли, Андрея Лаврентьевича перевели в Тбилиси командующим бронетанковыми войсками округа, потом командующим Прикарпатским округом.
Я приехал к нему во Львов. Он сидел в просторном кабинете, в кресле с высокой спинкой, которое, как мне казалось, притащили из реквизита оперного театра.
— Я, наверное, напоминаю Будду или одного из «Трех толстяков» Юрия Олеши, — сказал он о себе,— вверх я уже не расту, теперь только вширь...
По «солдатскому» телеграфу командующему Одесским округом стало известно о моем пребываний во Львове. Он позвонил Гетману в тот час, когда я сидел в его кабинете. По отрывочным фразам Андрея Лаврентьевича нетрудно было догадаться, что речь идет обо мне, но я не знал, с кем он говорит.
— Сидит передо мной... Что? У нас он пробудет еще дней пять... Поговори с ним, авось согласится.
Гетман протянул мне телефонную трубку.
— С кем я буду говорить? — спросил я шепотом у Андрея Лаврентьевича.
— Узнаете по голосу.
Я приложил трубку к уху. Знакомая интонация, знакомая дикция. Неужели это Бабаджанян — любимец всей танковой армии?
— Мне рассказывали, что лет сорок назад ты жил в Одессе.
— Это правда.
— Почему ты не хочешь приехать сейчас? Я тебя встречу по-царски. Разве в бригаде тебе не оказывали внимания? Неужели тебя придется привезти под конвоем?
— Милый, дорогой Армо, я обязательно прилечу из Москвы, но только через полтора месяца.
— Даешь слово?
— Даю!
Когда я уходил, Андрей Лаврентьевич поднялся, солидно дошел до половины комнаты, а потом состроил гримасу и сказал:
— Пропадает чудесная площадка для волейбола. Мне же нужна такая комната, в которую входят стол и два стула: для меня и посетителя.
Кажется, до глубокой старости его юмор не иссякнет.
В шестьдесят пятом году правительство присвоило ему звание Героя Советского Союза и генерала армии. Заслуженная награда! Он честно прошел весь путь — от солдата до генерала.
На другой день я был гостем Гетмана. На пороге красивого особняка меня радушно встретила Ольга Ивановна.
— Заходите, будьте нашим гостем! Кстати, вам нравится улица Ивана Франко, по которой вы к нам шли?
— Очень!
— Памятник Кузнецову видели?
— Не заметил.
— Тогда вернитесь и посмотрите.
Я послушно пошел, медленно поднимаясь в гору. Вокруг — ожерелье уютных особняков, Неужели по этой улице в дни войны шел безбоязненно советский разведчик Николай Кузнецов, шел, не задумываясь над тем, что ему грозит, но с твердым решением расправиться с фашистским палачом Бауэром? Сейчас на улице было тихо. Залитая солнцем, она казалась самой мирной на земле. Навстречу мне шла влюбленная парочка и вслед им смотрели бронзовые глаза великого патриота Родины.
Посетил я и холм Славы, чтобы поклониться могиле Горелова. Под гранитными плитами, расположенными полукругом, покоились те, кому Родина воздала честь за беспримерные подвиги в Великой Отечественной войне. На Холме царила тишина, как на всяком погосте. Трепетали листья на ветру, и казалось — они рассказывали на своем таинственном языке великую быль о бессмертных людях. Я прочитал фамилию Горелова, но был удивлен тому, что по чьей-то небрежности его понизили в звании: вместо полковника — подполковник. Возвратившись в Москву, я затеял переписку с Львовским горсоветом, тот в свою очередь запросил Министерство обороны и только спустя несколько месяцев получил ответ, что ошибка исправлена: каменотесу удалось стереть три буквы «под» и звание Владимира Михайловича Горелова, чей прах покоится недалеко от могилы известного разведчика Николая Кузнецова, восстановлено.
Свое слово я сдержал. На исходе лета отправился в Одессу. Когда самолет, готовясь к посадке, пролетел над морем, у меня замерло в груди. Неужели я увижу милую Одессу, в которой прожил три года после окончания гражданской войны? Море и южное солнце восстановили мои силы после ранения и тяжелой болезни. Обязательно поклонюсь Пушкину и Дюку Ришелье на бульваре, погляжу на маяк с высоты Потемкинской лестницы, пройдусь по Дерибасовской, загляну в куприновский «Гамбринус» на Преображенской, к Робина и Фанкони, обойду оперный театр, которому отдал немало сил, работая на восстановление после пожара в двадцать пятом году...
Я вышел из самолета и направился к аэровокзалу в надежде найти такси, но меня перехватил незнакомый подполковник.
— Я ищу вас,— сказал он,— узнал по приметам, которые мне подсказал командующий.
Мы познакомились, уселись в «Волгу» и поехали в город. Путь лежал через Молдаванку. Ее не узнать. Даже днем с огнем Бабелю не удалось бы найти следы гангстера юга, бандита и мечтателя Бени Крика, королевы контрабандистов Любки Казак, которых он с таким блеском описал в своих произведениях. Мы проехали мимо железнодорожного вокзала, Куликова поля, залитого цветами и солнцем, и очутились где-то поблизости одной из станций, расположенных по трамвайной линии, идущей к Большому Фонтану. Сорок лет назад здесь простирался пустырь, а сейчас — каменный мешок новых домов. В гостинице, принадлежавшей штабу округа, мне был предоставлен номер из двух комнат, обставленных аляповатой мебелью двадцатых годов. Вечером за мной приехал знакомый подполковник.
— Вас ожидает командующий.
Я шел по длинному коридору штаба, испытывая трепет. Казалось, что ведут на допрос. Передо мной раскрыли массивную дверь. За столом стоял курчавый, заметно пополневший Армо.
— Входи! Чего боишься? Я понимаю — не привык видеть меня в такой обстановке. За книгу — большое спасибо. Хороший подарок! Думаешь писать дальше?
Бабаджанян не давал мне рта раскрыть, засыпая вопросами и советами.
— План вечеров уже намечен. Я буду с тобой выступать в двух школах. Через два дня поедешь в Н-ск ,— продолжал он.
...Читательские конференции проходили оживленно, интересно. Молодые офицеры и солдаты, словно сговорившись, советовали написать продолжение, рассказать, что делают сейчас мои однополчане.
В Н-ск я приехал на машине. Меня встретил дежурный и проводил в клуб, переполненный солдатами и офицерами. Казалось, что можно начинать, но устроители почему-то медлили. Я чувствовал напряженность в зале, которая невольно передалась мне, и не заметил, как в зал вошел офицер, а лишь услышал хлопанье стульев — это поднялись присутствовавшие при появлении командира части. Он взошел по лесенке на сцену, рванулся ко мне, и обняв, осыпал поцелуями. Я буквально остолбенел: что за лобызания на виду у сотен человек? И тут же услышал слова: «Батя, хотя ты и постарел, но все еще бравый». Темные стекла очков делали командира неузнаваемым, но голос, голос капитана Гиленкова, командира «катюш»!
— Юра! Юрий Всеволодович!
— Узнал?!
Гиленков располнел. Он поднял руку, в зале наступила тишина.
— Двадцать лет не видел своего однополчанина, сами понимаете, разволновался...
Зал ответил дружными аплодисментами.
Вот какой сюрприз подготовил мне Бабаджанян!
После конференции мы отправились вдвоем погулять по берегу реки. Гиленкову шел уже сорок первый год, он даже стал немного лысеть.
— Помнишь нашего командующего артиллерией генерала Фролова?
— Как не помнить Ивана Федоровича, в которого были влюблены все женщины Первой танковой армии. Где он сейчас?
— Вышел в запас, живет в Одессе. После войны к нему в Германию приехала дочь Галочка. Увидел я ее и влюбился. Решили пожениться, а Иван Федорович заартачился. Галочка плачет, я нервничаю. Пошел к члену Военного совета, к командарму, рассказал в чем дело и говорю: «Были бы мы на советской земле — просто пошли бы в загс, а здесь я вынужден просить у вас разрешения». Позволили. Пойдем ко мне, познакомлю, увидишь моих сыновей, они уже школу кончают, хотят пойти по военной линии.
Возвратившись в Одессу, я спросил у Бабаджаняна, почему он не предупредил меня, что я встречу Гиленкова.
— Думал, ты знаешь. — В его голосе чувствовалась хитрость, дескать, хотел обрадовать неожиданностью.
Командир корпуса Кривошеин, уехав после освобождения Казатина, получил назначение во 2-ю гвардейскую танковую армию. Ему, бывшему эскадронному в Первой Конной и командиру танковой части на испанской земле, тоже присвоили звание Героя Советского Союза за взятие Берлина.
Старый конник, нет-нет да заглянет на ипподром полюбоваться кровными лошадьми государственных конюшен. Иду я как-то летом по Ленинградскому проспекту, обогнал невысокого, но крепко скроенного человека, оглянулся и увидел на лацкане пиджака Золотую Звезду. Герой Советского Союза! Уж очень знакомое лицо, особенно щеточка усов. Мелькнула мысль: не Кривошеин ли? Рискну. Уменьшил шаг, поравнялись.
— Осмелюсь спросить, вы не генерал Кривошеин?
— Я!
Начались расспросы, вспомнили ночь под Новый год в Казатине, его отъезд в Москву. Он увлек меня на ипподром, потом я проводил его домой. Стали встречаться. Спустя много лет, когда я временно жил в Кишиневе, ко мне постучались глубокой ночью. Открыл дверь и ахнул: Кривошеин!
— Что ты спишь, мужичок, ведь весна на дворе, ведь соседи твои работают давно! — услышал я веселый голос генерала.
— Какими судьбами?
— Командую бронетанковыми частями Одесского округа, неожиданно узнав, что ты здесь проездом, решил заглянуть к тебе...
В пятьдесят третьем году Кривошеин ушел в запас, возглавил Совет ветеранов корпуса и ежегодно скликает своих однополчан.
После возвращения в Москву приходилось часто бывать в редакции «Крокодила» — там публиковались мои рассказы. Как-то раз, когда я заменял секретаря редакции Весенина, в комнату вошел стройный генерал в мундире. Сразу узнал Катукова. Он вежливо поздоровался и сказал:
— Никак не могу подписаться на журнал. Окажите любезность...
— Все будет сделано, Михаил Ефимович.
Катуков удивленно поднял брови.
— Разве мы с вами знакомы?
Я извлек из бумажника фотографию и подал ее Катукову. Он сразу узнал себя и меня. Уезжая из Германии, я пришел проститься с Михаилом Ефимовичем. Он проводил меня, и в тот момент, когда мы пожимали друг другу руки, нас запечатлели.
Через месяц после встречи с Катуковым я снова был в «Крокодиле». У Весенина сидел посетитель, он держал в руках костыли.
— Хорошо, что ты пришел,— встретил меня Весенин, и обратился к посетителю: — Так вы служили в 1-й гвардейской танковой армии?
— Так точно!
— Кем?
— Заместителем командира 21-й бригады.
— Вашего армейского писателя помните?
— Как не помнить? — и назвал мою фамилию.
Весенин, недоумевая, перевел взгляд на меня, потом на посетителя и сказал:
— Знакомьтесь! Это Костюков, а это...
Когда актер, меняя грим, костюм и интонацию голоса, вызывает одобрение у зрителя, то справедливо говорят: «Талантливый актер, как он умело перевоплощается». Но ведь мы с Костюковым не актеры. Расстались три года назад, а сейчас смотрели друг на друга и не узнавали. Быть может, виной тому были наши штатские костюмы? И, наконец, по каким-то едва уловимым признакам и жестам я узнал его.
Уселись на диван, потекла беседа на несколько часов.
— Если бы мне вовремя перелили кровь, то, может, костыли были бы ни к чему. Жить, как видишь, остался, первое время тяжело переживал, а сейчас свыкся.
— Зачем пришел в «Крокодил»? Обидел кто?
— Что ты! Я работаю директором Одинцовского химзавода, а сюда пришел потому, что написал сатирический рассказ. Но только редакция его маринует, в третий раз переделываю, говорят, все не то.
Мы простились. Через две недели рассказ появился в журнале. Спустя три месяца был опубликован второй рассказ, потом третий. Прошел год, Костюкову предложили заведовать отделом писем, он с радостью согласился, а еще через год назначили заместителем главного редактора. Вот так и сложилась «карьера» бывшего комбрига! Сейчас Иван Васильевич на отдыхе, но по просьбе редакции «Известий» выезжает в дорогу, куда позовет его письмо читателя.
Я встретил человека, который внешностью напомнил мне всемирно известного киноактера комического жанра Макса Линдера. Поздоровавшись, он протянул руку, а я готов был сказать ему на кого он похож, как вдруг он пошатнулся и чуть было не упал. В эту минуту я понял, что вместо ног у него протезы и мое «открытие» не вызвало бы у него улыбку. Ведь Линдер кувыркался, делал головоломные прыжки, а у этого одиннадцать килограммов — вес протезов — всегда тянули к земле.
— Вы меня не помните,— сказал он с доброй улыбкой на лице,— а я про вас все знаю. На фронт я ушел девятнадцатилетним юнцом, командовал танком, взводом, ротой, батальоном. Потерял свои ходики,— так он назвал ноги,— но не сдался на милость судьбе. Кончил юридический институт, работаю. Зовут меня Геннадий Петрович Сергейчик.
Меня будто током ударило. Кажется, о нем рассказывал Александр Федорович Бурда.
— Ротой командовали у Бурды?
— Точно,— ответил Сергейчик так, как отвечали обычно на фронте.— А вот мой командир танка.
Из-за спины Сергейчика выглядывало добродушное лицо полковника.
— Миша, зачем скрываешься? Познакомься с однополчанином. Правда, мы с тобой воевали потом в разных частях, но все мы танкисты.
Полковник скромно протянул руку и произнес:
— Михаил Янышев!
— Нашел он меня, — рассказывал Сергейчик, — встреча была трогательной, оба всплакнули. Теперь Миша живет в Калуге, работает заместителем начальника управления МВД. Другого такого преданного друга у меня нет.
Я смотрел на обоих. Ни внешностью, ни манерами, ничем они не были похожи друг на друга, но суровый быт войны их сблизил, сцементировал и даже сейчас, спустя двадцать пять лет, их мужская любовь осталась нерушимой.
Письма, письма, письма... На страничках, вырванных из школьных тетрадей в клетку, в линейку, на меловой бумаге, изящных листках, открытках. То ровные строчки, то размашистая рука, то неразборчивые буковки. Одно письмо прочитал с помощью лупы, но подпись осталась неразгаданной. Через несколько дней открытка, в ней сожаление, что не откликнулся. Зато указан телефон. Звоню, волнуюсь, не знаю кого спросить, но по голосу узнаю Миндлина.
— Вы наверняка уже командуете дивизией? — спросил я.
— Командовал,— ответил бывший комбриг,— но сейчас в моей «дивизии» только трое: жена Майя Сергеевна, и два сына — Сергей и Аркадий.
— Где же вы работаете?
— Старшим инженером Московского телецентра.
Условились встретиться. Правда, с трудом, но узнал.
Солидный дядя с туго набитым портфелем, нет той подвижности, которая так отличала его. Очки в золотой оправе старили, да и шевелюрой не мог похвастать.
— Где бы разыскать Ожоженко, который так помог мне под Порыцком?
— Я с ним переписываюсь,— обрадовал меня Миндлин.— Живет под Житомиром, председателем сельсовета в Пряжеве. Женился, растит сына. В Житомире осело несколько наших однополчан. Там Боровицкий, ныне он инспектор по кадрам какого-то крупного консервного завода, и бывший начальник штаба Первой гвардейской танковой бригады Михаил Петрович Соловьев, и танкисты Бешарда, Сердюков, Денисюк.
Все эти годы я не терял связи с Солодахиным. Он долгое время оставался за рубежом в войсках, но ежегодно приезжал в Москву сдавать экзамены в Педагогический институт имени Ленина. После увольнения в запас Министерство просвещения пригласило его возглас вить отдел заочного обучения.
...Девятого мая шестьдесят пятого года, когда расщедрившееся московское солнце согрело воздух, словно перепутав весенний месяц с летним, прохожие останавливались у гранитного памятника Маркса, бросали взор на офицеров и солдат в гимнастерках и кителях, сверкавших орденами и медалями и нашивками за ранения. Воины хлопали друг друга по плечам, обнимались, громко восклицали, задорно смеялись...
Двадцать четыре года назад на этой площади было малолюдно. Из раструбов, подвешенных к столбам, доносились тревожные сводки Совинформбюро, по мостовой бесшумно двигались девушки, держа шнуры, прикрепленные к аэростатам противовоздушной обороны. Они плыли, словно гигантские драконы. На боку у прохожих противогазы, многие в стеганках, старых пиджаках...
— В чем дело? Что здесь происходит? — спрашивали прохожие.
— Чему удивляетесь, — отвечали другие, считая себя осведомленными, — идет киносъемка. Актеров разодели, нацепили им погоны, ордена, медали.
Невесть откуда набежали фоторепортеры. Один из них подошел к Кривошеину, но тут же смутился: иди знай — актер или всамделишный генерал, и робко спросил:
— Разрешите узнать, что здесь происходит?
— Встреча танкистов, однополчан. Двадцать лет прошло со дня окончания войны.
— Все ясно! — и фоторепортер стал щелкать аппаратом, записывая в книжечку тех, кто оказался в объективе.
Их было свыше шестидесяти человек. Из разных городов приехали Абезгауз, Абылгазин, Акользина, А. и В. Антоновы, Богурский, Богомолов, Вакуленко, Вовченко, Восканян, Гавришко, Гендлер, Гиленков, Гогуа, Дремов, Дзиган, Духов, Ентяков, Епанешников, Журавлев, Заверуха, Загудаев, Заскалько, Забелин, Зудов, Зубова, Кульвинский, Казанович, Костров, Красницкий, Кортелев, Кузьмин, Костюков, Коганицкий, Кунин, Куриленко, Литвяк, Миндлин, Мироненко, Марков, Нефедьев, Осташев, Ожоженко, Олизаренко, Плахотин, Постников, Рабкин, Розенберг, Рафтопулло, Ростков, Солодахин, Сердюков, Скарбовенко, Силяев, Тарасова, Франкфурт, Холоденко, Фурцева, Хоменко Нона и Степан, Шаров, Шустов, Шумилов, Шилов и член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант К.Ф. Телегин.
За обеденным столом присутствующие поднимались один за другим и каждый рассказывал, когда демобилизовался, где сейчас работает. Так мы узнали, что Гавришко ныне инженер, Абезгауз и Гендлер — доктора наук, Бельчиков и Литвяк — кандидаты наук, Гаевский — директор школы, Вовченко преподает в одном из курганских институтов, а Розенберг — в Горном Днепропетровска, Галактионов — секретарем райкома в Саратове, Юшин — секретарем Воронежского обкома КПСС, Вакуленко учительствует в Черкассах, Духов на партийной работе, Зудов возглавляет народный контроль в Костроме.
Накануне отъезда из армии в 1945 году ко мне подошел молодой старшина Плахотин и протянул книгу Фадеева «Разгром».
— Хочу подарить вам на память,— сказал он,— я долго таскал книгу в вещевом мешке, несколько раз перечитывал ее и даже запомнил целые страницы наизусть.
— Ведь русских книг здесь нет,— ответил я ему,— уж лучше оставьте себе.
— Тогда напишите что-нибудь на книге, все-таки останется память.
Природа наделила Ваню Плахотина красивой внешностью. Все девушки обращали на него внимание, бросая вслед завистливые взгляды.
Есть люди, которые, не считаясь со своим временем, готовы оказать услугу, заменить на дежурстве. Попросишь такого добряка — пойдет хоть на край света, подарит тебе любую свою вещь. Ничего взамен ему не надо, рад тому, что доставил другому радость.
Вот таким был Ваня Плахотин. Много лет я ничего не слыхал о нем, и вот на встрече ко мне подошел один из присутствующих и, учтиво поклонившись, спросил:
— Не узнаете меня?
Я смутился, стал перебирать в памяти тех, кто остался в бригадах. Ничего не вспомнил. Передо мной стоял плотный человек с гордо посаженной головой, часто поправлял упрямый чуб мягких волос и улыбался глазами.
— Изменился? — спросил он и извлек из кармана книгу и подал мне.
На обложке было напечатано: А. Фадеев. «Разгром».
— Иван...— произнес я и запнулся—не знал отчества.
— Да, да, Ваня Плахотин.
Годы стушевали красоту, но в глазах все та же доброта.
— Где вы теперь?
— Работаю,— скромно ответил он.
Позже Скарбовенко рассказал:
— Мой тезка окончил академию внешней торговли. Теперь он трижды заместитель министра. Удивлены? Опять, думаете, чудит Ваня. Так вот, слушайте. В каждой из прибалтийских республик есть министр торговли? Есть! И замы у него есть. А сколько жителей во всей Прибалтике? Столько, сколько в одной Москве. Иван Степанович заместитель начальника Управления торговли города Москвы. Дошло до вас? А недавно он назначен председателем одного объединения.
...В мае шестьдесят седьмого года комсомольцы Ржева пригласили генерала армии С.Г. Поплавского и меня на первый слет участников похода по местам боев.
В Ржев я приехал в пять утра. Тишина. По чистому небу плывут малозаметные облачка и тают в синеве. Привокзальная площадь, перед которой сгрудились деревья с распустившейся листвой, оглашалась пением ранних птиц. Лишь одна березонька выглядела сиротливо-оголенной. Вот уж правда, как говорят в народе, что береза не верит ни соловью, ни кукушке! Ей подавай настоящее тепло, чтобы дождем умыться — тогда она быстро загустеет.
Решил пойти пешком в город. За поворотом широкий проспект с новыми пятиэтажными домами и веселенькими балкончиками, зеленые ковры — палисадники и аллеи деревьев. Как ни пытался восстановить в своей памяти берега Волги 1941 года, ничего не получалось. Сперва казалось, что именно здесь, на правом берегу стоял привлекательный домик и от него шла тропинка к лодке, тихо качавшейся на волне, но стоило обернуться, как пейзаж возникал в ином ракурсе. Левый берег высился, как стена неприступной крепости, на которой возвышался обелиск в честь павших защитников города.
Утром в моем номере гостиницы появилась белокурая девушка. Она бесшумно вошла и застенчиво представилась: первый секретарь горкома комсомола Галина Добротворская. Позже я узнал, что она закончила Великолукский педагогический институт по факультету русского языка и литературы.
На улице нас дожидался в машине коренастый парень из тех, кому все по плечу. На правом лацкане пиджака красовался «поплавок» — значок об окончании Харьковского автодорожного института. Он протянул руку молотобойца и назвал себя: первый секретарь райкома комсомола Анатолий Кузьменко.
Мы ехали к Сишке, где в сорок первом и втором годах войны шли кровопролитные бои. Недалеко от впадения Сишки в Волгу стояла дивизия, которой командовал генерал Станислав Гилярович Поплавский.
Машина, покинув Ржев, направилась через Хорошево, Ковалеве, Гришино и Петуново к Сишке, вблизи которой расположилась деревня Кокошкино. Дорога, накатанная песком, не вызывала удовольствия. Кое-где песок под лучами солнца превратился в пыль, и тогда позади машины тянулся дымный шлейф. Невольно вспомнились дни войны, «калининский асфальт», труднопроходимые дороги, а то и бездорожье.
Я взглянул на карту военных лет, которую предусмотрительно захватил. Она пролежала в моем архиве свыше двадцати пяти лет. Взглянув на нее, я без труда обнаружил знакомый лог. Спуститься в него — он привезет в Санталово, а там бы разыскать дом, в котором жила Маша Козлова. Закончила ли она медицинский институт или ушла воевать? Высказал свое желание, но Галина и Анатолий дали понять: сейчас не время, надо спешить к Сишке.
Машина въехала в Кокошкино. Перед спуском к реке красовался веселенький дом с крашеными наличниками.
— Здесь живет Евдокия Матвеевна Никольская,— сказала Добротворская.— Это особенная женщина. Ее знает весь район, даже в Калинине. После войны эта женщина, потерявшая мужа и троих сыновей, тая скорбь и слезы, принялась за восстановление колхоза. Работала, не жалея сил, а народ, глядя на нее, потянулся в поле, к коровнику. Недавно вышла на пенсию, уж больно состарилась.
Память мгновенно сработала. Я вспомнил, как Кривцов докладывал Нефедьеву о том, что нашел старшего батальонного комиссара Нечаева в доме одной колхозницы, которую звали Евдокией Матвеевной, С тех пор прошло четверть века... Значит, жива Евдокия Матвеевна!
...Лагерь жужжал голосами развеселых школьников. С ними преподаватели.
Навстречу нам шла преподавательница истории одной из ржевских школ Маргарита Павловна Горская. Поздоровавшись, она проводила нас в штаб, где уже деятельно работали военный комиссар города Петр Петрович Башлыков и комсомольский работник Валентин Соколов. Это он приезжал в Москву, собирал для альбома воспоминания о боевых действиях под Ржевом у маршалов И. Конева, М. Захарова, писателей И. Эренбурга и Б.Полевого.
Ребята в погонах и пилотках, начиная с сержантских и кончая офицерскими. В горкоме и райкоме комсомола можно было ради шутки вывесить плакат: «Все ушли на «фронт». На Сишку приехали и второй секретарь райкома комсомола Валентина Пухова и даже машинистка Таня, а из Калинина секретарь обкома партии В. И. Смирнов.
Торжественно двигались колонны к реке, где на травянистом холме установлены два обелиска: один — прославленному партизану Отечественной войны 1812 года Александру Сеславину, другой — воинам, павшим в Великой Отечественной войне в боях на подступах к Ржеву. Так у зеркальной глади тихой реки символически скрестилась слава русских воинов прошлого века и нынешнего.
Генерал армии С.Г. Поплавский спустя четверть века просто и проникновенно рассказал ребятам то, что удержала и сохранила его память. Перед девушками и юношами, как, впрочем, и перед их преподавателями, возникли отблески грандиозного костра, полыхавшего пламенем сердец комсомольцев тридцатых — сороковых годов.
Не все хранит человеческая память. Лишь деревья, сбегавшие к самой Сишке, опаленные в грозные дни, но вновь расцветшие в силу великих законов природы, хранят тайну жестоких схваток с врагом и беспримерных подвигов советских воинов, которые не успел описать Пимен того времени.
Однажды в Союз писателей пришла изящная, невысокого роста женщина, белокурая, протянула мне руку и застенчиво произнесла:
— Вера Михайловна Королева. Не узнаете?
— Впервые вижу вас. Не ошиблись ли вы?
— Работаю диктором на радио. Вас я сразу узнала. Черт побери, разве я так изменилась?
Вера Михайловна смутила меня.
— Неужели встречались на фронте?
— Много раз. Да ведь я боец 243-й дивизии Вера Иванченко. Забыли первую встречу, когда приезжали с Кривцовым? Теперь — я Королева.
О хрупкая человеческая память! Приезжая из Свердловска в Москву, Иван Тимофеевич Кривцов неизменно заходит в гости, но никогда не вспоминает рассказа Веры Михайловны про герб Ярославля. Сколько раз, засыпая, я слышал последние слова радиодиктора: «Передачу вели Королева и...» Иди знай, что это та самая Иванченко, которая ушла из политотдела на передовую бойцом.
Вот так встреча! А теперь Вера Михайловна частенько приходит в гости и неизменно спрашивает: «Ну как, старина, узнаешь?» Она даже рискнула поехать в Свердловск, зимней ночью разыскать Кривцова и позвонить мне в Москву. «Пьем с Ваней за твое здоровье,— кричала она в трубку,— скажи доброе слово своим однополчанам».
А вот и другая встреча. Опаздывая на какое-то совещание, я рискнул остановить первую попавшуюся машину. Водитель, высунув голову из окошечка, укоризненно сказал:
— Нехорошо останавливать дипломатическую машину, но так и быть — услужу.
И назвал меня по имени-отчеству.
Присмотрелся и ахнул. За баранкой сидел Иван Петрович Фирсов, с которым мы исколесили не одну тысячу километров по фронтовым дорогам, побывали в Москве, когда надо было организовать походную цинкографию. Сейчас Фирсов немного располнел, но слова растягивал все так же медленно, словно ему лень говорить.
Побывал я в гостях у генерала Шарапова. Владимир Максимович любезно принял, не отпускал весь день, говорил о театре, о сыне, служившем на флоте, но ни разу не вспомнил ни фронтовых дней, ни тех, кому не довелось дожить до Дня Победы. Не хотел вспоминать войну. Говорил он так:
— Человек приходит на землю не в гости, а работать. Дел у меня невпроворот.
Вскоре после войны повстречал я на улице Павла Ивановича Епищева, воронежского историка. Начались вопросы, «допросы», расспросы.
— Иду в Краснопресненский райком партии, а вообще приехал заниматься в Академию общественных наук,— сказал он.
Через три года я присутствовал в актовом зале Академии наук на успешной защите его диссертации. Епищева командировали в Ленинград. С тех пор и не виделись.
Однажды мне пришлось ехать на лошадях проселочной дорогой. В стороне я заметил могильную ограду. Не знаю почему, но захотелось подойти к ней, поклониться праху того, кто отдал жизнь за Отечество. Возница, остановил лошадей.
Догорал закат. Стремительные стрижи черной молнией то взмывали вверх, то опускались вниз.
Ограда, окрашенная в зеленый цвет, давно поблекла. Поблекла и звездочка на деревянном постаменте, заросшем травой. С трудом разобрал фамилию: Рудаков. Сразу вспомнил пулеметчика, бывшего литейщика Прилукского завода Малышко. Это он пришел к комиссару Рудакову и тот сказал ему: «Идите на огневую позицию, примите пулеметный расчет и искупите свою вину». Малышко искупил и его наградили орденом Ленина.
Ах, Рудаков, Рудаков! Как же это так? Помог человеку стать бесстрашным воином, а сам погиб. Придет час, деревянную ограду заменят чугунной, заменят и обелиск. И будут приходить юные следопыты, и класть на могилу цветы в дни поминовения воинов, павших за независимость Родины.
В такой же закатный вечер я приехал в Калинин. Не узнать города. Шумит, бурлит. Звенят трамваи, шуршат шинами по асфальту машины. Дома окрашены в мягкие тона. На Советской улице снова стоит Ильич, а за его гранитной спиной течет Волга, по которой бороздят катера, баржи, лодки и парусники.
...От Москвы до Калинина три часа электричкой. Утром выехал, весь день погулял на Волге, а вечером — домой. В выходной день на набережной людей тьма-тьмущая и всегда встретишь знакомого, с которым вместе шагали по дорогам войны.
Не верится, что тридцать лет назад я вслед за полком Кохановского бросился по замерзшей Волге на правый берег реки и очутился одним из первых в освобожденном городе. На Советской улице, 43, против гостиницы «Селигер» все также стоит дом, в котором генерал Поленов располагал свой штаб. Удивительно, что до сих пор на доме нет мемориальной доски, ведь Калинин — первый областной город, освобожденный от врага.
...Летом семидесятого года собрались мы с Жигуновым на рыбалку. Идем по Студенческой улице, а навстречу шагает пружинистой походкой невысокого роста с крутыми плечами человек. В глазах усталость.
— Это Зингер,— шепнул Федор Степанович.
— До революции,— говорю я,— в каждом доме, где мало-мальски ощущался достаток, была швейная машина заокеанского миллионера Зингера. Опять же знаю хоккейного вратаря Зингера, да в войну довелось повстречаться с секретарем Луковниковского райкома партии Матвеем Зингером.
— Ни на миллионера, ни на хоккейного вратаря он не похож,— усмехнулся Жигунов,— а вот насчет третьего Зингера... Знаю лишь, что этот Зингер работает в общественной приемной редакции «Калининская правда» и сотни людей тянутся к нему с жалобами. Сказывают про него, что очень сердечный человек.
На другой день девичий голосок по телефону из отдела писем подтвердил, что Матвей Зингер был в сорок первом году секретарем Луковниковского райкома партии.
...Мы сидим в светлой комнате на заволжской стороне у самого вагоностроительного завода.
И он, и не он. Тридцать лет — не малый срок. Зингер по решению Калининского обкома партии стал в сорок первом году комиссаром партизанского отряда, уводил молодежь из-под носа фашистов и отправлял ее в Кувшиново, короче — делал то патриотическое дело, которое совершали сотни партизанских отрядов.
Когда калининскую землю освободили от фашистов, Зингер снова стал секретарем райкома, завез керосин, соль, открыл аптеку, но нигде не мог достать лошадей и хотя бы один трактор. По шесть женщин впрягались в плуг и пахали. Лопатами вспахать шесть с половиной тысяч гектаров земли. Великий народный подвиг!
А потом Зингер добровольно ушел в отстающий Лесной район и вывел его на второе место по области. В шестьдесят втором году бывший комсомолец, паренек из Молдавии, поседевший на партийной работе, ушел учительствовать в школу вагоностроительного завода. А ныне он пенсионер, любимец общественной приемной «Калининской правды».
Изредка заедет Зингер в «свой» район «на побывку». Выросли девчонки и мальчишки, которые беззаветно помогали матерям в трудные годы, ныне они сами матери и отцы. Встретят Матвея по-братски, зовут к себе, а он — уже седой — стоит на сельской улице и слезы радости и грусти текут по щекам.
...Потянуло меня снова к дому, где стоял штаб 243-й дивизии. На стене маленькая вывеска — сейчас там офицерская гостиница. Поднялся на второй этаж. Дежурная — полная женщина с проседью в волосах, — узнав кто я, поспешила показать мне комнаты. Вот здесь размещались Поленов и Гильчонок. К ним на второй день после освобождения приехали первый секретарь обкома партии Бойцов, председатель исполкома Староторжский. В этой комнате лежал заболевший писатель Беда Иллеш, а в той комнате я повстречался с Изаковым.
Прошло тридцать лет. Выросло новое поколение калининцев. Среди них талантливые физики, инженеры, врачи, архитекторы, ткачихи, полиграфисты, не испытавшие ужасов войны, не знающие запаха горелого железа и человеческой крови.
Да будет вечно над ними голубое небо!
В шестьдесят шестом году однополчане собрались в Мценске, в шестьдесят седьмом — в Казатине, в шестьдесят восьмом — в Яковлеве, на Курской дуге, где Первая танковая армия выдержала экзамен, в шестьдесят девятом — в Чорткове на Тернопольщине, в семидесятом в Богодухове, в семьдесят первом — в Залещиках, в семьдесят втором — в Сокале.
Пусть время проходит,
Пусть годы летят,
Друзей фронтовых
Не забудет солдат.
Покидая Германию четверть века назад, я менее всего думал, что снова посещу города, которые проходил с боями. Изредка получал письма от бывших сослуживцев. Иной раз они носили поздравительный характер, иной раз — запрос о каком-либо герое Курской дуги, боев на польской земле, на подступах к Берлину. Больше всех писал майор Ощепков, редактор одной из солдатских многотиражек Группы Советских войск в Германии, окончивший до армии филологический факультет Ташкентского университета. Судя по боевому и всегда уважительному тону его писем, можно было догадаться, что этот человек прилагает много усилий, чтобы связать солдат и офицеров с участниками войны, проложить прочный мост между теми, кто служит сейчас на переднем крае нашей Родины с боевыми друзьями, ушедшими на гражданскую работу. Завязалась оживленная переписка с командирами частей и подразделений, обогатились комнаты боевой славы.
И неожиданно — приглашение в ГДР. Как писал поэт, «были сборы недолги», ветераны, проживающие в Москве, проводили меня.
Сейчас я ехал в обновленную Германию, и это волновало меня.
В Союзе писателей мне вручили билет до Берлина. Поезд прибывал в 12 ночи по берлинскому времени.
Прильнув к оконному стеклу, я вспоминал бои, которые вела наша танковая армия, затравленные лица поляков, не успевших скрыться от фашистов. Они брели тогда по улицам, прося у советских солдат хлеб, и те, доставая из своих потрепанных сидоров буханку, ломали ее на несколько частей и раздавали. Разве можно было равнодушно смотреть на голодных людей, чья «вина» состояла только в том, что они славяне? Стонала польская земля под ярмом фашистских колонизаторов, объявивших Польшу германской собственностью.
За окном опустилась чернильная муть — и сразу потемнело. Поезд приблизился к Одеру, въехав на мост. Кругом огни. Как ты не похожа, мирная река, на реку сорок пятого года! Тогда вода пенилась, стонала, расходилась широкими кругами от падавших снарядов к берегам. Вместе с водами ты уносила на себе к Балтике человеческую кровь.
Поезд подошел к перрону. В глаза бросились готические буквы, написанные жирной краской: Франкфурт-на-Одере. Через два часа мы прибудем в Берлин. В тот самый Берлин, где свыше двух десятилетий назад мы пробивались на боевых машинах.
По платформе сновали пассажиры с чемоданами. Вот прошли немецкие пограничники.
Ветром ворвался в купе проводник и выпалил:
— Вас дожидается на платформе майор.
— Меня?
— Он назвал вашу фамилию.
Странно! Кому я понадобился?
Двери всех купе открыты, мне кажется, что пассажиры провожают меня не то тревожным, не то осуждающим взглядом. Едва я вышел в тамбур, как увидел советского майора.
— Я выехал вам навстречу. На привокзальной площади вас дожидается машина.
Да это майор Ощепков! Какой предупредительный человек! Он мчался двести километров, чтобы «перехватить» меня во Франкфурте-на-Одере.
Спешу в купе за чемоданом. Пассажиров подменили: они приветливо провожают напутственными словами: «Счастливого пути!»
Немецкие пограничники и таможенники за несколько минут оформили мой паспорт и вежливо откозыряли.
На привокзальной площади тишина, ночная теплынь, деревья и звезды. Их так много, словно они все сбежались над Франкфуртом.
— Товарищ Глухов, вы помните дорогу? — спросил Ощепков у водителя, усаживаясь рядом с ним.
— Так точно.
Только сейчас я вспомнил, что в Германии все дороги нумерованы — водителям легко ориентироваться.
Машина покатилась в ночь, в леса, через деревни, города. Свежий воздух пьянил.
Невдалеке от Эльбы на нас наполз липкий туман, от которого влажнеют руки, слипаются глаза. Глухов сбавил газ, хотя хотелось скорее выбраться из серой ватной завесы. Только перед самой рекой туман рассеялся. Мы проехали мост, нам предстояло повернуть налево, но Ощепков что-то буркнул водителю и тот поехал направо. В двухстах метрах от моста машина остановилась.
— Вы не обидитесь, что мы остановимся на десять минут?— спросил Ощепков.— Выходите из машины поразмять ноги, подышите свежим воздухом, посмотрите на обелиск, он воздвигнут в память о встрече советских и американских войск в сорок пятом году.
Я подошел к обелиску. С фронтальной стороны стояла корзина с увядающими цветами. Вот то историческое место, где встретились союзные войска! Встретились, чтобы через год позабыть нас, на долю которых выпала вся тяжесть войны. Гранитный обелиск простоит десятилетия, может быть, века, но разве не лучше было бы, чтобы так же сохранилась дружба двух великих народов, поднявшихся против коричневой чумы?
Мимо прошел пожилой немец. Он попросил сигарету, поблагодарил и сказал:
— Как спится хорошо, когда на берегу стоят памятники, а не пушки.
Сколько раз я бывал в этом городе! Здесь знаменитая ковровая фабрика и не менее знаменитая «сладкая» фабрика, изготовляющая пятьдесят процентов всех тортов Германии. Пахнет шафраном и корицей, как в Москве у фабрики «Красный Октябрь».
Промелькнули знакомые деревни. Поехать бы на старую квартиру, у меня ключ,— так мне кажется,— тихо открыть дверь, войти в комнату и плюхнуться на тахту, а утром меня встретит фрау Хэйеманн и удивленно спросит: «Где же вы были столько лет?» Потом ко мне придут Эльга и ее сестренка Ани. О! Они уже взрослые, у них свои детишки...
Проснулся я рано утром, умылся, быстро оделся и направился в город. Миновал железнодорожный переезд, подошел к пруду. Затянутый бледно-зелёной ряской, он выглядел запущенным, а ведь в сорок пятом году тот же пруд своей свежестью и ветвями, склоненными к самой воде, был очень привлекателен.
Повернул на чистую, опрятную улицу. На каждом шагу магазины с большими современными витражами. Позади городской ратуши лежали горы картофеля, мимо прошел утомленной походкой полицейский, очевидно, после ночного дежурства. Река медленно, несла свои воды, петляя среди зеленых берегов.
Хэйеманн я не нашел. В пятидесятом году к ней приехал родственник и увез ее с детьми. Куда — соседи не знают...
Днем я встретился с командиром части. Рослый, аккуратно подстриженный, с едва заметной синевой свежевыбритого лица, он говорил тихо, без спешки, как бы обдумывая каждую фразу:
— Побывайте пожалуйста везде, а уж потом — милости прошу ко мне!
В начале войны командир был совсем молод, а за четверть века приобрел опыт, знания, а главное — умение говорить с подчиненными.
Все о нем отзывались уважительно.
Его заместитель по политической части напоминал ученого, на которого надели военный костюм. По тому, как он разговаривал, держался, было видно, что он заинтересован человеком и может вызвать его на откровенный разговор. Это великое качество политработника.
В тот же день я уехал в одно из подразделений. На опрятном дворе, напоминавшем столичный теннисный корт, стояли стенды, а на них портреты Героев этого подразделения. Поначалу узнал их с трудом, но «тайну» несхожести удалось разгадать. Рисовал их ротный художник со старых фотографий. Дождь, солнце, пыль, а зимой и снег смывали постепенно краски. Через год солдат прощался и уезжал на родину, прибывало молодое пополнение, появлялся другой художник-самоучка и «реставрировал» старые портреты. И так каждые два года.
И смех, и грех... Пришлось пообещать выслать хорошо выполненные портреты из Москвы.
Больше всего — да простят меня Владимир Францевич Савицкий и Василий Петрович Шишов!— понравилось в подразделении Пироженко и Россохи. Здесь о каждом Герое Советского Союза узнаешь все до мелочей: где родился, воспитывался, учился, как попал в армию, какие совершил подвиги, что делает сейчас. Пройдут десятилетия, а в подразделении никогда не забудут героев, имена их будут озарять славную историю Советской Армии.
В Лейпциге я видел новый оперный театр. Обилие окон, окаймленных рамами под медь, придавали зданию торжественный вид. Понравился и новый почтамт. По-прежнему зияли черные провалы в разрушенном здании университета. Американские летчики целились в вокзал, а попали... в университет.
Город жил суетливой жизнью. Машины, машины, машины... Легковые, грузовые, такси, почтовые, мотоциклы, на которых восседали по-спортивному одетые водители, в белых шлемах — обязательный головной убор для любого мотоциклиста. На вокзале немного шумно — шутка ли, двадцать две платформы! И кафе, и какие угодно магазины, и даже контора государственного банка. Пассажир, собираясь в дорогу, может тут же приобрести чемодан, уложить в него чего душа хочет и поехать.
В Лейпциге я простился с Ощепковым, проводившим меня, и сел в двухэтажный вагон. До Берлина три часа езды, но в поезде буфет с приятными напитками «Вита-кола» в маленькой бутылочке, свежими булочками, надрезанными с одной стороны, чтобы уложить сосиску.
Мой сосед молодой, лет двадцати пяти, высокий, красивый немец. На руках у его жены трехлетний мальчик. Он непоседлив — то карабкается на колени к отцу, то к матери, то даже ко мне. Отец, рассердившись, шлепнул его. Дернул меня черт сделать замечание, дескать, не надо шлепать детей! Сосед посмотрел на меня удивленно и сказал:
— Отец меня шлепал — и поделом! Вот я и вырос человеком.
Мы разговорились. Я достал сигарету «Ява» и предложил ему. Он спросил:
— Вы из России?
— Да!
Немец увлек меня в тамбур, где разрешалось курить, и забросал вопросами. О себе он рассказал скупо:
— Офицер, но сейчас я в штатском. Провел отпуск у родителей жены. Возвращаюсь домой. Не везет мне, думал попасть в Москву в академию — не послали. Но я добьюсь. Мои товарищи, приехавшие оттуда, в восторге — получили большие знания.
Три часа незаметно пробежали. Мы приближались к Берлину.
— Куда вам надо, товарищ?
— На Бушаллее.
— О! Аллея названа именем нашего революционного певца. Он отчасти и ваш, жил в Москве долгие годы.— Мой спутник что-то шепнул жене и снова обратился ко мне: — Мы сейчас приедем на Восточный вокзал и пересядем в электричку: мы с женой решили вас проводить до Франкфурталлее, а потом вернемся. Когда вы останетесь один — ни к кому не обращайтесь, чтобы вас не запутали, а пройдите под мост к трамваю номер три. Доедете до пересечения Готвальдштрассе и Бушалее и пересядете на трамвай номер семьдесят. Вот и все!
Прощаясь, он долго тряс мою руку.
— Даю вам слово, приеду в Москву. Я добьюсь, чтобы меня послали учиться в академию.
Дверь электрички пневматически закрылась, но офицер продолжал стоять у окна и махал рукой.
Днем я отправился на Унтер-ден-Линден (под липами). Наше посольство было закрыто, зато в консульстве неожиданно нашел Николая Федоровича Богаткина из гетманского корпуса. Посидели, поговорили, вспомнили бои в Берлине.
— Вы видели, что дома на этой улице новые, только один остался старый, кажется, на углу Университетской и Шарлотенштрассе,— сказал он.— Один-единственный уцелел!
Я ушел к Бранденбургским воротам. Вдоль стены, расходившейся двумя крылами в стороны от ворот, медленно прохаживались пограничники. По другую сторону стены высилась верхушка отстроенного рейхстага (он в Западном Берлине), но без стеклянного колпака.
Не верится, что четверть века назад мы пробились сюда на танках, что город лежал в искрошенных кирпичах, а в воздухе плыли туманом гарь и пыль, что оставшиеся в живых обнимались и целовались.
...Сейчас Берлин жил напряженно, но ритмично, как хорошо смазанная машина. Многое напоминало родину: названия улиц, пионеры в галстуках, революционные плакаты, а за белой стеной...
Один город, но два мира.
Эльба бесшумно несла свои воды под солнечными лучами. Она разлилась бы куда шире, но ее теснили каменные берега с нависшими особняками, упрятанными в зелень, затейливо обвивавшей балконы, карнизы и перила лесенок. Машина, легко шурша, скользила по длинной набережной. Мы миновали Мейссен с его знаменитой фарфоровой фабрикой и переехали на другой берег.
Многое мне здесь знакомо. Быть может, вправо или влево за далью есть и незнакомая даль, но дорога от Лейпцига до Дрездена, дорога вдоль Эльбы, привлекательные особняки и даже люди, хотя они родились в том году, когда пушки умолкли, знакомы, как будто я никогда и никуда не уезжал, и невольно пришли на память строки Блока:
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так.
Дрезден — город нескольких сот предприятий, город многочисленных студентов, город, которому свыше семи с половиной столетий, город музеев и редких сокровищ — немецкая Флоренция.
В поездке меня сопровождал Панасенко.
В город N мы приехали засветло. На главной улице шел ремонт мостовой, пришлось долго кружить, чтобы подъехать к знаменитому особняку Майя. Что скрывать, он выглядел не так парадно, как в сорок пятом году, калитка раскрыта настежь. Паркетный пол в прихожей накрыт линолеумом, на стенах висели детские пальтишки.
Из большой комнаты, где стоял рояль, тайну которого мне удалось раскрыть, доносились детские голоса. Я толкнул дверь и остановился на пороге. Двадцать девочек и мальчиков сидели чинно вокруг. С ними пожилая женщина с высокой прической седых волос.
Приход незнакомых людей не смутил их, но узнав, что мы русские, дети повскакивали с мест и, протягивая ручонки, заголосили: «До свидания!» Не скрою, что я и Панасенко были обескуражены. Почувствовала неловкость и руководительница сада. Призвав детей к тишине, она объяснила им ошибку. Комната огласилась приветствием: «Здравствуйте!»
Я обошел весь дом. Думаю, что этот особняк, в котором жил Майя, а потом Андерсен Нексе, не стоило занимать под детский сад.
Обрадовался я только музею. Ныне в нем директор Зиберт, молодой, привлекательный человек. Узнав о том, что я здесь жил в сорок пятом году, он попросил меня снова пройтись по залам. Осмотрев музей, я направился к выходу, но пожилая женщина загородила дорогу. Она была одета в старомодное пальто, в шляпке с искусственными цветочками на полях. Вокруг шляпки — круг седых волос.
Она смотрела на меня пристальным взглядом. Я поймал себя на том, что ее взгляд мне знаком, но мучительно думал: кто эта женщина? Из затруднительного положения меня вывела она сама.
— Вы не узнаете фрау Эмму?
Не ожидал этой встречи, но понял, что Зиберт послал за ней. Я не стал расспрашивать, куда девался рояль Майя, посуда, мебель, картины, ковры — в конце концов это дело местных властей.
Фрау Эмма сильно постарела, впрочем, по моим скромным подсчетам, ей перевалило за восемьдесят. Она фамильярно похлопала меня по плечу и сказала:
— Мы с вами живем, а фрау Замарита умерла спустя полгода после вашего отъезда в Россию. Умер и стоматолог Гейнрих. Не от болезни, а от скуки. В городе появился какой-то богатый делец из Бонна. Он пришел на прием к Гейнриху, пленился красотой его жены, уговорил ее и тайком увез в Западную Германию.
— А девочки?
— И девочек увез. Гейнрих горевал, бросил работу и умер с горя. И Патти Франк умер. Больше никогда уже не увидимся,— сказала она напоследок.— Но пожить еще хочу, я ведь лучше стала слышать. И вообще в демократической Германии нам совсем не плохо.
Во встрече было много грустного...
В этот город мы приехали в тот час, когда он погрузился в темноту и в щелях ставен светился огонь. Почти безошибочно подъехали к дому Ницше. Ворота на запоре. Постучал в окно комнаты, в которой я жил. Ставни раскрылись, в освещенном окне показалась головка девочки. Она выбежала во двор, открыла ворота и впустила нас.
— Семья Ницше здесь живет?
— Да! — ответила она и повела нас почему-то во двор.
В небольшом приделе нащупали дверь и вошли в темную комнату, освещенную лишь голубым экраном телевизора. Незнакомая женщина включила свет. Она пригласила нас к столу и сказала так, словно ожидала нас:
— Чем могу быть полезной?
Я назвал себя.
Женщина всплеснула руками.
— Не может быть! Неужели вы тот самый майор?
Мы пробыли у сестры Ницше полчаса, но она успела все рассказать. Муж Ирэны возвратился через два года. Вернулся из советского плена и муж Эльфи, вообще все военнопленные возвратились из России. За это время Эльфи полюбила одного учителя и уехала с ним. Старик же Ницше ни за что не захотел покинуть родного города. «Здесь я родился,— сказал он детям,— здесь я похоронил вашу мать, здесь я и умру».
Хозяйка засуетилась, достала из серванта вазочку с яблоками и поставила на стол.
— Я вам приготовлю кофе. Скоро придет сам Ницше, он рад будет вас видеть.
Время гнало нас. Впереди лежал долгий путь на Лейпциг. Не дождавшись хозяина, мы попрощались и уехали.
Наступил день отъезда. Я снова прибуду, как в конце сорок пятого года на Белорусский вокзал. Не будет никакой суматохи. Носильщик поможет донести вещи до такси, а через двадцать минут я войду в свою квартиру.
Но пока я еще на Восточном вокзале. В последний раз прошелся по платформе.
До свидания, Демократическая Германия!
Прошло свыше тридцати лет с того дня, как первые фашистские бомбы полетели на мирные советские города, но никогда не изгладятся в памяти поэтические строки политрука пулеметной роты Николая Майорова, погибшего под Смоленском 8 февраля 1942 года:
Мы были высоки, русоволосы,
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней - папиросы...
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!
