Гарин Ф.А.
ЦВЕТЫ НА ТАНКАХ
Москва, «Советская Россия», 1973
|
|
|
Гарин Ф.А. |
... Глава 8. У ПОДНОЖИЯ КАРПАТ
Скоро набухнут почки на деревьях, потом они выпустят липкий сок, лопнут, и тогда листья начнут разворачиваться маленькими раструбами. Хочется верить, что это последняя военная весна, в крайнем случае, предпоследняя. Мы постарели, приобрели морщины. Виною всему Марс. Это ему римляне посвящали март. А мы в марте обычно поздравляли наших матерей, жен, сестер и дочерей.
В деревне Верховцы я простился с Иваном Костылевым. Он ушел в корпус Гетмана. На мою долю выпало счастье встретиться с его однофамильцем Евгением Костылевым. Это особенный человек. Широкие плечи, приплюснутый нос, большой рот с белоснежными зубами, «глаза завидущие, руки загребущие». Коренастый, с непостижимой физической силой. Уж на что комбат Гавришко был здоровяк, и то сказал: «Тебе бы, Костылев, в цирке выступать, большие деньги получал бы. Подковы небось гнешь, как пятаки». Когда Евгения Костылева ранило на Волге, башнер его машины с волнением спросил: «Как дела, товарищ лейтенант?» — «Трудно, братик, ведь в первый раз умираю, навыка нет»,— ответил Костылев. В госпитале врач осмотрел его и спросил: «Откуда, сынок?» — «Из Даурии».— «Сколько тебе лет?» — «Двадцать два года», — «Медведей встречал?» — «В семнадцать бурого одолел».— «Так вот тебе мой диагноз: не тебя смерть, а ты две смерти одолеешь».
Когда за Козичанкой началось наступление, Костылев, вырвавшись на оперативный простор, очутился со своим танком посреди снежного поля. Смеркалось, все слилось в белоснежном тумане — человека от дерева не отличишь. Вылез он из танка и побрел один по целине. Воткнутую в снег вешку принял за ель. Подошел к ней, а ель заговорила хриплым голосом: «Хенде хох!» Эти слова знал каждый солдат. Раздумывать нечего. Костылев выхватил пистолет,— он у него был пристрелян и вера в него была крепкая,— но случилось то, чего не должно быть: пистолет дал осечку. Здоровенный фашист схватил Костылева правой рукой за запястье и сдавил. Пальцы у даурца разжались, пистолет выпал... Плен и смерть. Слова, которые вызывали у разных людей разные ощущения: страх, протест, решимость. Свободную левую руку Костылев сжал в кулак и с такой силой ударил в висок фашиста, что тот замертво упал. Но появился второй. В какую-то долю секунды Костылев отвел рукой (может быть, даже случайно) приставленный к его груди автомат, пнул в живот врага, лег на него и задушил. Потом поднял свой пистолет, вынул застрявший патрон и серьезно предупредил: «Еще раз подведешь — выброшу».
...На дорогах Тернопольщины я нагнал бригаду. Кругом стояли покореженные от огня «пантеры» и «фердинанды». Тысячи тонн металла. Близок день, когда все это смертоносное оружие пойдет на переплавку. Но действительно ли близок этот день? Эти мысли набегают и так же убегают, как морские волны. Перед глазами стоят друзья, с которыми я уже познал, почем фунт лиха. Горелов пополнел, но все такой же неутомимый; Ружин смертельно устал — годы дают себя знать; Боровицкий полон заботами о других; у Володи Жукова черты лица стали жестче, в речи появились грубые нотки. Его уже четырежды ранило, но судьба хранит его для Барковой, которую он давно не видел; Бочковский повзрослел, раздался в плечах — представительный комбат; а Евгений Костылев все так же уверен в себе, но стал задумчив и часто вспоминает бой на Южном Буге. Почему именно этот бой? Даурец хранит тайну, а башнер Сумароков выдал ее.
...Недалеко от Южного Буга танк Костылева увяз в трясине перед самой деревней. Фашистам не стоило труда поджечь его двумя снарядами. Стрелка-радиста убило. Сумарокову оторвало ступню правой ноги, но ни ему, ни Костылеву, ни механику-водителю Киселеву не хотелось заживо сгореть в машине. Они помогли Сумарокову выбраться. Смеркалось. Костылев взвалил башнера на плечи и смело пошел в деревню. Даурец успел изучить украинские хаты, знал, что в сенцах обычно стоит лестница, по которой взбираются на чердак. Вошли они никем не замеченные в ближайшую хату и поднялись «до горы». Костылев бесшумно уложил башнера на сено, оторвал от своей нательной рубахи две полоски и перевязал ногу.
Сам Костылев не мог потом объяснить, на что он надеялся, забравшись на чердак, но в нем твердо жила вера в советских людей. Помимо веры знал, что не сегодня-завтра фашисты убегут из села.
Ночь прошла спокойно. Сумароков тихонько стонал, Киселев спал, один Костылев не смыкал глаз. На рассвете он услышал сварливые голоса, потом донесся топот тяжелых шагов. Чуть позже все стихло, но чуткое ухо танкиста уловило шорох, тот шорох, который настораживает человека в минуту опасности. По-кошачьи он подполз к чердачному люку и заглянул вниз. Как было не ахнуть: по ступенькам лестницы поднимался человек в каске...
Только у самого люка Костылев разглядел: бабья голова в полушалке. Рассчитанным жестом он приложил к чужому рту широкую ладонь, а другой рукой обхватил женщину, поднял ее и без труда уложил на сено (она была легка, как сноп, связанный детскими руками) и шепнул ей на ухо: «Нас тут трое, мы — советские танкисты, заголосишь — задушу. Как тебя зовут?» — и освободил ее рот от ладони. Девушка испуганно прошептала: «Галя». Костылев усадил ее рядом, показал на спящего Киселева, раненого башнера и спросил: «Кто в вашей хате?» — «Забигали нимци, а зараз никого нема. Вони тикают из села». Костылев обрадовался. «Не боишься нас, Галочка?» — «Нет!» — «Кушать хочется — умираю».— «Зараз принесу». Галя спустилась вниз и вскоре возвратилась с хлебом и крынкой молока. Она не задавала вопросов Костылеву, а ему хотелось говорить с ней, благодарить за помощь.
Весь день фашисты пробыли в селе. Галя трижды побывала у танкистов, расспросила их имена, приносила хлеб, молоко и даже бинт и йод для Сумарокова. И только на другой день она торопливо поднялась и громко заголосила: «Женя, ваши танкисты пришли».
Прощаясь, Костылев отвел Галю в сторону и сказал: «Хочешь — женюсь на тебе, слово мое кремень. Буду писать, а после войны приеду за тобой». Галя припала к его груди и тихо промолвила: «Хочу».
...И вот теперь Костылев был задумчив и молчалив. Ни одного письма от Гали. Если бы не бои — поехал бы за советом к Скарбовенко, знал, что Ваня поможет.
С утра, когда солнце неожиданно оказалось в плену у туч, приползших за ночь с запада, огневой налет нашей артиллерии возвестил о начале наступления. К концу дня мехкорпус вышел на рубеж Микулинцы — Теребовля, а передовой отряд вошел в Мшанец и захватил разъезд Дереновка. Операция прошла хорошо и все были довольны: и командир корпуса Иван Федорович Дремов, и начальник штаба Владимир Парфенович Воронченко, и начальник политотдела Михаил Моисеевич Литвяк, командиры бригад и батальонов.
Наступил второй день.
Я приехал в 20-ю гвардейскую мехбригаду, которой командовал Бабаджанян.
— Поезжай в 21-ю,— посоветовал он,— она взаимодействует с 654-м полком 148-й стрелковой дивизии.
— Какой смысл мне топать туда?
— Во-первых, я тебе дам машину и покажу на карте, где ты найдешь комбрига—2 Яковлева. Во-вторых, рядом с ним твой любимый комбриг 1-й гвардейской Горелов. Кстати, передай ему от меня большой привет. В-третьих, учти, что Дремов поставил их в первый эшелон.
— А 20-я?
— И моя бригада в первом эшелоне, но у меня иная задача — обеспечить правый фланг основных сил корпуса.
— А где Бойко с 64-й гвардейской танковой бригадой?
— В армейском резерве, но командарм ее скоро двинет вперед по моему пути и, кажется, на Черновцы.
— А кто слева 20-й?
— 11-й гвардейский танковый корпус с «последним гетманом» Украины Андреем Гетманом. Хочешь — смотайся к нему.
— Никуда не поеду,— категорически сказал я.— В этой бригаде я тоже найду героев.
— Да поможет тебе бог! — пошутил Бабаджанян и махнул рукой.
...Бригада, продвигаясь вперед, наткнулась на фашистскую часть. Бабаджаняну донесли. Я смотрел на него и думал: «Какое ты примешь решение? Неужели скажешь: наступать — и никаких гвоздей!» Он взглянул на карту и сказал как бы самому себе, но окружавшее услышали его:
— Потери мне не нужны. Людей надо беречь. Значит, так: если я начну бой с фашистами, то могу задержаться, и тогда задача не будет вовремя выполнена и фланг бригады Горелова останется без прикрытия. На это я не пойду.
И отдал приказ: в лоб не бить, а бесшумно — насколько это возможно — обойти противника с обеих сторон, окружить его и открыть по нему огонь.
...Уже были освобождены Яблонув, Звиняч, Косув, Белобожница. Позади остался и город Чортков, освобожденный 1-й гвардейской танковой и 21-й гвардейской механизированной бригадами. Горелов, прославившийся на Курской дуге, показал себя волевым командиром и на Тернопольщине. Бригады подошли к Чорткову одновременно, но взять его с ходу не смогли — фашисты уцепились за него: ведь именно здесь размещалась их тыловая база снабжения.
Я перекочевал в 1-ю гвардейскую бригаду и был свидетелем исполнения гореловского плана. Командиру батальона Николаю Иосифовичу Гавришко было приказано с танками и ротой автоматчиков подойти к северо-восточной окраине Чорткова, а командиру другого батальона Степану Иосифовичу Вовченко — обойти город с юга, овладеть южной частью города и переправиться через реку Серет. Этот план, однако, еще не сулил полной победы.
— Не погубим ли мы даром боевые машины, товарищ гвардии полковник? — спросил Гавришко у Горелова.
— Я все продумал. У пригорода Сливец группа танков продемонстрирует ложное наступление, вызовет на себя огонь противника, а к тому времени стемнеет и вы со Степаном с ходу ворветесь в город.
Всю ночь шел бой, и к утру город был взят. За захват Чорткова 1-й гвардейской танковой бригаде было присвоено наименование «Чортковской».
В Чорткове мы похоронили с почестями замечательных танкистов, дорогих нашему сердцу двух Иванов: Кульдина и Яркина, двух Евгениев: Захарова и Костылева, Александра Дехтярева и Костирина.
...Комкор Дремов торопил бригады. Впереди еще Тлусте Място, Товсте, Устечко, Залещики и, наконец, Днестр.
К Устечку устремились те же бригады, а Бабаджаняну было приказано идти на Залещики.
Предвесенье в разгаре. Поют соловьи. Солнце ласково греет. Днестр разлился, располнел от воды, а вокруг, насколько глаз мог охватить, высокие горы с белыми шапками: не то снег, не то меловые отложения.
Змеей петляет здесь Днестр: то он убегает на юг, то поднимается на север. Залещики он сковал подковой — куда ни глянешь — повсюду вода.
Я снова вернулся в 21-ю мехбригаду.
— Не сидится тебе на месте,— улыбнулся Бабаджанян,— вечный странник, беспокойная душа.
Он понимал ратный труд военного корреспондента и желание повидать как можно больше.
— Залещики мы возьмем,— сказал он уверенно,— но важно с ходу переправиться через Днестр. Этим самым мы создадим хотя бы маленький плацдарм на южном берегу реки. Тогда Бойко со своей танковой бригадой выйдет на этот плацдарм и ворвется в Черновцы. Таков план командования.
— Кому поручить форсирование? — спросили штабные работники.
— Только добровольцам,— ответил Бабаджанян.
Форсирование реки представляло красочную картину.
Жаль поблизости не было ни одного фотокорреспондента, чтобы запечатлеть это зрелище. От берега отчалили не лодки, не паром, не пароход, давший сигнальный гудок... Старший сержант Александр Павлович Синицын где-то раздобыл пустую бочку, забив оба днища, спустил на воду, уселся на нее верхом и, гребя двумя досочками, поплыл с автоматом на шее. За ним на плохо сколоченных бревнах двинулись младший лейтенант Степан Яковлевич Устименко, старший сержант Василий Григорьевич Кочеров и Иван Хрисанфович Календюк. Все они уроженцы разных мест: Синицын из Медыни, Устименко из Киевской области, а Кочеров — Пензенской.
Каждую минуту бочка и бревна могли перевернуться и течение понесло бы смельчаков в ледяной заверти, но никто из них над этим не задумывался. Раз надо переплыть, так надо!
И переплыли. И тут же открыли огонь по врагу из автоматов. Фашисты побежали в сторону реки Прут.
Население Залещиков не столько велико, но все жители покинули дома и столпились у Днестра. Принесли топоры, канаты, проволоку, стали крепить плоты...
Так встретил 8-й гвардейский мехкорпус предвесенье на Днестре.
Правительство воздало освободителям города почести: 20-я гвардейская мехбригада получила наименование «Залещицкой», 8-й корпус «Прикарпатского», а Бабаджаняну, Календюку, Устименко, Кочерову и Синицыну присвоили звание Героя Советского Союза.
За личный героизм, проявленный в боях за освобождение многих городов Прикарпатья получили звание Героя Советского Союза генерал Иван Дремов, полковник Владимир Горелов, майор Николай Гавришко, капитаны Владимир Бочковский и Осипов, старший лейтенант Земляков, солдат Трункин.
Слава им!
Бочковский донес, что подошел скрытно к станции Коломыя и захватил железнодорожные платформы с тринадцатью танками. Шутка ли сказать, эшелон с тринадцатью танками! Везет этому парню: в сорочке родился!
К городу подошли поздно вечером. Механики-водители вели танки вслепую. Бутов выскочил из машины, ухватился рукой за ствол пушки, откинулся спиной на броню и пристально всматривался. Если танк сходил с дороги, кричал в люк водителю. И вдруг в двадцати метрах тусклый красный свет фонаря, каким пользуются путевые обходчики. Маленький язычок пламени колебался, потом поднялся вверх и зашатался, как маятник на ходиках. Огонек все ближе, вот уже рядом.
— Стой! — скомандовал Бутов водителю.— Глуши мотор!
Тихая ночь. Ветер то пролетит со свистом, то утихнет.
— Кто там с фонарем? — Резкий голос Бутова не предвещал ничего хорошего. Он был недоволен задержкой.
Ветер донес слова:
— Прошу, пан, бардзо прошу...
К Бутову поспешили Горелов, Ружин, Боровицкий. Что случилось? Кто посмел остановить танки?
...В десяти метрах от дороги дом. Нас встретил на кухне пожилой человек с брюшком, отвисшей нижней губой и светлой щетиной небритых щек: Михай Мартынович Романчук. Рядом жена и десять дочерей. Они почтительно здоровались с нами и произносили свои имена: Ядя, Зося, Ванда, Хелена, Стася, Мария... Всех не запомнишь, мать и то их путает.
Просторная кухня, но яблоку негде упасть. Бойкая Стася с забавными ямочками на пухлых щеках, пересыпая польскую речь русскими и украинскими словами, рассказала:
— Ютчем часом я тайно следила за двумя германами. Они копали мале ямы и вложили в них цо-то. Напэвно цо-то е бум-бум...
Кабы не Стася, танк Бутова подорвался бы на минах. Девушка разыскала в чулане старый фонарь, оклеила стекла красной бумагой, а когда услышала шум танковых моторов, зажгла свечу и вышла на дорогу предупредить об опасности. Бутов обхватил головку Стаси, поцеловал в обе щечки и положил ей в руки свои часики. Стася смущенно покраснела.
Среди бутовских танкистов нашелся охотник разминировать дорогу.
— Наши я знаю, товарищ гвардии полковник,— уверял он Горелова, — пээмде, тээмде, ямы, помзы. Опять же в немецких тоже кумекаю.
Хозяин дома принес два фонаря и саперную лопатку. Через час извлекли и обезвредили шесть мин. Мы простились с семьей Романчука и двинулись в город.
Бенфиалову, как «квартирмейстеру», приглянулся домик на Аллее Вольности, 19. Он разбудил хозяина Станислава Ксендза и его мать, устроил ночлег для комбрига, а сам уселся в притащенное им из гостиной на кухню вольтеровское кресло и положил автомат на колени.
Под утро Степана одолел сон. Ему снилось ласковое море и скользившие по нему парусники. На песчаном берегу возле танка лежал комбриг и ел виноград. Степу разбудили:
— Старшина, вставай!
Бенфиалов вскочил, пришел в себя, и, заморгав маленькими глазками, произнес:
— Поздравляю, комбат! Здорово это у вас вышло: тринадцать танков!
Вместо радости по лицу Бочковского расползлась кислая улыбка.
— Комбриг спит?
— Крепко.
— Как проснется, пошли за мной, Я на улице Тарнавского.
— Пошлю, товарищ комбат.
Бенфиалов спросонья не заметил кислой мины Бочковского. Он положил автомат на кухонный стол и стал думать, какой завтрак приготовить комбригу, но его отвлек вошедший Ваня Кравченко, водитель гореловской «эмки».
— У тебя продукты есть? — спросил Степан.
— Тащи сюда.
Кравченко извлек из кармана пачку сигарет и подал Степану.
— Где взял?
— Майор Бочковский подарил.
— Не иначе, как в немецких танках захватил, — высказался Степан.
— А я думаю, что у хозяина, где батальон разместился.
Бенфиалов поднял на Кравченко удивленные глаза.
— Я же был в батальоне,— ответил Ваня на молчаливый вопрос Степана,— говорил с ребятами. Рассказывают, что эшелон точно стоял, подошел паровоз... Только и видели эти танки. Ищи-свищи!
Горелов проснулся в отличном настроении, даже свистел в постели. Комната, в которой он провел ночь, казалась маленькой от тесно уставленной в ней мебели. Половину занимал круглый стол. Под ним толстый темно-синий ковер в бордовых цветах, на стенах портреты в овальных рамах, вокруг стола старомодные плюшевые кресла с удобными спинками. И широкая тахта.
Днем, обходя батальоны, Горелов стал мрачным. На Бочковского посмотрел так, что у того душа в пятки ушла. «Еще раз подведешь — пойдешь на взвод». Под вечер приехала Агния Федоровна. Из штаба корпуса прибыл майор и вручил комбригу список фамилий награжденных за освобождение Городенко, Чорткова и Коломыи. Горелов повеселел, а Бенфиалов тотчас уловил эту перемену настроения.
— Товарищ гвардии полковник, мы с Ванюшей подготовили ужин на десять персон.
Помимо Горелова и его жены собрались начальник штаба подполковник Соловьев, его помощник Василевский, Ружин, Боровицкий, три комбата. Ужин был более чем скромный, правда, с трофейным вином. Степан невесть откуда принес оригинальную бутылку. Ее плотно облегала светлая соломка, переплетенная замысловатыми ромбиками и кружочками. Высокая пробка с металлической накладкой была обвита тонкой серебристой ниткой, из-под накладки свисала на золотом крученом шнурке сургучная печать, как на папских буллах. Никто не решался вонзить в пробку штопор.
Горелов развеселился, вышел на кухню и, увидев в углу хозяина дома, Станислава Ксендза и его мать, настоял на том, чтобы они сели за общий стол. Высокий, тщательно выбритый Ксендз с пробором посередине, в белой накрахмаленной рубахе с галстуком-бабочкой с опаской смотрел на всех, боясь дотронуться до еды. Мать его медленно жевала ветчину.
— Пан Ксендз,— обратился к нему Горелов,— почему вы не пьете?
— Дзенькуе, пан полковник.
— О том, что я полковник, вы знаете, а кто вы — не знаю.
— Бухгалтер кафе.
— Так давайте чокнемся! — Горелов протянул наполненный вином бокал.
Ксендз даже не пригубил, поставил бокал на стол и заплакал.
Все смутились, не зная, что делать. Горелов поспешил утешить хозяина:
— Что с вами, пан Станислав? Вас обидели мои ребята? Чего вы плачете, черт побери! Дрожите за свои бокалы?
Ксендз поднял глаза на Горелова. Даже мокрые от слез, они выражали мольбу.
— Говорите,— не бойтесь,— упрашивала Агния Федоровна.
Может быть, Ксендз переборол в себе трусливое чувство, может быть, потому, что его просила женщина, но он спросил:
— Panie putkowniku, czy pan odejdzie z Kotmyji? (Пан полковник, вы из Коломыи уйдете? (польск.).
— Да! — ответил Горелов.— Завтра на рассвете.
— A wtadza radviecka? (А Советская власть? (польск.).
— Советская власть отсюда уже никогда не уйдет.
Ксендз облегченно вздохнул, словно из него выпустили весь воздух. Его лицо, покрытое слезами и испариной, вытянулось морковкой. Зубы отчаянно лязгали.
— Ja chce robaczyc swoja Adelke. Ona tutaj? moda zona. (Я хочу видеть свою Адельку, она тут, моя жена (польск.).
— Ничего не понимаю, — заморгал глазами Горелов.
— Тут, тут,— истерически повторял Ксендз, указывая на ковер.— Тут, тут...
— Свихнулся, товарищ гвардии полковник. — Степа приставил указательный палец к виску и повертел им, как дрелью.
Ксендз понял, на что намекал Степан. Схватил кресло, швырнул его на тахту.
— Co tyrobisz? — зашипела испуганно мать. — Upiles sie I pleciesz qtupswa. (Что ты делаешь? Напился и несешь вздор (польск.).
Ксендза нельзя было узнать. В исступлении он бросал все, что попадало под руку: кресла, хлебницу, бокалы, тарелки с едой.
Горелов цепко схватил его за руки и привлек к себе.
— В чем дело?
— Пан полковник, моя жона жидувка...— Роняя слезы, он рассказал, как подслушал в кафе беседу двух гестаповцев. Один сообщил другому, что евреев выведут за город и расстреляют. Ксендз решил во что бы то ни стало спасти жену. Ночью у него созрел план. «Я и сейчас не понимаю, откуда у меня тогда взялись силы (польск.)» . За шесть часов он поднял в гостиной три половицы, вырыл землю и вынес ее в сад. В нору он опустил ковер, одеяла, подушки и Адельку. Доски распилил и сколотил из них крышку для люка. Поставил стол на место. Три года каждую ночь Станислав Иоаннович при свете карманного фонарика отодвигал стол, сворачивал ковер, опускал Адельке еду и снова тщательно убирал. Когда фашисты пришли за Аделькой, Ксендз, душевно подавленный, но с наигранной улыбкой, сказал, что она давно убежала и, по рассказам людей, бросилась в реку.
Бухгалтер из кафе закончил свой грустный рассказ. В гостиной стояла такая тишина, какая бывает только на старом забытом кладбище. Степан рискнул ее нарушить.
— А ну-ка отодвинем стол в сторону!
Горелов в последнюю минуту смекнул, что встреча Ксендза с Аделькой должна произойти с глазу на глаз, иначе она испугается людей, и их радость может кончиться трагедией.
— Все на кухню! — скомандовал он.— Быстро!
Мы вернулись только тогда, когда нас позвал Ксендз. Аделька с красивыми чертами лица, но поседевшая за три года жизни в подполе, сидела в кресле с влажными от радости глазами.
Ветер до боли хлестал в лицо. Танки шли на третьей скорости. Черное асфальтовое шоссе бесконечной лентой убегало под гусеницы. Мимо проносились оголенные деревья, полоски земли и хутора, над которыми висели хмурые тучи.
Утром бригада покинула Коломыю. Путь ее лежал через Надворную к Станиславу.
Надворная встретила нас колокольным звоном. В воскресный день из костела чинно выходил народ, растекаясь по улицам маленького, но уютного городка. Здесь предстояло остаться штабу бригады, а танкам идти дальше. За городом сразу возникли горы, они приближались, росли, вонзая верхушки в небо. Если бы не холод, то казалось, что мы на Кавказе или в Крыму. Покрытые густыми лесами горы вплотную прижимались к дороге. На вершинах лежали снежные шапки.
На развилке стоял невзрачный домик — избушка старого лесника. Отсюда дороги расходились на Станислав: асфальтовая — через Богородчаны — Лысец, грунтовая — через деревню Горохолина.
Головной танк Горелова остановился. В ту же минуту из туч вынырнули три фашистских бомбардировщика. По команде комбрига танки поспешно сошли с дороги и рассредоточились по полю, опустив к земле стволы пушек — пусть вражеские летчики думают, что танки подбиты. На дороге остались восемь колесных машин. Водители скрылись в кювете. Фашисты сделали три захода, сбросили по одной бомбе, построчили из пулеметов и улетели. Две машины загорелись. Помпотех первого батальона Арсентий Денисюк вылез из кювета, стряхнул с себя песок и бросился к горящим грузовикам. Все увидели, как он взобрался в кузов и крикнул шоферу: «Гриша, держи или я тебя спалю, как гитлеряка мою машину». Оказалось, что Денисюк спасал бочку с пивом, которую тайно прихватил для танкистов в Коломые.
Посланные на Станислав разведчики возвратились и доложили, что в Богородчанах фашистов нет, в Лысце — мадьяры, а перед Станиславом — эскарпы и надолбы. Горелов решил устроить ложную атаку со стороны Лысца, а танки пустить через Горохолину, и внезапным ударом захватить город.
На другой день два танка вышли на шоссе и направились на Лысец, а двадцать — на Горохолину. С ними уехал подполковник Громадский, заместитель Горелова.
В домике лесника — старая кровать, две табуретки, две скамьи и небольшой стол на шатающихся ножках. Сквозь единственное оконце скупо проникал свет. Все тягостно молчали, волновались за исход операции. Надо отбросить всякую чертовщину, которая назойливо лезет в голову, и чем-то заняться. А чем — неизвестно. Выручил капитан Пономарев. Он числился заместителем начальника контрразведки бригады, но танкисты считали его танкистом «с головы до ног». Николай Андреевич не пропускал ни одной операции, лез во все бои, делил со всеми горести и радости. Почувствовав, что люди томятся, Пономарев выбросил на стол новую колоду карт. Не надо спрашивать, где достал.
— Сыграйте в подкидного!
А сам ушел.
Пономарев, выйдя на улицу, увидел небольшое зарево пожара. Сразу сообразил, в чем дело. Он вывел из клуни перепуганного лесника и спросил: «Где горит?» — «В Горохолине». Капитан вошел в избушку и доложил Горелову. Тот забеспокоился, швырнул карты и вышел на развилку. В эту минуту он пожалел, что послал Громадского, а не сам поехал. На душе у него было гадко, тоскливо.
После обеда повалил густой снег. Последний мартовский день, а здесь зима будто только началась. Большие хлопья падали с мглистого неба, водворяя торжественную тишину зимнего покоя. Вокруг белым-бело: леса на Карпатах запушились, домик лесника утонул в снегу.
Ночью тревожно спали. На рассвете пришел Ожоженко и доложил, что мадьяры оставили Лысец, а два наших танка обстреливают Станислав, меняя непрерывно позицию. От Громадского — ни звука.
В запорошенном снегом гореловском танке механик-водитель Сережа Соловьев безнадежно пытался связаться с подполковником. И вдруг рация заговорила. Громадский сообщил, что танки замаскированы, а к восемнадцати ноль-ноль он внезапно атакует город. Горелов дал знать об этом танкистам в Лысец, приказав к тому времени открыть сильный огонь по городу.
Станислав был освобожден. На рассвете мы двинулись на гореловском танке к городу. Недалеко от деревни Иванувка неожиданно повстречали три танка. На головном ехали Громадский и Бочковский. Горелов сразу почувствовал недоброе. Подполковник с поникшими плечами и вытянутыми щеками, отчего они казались вылущенными, доложил, что на рассвете противник внезапно контратаковал их. Семнадцать танков сгорели в городе, а экипажи либо погибли, либо попали в плен.
Если бы земля разверзлась под нами, мы не так удивились бы, как рассказу Громадского. Лицо Горелова побелело от сведенной боли и стало похоже на гипс. Бенфиалов незаметно вытащил из кармана его полушубка пистолет и не отходил от него ни на шаг.
...В избушке лесника было тесно и душно. Сидевшие у оконца наблюдали за Гореловым. Он медленно прохаживался по дороге: пройдет шагов двадцать и прислушивается к шорохам — это с тонких сосен падали льдинки. Руки у Горелова за спиной, ушанка (папаху он никогда не надевал), как шляпка гриба на высокой ножке. Позади комбрига Бенфиалов.
— Уйди от меня! — обернулся к нему Горелов.
Степан послушно отошел, спрятавшись за дерево. Горелов побродил еще немного и направился к хижине. Через полчаса пришел Пономарев. Вместе с ним — небритый, высокий человек лет тридцати. Старая солдатская шинель надета на грязную нательную рубаху с тесемками. На ногах дырявые сапоги. Говорил он нескладно, плакал, бил себя в грудь, как одержимый. Капитан поднес ему кружку воды и сказал: «Выпей и замри! Здесь штаб, а не театр» и пригрозил кулаком перед самым носом: «Понял?» Тот выпил, вытер губы тыльной стороной ладони и успокоился.
— Кто ты есть? — спросил Пономарев.
— Солдат, попал в плен, бежал, сховался в селе.
— Ты русский или украинец?
— Русский.
— Почему говоришь по-украински?
— Так тут научился. Я коммунист!
Горелов вмешался:
— Сволочь, а не коммунист.
Солдат разъярился:
— Хорошо вам, что не попали в окружение. Я не командовал, стратегию не знаю. Лучше в лагере гнить или сховаться и дождаться своих?
В эту минуту все подумали о танкистах, оставшихся в Станиславе. В лучшем случае их ждет участь солдата, но, возможно, их уже расстреляли.
— Как докажешь, что ты коммунист?
Солдат задумался. Все решили, что Горелов поставил его в тупик, но он поборол в себе какое-то мучившее его чувство и твердо ответил:
— Я свой партбилет не порвал и в землю не закопал. Если мне суждено умереть, то вместе с ним.— Он сел на пол, стащил левый сапог. Черная, словно обугленная, нога была обернута в прогнившую тряпку и газету.— Дай те нож!
Бенфиалов присел подле него на корточки и распорол лезвием бритвы голенище. Солдат вытащил партбилет и подал Горелову. Комбриг внимательно прочитал, посмотрел, когда уплачен последний взнос, подсчитал что-то в уме, расспросил, когда и какой организацией выдан билет, убедился в правоте солдата и cпросил:
—Чего ты хочешь?
Солдат поднялся. Стоя навытяжку — одна нога в сапоге, другая босая, — обвел всех взглядом и сказал:
— Дайте один танк — словим главных бандеровцев.
— Сдурел, — скривил губы Горелов.
К удивлению всех, солдат не смутился и по-военному произнес:
— Разрешите доложить, товарищ полковник! Солдат рассказал, что в Горохолине скрываются бандеровцы, члены областного комитета. Хозяйка, у которой он нашел приют, овдовела перед самой войной и была рада тому, что в ее хозяйстве появился работник. В тот вечер, когда танки прошли мимо деревни на Станислав, бандеровцы зажгли старую клуню, подав гитлеровцам сигнал.
— Поедешь с нами? — спросил Горелов, выслушав солдата.
— Так точно! И все покажу.
Комбриг поднял глаза на Пономарева, потом на начальника оперативной части штаба Василевского, неотлучно находившегося при нем, и тот предложил:
— Разрешите провести эту операцию.
Через десять минут Сережа Соловьев завел танк. От грохота мотора избушка задрожала, как картонная, потом гул стал отдаляться и вскоре совсем утих.
Их было двое. Один, в черном пиджачишке и синей косоворотке (такие рубахи носили до революции и в двадцатых годах), напоминал фабричного паренька. Невзрачный, худой, с острым носом, он то встряхивал копной пшеничных волос, часто спадавших на лоб, то размахивал руками, как провинциальный актер. Другой — высокий, с ленивым упитанным лицом и сонными глазами, упрямо молчал. На голове зеленая шляпа с узкими полями и петушиным пером. На нем два свитера, телогрейка до колен, штаны-бриджи в обтяжку и альпинистские ботинки. Оба сносно говорили по-русски.
— Так ты кто? — спросил Горелов у высокого.
— Булгахтер. Ничего не знаю. Словили и привезли.
— Ты же отстреливался из пистолета?
— Боже мий, николы не держав его в руках. Я же верующий.
— А ты, парень? — Вопрос Горелова был обращен к молодому.
— Украинский патриот.
— Бандера, а не патриот. Шкура продажная.
— Нет, патриот, — надменно упрямился парень.
— Почему у тебя кличка Пидсолнух? — вмешался Пономарев, за спиной которого сидел солдат.
— Дурак! — добавил Горелов.— От нас ничего не скроешь. Мы про тебя все знаем.
— Знаете — расстреляйте! — бросил парень, как обреченный, которому нечего терять.
— Ты про Владимира Сосюру слышал?
— Большевистский наймит.
— Рыльский, Бажан, Корнейчук?
— Так они же все продались коммунистам.
— Зачем им продаваться, если они сами коммунисты. Вот ты действительно продался фашистам.
— Никому не продавался,— вспылил парень.— Я за самостийну Украину! У вас в гражданскую войну комсомольцы под Трипольем самих себя поубивали, не хотели в плен сдаться.
— Ну и что?
— Мы — как они! — Он незаметно всунул два пальца в брючный кармашек для часов, но Пономарев, от взгляда которого ничего не ускользало, быстро протиснулся к нему и ловко скрутил руку.
— Не трожь, Коля! — приказал Горелов.
Не слушая комбрига, капитан разжал кулак парню и подхватил выпавшие две бумажки. Одна из них была исписана симпатическими чернилами — шифр, в другой был яд.
Бандеровцам связали руки и увели в Надворную, а солдат остался при нас.
Война у подножия Карпат приняла позиционный характер: командир корпуса приказал обороняться. Всем было ясно, что наступать без танков невозможно.
Комбриг мрачнел с каждым днем. Угрюмая хижина лесника, безделье, потеря храбрых танковых экипажей, с которыми можно было прорваться на запад до Борислава или на юг до Ужгорода, приводила его в отчаяние. Ночью он не спал, Степан прислушивался к его вздохам, знал, что полковник страдает и грызет себя за то, что доверил операцию Громадскому, и, осторожно переступая через спящих на полу, шел в угол, где стояла бадейка с водой, черпал кружкой и подносил ему. Горелов молча пил, делал вид, что засыпает, но только ворочался с боку на бок.
...Так ли уж был виноват Громадский в том, что из Станислава пришлось отступить? Ни Горелов, ни начальник штаба бригады Михаил Петрович Соловьев не знали истинного положения на этом участке фронта — у них не было связи с корпусом.
Дело было так. Из города Чорткова Дремов отправлял бригады. Сорок девятую, ставшую Шестьдесят четвертой гвардейской, он направил на Черновцы. Первую гвардейскую — на Коломыю — Делятин — Надворную и Станислав с западной стороны, а Четырнадцатый танковый полк, ставший Шестьдесят седьмым гвардейским, тоже на Станислав, но с восточной стороны.
Бойко, переправившись через Днестр, без большого труда занял Черновцы. Первым в город ворвался танк Никитина. Его машину подожгли и он сгорел в ней. На том месте, где погиб Никитин, ныне у вокзала установлена тридцатьчетверка с мемориальной доской. Горелов, описав дугу, оказался у Станислава, и танки во главе с Громадским вошли в город. Подполковник Барштейн тоже вошел в Станислав, но и ему пришлось отступить к Тлумачу, причем он не знал, что на западную окраину города вышли танки Горелова.
Почему же танкисты отступили? Неужели гарнизон города сумел оказать сопротивление и перейти в контратаку?
Далеко не так!
Из района Скалата окруженной группировке неприятеля, состоявшей главным образом из мадьяр, удалось пробить брешь на Бучач и двинуться на Станислав. Венграм до тошноты надоело воевать и они стремились во что бы то ни стало перемахнуть через Карпаты к себе на родину. Против нескольких сильно вооруженных дивизий не смогли устоять танковая бригада и танковый полк. Незачем было Горелову казнить себя, а Громадскому и Барштейну оправдываться — ни в чем они не были виноваты. ...Утром Степан задержал двух мадьяр. Они пытались незаметно пройти дорогу у лесной хижины, углубиться в лес и перевалить через горы.
— Хальт! — крикнул Степан.— Хенде хох! — Он считал, что с этими двумя возгласами-приказаниями дойдет до Германии, а там обойдется русским языком, дескать, учитесь по-нашему, как-никак мы победили.
Мадьяры испуганно подняли руки. Степан обыскал их и не нашел оружия.
— Куда вы, чертовы куклы, прете? — спросил он так, как будто они его понимали.
Черненький мадьяр с густой щетиной объяснил, вернее показал:
— Через Карпаты домой... Там наши семьи.
— Валяй за мной! — кивком головы дал им понять Степан и повел в хижину.
— Опять бандеровцев привел?—недовольно посмотрел Горелов на порученца.
— Мадьяры.
Объясняться с пленными было нелегко, они с грехом пополам говорили по-немецки. С трудом удалось выяснить, что в лесу за Горохолиной мерзнут и голодают несколько дней триста мадьяр, пытающихся пробраться в Венгрию. «Если с ними поговорить душевно, то они все сдадутся»,— уверял черненький солдат, которого звали Андриаш Бонт.
— Пустите нас с майором,— попросил Степан у комбрига.— Ей-богу уговорим их. И этих пленных пусти те с нами, они дорогу покажут.
Горелов махнул рукой.
Проваливаясь по колено в снегу (оружие мы умышленно оставили в хижине), мы со Степаном добрались до леса, но никого не обнаружили. Андриаш Бонт сложил руки рупором и крикнул:
— Ребята, не бойтесь! Мы вернулись с русскими.
Из-за деревьев показались изголодавшиеся и полузамерзшие мадьяры. Их было свыше трехсот. Многие действительно не знали немецкого языка, но те, что знали, перевели мои слова: «Мы к вам пришли без оружия и, как видите, не боимся. Через Карпаты вы не пройдете, дорога на замке. Сдайтесь добровольно в плен, вас накормят, а когда война закончится — поедете к себе на родину. Не хотите — не надо. Замерзайте здесь в лесу». Среди мадьяр поднялся шум, споры.
— Кончай базар! — повелительно гаркнул Степан, повернулся и пошел обратно.
Оказалось, что не надо было речей, увещеваний, угроз. Люди поняли свою обреченность, а через советский плен им лежала дорога домой. И они по двое, по трое потянулись за Степаном, а тот шел, не оборачиваясь. И вдруг в лесу прозвучал выстрел. Никто не обернулся. Бонт догнал нас и объяснил, что их командир Миклош Зако покончил жизнь самоубийством. «Хорошо сделал, — пояснил он,— иначе ребята его задушили бы».
Из Надворной приехал подполковник Соловьев и доложил, что бандеровцы готовят в городе подобие Варфоломеевской ночи.
(Ночь на 24 августа 1572 года, когда католики в Париже устроили резню гугенотов.)
— Вы паникер,— ожесточился Горелов.— Кого они будут резать?
— Поляков.
— Доложили бы в корпус.
— Я звонил полковнику Воронченко, а он говорит: «Доложите комбригу».
Горелов задумался.
— Езжайте, я приеду.
Через час Горелов помчался на своем танке в Надворную. Старшина Соловьев вел машину с изумительным мастерством. Мы въехали в город в тот час, когда багровое солнце садилось на черепичные крыши домов и полнеба горело холодным пламенем. Соловьев умышленно вел танк медленно по улицам — пусть все слышат грохот грозной машины. Наконец он остановился у дома, который подготовил Горелову энша. Дом принадлежал парикмахеру, пожилому безмолвному человеку, который не то от природы был тихий, не то от страха, владевшего им уже несколько лет. При нашем появлении он скрылся в дальней комнате. Жена его, молодая женщина, приготовила нам постели, но не спешила уходить.
— Вы свободны,— взглянул на нее Горелов.
Хозяйка улыбнулась уголками губ.
— Я устал и хочу спать,— добавил он.— Идите к себе.
— Разве пану полковнику не нужно чистое белье? — удивилась она.
Горелов отрицательно покачал головой.
— У нас в прошлом году были паны ковпаковцы, — продолжала она, — мы им дали чистое белье, а они нам брудное. Мы мышляли, цо они останутся, а пошли дале. А вы, пан полковник?
В женщине говорил страх. Бандеровцы ненавидели поляков и готовы были всех их перерезать, но всякий раз им мешали: то ковпаковцы, когда они совершали свой рейд к Карпатам, то небольшие партизанские отряды, то, как ныне, части Красной Армии.
— Много тут было ковпаковцев? — поинтересовался Горелов.
— Пятьдесят тысяч,— уверенно ответила хозяйка.
Где ей было знать, что она умножила отряд Ковпака в десять раз! Впрочем, гитлеровское командование было такого же мнения.
Хозяйка еще долго говорила о партизанах и бандеровцах. Увидев Горелова спящим за столом, она тихо удалилась. В эту ночь жители Надворной спокойно спали под грохот соловьевского танка, патрулировавшего по улицам города.
Снег сошел за два дня, и сразу наступила теплынь. В прозрачной дымке зацвела серым плюшем красная верба. Казалось, маленькие мышата уселись на ее ветках. На березках набухли почки. По вечерам разливались красные закаты, ночью звезды занимали сторожевые посты в строгом порядке, заведенном с незапамятных времен.
В Надворной наступила тишина. Горелов решил вернуться в лесную хижину и выбрал другую дорогу. Высунувшись из люка, комбриг смотрел на поля и неожиданно увидел дымок. Он тут же приказал Соловьеву остановиться и приложил к глазам бинокль.
—Вражеский бронепоезд,— сказал он не совсем уверенно и передал бинокль Степану, стоявшему на танке.
— Факт,— подтвердил Степан.— Прет по чугунке на Надворную.
— С танка долой! — приказал Горелов автоматчикам.— Соловьев, займи удобную позицию!
Подготовка заняла несколько минут. Башнер зарядил пушку, а Горелов, прицелившись, сам выстрелил бронебойным. Снаряд попал в колеса паровоза, и он с грохотом свалился с полотна железной дороги, потащив с собой две бронеплощадки. Еще два снаряда довершили разгром — бронепоезд вспыхнул желтым огнем.
В первой же деревне мы повстречали полуторку с незнакомым подполковником и двадцатью автоматчиками. У подполковника было смертельно усталое лицо, казалось, его исхлестали розгами.
— Вы ранены? — спросил Горелов.
— Нет,— ответил подполковник осипшим голосом.
— Кто вы? Откуда едете?
— Я замкомандира 21-й мехбригады Костюков. Пришел во второй батальон, а там суматоха. Немцы прорвались, смяли все...— Он махнул рукой и так посмотрел на Горелова, словно хотел сказать: «Ну чего вам от меня надо? Мне хотя бы час поспать» — Вот собрал двадцать солдат, задержал полуторку и еду искать штаб батальона.
Горелов сочувственно предложил:
— Зайдите в этот дом,— и показал рукой,—подкрепитесь На вас лица нет.
Костюков отказался.
— Благодарствую! Даже краюшка хлеба застрянет в горле. Пока не разыщу штаба батальона — не успокоюсь.
Он вежливо откозырнул и пошел к машине. Горелов проводил его добрым взглядом и подумал: «Такого зама по строевой я переманил бы в свою бригаду». Стоявший рядом майор Василевский сказал:
— Батальон, по-видимому, смяли, люди разбежались, а спрашивать будут с Костюкова. Так всегда.
Вечером Василевский сообщил Горелову, что Костюков восстановил положение на участке 21-й бригады, но сам он не то убит, не то смертельно ранен.
— Золотой командир, — сказал Владимир Михайлович,—но в смерть его не верю. Такие должны жить!
Началось кочевье по градам и весям: Городенко, Грушки, Хоцимеж, Якубовка, Вежбовце; всех не запомнить. Как говорят, кочуем не от хорошей жизни. И все потому, что крупное соединение противника прорвалось от Скалата на Станислав и очутилось в нашем тылу.
Бабаджанян и Горелов встретились у генерала Дремова. Армо похудел, щеки втянулись. В его выразительных, бархатисто-черных глазах — то ли тоска, то ли усталость.
— Ты болен? — с опаской спросил Горелов.
— Устал. Хочу все время спать, но мучит бессонница. Хочу есть, но донимают колики в желудке. Мне кажется, что я постарел на десять лет. Расклеился. — Повременив, он спросил: — Зачем нас вызвали?
— Не все ли равно, зачем. На то и начальство, чтобы вызывать, внушать, нацеливать. Начальству кажется, что открыть человеческую душу так же просто, как ящик письменного стола.
— Не задумывался ли ты, Володя, над тем, что мы любим критиковать начальство, но не терпим этой критики в устах комбатов? — спросил Бабаджанян.— Вот у меня Кунин, хороший комбат, ранен он раз шестнадцать или семнадцать, ничего плохого про него не скажешь, он мне всегда говорит: рад стараться, все будет сделано, а за глаза ругает на чем свет стоит. Таков уж человек. Рассказывали мне, будто один ефрейтор возмущался: «Если мы начальство будем ругать, то что скажут солдаты». Видишь, какой сознательный!
Горелов захохотал, хотя он не так, как Бабаджанян, оценивал события и людей, и, как бы возражая, ответил:
— Имя нашего командарма уже несколько раз упоминалось в приказах Верховного главнокомандующего. Даже Дремова и нас с тобой вспомнили. Разве не приятно? А все-таки бой за Чортков выиграл не командарм и не командир корпуса. Уж если говорить начистоту, то сперва надо упомянуть лучших командиров танков, взводов, рот и батальонов, а уж потом нас, комбригов. И все! А то мой Степан Бенфиалов так и сказал: «Города оставляли солдаты, а теперь их берут генералы». Согласись, что очутиться со смертью с глазу на глаз иное, чем говорить о ней.
Бабаджанян закурил. Он глубоко затягивался, но мало выпускал дыма, казалось, что, глотая его, успокаивает нервы, и, чтобы переменить тему разговора, спросил:
— Как Агния Федоровна?
— Трудится.
Дверь отворилась. На пороге стоял генерал Дремов.
Скрипучим голосом он пригласил:
— Прошу ко мне!
— Пойдем на расправу,— тяжело вздохнул Горелов и пропустил вперед Бабаджаняна.
Володю Жукова ранило в пятый раз. «Ты под счастливой звездой родился»,— сказал ему Горелов. Раны были незначительные: в мякоть руки или ноги. Всякий раз его доставляли в медсанвзвод на перевязку, но в последний раз Жукова увезли в хирургический госпиталь. Баркова узнала об этом от его сослуживцев и решила проведать Володю. Агния Федоровна не соглашалась ее отпустить — до госпиталя было по меньшей мере пятьдесят километров, но, видя молчаливые страдания Лиды, сдалась.
Баркова вышла на дорогу, зная лишь название деревни, где расположился госпиталь. Расстояние ее не смущало, еще год назад она прошагала сотни километров, таская на себе мешки с картофелем. Попутные машины, как назло, не попадались, да и вряд ли она рискнула бы их остановить — в ней еще жил страх, внушенный отцом: «Шофер хорош, когда спит. Сперва усадит рядом, а потом испоганит. Ты тогда дорогу домой забудь».
Сейчас ее «домом» была хата, которую обычно подыскивала Агния Федоровна, либо палатка, сооруженная в лесу; отца она не вспоминала, веря в то, что их пути уже никогда не сойдутся. Но отсутствие жизненного опыта сказывалось — она с опаской и недоверием относилась к каждому новому человеку, и ее смущали циничные слова в устах беспечных людей о том, что «война все спишет».
Стояли чудесные деньки. Лида шла уверенным шагом. Издалека доносились редкие артиллерийские выстрелы, но она освоилась с ними за время стремительных рывков бригады и переездов медсанвзвода чуть ли не к самой передовой: они не вызывали в ней боязни. Она думала о Володе и радовалась тому, что судьба столкнула ее с хорошим, чистым человеком, который любит ее. Лиду радовала новая жизнь, в которой она очутилась, а предстоящая встреча с Володей вызывала безотчетное волнение.
Но вот выстрелы стали чаще и ближе, Лида с тревогой подумала, не сбилась ли с пути. Агния Федоровна разъяснила ей, что за лесом она встретит деревушку. Если обогнуть ее с левой стороны, то вскоре покажется шоссе, а дальше — прямая дорога до госпиталя. Выйдя из леса, Лида увидела два дома под черепицей и приняла их за деревушку, которая, очевидно, скатывалась в невидимую для глаза долину, зашагала лугом к дороге, откуда доносился рев моторов. Когда она, приблизившись к шоссе, увидела танк с фашистским крестом, то ноги у нее подкосились. С кинематографической быстротой перед глазами промелькнули картины: горящий госпиталь, в котором Володя гибнет от огня, она сама, попавшая в плен к фашистам — и пожалела, что так бездумно пошла по незнакомой земле. Лучше бы сидела подле Агнии Федоровны и думала о Володе. Ведь она видела фашистов в своей деревне, поэтому думала только о плохом конце. Чудом она уцелела при их отступлении, спрятавшись в погребе на несколько дней... Лида в страхе отошла от шоссе и присела на корточки. Перед ней пронеслись шестнадцать танков — она механически пересчитала их. Потом все стихло, но идти дальше она не решилась и возвратилась обратно.
Хирургический госпиталь раскинулся в деревне недалеко от шоссе, по которому Лида не рискнула пойти. Жуков лежал в комнате, на дверях которой висела табличка с цифрой 3. По правую сторону от него стонал башнер. Его забинтованное лицо напоминало большой белый шар, в котором были просверлены отверстия для глаз, носа и рта. Ему не угрожала смерть, но по выздоровлении его обугленное лицо со следами лиловых узлов и шрамов будет, вероятно, вызывать к нему участливую жалость. Сестра уверяла, что небольшая пластическая операция вернет его коже почти первоначальный цвет. Слева от Жукова лежал с отрезанной ногой механик-водитель из соседней бригады. Он без устали чертыхался.
— На кой ляд отрезали ногу? Ее надо было подладить и подшить, за год бы зажила. А теперь что делать? Списать в расход.
Жуков с бледным от потери крови лицом пытался его успокоить.
— Чего разошелся? Доктор себе, что ли, ногу взял? Отрезал и выбросил, стало быть, так надо! Не доглядишь — заражение крови, и вторую долой. Доктор ведь в ответе за тебя перед Военным советом. И начальник госпиталя тоже... И на сестер лаять нечего, уж кому-кому, а им достается и от докторов, и от нашего брата.
Четвертым в палате лежал автоматчик, которому сплющило гусеницей пятку, когда он неудачно спрыгнул с танка.
— Не солдат, а баба, — пристыдил его Жуков. — Не смог прыгнуть. Я мальчонкой через какие хочешь заборы сигал,
— Что же я, нарочно, товарищ гвардии майор? — укоризненно покачал головой автоматчик.— По-вашему, выходит, что мне с одной пяткой даже лучше. Будь она неладна, эта война. Лектор один нам толковал, что война — это ратный труд.
— Правильно толковал,— согласился Жуков с невидимым лектором.
— Эх, товарищ гвардии майор, вы по званию постарше меня, а по годам в сыновья мне годитесь. Вот и вы агитируете про труд, а у меня на руках мозоли еще с гражданки не перевелись. А что война — это кровь да грязь, так это факт!
Жуков задумался. В словах автоматчика звучала горькая правда, от которой нельзя было уйти. Ему хотелось объяснить солдату как можно лучше и не обидеть его, но неожиданно в палату вошел Розенберг.
— Куда? — спросил встревожено Жуков.
У раненых этот вопрос не вызывал удивления.
— Никуда меня не ранило, просто пришел проведать.
Розенберг вытащил из карманов две плитки шоколада и пачку печенья, подсунул подарки под одеяло и скромно объяснил: «От ребят». Жуков знал, что это выдумка Розенберга, но среди танкистов была такая традиция, дескать, не от меня одного, а от всех боевых друзей.
— Что мясники говорят? — Так Розенберг называл хирургов.
— Завтра извлекут осколок из плеча, и все будет в порядке.
Говорить о боях обоим не хотелось. Розенбергу бы подняться, буркнуть: «Бувай» — и назад в батальон, но командир роты не спешил уходить, и это не ускользнуло от пытливого Жукова. Розенберг мялся, но все же тихо спросил:
— Лида приходила?
Жуков нахмурился.
— Тебе какое дело?
Розенберга трудно было смутить.
— Знаешь песню «Как много девушек хороших»? На мой век их хватит вот так! — И провел ребром ладони по подбородку.— Видел я Агнию Федоровну, поздоровался и спрашиваю: «Что, Лида у себя?» Хотел ее предупредить, что еду к тебе. Мы же с тобою друзья-товарищи. Агния Федоровна отвечает: «Ушла в госпиталь к вашему комбату».— «Давно?» — «С утра». — Я приехал к тебе на мотоцикле, еле выпросил у Ожоженки. По дороге узнал, что шестнадцать фашистских танков проскочили по большаку. Они вырвались из окружения, а наши, шляпы, их не приметили.
Жуков мгновенно изменился в лице. От волнения в плече поднялась острая боль. Он закрыл глаза, а когда открыл — Розенберга в палате уже не было.
...Поздно вечером командир взвода примчался с Лидой в госпиталь на вездеходе комбрига.
— Иди к нему, — сказал он,— а я подожду в машине, покурю.
...Жуков пристально смотрел на Лиду при свете керосиновой лампы и видел, что она изменилась. Уже не стало робко, неуверенной девочки. Перед ним сидела спокойная, красивая, немного смущенная девушка.
Первая гвардейская бригада вышла из боев, и ее батальоны разместились в Коломые, а второй эшелон — в пятнадцати километрах, в Заболотове. Совсем маленький городок, но очень зеленый. А зелень буйно расцвела, дни стояли погожие — совсем не по календарю. Долой шинели и ушанки! На рассвете, правда, прохладно, зато с первыми лучами солнца — как летом.
Вместе с Боровицким мы выехали в Заболотов. Военный совет приказал ему проверить работу тыла бригады.
Начальник тыла Богданов, которому накануне присвоили звание подполковника, позвал к себе начфина Новикова, угостил его вином, консервами и упросил спеть под гитару. Под конец Богданова сморила дремота и он уснул.
При нашем появлении Новиков стал будить Богданова. Тот проснулся и пробурчал в оправдание:
— Всю ночь не спал.
Вслед за нами вошел майор в форме пограничника, вежливо поздоровался и спросил Богданова, не он ли командир бригады.
— Помощник,— ответил Алексей Васильевич, стряхивая с себя сонную одурь, но не добавил, что по тылу.
— Должен вам доложить, что венгерская кавалерия численностью до трехсот сабель находится в лесу за железнодорожным мостом и готовится захватить Заболотов, — сообщил майор.
У Богданова от страха глаза полезли на лоб.
— Это какой же мост? — пролепетал он и вынул из объемистой полевой сумки истрепанную карту-десятикилометровку. Он развернул ее и с помощью Новикова отыскал точку, над которой стояла надпись: Заболотов.
Вопрос Богданова удивил пограничника, и он в свою очередь спросил:
— Где расположены ваши части?
Богданов накрыл ладонью на карте территорию от Будапешта до Киева.
— Вот здесь!
Все смутились, кроме Боровицкого. Он представился майору, потребовал у него документ и, убедившись в том, что тот начальник отряда, пояснил:
— У нас здесь только броневик, в котором хранится знамя бригады, а сама бригада в Коломые.
В полдень Боровицкий, ни с кем не посоветовавшись, выехал на броневике к селу Труица. Венгерские кавалеристы, спешившиеся в лесу, искали случая сдаться. Завидя броневик, они обрадовано вскочили на коней. Боровицкий ошибочно расценил это, как начало боя. Возникла перестрелка. Боровицкий выскочил из броневика и в ту же минуту его ранило, а водитель, решив, что подполковник убит, трусливо удрал.
Этим закончилась нелепая стычка. Венгры ускакали в лес. Броневик вернулся в Заболотов, но никого не нашел — Богданов в страхе угнал весь тыл в Снятын, а оттуда в какую-то деревню.
Боровицкий не вернулся. Не вернулся он и на другой день. Вместе с Серковым и Гендлером мы выехали на розыски. В Заболотове царила тишина. Майор-пограничник безрассудно поднял панику. Мадьяры скрылись в горах. Мы бродили по Заболотову, расспрашивали жителей и неожиданно столкнулись с польской девушкой, которая уверила нас, что накануне два «червоных жолнера» несли на самодельных носилках большого начальника,— «его грудь была вся в орденах» — с окровавленным лицом. По ее словам, они ушли в Снятын.
...Снятын встретил нас ярким солнцем, цветущими аллеями и чистыми улицами, которыми так отличаются города Западной Украины. Водитель остановил машину у здания городской больницы. Стрельчатые окна с узорчатым переплетом и массивные двери с медной, до глянца начищенной ручкой.
Мы вошли, поднялись на второй этаж и открыли первую дверь. В прохладной комнате, куда не заглядывало солнце, стояли четыре кровати и четыре тумбочки.
Мертвая тишина. Больные спали. На одной из кроватей под синим ворсистым одеялом лежал человек с забинтованной головой от макушки до шеи. Такому в лицо не заглянешь, с таким не поговоришь. Другой больной проснулся и спросил по-украински: «Кого шукаете?» — «Подполковника». — «Який-то с медалями ось лежит, мабуть вин»,— и ткнул пальцем на забинтованную голову.
Тяжелый камень свалился с плеч. На другой день Боровицкого перевезли в армейский госпиталь.
