Гарин Ф.А. ЦВЕТЫ  НА   ТАНКАХ  Москва, «Советская Россия», 1973

... Глава 4.  ИЮЛЬСКИЕ ДНИ И НОЧИ

Немало лет прошло со времени Курской битвы, но оставшиеся в живых участники ее никогда не забудут тех дней и ночей, когда на сравнительно небольшом плацдарме столкнулись две гигантские армады, насчитывавшие тысячи танков, пушек и сотни тысяч солдат.

Древняя греческая мифология повествует устами Гомера о легендарных чудовищах Сцилле и Харибде, расположенных по бокам пролива между Сицилией и Итальянским полуостровом и грозивших гибелью всякому, кто пытался проехать между ними. Оказавшись между напряженным положением в своей стране и желанием взять реванш за поражение на Волге, Гитлер избрал путь наступательной авантюры. По его требованию германское командование подготовило два коротких концентрических удара одновременно с юга и с севера по дуге, чтобы срезать Курский выступ и окружить наши войска, оборонявшие его.

На нашем участке, занимаемом Первой танковой армией, противник готовился нанести один удар вдоль дороги Белгород — Обоянь, а другой — в направлении Прохоровки, где была расположена Пятая танковая армия Павла Алексеевича Ротмистрова.
По сведениям советской разведки, гитлеровское командование сосредоточило на узком участке внушительные силы. Для предполагавшегося удара противник выделил отборные танковые и пехотные дивизии. Перед нами стояло свыше двухсот тысяч солдат, тысячи танков, орудий, минометов и самолетов.

Наша оборона на южном участке состояла из трех сильно развитых в инженерном отношении рубежей:

первый (передний край) занимала 6-я гвардейская армия по линии: Дмитриевка — Коровино — Черкасское — Триречное — Ново-Александровка — Березов протяжением 36—40 километров;

второй рубеж проходил в 8—10 километрах от первого по северному берегу реки Пена и населенным пунктам: Меловое — Раково — Луханино — Сырцев (Пенка) — Яковлево протяжением 30—35 километров. Этот рубеж занимала Первая танковая армия;

третий был подготовлен на участке: Студенок — Круглик — Орловка протяжением 25—30 километров.

При оборудовании рубежей были использованы конструктивные элементы, обеспечивающие маневр огнем и живой силой. Оборона была построена на всю ее глубину так, что командование могло отразить удар там, где противник пожелал бы наступать.

В дни нашего контрнаступления, которое началось 3 августа, в руки советского командования попали аэрофотоснимки наших оборонительных рубежей, сделанные фашистскими летчиками. Начальник штаба Первой танковой армии генерал Шалин, сухопарый человек с аскетическим лицом и светлыми прозрачными глазами, долго рассматривал снимки, то удаляя их от себя на расстояние вытянутой руки, то приближая к самому носу.

— Не разгадать на снимках, где подлинные, а где ложные огневые позиции,— сказал он с особым удовольствием.
— А сколько мы спорили, как расположить мотопехоту, танки и артиллерию,— напомнил ему командарм и, повременив, мечтательно спросил: — Напишут ли когда-нибудь про эту самую Курскую дугу?

В первые дни июля, когда с полуденного неба струились потоки расплавленного воздуха и только поздней ночью прохлада освежала танкистов на несколько часов, повторилась майская тревога.

Комбриги и политотдельцы не отлучались из батальонов. Горелов нервничал. С разрешения Кривошеина он увез из Обояни Агнию Федоровну, и теперь она работала в медсанвзводе. Раньше он, как смелый человек, никогда не беспокоился о себе, а теперь ему приходилось думать за другого. В эти дни Агния Федоровна убеждала его:

— Не вздумай посылать ко мне Степана, не хочу выглядеть цветком, за которым нужен уход.
— Все верно,— соглашался Горелов, а про себя думал: «Если я ее потеряю — никогда больше у меня семьи не будет». И помимо желания у него возникали мысли, которые его раньше не тревожили: «Где начало любви? Есть ли у нее конец? Может быть, она приходит и уходит, как восход и закат».

...После душной ночи загорелась заря, и зачался такой же жаркий и душный день, как предыдущий. И тихо было на передовой. Хочется выйти на дорогу к синеющему на горизонте лесу, где на поляне, кажется, стоит одинокий ветхий ветряк, а в стороне от него раскинулись лужайки с приветливыми ромашками!

Тишина давила на плечи своей немотой, напряженностью. Ее боялись нарушить, люди говорили вполголоса. Вырвавшееся громкое слово встречало осуждающий взгляд. Так длилось до обеда, а потом неожиданно кто-то тихо затянул про девушку, которая прощалась темной ночью с бойцом, уходившим на позицию. И защемило под ложечкой, слезный ком подкатил к горлу.

Комбат-2 Вовченко слушал песню. Со стороны казалось, что он грустит. И вдруг Вовченко вскочил с зарядного ящика, на котором сидел, и задорно бросил:

— Говорил вам, что фашисты боятся нас, как черт ладана. Был бы я командармом, так рванул бы нашу армию до самого Харькова. 

Боровицкий усмехнулся, но ничего не сказал. Он знал со слов высшего начальства, что такая мысль возникла у командующего Воронежским фронтом Ватутина, обратившегося в Ставку с предложением нанести упреждающий удар и уничтожить войска противника на Белгородско-Харьковском направлении. Ставка отвергла это предложение.

Это так и не совсем так. Испокон веку известно, что нет ничего тайного, чтобы оно не стало явным. Однажды, когда я дожидался приема у Кривошеина, то услышал такой диалог между ним и Гетманом:

— Ватутин за то, чтобы нанести упреждающий удар. Говорят, что он написал свое мнение Верховному.
— Может быть, это и правильно.
— А вот Жуков против. И будто Василевский его поддерживает.

После сражения стало известно, что действительно существовали две точки зрения. Верховный Главнокомандующий согласился с мнением Жукова и Василевского, но посоветовал, как только удастся установить пункты скопления главных сил противника — накрыть их мощным валом огня из всех видов артиллерии.

Командир роты Бочковский пригласил меня и Боровицкого к себе в роту.

Под старой сосной сидел на корточках безусый лейтенант и передвигал шишки на большом разрисованном листе бумаги. Потом он отошел в сторону, склонил голову набок, словно любуясь только что созданной картиной.

— Над чем он мудрит? — иронически подмигнул Боровицкий Бочковскому.

— Занимается. Это тот лейтенант, что прибыл с Соколовым. Два дружка. Два комсомольца.
— Как его фамилия?

— Вольдемар Шаландин. Чистый русак, а имя мудреное. Мой тезка, просто Володя. Отец у него подполковник, преподает тактику в бронетанковой академии. Он про себя рассказывал Гендлеру. Невеста у него в Ташкенте, Ророй зовут. И Соколов хороший парень, у того только мать и сестренка, да и та глухонемая. А чем Шаландин занимается — решает тактические задачи.

Боровицкий пожал плечами.

— Собери-ка лучше всю роту,— предложил он,— я им расскажу про Любушкина и Рахметова.
— Не ко времени, товарищ гвардии майор,— поморщился Бочковский.— Капитаны Серков и Гендлер уже рассказывали...
В сто сорок солнц закат пылал,
В июль катилось лето.

Долго не гасла вечерняя заря. По небу, охваченному малиновым цветом, разметались перья жар-птицы. Послезавтра — день Ивана Купалы, до войны в это время начинался покос. Поля и нивы наполнялись запахом скошенной душистой травы.
Мы просидели в роте допоздна.

Ночью высыпали звезды. И снова угнетающая тишина. Неужели на всех фронтах так тихо в эти душные июльские ночи? И вдруг фыркнул мотор машины. Бочковский бросился в темноту, и та поглотила его. Вернулся он скоро и махнул рукой.
— Не то языка поймали, не то немец сам перешел.

Спустя час стало известно, что на нашу сторону перебежал словен. Он рассказал, что на рассвете противник начнет наступление.

Ночь быстро растворилась в прозрачной дымке восхода. На передовую выехали кухни, по-обычному сменились расчеты, неутомимые связисты проверяли провода, тянувшиеся от батальонов к бригадам, наблюдатели следили за «воздухом». Солнце поднялось, на выгоревшем небе ни облачка. То же, что вчера и позавчера: жар, зной, тревожный сон, томление и бесконечное ожидание.

В 3-ю мехбригаду, которой командовал Бабаджанян, вечером должен прибыть хоровой ансамбль, танкисты послушают новые песни Соловьева-Седого и Блантера. Сегодня Горелов и Бабаджанян прикрепят к погонам третью звездочку — им присвоено звание полковника. Им хочется отметить эту радость. «После обеда, Армо, я тебе звякну, — оживленно кричал в трубку Горелов, — получай у нашего хозяина разрешение и приезжай вечером. Мы с Агнией ждем. На этот раз — мой гусь».

На часах половина одиннадцатого.

Жара изнурила людей, клонила ко сну.

Где-то застонала горлица — певица полудня,— а за ней потянулось тихое жужжание. С каждой минутой оно ширилось. Лица у людей изменились — в глазах застыло удивление.

...Какой ужасный гул! Кто-то сумел уместить на пятачке земли сотни пушек и по сигналу они начали стрелять.

Нет, это не артиллерия противника, а наша. Шестьсот орудий и минометов нащупали скопления вражеских войск и своими снарядами послали «сигнал», дескать, знаем, что вы замышляете. Вы хотите протаранить нашу оборону между Белгородом и Томаровкой, вы готовитесь наступать. Ну что ж, попробуйте!

Девяносто минут длилась артиллерийская подготовка. Ровно в полночь канонада стихла, наступила тишина, но напряжение не улеглось — нервы натянуты до предела. Каждые пять-десять минут все приближают к усталым глазам ручные часы и смотрят на фосфорические стрелки.

На востоке светлеет. Еще какой-нибудь час — и вспыхнет утренняя заря.

До четырех часов оставалось шесть минут. Рискнет ли противник начать наступление? Издалека снова донеслось жужжание. Оно назойливо приближалось и, наконец, все услышали гудение, от которого начинает сосать под ложечкой.

По проводам и из уст в уста пронеслось одно слово: «воздух». В раскаленное небо вздернули свои хоботы зенитные пушки и пулеметы.

Нет больше места сомнениям: наступление началось...

...В четыре часа дня к боевому охранению 6-й гвардейской армии приблизились 75 неприятельских бомбардировщиков и 27 истребителей, сбросив сотни бомб. Земля задрожала, стала не больше корабля, на котором взорвались котлы. Загрохотали вражеские пушки, возводя огненную стену перед гвардейскими стрелками. Под защитой этого огня бросились в атаку неприятельские панцирники.

Танковая армия стояла наготове, ожидая каждую минуту приказа. День угасал, но орудийный грохот не прекращался. Истекая кровью, 6-я армия отчаянно отбивалась. Когда стемнело, в небо взметнулись ракеты и сотни советских орудий обрушили шквал огня на противника. Дым застлал небо, вместе с дымом в воздухе стояла пыль, повиснув густым облаком. На зубах заскрипел песок.

На командный пункт Горелова пришел начальник политотдела Ружин. Его крохотная фигура была создана не для гимнастерки с погонами, а для пиджака счетовода. Рыжеватые усики коротко подстрижены, безбровые глаза величиной с копейку хмурились. Горелов в сравнении с ним выглядел Голиафом. Ружина называли почему-то «дедом».

Над нами пролетела в тыл советская девятка. Задрав головы, все наблюдали за ней. Неожиданно замыкающий взмыл вверх, развернулся и полетел обратно.

— Сдурел! — Ружин приложил палец к виску и свистнул.

Со стороны Белгорода показались вражеские бомбардировщики. Наш одинокий самолет скрылся в белом облаке. Вдруг в воздухе возникла черная струя дыма.

— Хана! — с сожалением произнес Ружин. — Где же ему одному против...

Громовой взрыв заглушил его слова. Фашистский бомбардировщик упал на свои же бомбы. И тотчас в воздухе снова возникла черная лента, стремительно разматывающаяся к земле. Потом третья, четвертая... Мы насчитали девять.

— Вот это герой! — воскликнул Ружин, — подкрался сзади и дал им жизни... Мировой летчик! Когда у русского солдата поясница поразомнется да ноги поразмотаются, так только держи подметки...

Ружин погиб спустя год; а летчик, за которым он следил, — спустя полчаса после неравного боя. Сколько мы ни пытались выяснить тогда, кто этот замечательный бесстрашный летчик, — ничего не удавалось. Время расшифровало его имя только в ноябре шестьдесят первого года.

...Работая в поле, жители хутора Зоринские Дворы обнаружили в земле разбитый самолет. Откопав части машины, они нашли в смятой кабине останки летчика, его партийный билет, орден Красного Знамени и гвардейский значок. На партбилете отчетливо была видна запись тушью: «Горовец Александр Константинович, 1915 года рождения».

Так сообщила «Правда». Корреспондент газеты закончил заметку словами: «Про этот бой газеты тогда писали: «В боевой практике такого случая, чтобы за один бой летчик сбил девять самолетов, еще не было».

Автор этих строк в газете «На разгром врага» — автор этой книги.

В 1962 году на 597-м километре Московско-Крымской автомагистрали установили памятник с надписью: «Герою Советского Союза гвардии старшему лейтенанту Александру Константиновичу Горовцу, летчику-истребителю, сбившему в одном бою 9 самолетов противника в битве на Курской дуге,— от трудящихся Белгородской области».

Варю Божко и Лиду Баркову на время боевых операций направили из госпиталя в медсанвзвод Первой танковой бригады. Летучка остановилась на полянке. Шофер открыл дверцу кабины, выглянул и показал рукой: «Девчата, по этой тропе дойдете». И уехал. Варя делала вид, что она довольна, дескать, увидит Митю Салазкина.

— Далеко отсюда до твоего дома? — спросила Варя.
— За день дошла бы.
— Тянет?
— Маму вспоминаю, а жить хочу одна.

Они шли лесом, исхоженным вдоль и поперек солдатскими сапогами. Раннее утро. Над головой синие пятна неба. Поникли кудри белотелых берез. В овражках еще влажно. Скоро солнце раскалится, и в пламени его испарятся бусинки росы.

— После войны что будешь делать?
Лида пожала плечами:
— Пойду учиться в фельдшерскую школу.
— А замуж? 
— Успею.
— Женихов не будет.
— Одна проживу.

Агния Федоровна встретила их ласково.
— Вы тоже сестра? — метнула Лида испытующий взгляд на Агнию Федоровну.

— Нет, я врач.
— Институт, значит, закончили. Счастливая?
— Об этом, девушка, успеем потолковать, а сейчас я расскажу, как будем принимать раненых.

Вечером в медсанвзвод приехал командир роты Владимир Жуков. Застенчивый двадцатилетний юноша был любимцем Горелова. Комбриг ему уже дважды намекнул на учениях: «Если хорошо проведешь бой — пойдешь на батальон». Сейчас Жуков тяжело страдал, на всем теле, ниже спины и на ногах выскочили чирья. Комбат Гавришко вызвал его и приказал: «Поезжай на машине в санвзвод и расскажи, чем страдаешь. Стыдиться нечего». Жуков смутился, но поехал. Его встретили сестры.

— Доктор есть? — через силу улыбнулся Жуков.
— Я сама осмотрю,— повелительно объяснила Варя.
— Это дело мужское. Где доктор?

В палату вошла Агния Федоровна. Варя злорадно бросила:
— Вот тебе доктор!

Жуков растерялся, выскочил на улицу, бросился в машину и уехал. Комбат выслушал его, вскипел:
— Поедешь со мной обратно.

Жуков стоял в кузове полуторки, держась за верх кабины. При мысли, что ему придется раздеться в присутствии врача и сестер, бросало в дрожь. Гавришко оставил Жукова на улице, скрылся в палатке и представился Агнии Федоровне:
— Комбат Гавришко! Доктор, когда человек ранен, то он вроде ребенка, делай с ним что хочешь. А как заболел, то, так сказать, амбиция на него находит. К вам заезжал командир роты Жуков?

— Да, — подтвердила Агния Федоровна, — час назад сюда заходил старший лейтенант, очень красивый парень, но он удрал.
— Не согласен, доктор. Не парень, а тряпка. Будем говорить, прямо. Парня заели чирья на том самом месте, откуда ноги растут. Скажите на милость, какая неприятность... Я понимаю на шее, на руке, а то... Увидел сестричек, вас — и наутек, не могу, говорит, им открыться. Привез его обратно.

Гавришко вышел на улицу и привел Жукова.

— Показывай! — закричал он гневно, а к Агнии Федоровне мягко: — Доктор, лечите его!

На другой день Агния Федоровна рассказала об этом Горелову. Тот рассмеялся, но предупредил:
— Будь с ним ласкова и не смущай его.

Жуков ежевечерне приезжал в медсанвзвод, стараясь незаметно прошмыгнуть мимо сестер. Как-то Лида столкнулась с ним у палатки, оглядела его с нежностью и сказала:

— Бросьте стыдиться, старший лейтенант, ведь вы ни в чем не виноваты, а заболеть может каждый.
Щеки у Жукова зарумянились, он с трудом выдавил из себя:
— После такой петрушки ни одна не посмотрит на меня.

Лида не могла припомнить, как у нее вырвались слова, которые она раньше никогда бы не рискнула произнести:
— Я вот первая.

В лесу, где стояли с поникшими кудрями березки, взошла, как молодой месяц, ясная любовь.

Завтра Иванова ночь. В детстве мы затаенно слушали сказы о таинственных кладах, хороводах ведьм на Лысой горе, уходили на поиски цветка папоротника. Девушки плели венки, бросали их в воду, гадали. Парубки разжигали костры, прыгали через огонь, купались в росе.

Завтра Иванова ночь. С рассветом — бой. Кто станет героем дня? Кого не досчитаемся?

Утром начальник штаба Первой танковой бригады подполковник Соловьев съездил в штаб корпуса, нанес на свою карту линию фронта и вернулся к Горелову. На топографическом листе бумаги были зарисованы три вмятины в нашей обороне, но ни одного прорыва. Противник продвинулся на несколько километров.

— Хитро идет! — размышлял над картой Горелов.— Из Коровина через Зазидовку и Луханино прямо в Яковлево на меня. С левого фланга тоже на Яковлеве. И посредине из Драгунского опять же на Яковлево. Когда же нам выступать?

— Приказа нет. В штабе корпуса мне сказали, будто противник еще введет свои главные силы сегодня.
— Вчера он, значит, баловался?
— Начальству лучше видно,— со вздохом повторил старые слова Соловьев.

Горелову нужны были сведения непосредственно с передовой. Послать некого. Взгляд его упал на порученца Бенфиалова. «А чем Степа плох?» — подумал он и тут же приказал:
— А ну-ка слетай к Вовченко. Если он не в курсе, проберись к Бабаджаняну и узнай положение.— Потом к Соловьеву: — А вы езжайте в штаб, вам здесь делать нечего.

Расторопный Бенфиалов добрался по балкам и овражкам до Сырцева, носившего второе название Пенка. Здесь он узнал, что противник навалился на 10-ю мехбригаду, которой командовал полковник Яковлев. В эту же бригаду входил танковый полк под командованием Бойко, того самого майора, с которым мы встретились у Заскалько. На шестикилометровом участке — от Луханина до Шепелевки — бригада и полк с ходу вступили в бой. Восемь раз противник бросался в атаку и столько же раз откатывался обратно.

Бенфиалов вернулся черный от пыли.

— Бойко дает им дрозда,— с упоением рассказал он.— Ребята подожгли двадцать девять танков и двадцать пять грузовиков с пехотой. Но и у наших потери тоже немалые.— Он наклонился над сидевшим Гореловым и шепнул ему что-то на ухо.

— Ты что, голос потерял? — вскинулся комбриг.— Говори громче!
— Фашист бьет сейчас на Ольховку и хочет выйти на шоссе к нам.

Зазвонил телефон. Подполковник Соловьев сообщил, что Кривошеин приказал бригаде вступить в бой. «Генерал передал, что он скоро сам приедет с представителем Главного командования»,— закончил он.

Горелов преобразился. Для него было предельно ясно, что ему нечего ждать совета от командира корпуса. «Все будет так, — сказал он себе,— за инициативу и успех— похвала, за неудачу — распеканция, как писал Достоевский». Соединившись по телефону с Гавришко, он приказал ему двинуть батальон к урочищу Изотово:

— Там роща; хорошая засада. Противник может показаться и у Сырцева и у Ольховки. Смотри в оба и кумекай. Связь снимаю и перехожу на рацию.

С этого момента каждый командир танка действовал на свой страх и риск.

Когда штабной работник или строевой командир отдавали приказание занять высоту, называя при этом ее цифровое обозначение, то непосвященному в тайны топографического языка казалось, что солдатам предстоит взбираться на крутой холм, что им тяжело будет дышать, но они непременно дойдут до макушки.

В оперативном отделе штаба бригады капитан Глумов, работавший до войны в Пулковской обсерватории, уверял, что астрономы считают высотой дугу, измеряющую расстояние светил от горизонта. Ему возражал капитан Ермаков, студент Саратовского университета:

— Голубчик, не знаю, как у астрономов, но любой школяр скажет вам, что высота есть перпендикуляр, опущенный из вершины фигуры на основание ее.

Художнику Вязникову высота представлялась живописным холмом, откуда днем приятно смотреть на убегающие к горизонту тучные поля или зеленеющие нивы, а ночью подняться на цыпочках и мечтать: «Еще немного, и можно было бы задеть рукой вон ту манящую к себе звездочку».

На войне высота имела одно значение: возвышенность, господствующая над окружающей местностью.

Горелов направил батальон Вовченко к высотке 243,2 — по левую сторону от шоссейной дороги. Яковлево осталось позади. «Красивое село,— подумал Вольдемар Шаландин,— стоит на дороге в Крым. После войны прокачусь к морю, но остановлюсь в Яковлеве. Будет о чем вспоминать».

Танки шли с открытыми люками. То в одном, то в другом месте вспыхивали снопы пламени, артиллерийский гул не умолкал. Бочковский, высунувшись из люка по пояс, сорвал с головы шлем, глотнул в себя струю горячего воздуха, которая показалась ему освежающей после пекла в раскаленной машине, и в памяти запечатлелась местность и высота 243,2, на которой предстояло принять бой.

Бочковский верил в молодых лейтенантов Шаландина и Соколова. Вера в человека в бою — это чувство родилось на войне. «Стой насмерть, а я нападу с фланга»,— приказывал командир взвода командиру танка и не сомневался в том, что его приказ будет выполнен, ибо верил в человека, как в самого себя.

— Шаландин, становись крайним на левый фланг! — приказал Бочковский.— На дистанции в 75 метров — Бессарабов, на таком же расстоянии — Соколов. Я— на правом фланге.

Высота 243,2 одним скатом сползала на юг и волной снова поднималась. На ней-то и показались «тигры» и «пантеры».

Однажды Горелов сказал: «После боя все умники. На разборе операции корпусное начальство любит делать указания: дескать, вы, товарищ полковник, или вы, товарищ майор, не сумели разгадать уловку врага и не зашли ему в тыл, или: вам следовало оставить в засаде два танка, а остальными заманить неприятеля в огневой мешок. Зато на Военном совете уже критикуют командиров корпусов, а по закону: лес рубят — щепки летят, достается на орехи и комбригам. Если говорить начистоту, то в горячем бою не сразу примешь правильное решение. Не от меня одного зависит и его выполнение. Вовченко может невольно подвести всю бригаду, а один Бочковский выручить ее и, наоборот».

Танк Шаландина ушел на фланг. Бочковский приказал своему механику-водителю остановиться. За Шаландиным ушли Бессарабов и Соколов... Вот Шаландин остановился. Танк повернулся к высотке и стал взбираться.

«Что он делает? — пронеслась обжигающая мысль в сознании Бочковского.— Сам погибнет и нас выдаст». В эту минуту Шаландин остановился. Бочковский понял, что тому виден лишь горизонт, и успокоился. То же самое сделал Соколов. «По-видимому, они сговорились».

Из глубины горизонта выплыли сорок фашистских самолетов. Нервы напряглись. Вот-вот оторвутся бомбы... Но гул моторов уже над головой, значит, опасность миновала. Самолеты прошли мимо. Их не прельстили несколько наших танков — у них было иное задание. А потом двинулась черная лавина. Бочковский быстро подсчитал: семьдесять «тигров», тридцать «пантер». Десять чудовищ отделились, пробежали долину и стали подниматься на высоту, на которой притаились четыре «тридцатьчетверки». «На кого пойдут? — гадал Бочковский.— Если цепью, то сразу на всех». «Тигры» направились на фланг, где стоял Шаландин. «Ну, парень, какое ты примешь решение? Не струсишь? Ведь ты что-то мудрил с шишками под сосной. Там тебе никто не мешал, а здесь ты один против десяти». Может быть, Шаландин в эти минуты думал о том же, может быть, он вспоминал прощание с отцом в академии, последнее письмо Роры...

Бочковский неотрывно следил за шаландинским танком. Вот он быстро вскарабкался на гребень высотки. Два выстрела — и оба снаряда попали в цель! «Тигр» в последний раз заурчал и остановился — гусеница размоталась низеньким зубчатым заборчиком. Другой вспыхнул. «Отойди! Тебя успели засечь. Спрячься!» — мысленно скомандовал Бочковский. Танк Шаландина действительно откатился назад, но Бочковский не мог знать, а тем более услышать приказание лейтенанта своему механику-водителю: «Зажми правый фрикцион! Теперь отпусти! Вот так! Полный назад!» Отходя, танк развернулся боком влево и очутился не там, где ему предстояло быть по расчету Бочковского. Несколько вражеских снарядов разорвались на пустом месте.

Обманув противника, Шаландин уже по новой дорожке взобрался на гребень и выпустил два снаряда. Загорелся «тигр». Противник снова засек точку огня, но стрелял впустую: иди знай, что какой-то безусый лейтенант так искусно маневрирует, спасая свою машину и экипаж. Противник растерялся и направил новую группу «тигров». Панцирники двинулись на участок Соколова, и тот повторил маневр своего друга. Бессарабову, очутившемуся между «двух огней», надоело стоять без дела. Он выскочил на бугор и тоже поджег два «тигра».

В долине пылали костры. Четыре часа длился неравный бой, а неприятельские танки все копошились, как гигантские жуки, между двумя высотками. Они перегруппировывались, пытаясь с разбегу взлететь на высотку, но откатывались, либо безжизненно замирали. Но вот загорелся танк Бочковского, тоже вступившего в бой. Волнуясь, командир роты спешно пересадил свой экипаж в танк Бессарабова. Соколов, маневрируя танком, провалился в свежую воронку от авиабомбы. На помощь поспешил Бессарабов. Зацепив тросом танк Соколова, он вытащил его. «Лучше бы он там барахтался еще несколько минут»,— с досадой вырвалось у Бочковского, когда перед глазами разорвался снаряд, угодив в танк Соколова. Экипаж осиротел — командира смертельно ранило. Танк Бессарабова тоже получил повреждение.

Наступила критическая минута. Бочковский подвел итог: «Я без машины, погиб Соколов с танком, трое легко ранены. В машине Бессарабова заклинило башню, непослушны фрикционы. Остался Шаландин. Отойти? А потом мне влетит от Вовченко и самого Горелова. Как быть? Смотреть, как один Шаландин борется? Да и снаряды у него, наверное, на исходе. Сохранить людей или остаться и погубить всех? Отойти!» — бесповоротно решил он.

Поврежденный танк Бессарабова с трудом двинулся к Яковлеву.
— Доберешься? — с отчаянием спросил Бочковский у механика-водителя.

Тот крепко выругался. Двенадцать танкистов, тесня друг друга, сгрудились в машине.

На поле боя остался один Шаландин. Бочковский приказал и ему отойти, но стрелок-радист не успел принять последнюю радиограмму.

Бессарабов дотянул свой танк до села Зоринские Дворы. Здесь за десять минут скомплектовали четыре экипажа, и они готовились уйти на передовую под командованием Бессарабова.

— Жора, сильно кусаются «тигры»? — спросил командир машины лейтенант Малороссиянов, которому предстояло вступить в бой. Он не фамильярничал, с Георгием Бессарабовым его связывала крепкая дружба.

— Ты его не бойся. Пока он развернет свою башню, прицелься — и бей! Понятно?
— Как в академии. Тебе бы, Жора, преподавателем, а не командовать машиной... Виноват, ты ведь сейчас за взводного.
Малороссиянова любили за незлобивую шутку, веселый анекдот, удачную присказку. Вот и сейчас ребята рассмеялись.

— Чего смеетесь! — оскалил зубы Малороссиянов.— Смерти боитесь, так хихишками тешите себя.
— Дурень,— буркнул Кульдин,— не столько смертей, сколько скорбей.
— А без них, Ваня, победы не бывает.

Танки мчались на предельной скорости. Приблизившись к передовой, Бессарабов отказался от намерения вступить в бой и укрылся в засаде. По асфальтовому шоссе грозно шли в походном строю «тигры». Бессарабов приказал механику-водителю выдвинуть танк, а сам выстрелил. Как ему хотелось крикнуть Малороссиянову: «Вот видишь, без суматохи одного убрал». А тот следил за танком Бессарабова и мысленно передал свое поздравление другу: «Молодец! Сейчас и я попробую». Приказав своему механику-водителю сдать назад, он прицелился и выстрелил. Мимо. Еще один снаряд — и снова мимо. Зато третий попал — панцирник запылал. «Тигры» остановились — асфальтовая дорога была преграждена. То один, то другой сходили по обочине на поле, но теперь они стали удобной мишенью. Одному «тигру» удалось подкрасться сзади к танку Бессарабова. Малороссиянов заметил и послал ему снаряд. Присмотрелся и сморщил лицо: «Борт пробил, а зверюга движется». Башнер быстро заложил другой снаряд, но поздно — танк Малороссиянова запылал... Умолк навеки командир машины, шутник и балагур бригады.

На выручку Шаландину мчался сам комбат-2 Вовченко с пятью танками.

Продолжая маневрировать, Шаландин удачно поджигал вражеские панцирники. И вдруг... В бою всегда «вдруг» да «неожиданно»... Вражеская бомба угодила прямо в башню... Люки, сорванные с петель, распахнулись, в воздух вырвались две струи огня.

Под вечер, когда бой утих, Вовченко приказал Бочковскому пробраться к высоте 243,2. На плащ-палатках смельчаки притащили обугленные трупы из двух танков.

— Который из них Шаландин? — спросил Вовченко, с трудом узнавая боевых друзей.

— Его здесь нет, он в моей нательной рубахе,— сдерживая слезы, произнес Бочковский.

Вовченко испуганно взглянул на командира роты — не рехнулся ли он?

— Мы нашли его сидящим... Нога была на спуске, значит, он готовился послать снаряд... Это был последний. Когда я дотронулся до плеч — лейтенант рассыпался.

Шаландина и остальных танкистов похоронили в Яковлеве. Гендлер разыскал фанерную дощечку, смочил ее водой и вывел химическим карандашом:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть...

Вечером после боя Кривошеин у Горелова рассказал о своей службе во 2-й бригаде 6-й кавалерийской дивизии у Буденного. Бригадой командовал Апанасенко, бывший кавалер четырех Георгиевских крестов и медалей. Сейчас генерал-полковник.
— Красную муаровую ленту, которую он надевал наискось через грудь и плечо,— вспоминал генерал,— ему преподнесли за беспримерное мужество под Ставрополем. Ох и боевой был! Теперь его разнесло, килограммов сто наберется... Помню бой под Егорлыкской станицей. Наша бригада столкнулась с белыми. Апанасенко волновался, знал: кто первый дрогнет, тот и проиграет. И вот он вырвался вперед на стелющемся дончаке, вытянулся изогнутой молнией и достал клинком кадета. Махнул шашкой в одну сторону — бородатый казак упал на гриву коня, потом в другую — задел плечо кубанского ухаря с озорным чубом. А за Апанасенко уже скакала вся лава... Герой!

— А чем Шаландин не герой?! — обиделся Горелов.
— Согласен! Представь Шаландина на Героя Советского Союза, а на весь батальон Вовченко пиши наградные.

Возвращаясь на своей КП, который в течение дня менялся трижды, Горелов заехал в санвзвод. Агния Федоровна, потная и уставшая, заканчивала перевязывать раненого башнера. Обрадовавшись Горелову, она поспешила к нему и обернулась к сестрам.

— Лида, помогите сержанту надеть гимнастерку.
— Агния Федоровна,— сказала Лида, помогая сержанту,— шофер санлетучки ругается, грозит, что уедет сейчас в госпиталь.
— Позовите его!

Горелов стоял в углу и молча наблюдал за Агнией Федоровной, любуясь ее невозмутимым спокойствием. По тому, как она проворно, но старательно перевязывала башнера, чтобы не причинять ему лишней боли, по ее исстрадавшемуся лицу он понимал, что ей так же трудно, как боевому командиру.

Лида помогла сержанту одеться и вышла из палатки. Возвратилась она красная, сердитая.
— Шофер не идет. Я, говорит, бабе не подчиняюсь, у меня свой начальник госпиталя.
— Дозвольте, доктор, мне с ним поговорить,— вмешался башнер. Он осторожно поднялся и, прихрамывая, вышел на улицу. Вернулся он против ожидания быстро, подталкивая в спину шофера:
— Иди, иди, голубок, своим ходом.

Шофер пытался вывернуться, но не мог — сержант загораживал ему дорогу.

— Вы почему своевольничаете? — строго спросила Агния Федоровна, обернувшись к водителю санлетучки.
— У меня приказ вернуться через час.

Горелов слышал весь разговор, долго крепился, но не выдержал.
— Сделать из тебя отбивную? — срывающимся голосом спросил он. — Садись за баранку и пока доктор тебя не отправит — ни с места!

Водитель покорно вышел, уверенный все же в своей правоте. В палатке снова наступила деловая обстановка. Агния Федоровна взяла из рук Лиды подготовленный шприц и легко вонзила иглу в ногу танкиста, лежавшего на койке. Варя, перебинтовав другого раненого, бочком придвинулась к Горелову и как бы невзначай обронила:
— Лейтенант один заходил сюда, рассказал, что Митя Салазкин убит.
— Убит,— сочувственно повторил Горелов.

Агния Федоровна тщательно вымыла руки, отправила летучку с ранеными, попрощалась с сестрами.
— Приеду на рассвете, — бросила она на ходу и вышла с Гореловым из палатки.

Лида проводила полковника безмолвной мольбой. Он мог бы ей сказать, что с Жуковым, но она не рискнула спросить его. А вдруг полковник сказал бы то же, что про Салазкина. Ее охватила щемящая тоска, и она поспешила на улицу.

С передовой доносились одиночные выстрелы. Небо на юге было охвачено заревом — догорали деревни.

Обедали танкисты ночью. В батальонах шли перемещения, комплектовались экипажи, вместо выбывших назначали новых командиров машин, рот. В ремонтно-восстановительных батальонах лихорадочно чинили танки, заделывали пробоины, выправляли вмятины и закрашивали зеленой краской.

На опушке рощи в некошеной траве цвел зверобой. Раннее утро, но скоро солнце даст о себе знать... Боровицкий спешит до зноя провести партийное собрание в танковой бригаде. Под глазами у него синева от бессонных ночей. Кто на корточках сидит, кто на коленях стоит, кто на боку лежит. Здесь же те, у кого перевязана голова и шея, они отказались поехать в госпиталь.

— Товарищ Карданов, расскажи о себе всем коммунистам,— предложил Боровицкий.

С земли поднялся худощавый, смуглый от загара лейтенант. Он говорил волнуясь, отрывисто... Родился в горах Кавказа, в бедной сакле, пас отару, мечтал увидеть большой город, учиться.

Танкисты, которые еще несколько часов назад плыли по огненному озеру, внимательно слушали молодого кабардинца, который бесхитростно рассказывал о своем коротком жизненном пути.

— У меня вопрос,— раздался голос Кульдина.— Кем тебе приходится дважды Герой Советского Союза летчик Карданов?

Лейтенант смущенно ответил:
— Брат.

Внезапно раздалась команда.
— По машинам!

Все повскакали с мест. Боровицкий выкрикнул:
— Товарищи, примем Карданова в большевистскую семью? Кто «за» — поднимите руку.

Лейтенанта приняли единогласно.
— Капитан Серков,— продолжал Боровицкий,— вам дается боевое задание! сегодня же выписать партбилет на Карданова и сегодня же вручить ему. Собрание откладывается до...

Через час опушка, на которой цвел зверобой и шло партийное собрание, стала местом ожесточенного боя. В этот день оба корпуса Танковой армии приняли на себя чудовищной силы удар. Сотни танков, сотни пушек, сотни самолетов обрушили свой огонь, перемалывая землю с камнями. Горели избы, как сухой валежник, пылали машины, грузовики, санитарные повозки, люди. В раскаленном воздухе туманной пеленой висели плотные облака пыли. То одна бригада, то другая оказывались в кольце, но прорывались и снова дрались. Противник, как и в прошлые дни, продвинулся на несколько километров, но нигде ему не удалось прорвать оборону.

На шестой день армия отошла оставив за собой где пятнадцать, а где двадцать пять километров сожженной земли. Противник выдохся. Он потерял горы танков, тысячи убитых солдат и офицеров.

Пиррова победа. Реванш за поражение на Волге не удался.

Начальник разведотдела корпуса снял с головы пилотку, откинул худощавыми пальцами длинные волосы, спадавшие на лоб, и повел бровью в сторону Боровицкого.

— Есть предварительные данные о потерях противника. Уже в первый день боя он недосчитался двухсот танков, столько же самолетов и десяти тысяч человек.

— Для меня смерть танкиста,— сказал Боровицкий, — ножом по сердцу. Убиты Шаландин, Соколов, Малороссиянов, тяжело ранены Вовченко, Карданов. А в других бригадах сколько... Мать в муках родила сына, не спала, растила. Потом его воспитывали в школе, в пионеротряде, комсомоле, в армии. То командир роты ему взбучку давал, то мы его жучили, а на деле он оказался настоящим героем. И теперь его нет...

Юность ищет любви. Баркова и Жуков, встречаясь украдкой от случая к случаю, испытывали такое чувство, словно они искупались знойным днем в прохладной реке. Их тянуло друг к другу, хотелось говорить о том, что жить чертовски интересно, но оба застенчиво молчали, а если говорили, то односложно: да, нет, не знаю.

Через два дня после боев Жуков, расспросив, где дислоцируется медсанвзвод, отпросился на два часа. Он долго не решался войти в избу, но взглянул на часы и, убедившись, что время неумолимо бежит, решился наконец. Лида читала за столом, по ее щекам текли слезы. Она не обратила внимания на то, что кто-то вошел, и только покашливание оторвало ее от чтения. Увидав Жукова, Лида закрыла ладонями книгу, смущенно опустила заплаканное лицо.

— Может, мне уйти? Она не ответила.
— Прошу прощения,— сдавленно произнес он и повернулся.

Скрип двери заставил Лиду опомниться.
— Володя!

Он вернулся, сел на скамью под запыленными образами и положил ногу на ногу. Сквозь чисто вымытое оконце — «в медсанвзводе всегда должна быть идеальная чистота» — учила Агния Федоровна,— багровая заря расплескалась по стене и задела край небольшого зеркала, отчего на земляном полу лежал розовый блик. Прошло несколько минут томительного молчания. Наконец Жуков спросил:
— Плакала?

Лида, отвернувшись, кивнула головой.
— Обидел кто?
— Никто.
— Что случилось?
— Читала стихи.

Володя недоуменно поднял плечи.
— Это поэма Павла Антокольского, — продолжала Лида.— Нельзя без слез читать. Про собственного сына пишет... Танкист, такой, как ты. Видно, человек много пережил.

— Пойдем погулять.
— Нельзя, я дежурю.
— Где Варя?
— Перевели обратно в госпиталь.
— А тебя?
— Агния Федоровна отстояла.
— Довольна?

— Да! Варю я не люблю, она кидалась на шею смазливому офицеру, а потом вычисляла: что он может дать, что от него можно взять.
— Мне тоже такие не нравятся.
— Какой ангелок нашелся! Осталась бы здесь Варя, а не я — все равно приходил бы к ней.

В Жукове все перевернулось. Он быстро поднялся со скамьи, посмотрел ей в глаза, как в пропасть с кручи, и, раньше, чем она успела его окликнуть, очутился за дверью. Он шел быстрым шагом в батальон, с твердым намерением никогда больше не встречаться с Лидой.

Лида любила впервые. В доме она не знала ласки, ненавидела отца, к матери была равнодушна. Она плакала над «Сыном» Антокольского, погибшим в танковом бою. Она не знала его, но он был ей близок, как Володя Жуков. Может случиться, что и Володя погибнет, его сожжет огонь и от него останется пепел, как от Шаландина. Какой же смысл в любви? И в то же время ей хотелось постоянно ощущать у себя на плече крепкую руку. «Зачем я укоряла его Варей?» Ночью ее мучила бессонница, она лежала неподвижно на спине, подложив руки под голову, и смотрела в темный потолок. Безмолвие, царившее в комнате, тяжелым грузом давило ее грудь.

Бабаджанян гордился подвигом капитана Ойкина и младшего лейтенанта Бережного не менее, чем Горелов Шаландиным и Бессарабовым. Майор Захарченко, тот самый командир танкового полка, которому давал задание генерал армии Василевский, когда полк шел своим ходом с Курского вокзала на Обоянь, не рассчитывал на особый героизм своего заместителя и в разговоре с кем-то исказив в шутку фамилию, проговорился: «На Двойкина надежд мало». Захарченко по-своему был прав: «С виду человек сходственный и поговорить умеет, и как будто расторопный, и песню споет, и двести граммов пропустит так, что глазом не моргнет, а, поди, узнай, каким он будет в бою».

В тот день, когда неприятель рвался на Яковлево, чтобы выйти из проселочных лабиринтов на автомагистраль, Павел Ойкин поджег два «тигра». Он был не из тех, у кого неожиданно после успеха закрадывается желание сохранить себя и под всяким предлогом,— то на заправку, то за снарядами,— отойти в тыл. Наоборот, он помог командирам машин Ване Князеву и Саше Никитину тоже поджечь по одному «тигру». После того, как Ойкин поджег третий «тигр», на него обрушился огонь, и машина его загорелась. Экипаж не растерялся. Мгновенно сорвав с себя гимнастерки, ребята погасили огонь и в одних нательных рубахах снова ринулись в бой. Ойкину повезло: загорелись еще два неприятельских танка. Но вот чаши весов сравнялись, а потом одна из них заколебалась и стала клониться вниз. Первым погиб танк Никитина. Бережной отомстил, послав в борт шестидесятитонной глыбы снаряд. Но вот и Бережного поразили. Редели ряды танкистов. Худо бы пришлось всему полку, если бы не Вася Стороженко, командир первой роты 14-го танкового полка. Все любили круглощекого, с сильными руками парня, распевавшего с задором: «А по-пид горою, яром-долиною козаки идуть». Стороженко в какую-то долю минуты рассчитал, что грозит полку Захарченко, и приказал своему радисту передать: «Я — Стороженко! Слушай мою команду! За мной!» Его машина ужом проскользнула в кустарнике, а пушка пальнула по панцирникам, сгрудившимся в одном месте. Сразу вспыхнуло несколько факелов.

Стоявшие неподалеку две батареи ИПТАПа, в котором ранее прославился Родион Мелехов, открыли огонь по «тиграм», рванувшимся на фланг. Как они вовремя помогли!

Каждый из нас смотрел на мир — и это вполне закономерно — по-разному. Для Горелова он был объемным, но не во всем разумным, для Бенфиалова — источником жизни лишь после войны, для Володи Жукова — началом пути со множеством препятствий, а для Барковой — заманчивым спектаклем, в котором ей хотелось сыграть роль Василисы Прекрасной. Одни умели приближать к себе даль, как это делают с помощью бинокля, другие старательно отворачивались от нее, снимая с себя бремя забот. Но все воспринимали войну, как поворотный пункт, от которого началось новое летосчисление в судьбе каждого. Скромный и незаметный человек неожиданно становился героем, в нем открывался скрытый до того источник воинского мастерства, трудолюбия, его имя появлялось на страницах армейской и корпусной газет, весь он преображался, словно нашел ту высоту, с которой теперь будет смотреть на мир.

Таким оказался слесарь седьмого разряда Бугульминской машинно-тракторной станции Владимир Графов. Рабочий знает, что седьмой разряд — это превосходный мастер и высокая оплата. Складный, со строгим лицом, которому свойственно принимать тот оттенок задумчивости, когда человек уходит в себя, он казался неприветливым, хотя бы потому, что всегда молчал. В Бугульме его сразу приметили. Друзья ценили в нем добросовестность в работе, на собраниях уверяли, что «нам-де не хватает того скрытого огонька, который горит в Графове». В конце концов его признали и назначили директором МТС. Тут бы молодому хозяйственнику развернуться, но помешала война. И Графов очутился на фронте.

Он никогда не увлекался приключениями, не читал Майн Рида и Жюль Верна, не знал военных наук, но когда начальник разведки отобрал его и сказал: «Станешь, разведчиком»— он ответил так, как будто давно желал этого: «Есть стать разведчиком».

Именно Графов помог Васе Стороженко и всему танковому полку.

...Быстроходный броневичок покинул накатанную дорогу и нырнул в высокие стебли лохматой кукурузы. Из машины вылез капитан и, крадучись, пошел к другому краю поля. Ему предстояло определить точное расположение вражеских батарей, бивших по переправе, к которой приближались машины 14-го танкового полка. Легко раздвигая стебли, капитан вгляделся в бинокль и его внимание привлекла смятая трава. «Ни один табун лошадей здесь не промчался, а трава-то какая,— подумал он,— не иначе как вражеские саперы здесь ползали, чтобы заминировать подступы к батареям. Грубая работа!» Он достал из планшетки карту, нанес цветным карандашом кружочки и очертил их квадратом. Потом возвратился к броневичку и поспешил к командиру мотоциклетной роты майору Мусатову и его замполиту Сергею Шустову. Пятнадцать минут била наша артиллерия по «графскому» квадрату, расчистив дорогу танкам.

С того дня Мусатов поручал Графову самые сложные, порою головоломные задачи, и бугульминский слесарь не только выполнял их, но в каждую из них вкладывал изрядную долю творческой выдумки.

О Графове заговорили командиры рот и батальонов, как о способном человеке. Одни считали, что его надо назначить комбатом в одну из бригад, другие предлагали заменить им Мусатова. Генерал Кривошеий выслушал мнение офицеров и решил: «Подожду, лично проверю в бою».

Бочковского назначили заместителем командира батальона. Внешне это выглядело так: переход из одной землянки в другую, новая звездочка на погонах, басовитые нотки и уверенность в своей непогрешимости. Одни говорили «рановато», другие «вполне заслужил». Спор мог решить предстоящий бой. Бочковский не спешил расстаться с ротой, с которой сжился. Он часто вспоминал Шаландина и Соколова, особенно первого, и пытался восстановить в своей памяти приезд молодого лейтенанта в роту, первое знакомство и первое занятие, но сильнее всего отпечаталось в сознании простодушие Шаландина, свойственное вовсе не молодым, а обычно старикам, когда они предаются воспоминаниям о молодости. Бочковский казнил себя за то, что при жизни Шаландина он почти не говорил с ним по душам, не расспросил про школу, про невесту Рору. «Впрочем, он ничего бы и не рассказал,— пытался он оправдать себя,— когда человек хочет, то сам раскрывает душу».

— Вы убедились, товарищ майор, что он не мудрил, а обдумывал тактическую задачу.

Боровицкий виновато молчал.

Стараясь отогнать мрачные мысли, Бочковский заговорил о другом:
— Во время боя мой компас ошалел. Магнитная стрелка дрожала, как пружинка. Когда Бессарабов вывозил нас, я спросил у него: «У тебя компас действует?» А он отвечает: «Взбесился».

— Тебе какая-то подружка чуть ли не каждую неделю шлет книги из Москвы. Ты их читаешь? — спросил Боровицкий.
— Читаю. Ты сам давал мне Маяковского, а у него про землю, на которой мы стоим, есть такие строки:
Двери в славу — двери узкие, 
но как бы пи были они узки, 
навсегда войдете вы, кто в Курске
добывал железные куски.
Значит, здесь Курская аномалия,— заключил Бочковский.— Теперь ясно, почему взбесились компасы.

...Мы сидели на траве, и каждый вспоминал какой-либо эпизод боя. Только один старший лейтенант Лажечников слушал.
— А ты чего молчишь? — спросил Боровицкий.

Лажечников обвел всех взглядом и сказал:
— Родом я из Воронежа. Лет за пять до войны шурин мой, приходя домой, рассказывал про профессора геологии сельскохозяйственного института Дубянского. «Кончу институт и поеду на КМА,— говорил он,— всем сердцем верю профессору». А КМА называли тогда сокращенно Курскую магнитную аномалию. Про эту аномалию, по словам шурина, было известно еще сто лет назад, а может, и больше. И все ученые говорили, что железо лежит на севере Курской земли. А профессор Дубянский выступил против них. «Железо это,— говорил он, — не на севере, а на юге. Разведочные скважины надо бурить между Белгородом и Обоянью, вблизи села Яковлево». Вот я слушал историю с компасом у Бочковского. Ведь это случилось у того села Яковлево, где мы похоронили Шаландина. Об этом селе и говорил наш профессор Дубянский. Знал бы я, где сейчас профессор, написал бы ему.

— Ты шурину напиши,— посоветовал Бочковский.
— Убит под Харьковом.

На минуту все смолкли. Прервал тишину Боровицкий:
— Очень может быть, что на том самом месте, где мы сидим, будут когда-нибудь заложены шахты и сюда приедет профессор Дубянский из Воронежа. И люди будут вспоминать его добрым словом (В 1953 году скважина, заложенная у села Яковлево, наткнулась на толщу богатых руд. Именно там, где предсказывал А. Дубянский, обнаружены миллионы тонн высокосортной железной руды. За это открытие профессору А. Дубянскому была присуждена в 1959 году Ленинская премия).— Помолчав он закончил: — А ты, товарищ Лажечников, так складно рассказываешь, что с сегодняшнего дня будешь агитатором в этом батальоне.

<<  Назад       Содержание     Далее  >>