Гарин Ф.А. ЦВЕТЫ  НА   ТАНКАХ  Москва, «Советская Россия», 1973

... Глава 7.   ПО ДОРОГАМ УКРАИНЫ

Командиром корпуса назначили Дремова, ему присвоили звание генерал-майора. Начальник тыла Павловский, юркий, с прищуренными глазами майор, с усиками прославленного киноактера Чаплина, разыскал среди тыловиков обрюзгшего солдата с припухшими веками и привез его к Дремову.

— Сними мерку и сшей генеральский китель, штаны с лампасами. И, понятно, шинель. Материал получишь у меня,— приказал Павловский солдату.

— Китель не нужен,— сконфузился Дремов.— Я провоюю в гимнастерке. Только скорей снимай мерку, не то через пять минут уеду на передовую.

— В один секунд,— протяжно ответил солдат и не спеша развернул сантиметр. С врожденной, очевидно, медлительностью он достал из кармана гимнастерки сложенную газету, оторвал белый край и, помусолив толстыми губами огрызок карандаша, стал записывать.

— До польской земли сошьешь? — подтрунил Дремов.
Солдат понял.
— На границе наденете.

В комнату вошел адъютант и доложил:

— Командир Четырнадцатого танкового полка просит его принять.

Дремов, которому наскучила медлительность портного, отстранил его руку и, повернувшись к адъютанту, спросил:
— Почему он ко мне пришел, а не к комбригу Липатенкову?
— Не могу знать, товарищ генерал, сказал, что хочет видеть именно вас.
— Ладно, зови!

В комнату вошел тяжелой походкой рослый подполковник. Вместо того, чтобы представиться, развел большими, как у кузнеца, руками и воскликнул:
— Иван Федорович! Вот так встреча!

Дремов улыбнулся и так же восхищенно спросил:
— Как ты сюда попал, Яков? Потом он посмотрел осуждающим взглядом на портного, но незлобиво сказал: — Приходи, дружок, завтра, доснимешь мерку, а сейчас валяй к себе.

Павловский засуетился и поспешил уйти, увлекая портного.
— Так каким ветром тебя сюда занесло, Яков? — снова спросил Дремов.

Командир полка Барштейн был замом у Горелова, но, как говорят, нашла коса на камень. Кто из них был прав — трудно судить. Барштейна вызвали в Военный совет и послали к генералу Бароновичу.

— Командира полка убило. Вызвали в Военный совет и приказали идти на полк. Принял я его позавчера ночью в бою и, ворвался в Казатин, но не с той стороны, где действовали Бойко и Гриболев, а с другой. В мои руки попали богатейшие склады с продовольствием. Какие будут указания?

Дремов был рад подполковнику. Он знал его с сорок второго года по боям у города Белого, когда командовал мехбригадой, был высокого мнения о его военных способностях.

— Здоровый ты мужик, Яков! Как ты умудряешься пролезать через люк?
— Это я с виду такой, товарищ генерал, а сердце пошаливает.
— Так говоришь, что захватил богатые склады?
— Так точно, товарищ генерал! По моему расчету не менее семидесяти сутодач для всего нашего фронта.
— Математик нашелся! Не выдумываешь?

— Мы с вами, товарищ генерал, воевали под Белым, знаете мою точность: никогда не преувеличивал, никогда не преуменьшал.
— Поедем сейчас, покажи склады.
— Есть поехать!

Бои шли упорные. Оборонительную полосу противника давно прорвали. Танки действовали на оперативном просторе, но их поджидали коварные ловушки и засады — фашисты переняли наш метод обороны. К тому же у них появилось новое оружие — фаустпатрон. Выпущенный из укрытия на расстоянии 60 — 80 метров, он пробивал танковую броню. В ежедневных донесениях — названия освобожденных городов и сел, но госпитали переполнены ранеными, медсанбаты едва поспевают с первичной обработкой. С утра до вечера артиллерийский гул, рычание моторов на земле и в воздухе.

В мехбригаде Бабаджаняна комбата-1 Александра Кунина ранило в шестнадцатый раз. Его удалось вынести с поля боя. С трудом уложили в коляску мотоцикла и повезли. От тряски ему стало хуже. Мотоциклист и автоматчик растерялись — не довезти им Кунина даже до медсанбата. Остановились они посреди дороги и попытались успокоить комбата. В этот момент мы с Силяевым подъехали на своем мотоцикле.

— Довезите его до медсанбата, а мы вернемся на передовую,— попросил автоматчик.

И вот Кунин оставлен на наше попечение. А тут неожиданно нагрянул ледяной дождь, он хлестал колючими струями, как душ Шарко. Дорога сразу разбухла, размякла. Мотоцикл, попав в старую осеннюю колею, забуксовал. С трудом вытащили его на поле, но ехать дальше нельзя. На счастье, нас нагнала полуторка, обтянутая, как цыганский фургон, брезентом. Шофер помог перенести Кунина в кузов, поставить туда же мотоцикл, и мы двинулись.

Всем бригадам, полкам, обоим корпусам, всей Первой танковой армии присвоили звание гвардейской. Но только у Первой гвардейской танковой бригады было право и уже вошло в традицию ежегодно отмечать этот праздник. Бригады, полки, корпуса получили новую нумерацию. У всех на груди появился гвардейский знак.

Бурда лечил себя домашними средствами, и рана зажила. Одни говорили, что ему помогли травы, другие трезво рассуждали: крепкий организм. Тех и других он подкупал скромностью и безмерным трудолюбием. Он никогда не выпрашивал у Дремова лишнее, а только то, что полагалось.

— Товарищ генерал, я могу надеяться?
— Сказал, что обеспечу материальную часть, значит, сделаю. Но только ты подтяни своего помпотеха, он, как мне докладывали, балуется.

— Никак нет, товарищ генерал, люди в бригаде золотые.

Дремов сдержал слово. Бригаду оснастили новыми танками, автомашинами, горючим, боеприпасами и она ушла на передовую. На границе Житомирской и Винницкой областей, недалеко от города Ружина разгорелся бой. Фашисты упорно сопротивлялись. Их высшее командование предупредило солдат, что за отступление — расстрел без суда. Тогда солдаты, выгнав жителей из деревни (если память не изменяет, то это была Цыбулевка), въехали в хаты задним ходом, создав надежную маскировку.

Один-два самолета могли бы оказать неоценимую услугу танкистам, но вызвать их можно было только через Дремова, а рация, как назло, дышала на ладан: не то радист оказался слабым, не то аппаратура. Пришлось майору Зудову помчаться на командный пункт генерала на мотоцикле. Обратно он возвращался с пакетом для Бурды, но был замечен фашистами и ему грозила верная смерть.

Бурда быстро оценил обстановку. Спасти Зудова можно было только танком, заслонив его от огня. Казалось, что комбриг прикажет это сделать командиру одной из боевых машин, то тогда было бы потеряно время. Александр Федорович принял решение буквально за несколько секунд. Механик-водитель вывел танк из укрытия, рванулся к Зудову, а Бурда открыл огонь из пушки по цыбулевским хатам. Еще две-три минуты и Зудов будет спасен, пакет перейдет в руки комбрига и он успеет скрыться от противника. Но в танк Бурды ударила болванка. Отскочивший осколок брони разрезал комбригу живот.

Механик-водитель увел танк со спасенным Зудовым и умирающим Бурдой. Его с трудом извлекли из танка, пересадили в легковушку и повезли в санвзвод. Спасти его не удалось, через два часа Герой Советского Союза навеки закрыл глаза.
Здоровенные башнеры, механики-водители плакали, как дети, а больше всех Зудов. Бурду еще долго вспоминали — уж очень его любили танкисты!

Командовать бригадой приехал Иван Никифорович Бойко.

Не то зима, не то предвесенье. Как у Тютчева: «Еще земли печален вид, а воздух уж весною дышит». Вчера выглянуло солнце, обильно таяло, а ночью налетел студеный ветер с морозом, все сковал и с утра — зимний пейзаж.

Далеко ушла наша армия, танки уже у Южного Буга, но движение замедлилось. Одни готовы винить бездорожье, другие — холмистую местность.

А вот командиру роты Саше Шилову — ему только двадцать два, но про него смело скажешь: молод, да водит волость — все нипочем. Рассудительностью, ясным умом и тихим нравом он напоминал Шаландина. Комбату Бутову он нравился, комбригу Горелову еще больше. «Если еще годик повоюем,— думал Горелов,— подготовлю его на комбата». Шилов высокий, глаза с поволокой, лоб большой. Думает много. Бутов как-то сказал про него: «То ли он философ, то ли астроном, те тоже всегда думают». В бригаде про него говорили: «Который это Шилов? Таранщик?» Такого слова не встретить в словаре, его родила война. Первым таранщиком армия назвала летчика Талалихина. Но то в воздухе, а на земле не слышно, чтобы танк пошел на танк.

...Прорвавшись через вражеские преграды, Шилов ночью очутился в деревне и на околице увидел из открытого люка что-то большое: может, хата, может, мельница, а может быть, уловка врага. Механик-водитель Васильев заглушил мотор. Шилов вылез из танка и ушел в разведку. Через полчаса он вернулся, сел на свое место. Задумался. Васильев не стерпел:
— Что там?
— «Пантера».

— Зарядить, товарищ старший лейтенант? — спросил башнер Федотов.
— Ты зарядишь, я выстрелю,— скучным голосом ответил Шилов.— Это неинтересно.
—Ладно,— вмешался Васильев,— сделаю по-вашему.
— Только помни, как учил.

Он высунулся из люка, чтобы наблюдать. Танк сильно рванул с места и пошел знакомиться с неласковой «пантерой». Ловким маневром Васильев ударил ее по гусенице. Стальная ткань свалилась на землю. Выскочивших из машины фашистов Шилов перестрелял из пистолета.

В этот день экипаж Шилова протаранил еще одну «пантеру». С тех пор его прозвали таранщиком.

Глубокой ночью шиловская рота обошла высоту, ворвалась на железнодорожную станцию. В ожидании нового приказа старший лейтенант уселся рядом с Васильевым и втянул голову в поднятый воротник прокопченного полушубка.
— Вздремните, — участливо предложил Василь ев,— вы ведь вторую ночь без сна!

Шилов послушно зажмурился, сладкая дремота мгновенно одолела его. Хорошо бы так поспать до рассвета. Но где там! Чей-то крепкий кулак забарабанил по броне. Потом послышался голос:
— Здесь командир роты?

Васильев толкнул Шилова в бок.
— Проснитесь. Кажется, полковник.

Старший лейтенант нехотя вылез из танка и наткнулся на Горелова.
— Поспал? — спросил комбриг.
— Не удалось.
— Так получай новую задачу. Выполнишь, а потом сразу отоспишься.

Комбриг уехал. Теперь Шилов мог свободно поспать, ибо посланный им в разведку лейтенант Моторин с тремя сержантами раньше, чем через три часа, не возвратятся.

Моторин привел пленного. Изрядно выпивший обер-ефрейтор, весело напевая, возвращался в деревню, но танкисты помешали допеть — они изменили его маршрут. Нежданная встреча быстро отрезвила, и он заплакал, как заблудившийся в лесу мальчонка. Моторин поднял полу шинели и вытер ему слезы. Сперва рассмеялись сержанты, потом сам обер-ефрейтор.
«Ах, дуралей,— сетовал Шилов, — в школе отвечал немке по шпаргалке»,— с трудом спросил:

— Сколько человек в деревне?
— Если только меня одного привели сюда, то там осталось двадцать девять,— сострил пленный.

Цифру Шилов не разобрал. Обер-ефрейтору пришлось трижды растопырить пальцы на руках, загнув в последний раз мизинец.
— Машины?
Пленный повторил наглядный урок арифметики.

— А в городе?
— В городе и машины и танки.

Брезжил рассвет. Рота на малом газу обошла деревню и приблизилась к городу. Младший лейтенант Глаголин со своим взводом захватил переправу возле сахарного завода.

«Теперь им будет несладко,— подумал про себя Шилов,— путь отступления отрезан».
Другой взвод под командованием лейтенанта Белявского захватил развилку дорог.

Атака началась со всех сторон. Сам Шилов ворвался в центр города. Укрывшись за двухэтажным домом, он заметил, что к развилке направилась колонна автомашин. Впереди шел бронетранспортер.

— Васильев! — крикнул он.— Сыграем в «подкидного»?

— Сдавайте карты, товарищ старший лейтенант,— шутливо ответил Васильев, понимая, что имеет в виду командир.
Выскочив из-за угла, он ударил бронетранспортер в бок. Машина с задранными вверх колесами повалилась в кювет. Механик-водитель развернул танк и стремительно врезался в колонну, раздавив две автомашины.

— Пробка готова! — обрадовался Шилов.— Теперь гони в хвост!

...Поздно вечером, когда город был очищен от фашистов и по улицам плыл угар от дымящихся машин, к Шилову пришла бойкая девушка в стеганом ватнике и сообщила, что его желает видеть командир партизанского отряда. Шилов засунул в карманы полушубка две гранаты и послушно пошел за девушкой. Она привела его в дом, где уже успел обосноваться штаб небольшого партизанского отряда. Командир отряда представился и предложил свои услуги.

— Очень хорошо! — обрадовался Шилов.— Выставьте по дороге к лесу засады, на случай если противник попытается нас контратаковать.

Далеко за полночь Шилов наконец улегся на кровати в скромном дворовом флигельке, который ему подобрал экипаж, и уснул. Проснувшись на рассвете, он накинул на себя полушубок и вышел на улицу. Мороз приятно пощипывал щеки. У флигеля стоял бородатый дядька с карабином на плече и красной стричкой на облезшей папахе.

— Кого охраняешь, отец? — удивился Шилов.
— Танкового генерала,— серьезно ответил дядька.
— А кто тебя поставил?
— Командир партизанского отряда.

Шилов понял, за кого его приняли. Улыбнувшись, он простодушно заметил:
— Раз приказано—охраняй!

И пошел обратно в дом.

Чем дальше на юго-запад, тем теплее. По ночам подмораживало, но днем все утопало в непролазной грязи. Пехотинцы и танкисты проклинали сельсоветы, горсоветы: «Как при царе Горохе. Ни асфальтовых, ни шоссейных дорог». Только и слышишь: «Вышлите тягач». Увязали пушки, самоходки, колесные машины, нельзя было подвезти продовольствие.
После долгих скитаний мы с Силяевым нашли Зотина в деревне Андрушовке. Он лежал на деревянной, почерневшей от времени кровати, под горой одеял и шинелей. Его трясла лихорадка, температура сорок. Малярия. Кожа на лице переливалась всеми оттенками — от желтого до коричневого, в глазах болезненный блеск, губы запеклись и потрескались.

Хозяйка дома, худая и медлительная Параська, объяснила:
— Мабуть сьогодня помре. Дюже мается.

Она жалела человека, а смерть, по ее стародавним представлениям, избавляет от мучений. Зотин же не собирался умирать и упрямо глотал хинин. На другой день ему стало легче, но пришла беда ко мне. Правая нога от щиколотки до коленной чашечки стала красно-лиловой, потом она посинела, а кое-где выступили черные пятна.

Силяев растерялся: ни врача, ни медикаментов.

— Матушка, что делать? — обратился он с мольбой к Параське.
Она пожала плечами, дескать, откуда ей знать.

Силяев куда-то вышел. Он вернулся через полчаса с доктором Юрием Павловским. Капитан медицинской службы, застенчивый и добрый, выглядел юношей.

Он осмотрел ногу, пробормотал что-то по латыни и попрощался. Силяев проводил его, потом вернулся и сообщил мне тайком от Зотина: «Противник контратакует, наши отходят. Доктора я случайно перехватил по дороге. Он рекомендует срочно увезти вас и Зотина. Еще не поздно сохранить вам ногу».

Утешил! Насчет фашистов бесспорно преувеличено. Может быть, у них временная удача, а все равно их погонят дальше. Вот ногу потерять жаль, с протезом не повоюешь. В таких случаях хватаешься за соломинку.

— Параська, що робыть? Доктор каже, что потрибно ногу отризать.
— Ваш дохтур божевильный. Идить до Адама Бабича, вин добрый чоловик, поможе.

Силяев обул меня, одел и потащил на закорках на другой конец деревни. Артиллерийская стрельба раз давалась совсем близко. Местный Гиппократ в тот час лежал в постели — сам болел гриппом. Рассказал ему о своей беде. Бабич выпростал иссохшие руки из-под одеяла, почесал рыжеватую бороденку:

— Не надо ничего показывать. Я вам дам листья, вы их заварите в крутом кипятке. Потом тряпочку в настой и прикладывайте к ноге. Как просохнет — повторите. А ногу положите на спинку кровати, чтобы дурная кровь не шла в пальцы. Мои листья все болячки лечат.

Бабич поднялся, пошел в исподниках в сени, принес пакетик и отдал, напутствуя:
— Помогай вам бог. Будете помнить Бабича!

Всю ночь Параська заваривала листья, прикладывала к моей ноге примочки. К утру исчезли черные пятна, осталась только синева.

В трех километрах от Андрушовки шел бой. От выстрелов дребезжали стекла в маленьких оконцах. Батальон Жукова сдерживал напор неприятеля. Каждый час Силяев уходил в разведку. На рассвете он пробормотал: «Отогнали», упал на лавку и, обессиленный, уснул.

На пятый день Параська посмотрела на ногу и с победным видом человека, от которого зависело мое выздоровление, сказала:
— Ось вам и Бабич!

В редакцию пришел старшина Легеза, которого Зотин вызвал как военкора. Черный, как цыганенок, юркий, с оскалом мелких зубов. Сущий встретил его хмуро, долго протирал очки, осматривал его.

— Какая у тебя профессия? — допытывался он.
— Минометчик.
— А до войны?
— Студент четвегтого кугса мелиогативного института.
— Почему ты «рэ» меняешь на «гы»? — поинтересовался Сущий.
— А почему у тебя нос лепешкой?

После обмена любезностями старшины приступили к деловому разговору.
— Что мне здесь делать? — недоумевал Легеза.
— Будешь корректором, вычитывать гранки.
— Отказываюсь.

Сущий посмотрел близорукими глазами поверх очков.
— Не балуй, пошлют на передовую.
— Чудак, я же хочу туда обгатно!

Сущий понял наивность своей угрозы и поспешил задобрить Легезу:
— Сперва покушаем, потом поговорим.

Легеза остался в редакции. Он оказался на редкость добросовестным и способным корректором. В первые дни, встречаясь с сотрудниками редакции Костылевым или Красюком, он робел, потом привык к ним и безбоязненно делал едкие замечания:
— В огигинале у вас много ошибок. В школе, навегное, больше на футбол напитали.

С полевой почты пришел старшина Скарбовенко с тяжелой пачкой газет и сообщил, что почтовая машина где-то застряла в грязи. После гибели Рыжика почтарем работала Зина, которая не слушалась ни Скарбовенко, ни начальника полевой почты, капитана с заспанным видом и носом, похожим на клюв филина.

— Зачем вернул газеты? — рассердился Зотин.— Ты есть почта, ты и занимайся доставкой.

Скарбовенко был одного роста с Зотиным, но представительный и очень красивый. В мирное время его похитил бы расторопный кинорежиссер. Взглянув иронически на редактора, он членораздельно произнес:
— Sie volo, sie jubbo!
— А по-русски?
— Так я хочу,— перевел Скарбовенко, — из шестой сатиры Ювенала.

Зотин вытаращил глаза. Как было не удивиться, услышав из уст старшины латынь. 

— Ваше имя-отчество?
— Иван Ефремович.
— Образование?
— Война помешала закончить Куйбышевский пединститут.

— Садитесь, Иван Ефимович, позавтракаем чем бог послал. У меня колбаска и, кажется, энзе (неприкосновенный запас) в двести граммов. А газеты мы сейчас отошлем на мотоцикле с водителем Вашакашвили. С ним поедет старшина Легеза.

...Мотоциклист и старшина уехали. Через три дня вернулся один Легеза и рассказал: застряли в непролазной грязи, потом пешком. Там, где машина не пройдет,— солдат проберется. И пояснил: «Настоящий солдат драчлив от природы. Отними у него винтовку, он схватится за штык, отними штык — выхватит нож, отними нож — полезет в драку с кулаками». Газеты он доставил и тем же путем возвратился в редакцию, но нигде Вашакашвили не нашел. «Говорили,— сказал он,— будто фашист бомбил в этих местах».

Скарбовенко считался опытным механиком-водителем в бригаде Бурды. Он и водитель гореловского танка Соловьев, встречаясь, незаметно от всех хоронились и вели беседы всегда на одну и ту же тему. Сережа Соловьев пришел в армию после десятилетки, он мечтал стать преподавателем истории. Скарбовенко же нужен был один год, чтобы закончить исторический факультет.

— Ваня, — просил Соловьев, — ты меня просвещай в общем объеме. В прошлый раз мы остановились на Грозном.

Бригада Бурды попала в болотистое место. Не земля, а топь. Обеды доставляли с сухого пятачка в термосах. На газеты и письма никто не надеялся. Комбриг связал за ушки хромовые сапоги, перебросил их через плечо и переправился в кирзовых на сухую землю. Там переобулся и поехал к Дремову за советом. Тем временем танкисты собрались, спели от скуки несколько песен. Кто-то предложил: «Скарбовенко, ты высокий, не утонешь, сходил бы на почту, принес бы газетки и цидульки». Ваня охотно согласился, ведь сидеть на одном месте скучища. Вернулся он на другой день и привез однополчанам много радости (кому и горестное письмишко), что его единогласно выбрали «почтмейстером». Начальнику полевой почты, сонливому капитану он тоже понравился: представительный и грамотный, а почерк — одно загляденье. Пришел Скарбовенко за очередной почтой, а ему капитан приказал: «Явитесь к начальнику штаба полковнику Воронченко». Скарбовенко сразу сообразил, чем это пахнет, и проклял себя за то, что согласился принять должность «почтмейстера», но к полковнику пошел.
— Останетесь работать здесь заместителем начальника полевой почты,— приказал энша.

— Комбриг рассердится,— попытался возразить старшина.

Полковник Воронченко, крутолобый, энергичный, посмотрел на Скарбовенко и надсадным голосом произнес:
— Выполняйте мое приказание!

Участь Скарбовенко была решена. За несколько дней капитан ввел его в курс дела и, вручив ключи от несгораемого ящика, удалился спать. Он лежал в объятиях Морфея от завтрака до обеда и от обеда до следующего утра. И так каждый день.

...Бригада потеряла механика-водителя, Соловьев — собеседника и учителя истории, зато полевая почта приобрела расторопного работника, который создал образцовый порядок на станции. Даже сварливая Зиночка робела перед Скарбовенко, считая его ученым. Возвращаясь из поездки, она суетливо забегала в хату и первым делом докладывала:
— Старшина, танкисты передали вам пламенный привет. Спрашивали, когда приедете воевать.

Скарбовенко от злости кусал губы.

Из-за мокрого снега и дождей, из-за непролазной грязи война на нашем участке фронта незаметно затихла. Ни артиллерийского гула, ни бомбежек. В деревнях, как в мирные годы, девки, солдаты на посиделки собирались, вели разговоры про полицаев, бургомистров, бандеровцев.

...Андрею Станиславовичу Дитковскому за семьдесят. Родился он в Немиренцах, в них и прожил долгую жизнь. Старик спал за ситцевым пологом у печи, надсадно кашлял от крепкого самосада, а по вечерам при свете семилинейной лампы любил «поговорить за жизнь с товарищами офицерами».

— Так вы говорите, что войну кончите в Берлине? — делал он ударение на первом «е».— Так я вас понял?

Красюк уверенно ответил:
— Совершенно справедливо.
— На мою же думку война ще тильки распочнется,— покачал головой Дитковский, как будто раскрыв ему одному известную тайну.
— Не мудрите, Андрей Станиславович.

Дитковский прислушался: за окном пронесся со свистом ветер.

— У русских есть такая поговорка: куда ни кинь, повсюду клин. Вот я про это и толкую. Где пошаришь по селам — там Бандера. Не он сам, а его люди. Поховались и ждут. Не любят они радяньскую власть. Она им вроде бельма на глазу. Пойдете дальше — там Андрей Мельник. Не думайте, что это какой-нибудь плутишка. Во Львове живет известный митрополит Щептицкий. Богатый человек, у него майонтек, фольварки, леса. Мельник у него работал управляющим. В Галиции был такой Коновалец, голова ОУН (Организация украинских националистов). Погиб при бомбежке. Его место занял Андрей Мельник. Не по своей воле, а митрополит приказал. Вот я и толкую, товарищ капитан, что вам еще ой как придется воевать!

— Андрий! — позвала его жена.— Наговорился, иди спать.
— Не пойду, — заупрямился старик. — У нас с капитаном государственный разговор.

Дитковский еще долго развивал свою «теорию» борьбы с внутренними врагами.

Незаметно подкрался март. Солнце все выше поднималось. Днем веселая капель. В деревнях и на дорогах грязь, а в лесу еще снег. Ноздреватый, он осел, но рано утром, пока свет зари не успел проникнуть сквозь хвойную поросль, легко было заметить на насте таинственные записи. Охотники знают — это сине-лиловые глухари прошлись по снегу с распущенными крыльями.
Как всегда, неожиданно приказ: выехать на Шепетовку — Тернополь. Первая попытка не увенчалась успехом — машины засели в грязи. Силяев грыз себя: «Зачем было возвращаться в редакцию? Теперь на передовую так скоро не выбраться». Зотин нервничал: «Как пить дать — заработаю выговор».

Днем Иван Костылев спал, ночью бодрствовал: дожидался мороза. И дождался. За десять минут поднял водителей на ноги. Все бросились к машинам. Благословляли возвратившегося на несколько часов деда Мороза, благодарили Костылева за инициативу и настойчивость.

На закате мы подъехали к Бердичеву, откуда много веков назад тогда из города Бердыча литовский князь Гедимин прогнал татар. А ныне здесь высятся побуревшие камни крепостных стен Кармелитанского собора иезуитов. Сюда, говорят, приезжал некогда Шопен играть на замечательном органе, сюда наведался и Оноре Бальзак, чтобы скрепить свой брак с Эвелиной Ганской.

Под Бердичевом Гусаковский дал «прикурить» фашистам. Город он думал взять с ходу, но ничего не вышло, только оторвался от корпуса и был на волоске от гибели. И все же перехитрил врага. За ночь он повернул батальон, которым командовал Боритько, и приказал ему отвлечь на себя силы противника. А два других комбата — Орехов и Петровский — тем временем прорвались в город.

— Говорил я вам, что Гусаковский толковый мужик,— сказал не без гордости Гетман.— В белорусском селе Шаевка на реке Волчес, где он родился, академии не было, а фронт всему научит.

За городом водители отдохнули, перекусили и поехали дальше, стремясь выгадать время.

Мы встретили солнечное утро у маленького городка Ямполь. Государственная граница с бывшей панской Польшей. Смотришь на поля, с которых сошел снег, на белые мазанки хат, стоящие на пригорке, на влажную землю, которая тяжело дышит весной, и пытаешься осмыслить слово «граница». Тут ведь повсюду говорят по-украински, это исконная украинская земля. Какая там граница! Не видать даже полосатого столба. И вот «за границей» невесть откуда набежали темные тучи и разразились дождем. Еле добрались до деревни Немиренцы и снова засели в грязи. Ирония судьбы: второй раз нас засасывает болото в деревне с одинаковым названием.

По сводкам Совинформбюро, наша армия перешагнула реку Серет и движется снова на юг, не то на Румынию, не то на Венгрию. Голова кружится от успехов. Сотрудники редакции в машинах, а не на передовой. После мучительных раздумий редактор приказал двоим идти пешком на Подволочиск и найти наши танковые бригады.

У меня новый спутник — капитан Иван Васильевич Костылев, тот самый, что проходил с Турченко строевые занятия. Тихий, вдумчивый, и в то же время смелый и порывистый. До войны работал в Свердловске и Нижнем Тагиле. Молчаливо взвалив сидоры на плечи, мы поплелись по компасу на юг с твердым намерением добраться до Гнилице Мале, а там, по рассказам жителей, будто бы есть шоссейка.

Из хмурых свинцовых туч моросил дождь. Мелкий и нудный, он вскоре пропитал влагой наши шинели, которые и без того давили на плечи, прижимая нас к земле. И хотя день поравнялся и даже обогнал ночь, но все еще рано темнело. А на ночь глядя куда идти? Дорога шла полем, сапоги от прилипшей к ним грязи отяжелели. Мы выбились из сил, а присесть негде. Мимо ушей явственно тюкнуло. Так тюкают только пули. Прошли десять шагов — снова просвистело.

— Стреляют,— заключил Костылев.— Скорей бы добраться до человеческого жилья.

Незаметно мы взошли на гребень широкого холма и с радостью увидели вдали чистенький хуторок, омытый дождем, и высокие тополя. Из груди вырвался вздох облегчения.

На хуторе нас встретила полногрудая, красивая женщина с тугими косами, уложенными венцом на голове. Подол ее юбки был заткнут за пояс, обнажая крепкие икры ног. Она полоскала у колодца белье. На хуторе стоял пчельник, разноцветные ульи выглядели уютными домишками из волшебной страны Лилипутии. Костылев любезно спросил:

— Как ваше имя-отчество?
— Антонина Михайловна Сидельникова,— охотно ответила женщина.
— Можно ли у вас отдохнуть,— Костылев сделал паузу,— и переночевать?
— Пожалуйста! — с еще большей охотой пригласила хозяйка.

На кухне от горячей плиты и стирки несло влажными испарениями. На широкой скамье сидели две шестнадцатилетние девушки-близнецы, красивые, как мать. Они пугливо взглянули на нас, но не поздоровались.

— Скиньте сапоги,— захлопотала Антонина Михайловна,— дочки их помоют.

В комнате со старомодной обстановкой мы переодели белье, которое нам достала хозяйка из комода, взяв наши промокшие от пота сорочки постирать. Нас накормили яичницей-глазуньей и напоили чаем.

— Мужа призвали сегодня в вашу армию,— так объяснила нам Антонина Михайловна,— он ушел в село помолиться, а его все нет. Ночью опасно ходить,— она произнесла шепотом,— бандеровцы. Счастье, что они вас не подстрелили.

Спали мы с Иваном Костылевым на кухне, а рано утром, надев выстиранное и выглаженное белье, простились с заботливой хозяйкой и ушли по направлению к шоссе.

В полдень добрались до Гнилице Мале. Дорогу преградила речонка. Ни мостика, ни переправы. Перепрыгнуть трудно, вброд не перейти. Не то из воды, не то из земли неожиданно вырос паренек лет шестнадцати в потрепанном картузе с красной стричкой и немецким автоматом.

— Куда идете? — Тоненький голосок выдал его возраст.
— Ты откуда взялся, пацан? — полюбопытствовал Костылев.
— Пойдемте со мной.

Мы охотно согласились. Паренек привел нас в хату, в которой сидели одни бородачи. Штаб какого-то партизанского отряда. У командира распространенная кличка «батя». Накормили нас, пожурили, что беспечно ходим (вы же в погонах и со шпалерами на боку!) и показали дорогу на Подволочиск. Шагали мы уверенно, но в сумерках дошли только до деревни Чернувка и заночевали в первой попавшейся хате. Молодожены Мария и Виктор Ропка поставили на стол полную до краев кринку молока и ржаной хлеб. Прошло минут десять, но мы не дотронулись до еды. Мария, разгадав наши подозрения, налила в чашку молока и, выпив залпом, улыбнулась.

Ночью сильно забарабанили в дверь и окно. Мы с Костылевым быстро обулись и приготовили пистолеты. Хозяева не сомневались, что нагрянули бандеровцы, узнав, что в хате ночуют советские офицеры.

— Отойдите в сторону,— предусмотрительно приказал им Костылев и подошел к двери.

Стук не прекращался.
— Кто? — спросил он. За дверью заголосили:
— Открывайте! Мы — танкисты!

Костылев отодвинул щеколду. В кухню ввалились несколько человек. Впереди незнакомый подполковник в фуражке с бархатным околышком, за ним,— кто поверит в такую случайность? — Бутов, Шилов... Весь третий батальон бригады ведет на Скалат новые танки. Подполковник Громадский направляется заместителем Горелова по строевой части. Он многословен, надоедливо повторяет слово «хлопцы». По рассказу Бутова, армия заняла Копыченцы и Чортков.

До Карпат всего сто километров.

<<  Назад       Содержание     Далее  >>