Гарин Ф.А. ЦВЕТЫ  НА   ТАНКАХ  Москва, «Советская Россия», 1973

... Глава 5.   ИСПЫТАНИЕ

Лиственный шалаш, в котором разместился заместитель командарма Первой танковой Ефим Викентьевич Баронович, источал запах увядшей резеды. В прозрачном воздухе ясного дня плыла цепкая паутина. На кручах, и взгорьях еще изумрудилась сочная трава, жужжали шмели, раскачивая белые щитки ромашек с желтой пуповиной и поблекшие васильки, растратившие синеву под палящими лучами солнца.

В шалаше стоял лежак с душистым сеном, стол, врытый в землю, а на столе пузатый медный самовар и несколько эмалированных кружек.

Лицо у генерал-майора Бароновича усталое. В его речи было много слов, которыми пользовались в прошлом столетии. Те, кто знали его, не удивлялись, ибо еще в русско-японскую войну он, вольноопределяющийся, сражался под Ляояном.

— Этот большой город в Маньчжурии,— рассказывал он,— был избран как центр сосредоточения нашей армии. Чего там только не было: в стенах города пробили выходы со спусками, переездами и мостами через рвы, с двух сторон нас обеспечивали высоты Фаньшен, Даяпоу и Хванкурен. Я хорошо помню инженера, генерала Величко, по проекту которого возводили укрепления. Должен вам доложить, что Ляоянское сражение было нами проиграно, ибо мы вели бои совершенно пассивно и обнаружили чрезмерную чувствительность к операциям японского маршала Куроки против наших флангов. Отступление от Ляояна, произведенное после ряда подвигов, не могло не отразиться крайне тягостно на настроении войск, в которых была подорвана надежда на удачный исход войны.

С Дальнего Востока Баронович уехал учиться в Виленское военное училище, и там он мечтал о том, чтобы в будущей войне вести бой не «ножками», а на машине-вездеходе, которая могла бы преодолевать любые препятствия. Война, жестокая война 1914 года действительно пришла. Поручик Баронович снова на передовой. Выпала на его долю командировка в Петроград, и там он увидел первый в мире танк, построенный русскими конструкторами Микулиным и Лебеденко. Большая бронированная кабина на двух высоких колесах с катком сзади. Танк напоминал пушечный лафет.

— Обрадовался. Теперь, думаю, мы покажем свое превосходство неприятелю. Но танк этот оказался опытным, в единственном числе.

Баронович обладал феноменальной памятью — он помнил имена людей, даты событий, названия городов и сел, где принимал участие в боях, но рассказывал медленно, по-стариковски.

— Я хорошо помню по Ляояну Алексея Алексеевича Игнатьева, написавшего книгу «Пятьдесят лет в строю». Помню и командующего Юго-Западным фронтом Николая Иудовича Иванова и генерала Брусилова. Самое большое впечатление оставил генерал Николаев. Звали его Александр Панфомирович. Он закончил Александровское военное училище в Москве. За происхождение — выходец из крестьянской семьи — офицеры окрестили его кличкой «Мужик». В 1914 году командовал дивизией. Но вот пришла Советская власть. Николаев сразу покинул ряды царской армии, и его назначили военным комиссаром Невского района. Потом он командовал бригадой, занимавшей участок фронта между Гдовом и Ямбургом. Случилось так, что белые, переодевшись красноармейцами, проникли в наш тыл, напали на штаб бригады и захватили Николаева в плен. Один из предателей, зная его в лицо, заявил: «Ваше превосходительство, вы свободны! Ведите нас на Петроград!» Николаев ответил ему: «Я родиной не торгую, а ты подлец». Его отвезли в Ямбург и там повесили. Чудесной души был человек...

После гражданской войны Баронович в 1929 году во время конфликта на советско-китайской границе, командуя мотомеханизированной ротой маленьких танков МС-1, в течение суток захватил Хайлар. А потом Ефим Викентьевич возглавил командный факультет Академии бронетанковых и механизированных войск. У него учились прославившиеся у Хасана, на Халхин-Голе и в Великой Отечественной войне герои Кошуба, Коровников, Задорожный.

Пригибая голову, в шалаш вошел маршал бронетанковых войск Ротмистров. Память перенесла меня в калининскую деревню. Изба. В жарко натопленной комнате полковник Павел Алексеевич рассказывал о действиях своей танковой бригады в Кумордине и Тухине. Двух лет не прошло, а он уже маршал и командует Пятой танковой армией. И усы отрастил, как у дореволюционного земского врача. Он дружелюбно поздоровался с Бароновичем, посмотрел на меня поверх очков и сказал:
— Вот и снова повстречались. Как видите, мир тесен. Я вас сразу узнал.

Я поднялся, чтобы не мешать беседе двух военачальников, но Павел Алексеевич развел руками:

— Куда вы? Посидим, поговорим. Я приехал проведать своего бывшего преподавателя, а не по делу. Ефима Викентьевича люблю, уважаю и рад его всегда видеть.

Когда мы вышли из шалаша, в небе уже гуляла молочная луна. Невдалеке стонал чибис-луговик.

Володя Жуков мог при желании отпроситься у комбата и навестить Баркову, но самолюбие не позволяло. «Навязываться не хочу, а насильно мил не будешь». Они не встречались с того дня, как Лида незаслуженно обидела его. В часы досуга на медовом закате, будто откованном из червонного золота в кузне кудесника, Володя выходил побродить. На землю уже падали тронутые ржавчиной листья. И такая же ржавчина точила его сердце. Он понимал, что, независимо от войны, жизнь идет со своими радостями и горестями, получением очередной звездочки на погонах, повышением по службе, болезнями и ранениями, восторгами и разочарованиями. И он написал Лиде письмо: «Здравствуй, мой дорогой друг! Думаю, что ты довольна, когда я тебе не надоедаю, не жую травинок перед глазами и не вздыхаю. О наших встречах я еще до боев написал в станицу маме и сестре Анне. Жалеть поздно, что написано пером — не вырубить топором. Пишу об этом потому, что мать прислала письмо и заканчивает так: «Целую вас, дорогие деточки Володя и Лида». Что ей ответить — не знаю, а врать не умею. Научи, как быть. Володя».

Письмо он отдал корпусному почтарю Марусе, приезжавшей ежедневно в бригаду. Марусю звали Рыжиком за огненные волосы, и это прозвище ей нравилось. Маруся посмотрела на адрес и прищурилась, словно солнце било ей в глаза.

— Товарищ старший лейтенант, если по закону, то письмо дойдет, дай бог, через три недели.

— Ведь до санвзвода двадцать минут езды,— в отчаянии сказал Жуков.

— Я его свезу в корпус, оттуда Ваня Скарбовенко перешлет на армейскую почту, потом цензура, то да се, а за это время мы уже будем за Днепром.

— Рыжик! — со стоном взмолился Жуков. Маруся обнажила зубы с щербинкой.
— На обратном пути передам, в собственные руки. Я ведь понимаю страдания человека.

Тревожится сердце при мысли о наступлении.

Гетман и Кривошеий нервничали: не все бригады пополнились танками, не укомплектованы экипажи, не завезено полностью горючее. Хлопот по горло.

Нервничал армейский редактор Нефедьев. Корпусная газета такая же по формату, как армейская, а читают ее с большим интересом. Нервничал корпусной редактор Зотин: он лишился писателя Шарова, которого неожиданно отозвали, и в редакции осталось только четверо — капитаны Красюк и Костылев, и старшие лейтенанты Силяев и Компаниец. Зотин перехитрил Нефедьева: поехал к полковнику Журавлеву и убедил его откомандировать меня в корпусную редакцию. Работать стало лучше хотя бы потому, что расстояние от передовой до редакции сократилось втрое, а то и вчетверо. Появился и новый спутник — Владимир Силяев. Он любил больше всего зенитчиков: они-де самые смелые, подтянутые, серьезные.

Наступление, которого ждали со дня на день, началось третьего августа. Накануне Гетман приехал к Кривошеину.
— Значит, твой корпус идет в первом эшелоне, — сказал Гетман с заметным сожалением и растер широкими ладонями лицо. — После операции буду просить откомандировать меня в Москву.

Кривошеий медленно пил чай, слизывая варенье с ложечки. Его подмывало сказать все, что он думает, но помнил пословицу: кто молчит, тот двух научит. С Гетманом он сдружился, но не настолько, чтобы раскрыть ему душу.

— Не ссорьтесь с начальством, дядя Андрюша,— шутливо вмешалась Ольга Николаевна, догадываясь, что Гетмана жучили в «верху».

В глазах генерала застыло удивление.

— Понимаете, вот мы стоим друг перед другом. Голова начальника упирается в мою грудь, — он провел рукой от плеча до плеча, — я на него смотрю, как Гулливер на лилипута, а он все школит меня и грозит: «Мы вас заставим». Будто оплеуху дал. А я сел и буркнул: «Горы полягали, диты повставали».

Кривошеим прыснул со смеху.
— Ты что? — удивился Гетман.
— Все ведь поняли, что ты переиначил поговорку. Если бы ты сказал так, как говорят в народе, тебя бы поймали на слове. Но и так тоже получился большой конфуз.

— Разве я не прав? — горячился Гетман.
— Я тебя поддерживаю на все сто.
— Почему же ты не выступил?

Кривошеий отставил недопитый стакан чаю, скрестил руки и склонил голову набок.

— Два комкора против одного начальника — это уже фракция. Понимать надо, Андрей!
Гетман посмотрел на часы и заторопился.

— Здоровеньки булы! — бросил он на ходу и вышел на улицу, где его дожидался шофер.

В эту ночь многие не спали. Одни ворочались с боку на бок и не могли заснуть. Другие писали родным и близким, надеясь, что Маруся-Рыжик обязательно приедет и соберет все письма.

Теплая и пахучая ночь. Запахи свежего сена, рябины и грибов, а на пасеках — липового меда. И небо в звездах.
Боровицкий уверял, будто Фрунзе когда-то сказал, что с каждой войной к нам будут присоединяться пристройки. Он намекал на государства, в которых солдаты поддержат народ и сбросят ненавистный им буржуазный строй. А эта война, кроме страданий, тоже принесет радость некоторым народам? Рано об этом судить, ведь впереди огромная территория, которую предстоит освободить ценою крови. «Да, — соглашался Боровицкий, — ценою моей крови, Горелова, Ружина, Шаландина. Бескровной войны не бывает».

Ни Жуков, ни Баркова не хотели так думать. Судьба столкнула их случайно, и каждому из них было ясно, что если их разлучат, то они засохнут, как деревья без влаги. Жуков любил песню, в которой комсомолка, расставаясь с любимым, желает ему «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Ему казалось, что песня написана о нем.

Летняя ночь коротка. Едва успела погаснуть заря на западе, как выпала роса, и вот уже на востоке робко светлеет горизонт. В тот час, когда нарядный лес вспыхнул радугой и жизнь пробудилась от ночной спячки, раздались оглушительные залпы. Забила артиллерия двух фронтов: Воронежского и Степного. На каждые четыре метра земли приходилось по одному орудию. Дрожала земля под ногами, казалось, Вельзевул проснулся и поворачивается с боку на бок. Так длилось пять минут, а потом, как по мановению волшебной палочки, все смолкло. Не только новички, но и бывалые воины не могли припомнить такого артиллерийского штурма.

«Неужели все?» — подумал Жуков и взглянул на часы. Это были обыкновенные ручные часики с фосфорическим циферблатом на поношенном ремешке. Сейчас они безмолвно регистрировали бег истории, в которой была заключена жизнь многих тысяч людей. Напряженно следили за временем артиллеристы, танкисты, связисты, пехотинцы. В 6 часов 35 минут артиллерия снова начала бить. Теперь уже не пять, а семьдесят минут длилось уничтожение огневых средств и оборонительных сооружений противника.

Давно поднялось солнце над курскими и белгородскими селами, но его застлали дым, пыль и тусклое марево пожаров. 
Стрелки часов показали 7.45. Теперь головы людей были запрокинуты. Над ними катились, как волны в бушующем океане, одна за другой эскадрильи тяжелых бомбардировщиков в сопровождении юрких разведчиков.

8 часов утра. Огневой вал перенесли в глубину вражеской обороны. Вот-вот начнется наступление. Танки вышли на исходные позиции, ждут сигнала. Первыми двинулись саперы — бесстрашные труженики войны, которым предстояло обезвредить мины в полосе прорыва. Наконец «зеленая улица» подготовлена. Командарм произнес по телефону Гетману и Кривошеину необычное напутствие: «с богом!» Командиры корпусов повторили его комбригам, а Гетман с усмешкой сказал своему энша: «Помогай, царица небесная». Зарычали моторы, и танки гуськом двинулись в полосу прорыва. Надо пройти каких-нибудь два-три километра, но этот путь кажется безмерно длинным. И как только Рубикон был пройден, батальоны, рассыпавшись растопыренной пятерней, устремились на простор, именуемый на военном языке оперативным.

Первая гвардейская танковая бригада шла впереди всего фронта. Куда ни посмотришь — горят избы, овины, клуни, все объято пожаром, в воздухе миллионы обугленных соломенных соринок и тучи пепла.

— Не задерживайтесь! — торопил Горелов комбатов. — Только вперед! Ошеломить противника, измотать до конца!

Слева шли боевые машины танковой армии Ротмистрова, справа — поредевшие части 6-й гвардейской армии, которой командовал Чистяков. За деревней Пушкарное пехотинцы отстали, а у Томаровки танки встретили сильное сопротивление.
«Мощный узел обороны», — доложил по рации Бочковский. — «Не лезь на рожон, обойди стороной, но не останавливайся», — приказал Горелов.

Солнце уже садилось в седловину облаков, сомкнувшихся на горизонте, когда танкисты, пройдя тридцать километров, остановились. Начальник штаба бригады подполковник Соловьев составил донесение и дал Горелову подписать. Через час начальник штаба корпуса в папке поднес генералу Кривошеину подписать суммарное донесение штабу армии. Через три часа генерал Шалин протянул Катукову папку, чтобы подписать донесение фронту, а фронт — Ставке. Четвертого августа вся страна знала, что Воронежский и Степной фронты в первый день наступления погнали противника.

Под вечер подъехали кухни. После сытного обеда улеглись спать под танками. С пепелищ неслась тягучая гарь, ее сладковатый запах вызывал тошноту. Ночью небосклон озарился отсветом новых пожаров.

Володя Жуков сидел в танке. Люк был открыт. Запрокинув голову, Жуков видел несколько звездочек. «Где-то сейчас Лида? — подумал он.— Передала ли Рыжик письмо?» И неожиданно он представил себе, что путь к счастью его и Лиды лежит через войну, через села и города, объятые сейчас пожаром. В тишине ночи до него донеслись голоса, потом лязг гусениц. Жуков быстро вскочил и высунулся из люка.

— Что случилось? — спросил он тревожно у механика-водителя, стоявшего у танка.
— Из соседней бригады вышла разведка, — ответил старшина.

В эту ночь произошло необычайное событие. Мог ли думать лейтенант Желязко, что ему придется встретиться с такой важной персоной...

Впрочем, расскажем по порядку. Капитану Шарошкину из двухсотой танковой бригады корпуса Гетмана было приказано комбригом Моргуновым занять тремя танками ночью село, отстоявшее на восемнадцать километров от нового рубежа, и закрепиться. Хотя противник накануне поспешно отступал, но к ночи он тоже остановился на отдых. Малейшая неосторожность — и наши танки могли попасть в западню. Миновав рубеж, занятый Первой гвардейской танковой бригадой, Шарошкин думал о том, как быстрей подойти к селу, которое ему предстояло занять. Вспомнил, что днем, рассматривая у комбата карту, он видел дорогу. Сейчас он пытался восстановить в памяти расположение дороги, но это ему не удавалось. Тогда он остановил машину и отправился в разведку. Шарошкин нашел дорогу. Он вернулся к машинам и повел их. В одном танке закапризничала коробка скоростей. «Оставайтесь здесь и чините»,— приказал капитан и двинулся с двумя машинами дальше.

В стороне вспыхивали сполохи. Шарошкин, высунувшись из люка, пытливо всматривался в темноту. «Неужели мы дойдем без происшествий до села? Фашисты в страхе, очевидно, его покинули. Что ж, тогда можно остаться с одной машиной, а вторую послать с донесением к командиру бригады». Рассуждая так с самим собой, капитан вдруг заметил, будто впереди стоят не то противотанковые крестовины, не то дорога завалена бревнами,— и приказал механику-водителю Широкову выключить мотор. Рокот утих, и до танкистов отчетливо донесся скрип колес. Как будто нет никакой войны и по старому шляху тянутся чумацкие возы за солью в Таврию. Шарошкин решил: «Не может быть, чтобы второй эшелон какой-то пехотной части, обогнав танки, двигался в ночную даль. Значит, это неприятельский обоз».

— Вперед на двести метров! — приказал он Широкову.

Приблизившись, Шарошкин в темноте различил высокие фурманки. Такие только у противника.

— Дозвольте зарядить, товарищ капитан, — попросил лейтенант Тихоновский, поехавший в разведку башнером.
Шарошкин кивнул головой и прицелился. Выстрел разбудил ночную тишину. За ним последовали еще два. В ответ раздалась ружейная стрельба. Кони дико заржали, заглушая крик людей.

— Подай машину еще на сто метров!
Широков быстро выполнил приказ капитана.

— А ты, Тихоновский, закладывай один, снаряд за другим.
И снова прозвучали четыре выстрела.

— Теперь можно и познакомиться, — произнес Шарошкин.
Со слов оставшегося в живых унтер-офицера, обоз неприятельской дивизии спокойно отступал, считая, что его прикрывают «пантеры». «И вот такая неприятность!» — заключил он совершенно серьезно.

Шарошкин слушал унтера, и у него быстро созрел хитроумный план захвата села с помощью пленного. «Подожду, пока начнет рассветать, — подумал он и тут же встревожился: — Где же третий танк, черт побери?»

На поиски ушла машина с капитаном Панюшкиным, лейтенантом Желязко и старшим сержантом Резниковым. На том месте, где остался танк, его не оказалось. Панюшкин стал рыскать и неожиданно очутился у деревушки. Остановился поблизости одной избы и стал размышлять. Но чем больше он думал, тем сильнее нервничал, понимая, как его ждет Шарошкин. «Без нас ему села не занять». А тут темнота стала понемногу растворяться. И видит Панюшкин: из избы вышел человек. Только хотел окликнуть его, а человек спросил сонным голосом:

— Was treibt ihr hier? (Что вы тут возитесь?)
Танкисты замерли. «Вот это здорово,— быстро подумал Панюшкин,— ну и ночка! Как ответить? Языка-то я не знаю». Не растерялся сержант Резников. Он пробурчал:

— Wir setren den Panzerwaqen instand. (Мы ремонтируем танк).

Человек повернулся и пнул ногой дверь, но в избу войти он не успел. Вдогонку ему полетели три пули, выпущенные из пистолета лейтенантом Желязко. Человек покачнулся и грузно упал.

Резников поспешил в танк и выпустил очередь из пулемета по избе. Из соседних домов выскочили фашисты, но никому из них не удалось спастись. Желязко бросился в избу, на пороге которой убил человека, и увидел на столе туго набитый портфель. Схватив его, он выбежал на улицу. В эту минуту на дороге послышался рокот мотора — третий танк, исправив, наконец, повреждение, спешил к капитану Шарошкину.

...Вот и вся история. Убитый оказался командиром 19-й танковой дивизии генерал-лейтенантом Шмидтом, а в захваченном портфеле танкисты обнаружили важнейшие документы и докладную записку, послужившую источником информации для многих журналистов.

Гитлеровское командование поспешило объявить, что Шмидт покончил с собой.

На исходе третьего дня бригада Горелова вырвалась вперед на сто километров. Линия фронта напоминала теперь удлиненную грушу, стебель которой упирался в Богодухов.

Садилось солнце, играя на золотых маковках старой церкви. Город был виден как на ладони. Величественно и грозно входили танки. Люки башен были открыты. Командиры машин и башнеры, высунувшись по пояс, в шлемах и комбинезонах напоминали неведомых, но благородных рыцарей. На улицах толпы людей. Все, кого смерть пощадила в неволе, вышли в этот час встретить своих избавителей. Лязг гусениц и рокот моторов заглушали возгласы приветствий. Композитор уловил бы в этом грохоте звуки героической симфонии, а мы порядком оглохли, и нам хотелось только спать и спать долго, очень долго. Из выхлопных труб вылетал черный дым. Смешиваясь с пылью, он плыл над крышами одноэтажных домов. И вдруг дождь цветов. Полевые, садовые, обычная трава, ветки с пожелтевшими листьями — все это полетело на шершавую и закопченную броню танков, давно утративших зеленый цвет.

Машины повернули на Киевскую улицу (фашисты переименовали ее в Восточную). На башне одной из машин бригады Моргунова стоял младший лейтенант Иван Ивченко. Наблюдая за ним, командир роты Дрыгайло решил его потом вызвать и «дать нагоняй»: нашел, дескать, время и место, где красоваться. Где ему было знать, что творится в душе младшего лейтенанта? Для Ивченко Богодухов родной город. Здесь он до войны работал на заводе, рабочие избрали его депутатом в горсовет, отсюда он ушел на фронт. Мать, сестра и жена Екатерина с годовалым Николкой на руках провожали его со слезами. Ивченко верил в победу, а не в свое возвращение. Хотелось оглянуться и еще раз запечатлеть в памяти черты родных, но боялся растревожить сердце. И ушел.

«Так только бывает в кинокартинах», — говорили потом богодуховские жители. А оказалось, что в жизни тоже так бывает. Ивченко вернулся. И вот он, стоя на башне танка, смотрел на дом, в котором осталась мать, жена, сынок. «Живы ли они? Узнают ли меня?» Эти вопросы мучили его с той самой минуты, как он узнал, что комбриг Моргунов приказал идти на Богодухов. У ворот стояла женщина с малышом на руках. Напряженно она всматривалась в лица танкистов — шлемы мешали рассмотреть их внимательно — и думала, почему бы судьбе не уготовить ей радость — встретить бы среди этих воинов своего Ваню. «Так в жизни не бывает»,— повторяла она про себя.

И вдруг... с танка ловко спрыгнул человек в комбинезоне и бросился именно к ней, к Екатерине Ивченко. «Что ему от меня надо»? Она повернулась, чтобы уйти в дом. А танкист на ходу сорвал с головы шлем и, обхватив ее сзади за плечи, привлек к себе. «Я ребенка уроню, бесстыжий человек», — подумала она. Малыш от страха заголосил. Екатерина попыталась вырваться из объятий, обернулась и побледнела — ни слова не может произнести. На глазах слезы, из груди вырвались какие-то восклицания, а малыш заплакал сильней.

— Где мама? — взволнованно спросил Ивченко.
Молчание Екатерины сказало ему все.

Весть о возвращении Ивана Ивченко мгновенно облетела улицу. Соседи прибежали поздравлять Екатерину.
Минуты бежали. Батальон ушел вперед. Ивченко очнулся. На лице смущенность, растерянность. Затискав Николку, он отдал его жене.

— Я вернусь вечером или ночью, но вернусь. Меня обязательно отпустит комбат.
И побежал догонять батальон.

Портфель с бумагами и «мемуарами» генерала Шмидта был срочно увезен в штаб армии, а оттуда в штаб фронта. Михаил Тихоновский пересел в свой танк й ушел в бой. Вчера он был счастливчиком, заряжал орудие, из которого бил капитан Шарошкин, а сегодня он «погорелец». Несколько минут назад Тихоновский покинул с экипажем машину, в которую попал снаряд. Они укрылись в воронке — авиабомба вырыла в земле вместительную яму, в которой нашли приют четверо. От рыхлых, недавно вздыбленных комков веяло прохладой, приятно освежавшей разгоряченные лица. Тихоновский с особым удовольствием мял обожженными пальцами сырую землю. Появившийся вражеский самолет стал кружить над танком. Старшина Широков взобрался на спину лейтенанта и выглянул из ямы. Танк, из которого они вырвались, был окутан дымом. Вот-вот он загорится, и тогда боекомплект окажет огню такую услугу, от которой разорвутся сердца танкистов. Механик-водитель свалился камнем со спины лейтенанта на дно ямы.

— Ранило? — спросил стрелок-радист Колесник.
Широков поднялся и осуждающим взглядом обвел всех.
— В танке-то остался вымпел Цека комсомола.
— Вылезайте все! — тотчас приказал Тихоновский.

По его спине выкарабкались из ямы Колесник, Широков и башнер, а они вытащили лейтенанта за руки. Через минуту отважная четверка, задыхаясь от едкого дыма, шарила по всему танку, надеясь отыскать стержень и флажок.

— Нашел! — донесся глухой кашляющий голос Широкова. Потом он перебрался на свое место и попробовал стартер. Машина завелась!

Горящий танк отошел задним ходом в лощину. Жизнь танкистов висела на волоске — каждую минуту раскаленные снаряды могли взорваться. Широков, не выпуская вымпела из рук, выбрался из танка, сорвал с себя гимнастерку и стал сбивать ею пламя. То же сделали и остальные. Пламя погасили. Дым рассеялся.

Наступил вечер. Измученные ребята принялись за ремонт своего «дома». К ночи танк ожил, а на рассвете он ушел в бой.

В тот час, когда судьба улыбнулась Ивану Ивченко, забросив его в родной город, с передовой мчался вездеход в штаб корпуса. Сидевший в машине тучный генерал торопил шофера.

— Хороший бросок, товарищ генерал, — с азартом заметил шофер. — Танк — серьезная штучка!
Генерал недовольно поморщился.

— Увлеклись. Могут отсечь...
— Теперь не сорок первый, — чуть ли не с укором сказал шофер, которому хотелось поговорить с большим начальством. Ведь рядом сидел прославленный герой гражданской войны Апанасенко.

— Нельзя так, — твердил Иосиф Родионович.

Вездеход несся по развороченной гусеницами грунтовой дороге, уступая место то встречному танку, то пушке, то грузовой машине с боеприпасами. Шофер умело вел юркую машину, боясь выехать на самый край обочины, чтобы не завалиться в кювет. С передовой доносились орудийные выстрелы, а над головой появлялись, правда, редко, то наши, то вражеские самолеты.

На перекрестке дорог у Борисовки водитель заметил скопление машин. Достаточно было одному растяпе остановить машину, как через пять минут в обе стороны начинали расти хвосты. Шоферы сигналили, чертыхались, но было ясно, что здесь даже самому разбитному регулировщику не «расшить» пробки. В таких случаях нужен по меньшей мере полковник. Ему «расшить», как говорят, пара пустяков.

— Гони в гущу! — приказал Апанасенко. — Сейчас наведу порядок.
Даже вездеходу нелегко было пролезть мимо запрудивших дорогу машин. Пришлось Апанасенко вылезти из машины и пойти пешком.

— Подай назад на два шага! — кричал он одному. — Выровняй борт! — приказывал другому.

Шоферы послушно подчинялись. Над головой все чаще появлялись самолеты, но генералу было не до них. На беду раздалась воющая сирена «юнкерса». Вражеский летчик заметил царивший хаос на перекрестке и сбросил несколько бомб. Водители врассыпную: кто под машину, кто в кювет, кто просто лег, вцепившись пальцами в сухую землю. Несколько машин вспыхнули кирпичным огнем. Водитель вездехода, медленно продвигавшийся за генералом, увидел, как Апанасенко покачнулся и грузно упал.

Только через час удалось вывезти Иосифа Родионовича в тыл корпуса, а к ночи стало известно, что он умер он ран.

Опьяненные успехом танкисты безудержно рвались вперед, но за рекой Мерла им преградили путь две танковые дивизии противника — «Рейх» и «Мертвая голова». Начались упорные бои. На помощь нашей гвардейской бригаде поспешила вся Танковая армия.

Днем все еще было тепло, в чистом воздухе проносились юркие стрижи. Неделя-другая, и они полетят на юг. Это первый сигнал осени. Но сегодня солнце ласковое, и, не будь войны, — самое время уйти в лес по грибы. Ни зноя, ни ненастья. В садах пламенела рябина.

Двинуть танковую бригаду против двух танковых дивизий было безумием. Горелов не сомневался, что машины и люди сгорят.
— Может, против нас только сто неприятельских танков, — нерешительно, будто рассуждая с самим собой, высказался Ружин.

— Может, пятьдесят.— Горелов процедил слова так, что уголки губ опустились, сделав лицо злым.— А у меня всего двадцать пять машин. Бери одну и поезжай в разведку.

Злясь, Горелов в то же время мучительно думал. Он знал, что Кривошеин сожалеет о вынужденной остановке, но не осуждает его, комбрига, за это и, вероятно, торопит остальные бригады.

— Товарищ гвардии полковник, по рации не могут добиться толку. — Бенфиалов по своей инициативе бегал от Горелова до радиста и обратно. — Командир мотоциклетной роты Графов молчит.

— Где бы разыскать этого графа, — Горелов, удрученно покачивал головой. — Рация!.. Чудо современной техники! Пропади она пропадом. Где Ожоженко?

— Я здесь! — Из-за спин вынырнул старший лейтенант с резко очерченными губами и открытым взглядом больших серых глаз под мохнатыми бровями.

— Найди Графова и приведи сюда. — Горелов посмотрел на часы. — В тринадцать ноль-ноль быть здесь.

— Есть найти Графова! — глухим голосом отозвался Ожоженко. Он повернулся и ушел в кусты, где стоял дежурный вездеход. Вслед ему сочувственно смотрели много глаз. Все понимали, что Графова трудно сейчас разыскать, но если Ожоженко повезет и он найдет его, то за один час он никак не справится.

Графов действительно нужен был до зарезу. Горелов хотел направить роту в тыл врага и вызвать панику стрельбой из автоматов (к этому приему прибегали фашисты в сорок первом году, и весьма успешно), а тем временем бригада с ходу налетит на панцирники.

Усаживаясь в вездеход, Алексей Ожоженко подумал: «Сейчас шофер спросит, куда ехать. Мне, офицеру разведки, положено ответить быстро и точно. Но ведь я сам не знаю». Вышло же по-другому. Шофер молча завел мотор и, круто развернувшись, нырнул в ближайшую ложбину. «Куда он едет?» — подумал Ожоженко, но решил ему не мешать. А вездеход, кренясь то в одну, то в другую сторону — вот-вот перевернется,— подскакивая на буграх и кочках, мчался по балочке к выглядывавшей верхушке леса. Ожоженко, вывернув левую руку, смотрел на часы.

Шофер вел машину с сумасшедшей скоростью, но так уверенно, будто и впрямь знал дорогу к Графову.
Погруженный в раздумье, Ожоженко не услышал, как затюкали невидимые пули. Одна из них скользнула по баранке, словно ей был задан такой путь, но не причинила вреда.

— Стреляют,— предупредил шофер.

Ожоженко очнулся, снял с шеи автомат и дал длинную очередь. В это время вездеход выскочил из балки и послушно покатился по пыльной дороге к лесу, который вскоре поглотил его.

— Стой! — раздался из-за дерева грозный оклик. Шофер затормозил так, что Ожоженко тряхнуло о спинку сиденья.
— Куда?

Перед старшим лейтенантом стоял автоматчик. «Неужели повезло?» — мелькнула мысль и, не отдавая отчета, бросил: — К Графову.

«Ступай туда — неведомо куда, принеси то — неведомо что». В сказке царевич дошел и принес. Но, оказывается, и на войне бывают чудеса: Ожоженко нашел Графова. В тринадцать ноль-ноль вездеход примчался на КП. Ожоженко подбежал к полковнику и четко доложил:

— Ваше приказание выполнено. Капитан Графов прибыл со мной.

Скрывая нахлынувшую радость, полковник скупо улыбнулся.

— Перекури! Через полчаса получишь новую задачу.

После того, как Графов с автоматчиками пробрались на мотоциклах в тыл, а фашисты, напуганные сакраментальным словом «котел», растерялись, Горелов бросил всю бригаду на прорыв.

Карданов, которому Серков вручил партбилет, размышлял над тем, как проскользнуть мимо укреплений и найти брешь во вражеской обороне. Машину вел старшина Трохин. Он уже дважды кричал командиру: «Закройте люк, товарищ лейтенант», но Карданов не слышал.

— Зайцев, — толкнул Трохин локтем стрелка-радиста, — дерни лейтенанта за ногу. Его же скосит пуля.

Карданов послушно закрыл люк. Пришлось ограничиться смотровой щелью. Позади Карданова шли танки младших лейтенантов Дегтярева и Бондаря. Первый вел наблюдение и был готов поддерживать Карданова огнем, а второму предстояло прочесывать рокадные пути.

Гитлеровское командование нас ждало с севера, откуда тянулось шоссе. Вот эту мысль неприятеля и разгадал Карданов. Теперь он рассуждал не только как командир танка. Как коммунист, он думал об экипажах Дегтярева и Бондаря, о всей бригаде, о той ответственности, которую он несет перед партийной организацией бригады. «Неприятеля надо перехитрить»,— решил он и приказал Трохину свернуть с шоссе на полевую дорогу. С дороги танки спустились в ложбину, обошли стороной большое село и приблизились к нему с юго-запада.

— Вихрем! — крикнул он Трохину. — Ошеломить и смять врага!

Трохин собрался в комок. Вот таким бывает спортсмен перед тем, как метнуть копье или диск. Башнер Матюшкин готов был заряжать снаряд за снарядом.

В селе на майдане, где до войны шумно собирался народ, стояли три панцирника. Карданов прицелился и выстрелил. Снаряд пробил броню, дым сразу окутал танк. Дегтярев поджег второй панцирник. Третий успел развернуться. Этого и ждал Карданов, послав ему бронебойно-зажигательный снаряд. Неприятель всполошился. На выручку вышли «фердинанды». По танку Карданова открыли беспорядочную стрельбу. Один из снарядов пробил броню. Матюшкина ранило, но он нашел в себе силы зарядить пушку. Карданов поднял руку и тотчас застонал — она была перебита осколком. Из рукава комбинезона текла кровь.

— Подай бронебойный! — крикнул он из последних сил Матюшкину, но тот уже ничего не мог сделать — у него перед глазами плыли желтые кольца, они цеплялись, расходились и снова цеплялись друг за друга.

Тогда Карданов, достав снаряд, зарядил пушку. Сознания он не лишился, хотя потерял много крови, и понимал, что каждая выигранная минута может заставить смерть отступить, а тем временем подоспеет помощь.

За Матюшкиным выбыл из строя Зайцев. Трохин продолжал маневрировать машиной, в которой зияли семь пробоин, а Карданов с окровавленными руками и лицом сам заряжал и стрелял.

В танк ударил восьмой снаряд. Сердце Карданова остановилось. В эту же минуту над истерзанным танком загрохотали пушки. Это били танки Бочковского, прибывшие на помощь.

...Неприятель сложил оружие. На майдан высыпал народ. Старики, женщины и дети окружили танк с погибшими танкистами. Кто-то заплакал.

Вдали гремели орудийные выстрелы, казалось, они салютовали коммунисту Кабарде Карданову.

В брешь, пробитую Кардановым, устремились танки обоих корпусов. Неприятель отступал медленно, цепляясь за рощи, овраги, населенные пункты, небольшие речонки. Мы теряли боевые машины, но продвигались вперед. Наконец бои приняли затяжной характер, и армия, сдав рубеж свежим войскам, готовилась к передислокации в тыл для пополнения. Мехкорпусу Кривошеина было намечено обширное село Большая Чернетчина в шести километрах от города Сумы, недавно освобожденного от врага.

Возвращаясь из Первой танковой бригады домой — в редакцию, я повстречал на дороге генерала Гетмана. Как всегда, у него спокойный и терпеливо умный взгляд. Мы вышли из машины и присели на край обочины, покрытой зеленым дерном.

— Устали? 
Гетман улыбнулся уголками губ.

— Воевать — не бураки сажать. Много людей мы потеряли за эту операцию.— На лице обозначились хмурые морщинки.— Михаил Трофимович Леонов погиб под Богодуховом. Золотой комбриг. Думал, закончим бои, представлю его на генерала и переведу в корпус моим замом по строевой... Не довелось. И Вобяна убили. А энша Гусаковского ранило. В госпиталь отвезли. Я ему записку написал: «Если можешь — вернись и командуй бригадой». Толковый мужик, смелый офицер. Если его не убьют — далеко пойдет, котелок исправно варит... А про Апанасенко слышали? Буденный с Городовиковым будут сильно убиваться по нем. Старые дружки...

В этом большом и умном человеке жила добрейшая душа. Он не тянулся к званиям и наградам, его любили за простоту и прямоту, за честность и бескорыстность, за многие другие хорошие качества.

Мы говорили о Шаландине и Соколове, Бессарабове и Шарошкине, о комбригах и их удачах.

— Вы про моего Дрыгайло писали?
— Нет.

Гетман поднялся и направился к своему вездеходу.

— Поедем в бригаду полковника Моргунова, я покажу командира, которому нет цены. За один день он уничтожил восемь панцирников, десять пушек, семь самоходок, три тягача и триста фашистских солдат. Побей меня бог, если сбрехал. — Гетман умолк ровно на столько, на сколько ему необходимо было убедиться в ошеломляющем впечатлении приведенных цифр. — Не верите? Ну, хорошо! Гони, пожалуйста, к Дрыгайле. — Последние слова относились к шоферу.

В; лесу было шумно от людских голосов. Листья клена напоминали виньетки из старинных книг. На осинах проступал малиновый отблеск, березки тоскливо опустили свои тоненькие ветки, под дубами валялись желуди. Стояла дивная пора ранней осени.

Дрыгайло спал, разметавшись, на мшистом ковре под стройной сосной. Ко лбу присох чуб волос. Широкими ноздрями он ритмично вбирал в себя и выпускал воздух. На левой мочке уха запеклась кровь.

— Не просыпался еще?
Танкисты громко засмеялись.

— Тсс! — пристыдил Гетман.— Дайте человеку поспать.
— Так он все равно не слышит, товарищ генерал, — объяснил старший лейтенант. — Оглох в бою.

Капитан Харченко из соседнего батальона рассказал об этом бое со всеми подробностями.

...Бой вспыхнул неожиданно, как вспыхивает сухая солома от прикосновения к огню, но длился он сорок часов. Рота танков прорвалась через мост, находившийся под обстрелом фашистов. Дрыгайло приказал командирам шести танков приблизиться к узлу сопротивления, и замаскироваться у полуразрушенной церкви. Насколько глаз мог охватить, нигде не видно было панцирников, но с командного пункта радировали: «В лоб идут четыре танка, справа от вас — восемь. Выдвиньте на фланг три машины, остальным принять огонь на себя».

Дрыгайло быстро прикинул: «Оставлю в засаде у церкви экипажи Белова и Дмитриева, а на фланг пошлю Силачева, Скориченко, Долгова и Фоменко». Сам же, вооружившись автоматом, стал пробираться на холм сквозь пшеницу, которую крестьяне не успели снять. С холма он увидел, как его танки идут на фланг, но неожиданно на них налетела стая вражеских самолетов. Дрыгайло бросился к танкам. Бомбы рвались на его пути. Горела пшеница, а он бежал без оглядки в бушующем море огня. Самолеты отбомбились и улетели. Показались четыре «тигра». Первым выстрелил Дмитриев, вторым Дрыгайло.
В штабе бригады Дрыгайло считали погибшим, хотя бы потому, что в погоне за панцирниками он вырвался далеко вперед и не вернулся в батальон. Один только Харченко упрямо твердил: «Вы ще не знаете Дригайло. Мы з ним с одного свиносовхоза. Ще не було той силы, щоб Дригайлу побила».

Когда остывшее малиновое солнце опустилось на верхушки деревьев, в лес въехал Дрыгайло. Он вылез из танка, на котором было немало вмятин, и обвел всех тоскливым взглядом.

— Що з тобою, Иване? — удивился Харченко.

Дрыгайло не ответил. В налитых кровью глазах застыла смертельная усталость. Он повалился наземь, и уснул.

За этот бой Дрыгайло был награжден орденом Александра Невского. Но и Богодухов он считал своим «трофеем». Как радовался Гетман, когда Моргунов донес ему о беспримерной дерзости Дрыгайло! Батальон, войдя в прорыв, приблизился к позиции тяжелых батарей противника в районе Лог Степной и расстрелял их в упор. Командир взвода Замула захватил на станции Богодухов два эшелона с военным снаряжением, а на Шевченковскои улице города десятилетняя девчушка с льняными косичками безбоязненно подошла к танку и протянула Дрыгайле букет полевых цветов.

Дружба дружбой, а табачок врозь. Крепко дружили Гетман с Кривошеиным, но когда штаб армии пытался выяснить, чья бригада первой захватила город, то командиры корпусов вступили в спор «джентльменов».

— Андрюша, так ведь мои танки раньше вошли в город, — уверял Кривошеин.
— Сеня, ты же своими глазами не видел, а споришь, — возражал Гетман.
— А ты видел? — хитро щурился Кривошеин.
— Так я сужу по времени боевого донесения.
— А я по рассказам своих хлопцев.

Спор надо было погасить. В этих случаях инициативу брал на себя Гетман.

— Давай донесем Военному совету, что обе бригады вошли одновременно в город. Ну как, Семен, согласен?
— Шут с тобой, давай по рукам. Только знаешь, почему я согласился? Потому что поэт сказал: «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм».

<<  Назад       Содержание     Далее  >>