|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
К утру похолодало. Было ветрено. По посветлевшему небу плыли ватные клочья облаков. Жухлая трава покрылась белым пушистым инеем. В придорожных лужицах появились синие ледяные закрайки.
«Как рано приходит зима», — с грустью подумал Катуков. Засунув озябшие руки в карманы кожаного пальто, он смотрел на сиротливые полуголые деревья. Кругом было тихо: ни выстрелов, ни гула моторов, ни человеческих голосов.
За ночь комбриг так и не сомкнул глаз. Слишком напряженным, тревожным был вечер 5 октября: ожидание подразделений из боя, подвоз горючего и боеприпасов, позднее возвращение Бурды. Но вот под утро к новому рубежу, к 1-му Воину, собрались все, кто оставался в строю, и Катуков воспрянул духом: за два дня потери в танках ничтожные — несколько машин сгорело, часть поврежденных на ремонте и скоро войдет в строй, мотострелки и зенитчики на месте. Нет, можно еще сражаться!
Особенно его порадовал успех Бурды. За тридцать шесть часов рейда десять танков командира роты прошли многие десятки километров, нанесли заметный урон врагу, ошеломили и озадачили его, замедлили продвижение на фланге. Трижды Бурда обхитрил врага, выскочил из его ловушек, не потеряв ни одного танка, ни одного десантника, если не считать нескольких легкораненых. «Хитрый, умный танкист Александр Бурда, — размышлял Катуков. — Он правильно решил: наступают немцы, им нужно продвигаться вперед, пусть они и лезут на рожон, тыкаются, как слепые котята. А мы затаимся, укроемся в складках местности и будем бить внезапно, а в случае опасности отходить, чтобы снова напасть и снова ошеломить врага».
В течение ночи комбриг не раз возвращался мысленно к рейду Бурды, говорил командирам, приходившим из танкового полка:
— Устраивайте хитрые засады. Не спешите обнаружить себя. Бейте из укрытия, внезапно. Чаще меняйте позицию. Вводите врага в заблуждение: пусть один наш танк он примет за пять. У страха глаза велики.
Комиссару Бойко Михаил Ефимович наказал:
— Скажи Деревянкину, чтобы о рейде Бурды написали в «боевом листке». Об этом должны знать все.
Когда вечером и ночью комбриг осмотрел позиции мотострелкового батальона, побывал в танковых засадах, выслушал рассказ Бурды и донесения из танкового полка о расположении засад, настроение у него улучшилось, хотя он и отдавал себе отчет в том, что обстановка остается чрезвычайно сложной. После занятия Орла Гудерианом прошло трое суток. В начале наступления, прорвав фронт, Гудериан шел к Орлу со скоростью сорок — пятьдесят километров в день. Из стычек в Орле и на его окраинах 4 и 5 октября он наверняка сделал вывод: ему поставлена заграда. Катуков понимал, что противник не будет ждать сосредоточения на своем пути больших сил и попытается с ходу преодолеть преграду. «Как раз сегодняшний день может быть решающим», — подумалось комбригу.
Затишье настораживало его. Он вернулся в землянку. Присел к деревянному ящику телефониста и, щуря усталые глаза, сообщил о своих предположениях находившимся здесь командиру танкового полка, заместителю по технической части и начальнику тыла. Ему хотелось внушить всем: наступающий день будет очень трудным, нужно все предусмотреть, ко всему быть готовым. Бригадному инженеру Павлу Григорьевичу Дынеру Катуков наказал:
— Бросьте все силы ремонтников на восстановление танков. Ждать новых нам пока не приходится. Надежда только на вас, товарищ танковый доктор.
Радостно встретил Катуков пришедшего с передовых позиций комиссара бригады Бойко. Михаил Федорович рассказал о встречах с танкистами в засадах, о мотострелках, окопавшихся у речки Лисицы. Ходивший с ним Иван Ястреб поддакивал комиссару, вставлял интересные подробности.
— Настроение у людей боевое, — говорил Михаил Федорович. — Ни страха, ни паники, хотя и знают, что враг силен.
— Почувствовали, что и сильного поколотить можно, — заметил Катуков, — если не теряться и хитрить.
— Да, — согласился Бойко, — появилась уверенность, что бить фашистов можно.
— В 1-м батальоне, — сказал Ястреб, — восхищены рейдом Бурды. Рассказам, шуткам нет конца. Приободрились ребята, когда узнали, как Бурда фашистов за нос водил.
— Все ли знают об этом рейде? — поинтересовался комбриг.
— Знают, — подтвердил Бойко. — Всем политработникам сказано, чтобы провели беседы. Такая добрая весть не задержится. От танкистов она перекочевала уже и к пехоте.
— А там кто рассказал?
— Женя Богурский, — сказал Ястреб. — Помните? Длинный такой, одессит. Он ведь и сам там отличился: в разведку ходил, а когда с немцами схлестнулись, ринулся врукопашную.
— Дерзость — смелому не помеха, — улыбнулся комбриг, — побольше бы нам таких.
Чтобы лучше видеть поле боя, Катуков вышел со своими помощниками на западную опушку рощи у шоссе Орел — Мценск. Левее осталось село 1-й Воин с притихшими, безмолвными избами. Впереди на многие километры открывалась обширная низина речки Лисицы. Справа и слева от шоссе, на высотах «217,8» и «231,8» и ниже, у деревеньки Константановки, расположились танковые засады, а по склонам высот — мотострелки, пограничники, их артиллерийские батареи и минометная рота. Еще ближе к Лисице из ложных окопов торчали каски, возвышались брустверы с пулеметными гнездами.
Белесый туман скрывал Лисицу с крутыми берегами. А за нею открывался пологий подъем на высотку, заросшую кустами и сосновым подлеском.
И комбриг, и танкисты, замаскировавшие свои машины в складках овражистой местности, и пехотинцы в наскоро вырытых окопах, и зенитчики у орудий — все находившиеся в то серое утро у 1-го Воина, ожидая боя, видели эту осеннюю картину и с щемящей сердце тоской думали об одном и том же. Родная русская земля! Ты дорога нам и в солнце и в ненастье. Мы, сыны твои, родились на твоих просторах и взращены тобой — твоим хлебом, запахом полей и свежестью дубрав, вольным воздухом свободы, и удивительными рассказами о тебе отцов наших, воинов и строителей. Можем ли мы отдать нашу любимую, выстраданную землю захватчикам? Нет! Имеем ли мы медальное право пропустить фашистов к Москве — сердцу отечества? Нет и нет! Пусть будет бой, пусть будут муки, пусть настигнет нас смерть, но не рабство! Каждый из нас чувствовал себя и хозяином этой земли, этой орловской речки Лисицы, и лично ответственным за судьбы нашего большого свободного мира.
По другую сторону речки готовились к наступлению танкисты Гудериана. Командиры обещали им окончание войны еще до зимы. Фашистских солдат убеждали, что силы русских на пределе, что скоро они, солдаты рейха, будут в Москве. Развращенные победными маршами по Франции, Бельгии, Польше, легко доставшимися трофеями, уверовавшие в то, что лучшие люди на земле — это они, германские национал-социалисты, рожденные повелевать и наслаждаться, гудериановские танкисты упорно стремились к Москве. Их низменные цели, прикрытые пышными, ложными фразами о высшем предназначении германской расы, о мировом господстве, тоже воодушевляли их на бой, на страдания и даже на смерть.
Так схлестнулись на орловской земле две непримиримые, грозные силы. В смертельной схватке сошлись воины свободы и солдаты поработителей.
Первыми нарушили утреннюю тишину фашистские самолеты. С той стороны речки вынырнули вдруг «юнкерсы». Шла одна десятка, за ней другая. Их прикрывали полтора десятка «мессершмиттов».
Над нашими позициями пикирующие бомбардировщики снизились и приступили к «работе». Из журавлиного косяка они перестроились в одну линию и поочередно падали к земле, сбрасывая бомбы и строча из пулеметов.
Когда лежишь в сыром окопчике или канавке, инстинктивно втянув голову в плечи, распластавшись и внутренне содрогаясь от нахлынувшей опасности, видишь только эту зловещую цепочку пикировщиков, эту чертову карусель стремительно снижающихся и взмы-вающих ввысь железных стервятников. Вот «юнкерс» отделяется от строя и падает на тебя, заслоняя небо. Противно, душераздирающе, все громче и громче завывает оглушительная сирена. И в миг наивысшего напряжения и ожидания из черного брюха самолета падает бомба, и тотчас землю сотрясает взрыв. И когда слышишь взрыв и когда видишь рядом взметнувшийся клуб земли в огненных всплесках, понимаешь, что смерть прошла мимо. А пикировщик, взревев моторами, уходит ввысь, но тут же на тебя падает другой. Чертова карусель продолжается...
«Юнкерсы» кружились над селом, над дорогой, над окопами пехоты. Старательнее всего они «работали» над нашими ложными позициями, сбрасывая свой груз на пустые щели. Это вызвало веселое оживление среди обороняющихся.
— Сыпь, подлюга, туда побольше — нам меньше достанется.
— Вот измываются, вот измываются — спасу нет!
— И сами не ведают, что творят.
Катуков, иронически улыбаясь, заметил:
— Ничего удивительного. Все правильно. Действуют по всем правилам оперативного искусства: прежде всего уничтожай первую линию обороны. Вот они и стараются. Не напрасно наши пехотинцы потрудились.
При появлении вражеских самолетов вступили в дело зенитчики бригады. Три зенитные батареи Отдельного дивизиона прикрывали важнейшие объекты. Командовал дивизионом старший лейтенант
Иван Владимирович Афанасенко. Он был опытный артиллерист. Его же помощники, командиры батарей, и некоторые другие пришли к орудиям прямо из училища. Один из них сутки назад при первом налете «юнкерсов» командовал, лежа в небольшом рву вниз лицом, боясь поднять голову. Афанасенко знал: эта самолетобоязнь со временем пройдет. Его радовало, что большинство членов расчетов прошло суровую школу в боях на Украине.
Белые, чуть заметные облачка разрывов зенитных снарядов все чаще появлялись возле бомбардировщиков и истребителей. И вот точный удар орудия 1-й батарее — один из «мессершмиттов», оставляя черный шлейф дыма, камнем рухнул на рощу. Вскоре сбила «юнкерс» 2-я батарея.
Как бы в ответ на это фашистские самолеты сосредоточили всю силу своих ударов на позиции зенитчиков. Девятка «юнкерсов» налетела на 1-ю батарею. Что значат четыре орудия и два пулемета против девяти бронированных машин, несущих крупные бомбы, поливающих землю и все живое на ней пулеметным свинцом? Силы слишком неравные. На это и надеялись гитлеровцы.
Зенитчики же рассудили по-своему: надо биться, надо во что бы то ни стало выстоять. Политрук Константин Осташев, среднего роста крепыш, звонко крикнул, чтобы слышали батарейцы:
— Все на огневые позиции! Бей фашистскую сволочь!
Один за другим пикировали над батареей «юнкерсы». Вой сирен, трескотня пулеметов, выстрелы орудий, рев моторов, разрывы падающих бомб — все слилось в единый оглушающий смерч грохота и огня на маленьком пятачке земли, где насмерть стояли батарейцы. Пулеметчик Ипатов, раненный в ногу, продолжал стрелять. К нему подполз Осташев, подал знак уходить с позиции. Побледневший Ипатов, закусив от боли губу, укоризненно посмотрел на политрука и отрицательно покачал головой. Он судорожно ухватился за ручки пулемета, словно боясь лишиться его, навел дуло на пикирующий бомбардировщик. Наводчика орудия Третьякова ранило в голову. И он тоже не ушел из расчета. Не дожидаясь санитара, наводчик разорвал нательную рубаху и сам себе перевязал рану.
Видя, что советские зенитчики не сдаются, гитлеровцы сбросили на батарею несколько крупных бомб. Сильные взрывы потрясли все кругом. Высокие султаны вздыбленной земли, пыли и дыма скрыли орудия и батарейцев. Казалось, на этом пятачке не осталось ничего живого.
Политрук Константин Осташев и парторг дивизиона Алексей Боярский, тесно прижавшись друг к другу в узком ровике, обеспокоено думали: «Неужели все орудия разбиты? Неужели все батарейцы погибли? Неужели это конец?»
Но вот еще дым не рассеялся, еще пыль окутывала батарею, а одно из орудий открыло огонь.
— Стреляет Кищук! — прокричал в самое ухо Боярскому Осташев.
Они поднялись из окопчика и увидели, как «юнкерс», поднимающийся от батареи, покачнулся в воздухе, загорелся и рухнул у передовых позиций наших мотострелков.
Пример Кищука и его расчета воодушевил всех батарейцев. И хотя «юнкерсы» продолжали пикировать, все орудия, оказавшиеся невредимыми, снова открыли огонь по врагу.
В это время от Мценска к месту боя ехал командир корпуса Лелюшенко. Тяжкий груз ответственности лег на него. Двое последних суток он почти не спал. Части формирующегося корпуса находились в пути. Продвижение их замедлялось заторами на железных дорогах. Генерал, обеспокоенный чрезвычайно острой обстановкой, спешил на своей «эмке» то в Тулу, то к правительственому аппарату в Чернь, то на станцию Мценск, где разгружались прибывающие части. Сегодня утром комкор приободрился, узнав о том, что начала разгрузку 11-я танковая бригада, что на подходе стрелковая дивизия, что генералу П.Ф. Жигареву, которому поручено прикрывать дорогу Орел — Тула с воздуха, добавили самолетов. «Только вот где они, эти наши самолеты?» — сокрушался Лелюшенко, заметив появившиеся вдали «юнкерсы» и «мессершмитты».
— Эти птички не к добру, — сказал адъютант, — что-то немцы затеяли.
— Да, неспроста, — согласился генерал, — задача у Гудериана ясная — прорваться к Мценску, а потом к Туле.
Наблюдая смертельную схватку зенитной батареи с «юнкерсами», Лелюшенко сокрушенно покачивал головой, приговаривая:
— Ах, гады, налетели коршунами и бьют, бьют, ажио дым столбом. Пропала ведь батарейка, а? Пропала. Давай гони туда.
Когда командир корпуса подъехал к зенитчикам, «юнкерсы», бросив весь свой смертоносный груз, удалялись к Орлу.
Каково же было удивление Лелюшенко, когда сквозь дым и не успевшую осесть пыль он увидел невредимые орудия и расчеты на своих постах. Правда, были раненые, двое убитых, но, несмотря ни на что, зенитчики оставались в строю.
— Милые мои! — воскликнул генерал. — Вот уж молодцы так молодцы! Такой огонь, такой натиск, а батарейка-то жива!
Да, — подтвердил Осташев, — жива и готова к новому бою. Только вот снаряды поизрасходовали.
— Снаряды? — живо откликнулся генерал. — Они тут недалече. Поехали!
Командир корпуса был человеком энергичным. Посадив зенитчиков в свою «эмку», он помчался назад, по пути перехватил какой-то грузовик и, приехав к складу боеприпасов, приказал немедленно загрузить полуторку. Сам помогал таскать ящики со снарядами, и, когда машина со снарядами ушла, Дмитрий Данилович вытер пот с лица и поехал опять туда, на передовую.
Продвинувшись вперед, ближе к Лисице, рота Бурды ночью оседлала шоссе.
После выхода к Орлу экипажи устали и, соединившись с основными силами бригады, надеялись отдохнуть. Но надежды эти не оправдались. В ту же ночь рота получила новую задачу. В штабе полка Бурду предупредили: «Бой может начаться каждый час, посылаем роту на главное танкоопасное направление, надеемся на твои «тридцатьчетверки». И Александр Федорович, позабыв об отдыхе, предрассветные часы употребил на устройство засад. Пользуясь ненастной ночью, он вместе с командирами машин обошел всю прилегающую к дороге местность, осмотрел каждую впадину, каждый стог сена. Определив места засад, Бурда наказывал командирам: «Ройте для танков рвы, маскируйте их ветками, соломой, сеном. Сидите в машинах наготове!»
Свою «тридцатьчетверку» ротный замаскировал недалеко от шоссе, у стога сена. Даже с близкого расстояния трудно было заметить танк: из стога торчал ствол орудия, тоже припорошенный сеном.
Когда с маскировкой было покончено. Бурда направился в штаб полка, сказав членам экипажа:
— Можете поочередно отдыхать.
Несмотря на усталость, никому не спалось: в танке холодно, нервы напряжены.
— Заводи двигатели, погреемся малость, — попросил радист механика-водителя Боровика.
— Не ведено, — пробурчал водитель, — согревайся своими парами.
— «Не велено, не велено!» — передразнил радист. — Пока нет командира, можно бы и погреться...
— Мы сами себе командиры, — строго сказал Боровик. — Все за машину в ответе, всем она — дом родной.
— Напрасно ты так судишь о ротном, — сказал радисту башенный стрелок Василий Стороженко, медлительный, неразговорчивый здоровяк. — Я с Бурдой четвертый год вместе и знаю — к людям он добрый, зря чего не прикажет.
— Что верно, то верно, — подтвердил Боровик. — Василь правду говорит: ротный наш и строгий и заботливый. Бывало, в казарме всех обойдет, поинтересуется, кто что делает, какое настроение, что пишут из дому. На марше случается неуправка какая-нибудь — кухня отстала или горючего не подвезли, так он обязательно соберет людей и объяснит что к чему. Или в поле на учении. Топаем весь день, устанем до чертиков. Ротный видит — умаялись мы, улыбнется так весело и предлагает: «А ну песню споем!» И сам первый заводит свою любимую «Тачанку». Запоем — и на сердце полегчает.
— Это точно, — снова вступил в разговор Стороженко, — заботится он о всех по-отцовски. Помню, заболел я, и положили меня в санчасть. Так ротный каждый день ко мне приходил, фрукты, еду разную приносил. Сунет мне пирожки домашние и даже стеснительно так уговаривает: «Ешь, Василь, поправляйся, то моя Анюта испекла». И не ко мне одному, ко всем так относится. Мы ему больше, чем себе, верим. И рота наша дружная, всегда впереди. Как итоги начнут подводить, нашей роте — Почетную грамоту, или гармошку, или фотоаппарат. В общем, он командир толковый и человек душевный.
За разговорами прошло незаметно время. Рассвело. Пришел из штаба Бурда. Появились в воздухе немецкие самолеты. Ротный сказал:
— Замри и не дыши. Нас здесь нема!
Когда выползла из-за лесочка за рекой армада гудериановских танков, когда загрохотала вражеская артиллерия, запели мины, Александр Федорович, сжав кулаки, молчал.
Молчали в танке, молчали все засады. Никогда им, побывавшим в боях, не доводилось видеть сразу столько танков, тягачей с пушками, грузовиков, — столько техники на одном поле. И грозная туча спускалась к Лисице.
Стороженко, по привычке, потянулся за снарядом. Бурда, занявший место у пушки, остановил его:
— Погодь, Василь, не торопись, запри нервы на замок!
Все другие экипажи знали — без приказа ротного не стрелять.
Немецкие колонны, не встречая никакого сопротивления, осторожно, как бы что-то предчувствуя, медленно сползали в долину. Теперь отчетливо были видны короткие стволы танковых орудий, черно-белые кресты на броне, поблескивающие, словно отполированные, гусеницы.
«Пора!» — сказал сам себе Бурда и навел перекрестие на впереди идущий танк.
Первый выстрел всегда самый громкий. Орудие оглушительно рявкнуло, гильза со звоном упала, в танке знакомо запахло пороховым газом. Все оживились.
Бой!
Снаряд разорвался, немного не долетев.
— Ах ты мазила! — выругал себя Бурда, припав к прицелу.
Второй снаряд попал в цель. Немецкий танк остановился. Из него выскочили трое в комбинезонах. Вся колонна остановилась. Видимо, гудериановские экипажи сначала не поняли, что произошло. В некоторых танках приоткрылись люки.
Как раз в это время открыли огонь еще несколько «тридцатьчетверок». По остановившимся машинам легче бить. В немецкой колонне загорелись три танка.
Бурда посылал снаряд за снарядом. Стороженко заряжал — ротный бил. Вот запылал еще один танк, покрылся черным дымом второй, третий. В танке душно от порохового дыма, от разогревшейся пушки. Боровик приоткрыл нижний люк, но и это не спасало. Бурда раскраснелся. На потном, в пороховой копоти лице задорно блестели глаза. Не оборачиваясь, он бросал Стороженко:
— Дай бронебойный!.. Теперь осколочный!.. Так, Василь, так. Недолет. В самую точку. Гори, бандюга! Не лезь на чужую землю!
Растерянность в фашистских колоннах длилась довольно долго. Видно было по всему: гитлеровцы не сразу разобрались, откуда по ним бьют. Перед ними простиралась чистая дорога, никого на ней не видно, никто на них не наступал, а танки загорались один за другим. Наконец по орудийным вспышкам они заключили, что бьют с флангов, и открыли ответный огонь по нашим засадам.
Бурда заметил, что фашистские снаряды стали рваться у его стожка.
— Засекли, гады! — с сожалением сказал Александр Федорович. — Видно, сенцо наше пораструсилось. Ничего не поделаешь — надо менять позицию.
Он подал команду. Боровик дал задний ход. «Тридцатьчетверка», разбросав сено, попятилась к сосновой рощйце и скрылась там. Покинули свои места и другие танки, вступившие в бой вместе с командиром роты.
Тем временем начали обстрел колонны противника наши танки, которые еще не обнаружили себя. Пока они стреляли из засад, Бурда и его товарищи заняли новые позиции и вскоре тоже открыли огонь. Это создавало впечатление, что танков у наших много.
С другой стороны дороги вступил в бой с фашистскими танками батальон Анатолия Рафтопулло. С той минуты, как он увидел гудериановскую армаду с дерева, как обещал Катукову — «гадов не пропустим», комбатом овладело чувство готовности к самому опасному. Подбежав к своему танку, Рафтопулло прокричал:
— Пшенин! Заводи. Жми на всю железку! Сейчас мы им устроим кордебалет!
Василий Пшенин сразу завел двигатель и тронул танк с места. По опыту он знал, что от быстрого Рафтопулло не нужно ждать повторного приказания.
Комбат проворно вскочил на «бетушку» и, примостившись с левой стороны башни, сказал:
— Гони к нашим засадам!
— Товарищ капитан! — крикнул водитель. — Лезьте в танк; стреляют же!
— Вася, не беспокойся! — ответил комбат. — Мне так виднее. Гони!
Легкие танки батальона Рафтопулло укрылись в холмистой местности справа от шоссе, у высоты «217,8». Расставляя их по засадам, комбат говорил:
— Даже наши «бетушки»-старушки, если действовать с умом, могут причинить фашистам большие неприятности. Старайтесь бить из укрытия. Не ходите в лобовую атаку: броня у нас слабенькая да и пушчонка не ахти какая. Норовите набежать сбоку, ударить в борт фашисту, а не в лоб. Чаще передвигайтесь, уходите от обстрела! Маневр движением и огнем — наше спасение!
В лощине располагалась рота Константина Самохина. Анатолий Анатольевич, подъехав к нему, спросил:
— Как с боеприпасами, как настроение людей?
Самохин доложил:
— Настроение отличное, снарядов больше боекомплекта. Ждем приказа идти в бой.
— Вот это по-нашенски, — радостно махнул рукой Рафтопулло, — ничего иного я и не ожидал.
Комбат знал, как тяжело переживает Самохин, что не удалось ему попасть на новые танки — «тридцатьчетверки». В юные годы Самохин мечтал стать летчиком. Сталинградский мальчишка, сорвиголова, зачитывался книгами о войне, готовился к трудной жизни солдата. Попав в танковую часть, он увлекся техникой, досконально изучил ее. Когда ездили за танками на завод. Костя влюбился в «тридцатьчетверку», очень хотел выйти на ней в бой. Но послали его не в 1-й, а во 2-й батальон — на старые танки. И Костя загрустил. Одно утешение: все-таки остался в родной части, дойдет дело и до «тридцатьчетверки».
В первые же полчаса боя БТ-7 роты Самохина подожгли несколько фашистских танков. Меняя позиции, «бетушки» вели прицельный огонь. 45-миллиметровая пушчонка не бог весть какая сила, но, если попасть в борт, в катки или моторную группу, немецкие Т-III и новейшие Т-IV выходят из строя и могут загореться, как свечи.
Рафтопулло, пользуясь пересеченной местностью, ездил на борту танка от роты к роте, от засады к засаде, давая указания, приободряя, на ходу производя необходимые перестановки. Увидев своего разгоряченного боем капитана, танкисты улыбались:
— Наш комбат на танке — как Чапай на лихом коне.
Самые тяжелые испытания утром 6 октября выпали на долю мотострелкового батальона бригады.
Роты стрелков расположились на склонах высоты «217,8», отделяющей село от речки Лисицы. В этом же районе заняли огневые позиции орудия приданного бригаде противотанкового дивизиона, собственная батарея противотанковых пушек и минометная рота.
Эта немногочисленная артиллерия противостояла ста пятидесяти танковым пушкам, противотанковым орудиям врага, многим минометным батареям и дальнобойной артиллерии, начавшей обстрел села 1-й Воин.
После бомбовых ударов земля возле окопов стрелков заколыхалась и от орудийных взрывов.
… На рассвете в батальоне появился молодой воентехник Алексей Ожоженко, посланный проверить состояние оружия. Накануне вечером Катуков, смотревший, как окапываются мотострелки, обнаружил кое у кого грязные винтовки, плохо смазанные пулеметы, сделал выговор комбату и велел послать в роты опытного оружейника. Выбор пал на Ожоженко. Все утро Ллексей ходил по окопам, осматривал винтовки, автоматы, пулеметы, орудия.
Во время разгоревшегося боя понадобилась и помощь воентехника-оружейника. По цепи передали: «Отказал «максим». Ожоженко пополз туда. Нагревшийся пулемет молчал. У груды гильз лежал убитый второй номер расчета. Пулеметчик Плаксин взволнованно сказал:
— Пробит кожух, не знаю, что делать.
Гитлеровцы наседали. Дорога была каждая минута. Алексей крикнул:
— Ищи воды!
Быстро разобрав пулемет, он заткнул отверстие в кожухе паклей, залил из двух фляг воду и, вставив ленту, приказал:
— Веди огонь!
«Максим» заработал. Алексей поддерживал ленту, поражаясь, как стойко ведут себя мотострелки. Земля вокруг окопов перепахана бомбами и снарядами. Росло число убитых. Стонали раненые. Одна за другой огневые точки мотострелков выходили из строя.
А батальон держался.
Один снаряд угодил в только что отремонтированный «максим». Взрывной волной Алексея отбросило в окоп. На него посыпалась земля. Когда пыль рассеялась, он поднялся и увидел убитого Плаксина и покалеченный пулемет.
Алексей пробрался на батарею противотанковых орудий. Здесь тоже понадобилась его помощь. Несмотря на потерю двух пушек и расчетов, батарейцы не прекращали огня. Раненые не ушли с позиций: они знали — заменить их некем. Из расчета одного орудия остался только наводчик Марченко, раненный в живот. Превозмогая страшную боль, зажимая кровоточащую смертельную рану, он сам заряжал пушку и продолжал бить по фашистским танкам прямой наводкой.
У другого уцелевшего орудия вышел из строя весь расчет. Тогда огонь из него открыли командир батареи старший лейтенант Елисеев и политрук Скоробогатов. Оба они были легко ранены. Одним из снарядов пушку повредило. Елисеев увидел Ожоженко, попросил:
— Воентехник, посмотри, что случилось.
Командир батареи с политруком перебежали к соседнему орудию, где управлялся один наводчик. Алексей, обжигая руки, вынул замок, разобрал его, смазал и поставил обратно.
Перестрелка постепенно затихла. Подошел Скоробогатов и, стирая с лица пот и кровь, сообщил:
— Это наши «тридцатьчетверки» выдвинулись, сейчас они дадут фашистам жару!
ДЕНЬ
Евгений Богурский в забрызганной грязью шинели и каске, с биноклем да финкой за поясом пробирался от командного пункта бригады в танковый батальон Гусева. Он перебежал шоссе, миновал крайние избы и огороды села и, выбирая подходящее укрытие, направился на юго-запад, к сосновой роще.
День, как и утро, был таким же серым и холодным. Только иногда в небе прояснялось, и негреющее солнце освещало изрытую воронками землю, дымные костры горящих танков, раненых в белых бинтах, проползающих к селу.
Как и утром, налетели «юнкерсы» и «мессершмитты», но действовали они беспорядочно. Получив отпор, они держались на почтительной высоте. К тому же в небе появились наши истребители, смело бросавшиеся в неравные поединки.
Танкам противника удалось перейти Лисицу и потеснить наших мотострелков. То там, то здесь вспыхивали быстротечные танковые дуэли. Неизменно натыкаясь на разящий огонь наших «тридцатьчетверок» и «бетушек», гудериановские танкисты не осмеливались продвигаться вперед.
Евгений Богурский попал в самую гущу боевых событий. После возвращения из рейда с ротой Бурды, где он отличился, его оставили при штабе бригады связным «для особых поручений». Катукову и Бойко приглянулся худой, длинноногий парень с необычайной сообразительностью.
И сейчас, приступив к выполнению нового задания, Богурский был еще весь во власти пережитого всего лишь час назад. Его послали разузнать обстановку в мотострелковом батальоне. Над окопами бушевал огонь: с противным визгом шлепались мины, подымали землю разрывы снарядов, трещали, захлебывались в ярости пулеметы. В такие минуты связной, ползущий к окопам обороняющихся, — самый уязвимый солдат. Богурский полз, не смея поднять головы, всем существом своим чувствуя, что следующая мина или снаряд может разнести его на куски. Свалившись в окоп, он облегченно вздохнул: на сей раз смерть миновала его. Отдышавшись, Евгений осмотрелся, и радость его мгновенно погасла: в окопе среди гильз и касок лежали убитые. Он торопливо снял с них медальоны, в которых хранились имена и адреса, и положил в карман. Метрах в двадцати Богурский увидел обгоревший вражеский танк и пополз к нему. Машина завалила противотанковую ячейку и застряла здесь навсегда. Осыпавшаяся земля похоронила двух стрелков — истребителей, которые приняли бой, вооруженные одними бутылками с горючей смесью. «У этих и медальонов не возьмешь, — с горечью подумал Евгений, — может быть, они так и останутся безвестными героями».
Вспомнив о боевом задании — разыскать комбата мотострелков и выяснить обстановку, он заторопился и вскоре нашел капитана Кочеткова и комиссара Семена Волошко.
— Дела, брат, плохи, — сказал комиссар, — людей остается мало, орудия побиты, держимся из последних сил.
Здесь Богурский встретился с комсоргом батальона Юрием Петровым, своим другом, высоким, сильным парнем. И только они поздоровались, началась новая атака фашистских танков. Машины ползли на окопы, утюжили их, поливали пулеметным огнем. За танкам бежали гитлеровцы с автоматами. Казалось, гибель батальона неминуема.
Тут и отличился Юрий Петров. Он вдруг стремительно выскочил из окопа, звонко крикнул:
— За Родину, вперед!
И метнул под ближний танк бутылку с горючей смесью, а в бегущих фашистов — гранату.
За ним бросилась горстка смельчаков. На помощь подоспели наши танки. Еще одна атака гитлеровцев была отбита. В этой схватке Юрий получил тяжелое ранение в плечо.
Переживания от только что увиденного боя не покидали Богурского, пока он добирался до обороняющихся на левом фланге. Но вот остался позади сосновый лес. Евгений вышел на опушку, пролез через густой кустарник и очутился на краю оврага. Отсюда виднелись река, редкие деревья и маленькая деревушка на той стороне.
Не успел Евгений осмотреться, как его схватили крепкие руки:
— Стой! Кто таков?
Богурский широко улыбнулся, увидев пограничников из полка Пияшева. Нисколько не обидевшись на бесцеремонное обращение, он представился и объяснил цель своего прихода.
Здесь в мелких окопчиках заняла оборону сводная группа истребителей танков. Один из пограничников, политрук, спросил Богурского:
— Как дела у танкистов? Не все еще танки потеряны?
— Нет, есть кое-что в запасе.
— А как у них с куревом?
Объемистый кисет гостя пошел по рукам. Наступило радостное оживление, посыпались восклицания:
— Сто лет, почитай, не курили.
— Вот уж удружил так удружил!
— Живут же танкисты! Добрый табачок покуривают.
— И фашистам даем прикурить! — отметил Богурский и начал рассказывать о танковых боях.
Свой рассказ ему пришлось прервать на полуслове: из-за кустарников и мелколесья шли наши «тридцатьчетверки». Три танка, подминая кусты, молодые деревья, замедлили ход, выбирая удобную позицию.
Евгений привычным броском вскочил на один из них. Танк, встав в низинке, скрывшись за кустами, направил ствол пушки на деревеньку. Богурский, затаив дыхание, смотрел, как уверенно действует экипаж. Первым же выстрелом был поражен вражеский Т-III. Второй выпущенный снаряд рванул землю метрах в десяти от немецкого танка.
— Эх, промахнулся! — подосадовал Богурский и постучал по башне трофейным пистолетом.
Люк приоткрылся, и танкист сердито спросил:
— Что надо?
— Коля! Это ты?! — закричал Богурский, узнав Капотова.
Тот, приподняв каску, широко улыбнулся:
— Женька, ты как сюда попал?
— Коля, тихо! Вопросы будут потом. А сейчас добивай гадюку. Возьми чуть левее. Я вижу его как на ладошке.
Капотов прицелился и выстрелил. Второй вражеский танк загорелся.
Вступили в бой и две другие «тридцатьчетверки», экипажами которых командовали Лавриненко и Назаров. Они тоже подбили несколько вражеских машин. Фашисты всполошились. Наши танки не были видны, и гитлеровцы не могли вести прицельный огонь. Тогда они применили излюбленный прием — начали массированный обстрел всей площади.
Прижавшись к броне башни, согревшись от тепла, идущего от двигателей, Евгений порадовался, что судьба занесла его на танк Николая Капотова, друга и однокашника по учебному батальону. Об опасности сейчас как-то и не думалось.
Но вдруг танк качнуло. Впереди страшно грохнуло, и град осколков со свистом разлетелся в стороны. Богурский хотел поглубже натянуть каску, но тут взрывной волной его сбросило в кустарник. Оглушенный, он лежал, медленно приходя в себя. Экипаж не подавал признаков жизни. Жив ли Николай? — забеспокоился Богурский. Он с трудом встал и, покачиваясь, подошел к танку. Тяжело привалившись к гусенице, постучал. Из танка выглянул бледный Капотов и махнул рукой, приглашая подняться на борт.
— Ты не ранен? — спросил он. — Здорово мина-то шандарахнула. Чуть поближе бы к башне — и каюк. Меня этой крышкой по голове так стукнуло, что в один миг на днище очутился. А ты как?
— Да как будто все на месте, — сообщил Евгений — только вот подъемно-поворотные механизмы развинтились и в башке шум.
— Это контузия, — определил Николай. — Это ничего, до свадьбы заживет. Давай-ка позицию поменяем.
Водитель Федоров на самой малой скорости, чтобы не привлечь внимание противника, перевел тридцатьчетверку метров на сто вправо. Машину скрывал молодой ельник.
Во время возобновившегося обстрела к танкам прибежал посланный командиром роты Павлом Заскалько радист Алексей Гурьев. Он передал приказание — возвратиться на исходные позиции.
— Что там нового? — поинтересовался у Гурьева Лавриненко.
Алексей, худенький, верткий паренек, острослов и гармонист, побывавший в этот день и в бою, и в штабе полка, и у батальонного начальства, ответил:
— Новость все та же — фашист прет, обстановка осложняется. Вас ждут.
— Слышь, Алеха? — высунул голову из люка водитель Пономаренко. — Про кухню там ничего не слышно? Заправиться бы не мешало.
— И кухня ждет! — весело прокричал Гурьев. — Там Иван Любушкин кашеварит и выдает по потребности.
Радист, нахлобучив каску на самые уши, бросился за деревья и исчез.
Походная кухня — солдатский штаб. Тут можно узнать, что было в бою, кто отличился, кто ранен. Тут можно разживиться махоркой. Выпросить у старшины портянки или белье, отправить письмо, увидеть друга, узнать последние новости или просто погреться у огонька. Кухня уставшему бойцу — и подкрепление обедом, и недолгий отдых, и развлечение, и мимолетное воспоминание о домашнем очаге.
Но тягостно тому, кто дежурит на кухне в боевые дни, особенно если он танкист.
Иван Любушкин — командир резервного экипажа, боготырского сложения, широкоскулый парень с Тамбовщины, третий день изнывал здесь от тоски по танку, по бою. Он машинально чистил картошку, бегал за водой, разжигал огонь в топке, но мучительные мысли не давали покоя: «Да что ж это такое? Разве я для того учился несколько лет, чтобы торчать на кухне? Друзья бьются с фашистами, а я картошечку очищаю. И что я напишу братьям на фронт, что поведаю отцу и сестренке? Какими глазами я посмотрю на тех, кто вернется из боя, и чем я отвечу тому, кто падет в бою?»
Вся служба Любушкина в армии сложилась удачливо. Он ни в чем не мог себя упрекнуть. Осуществилась его мечта — он попал в танковую часть. И учился хорошо. Особенно выделялся на стрельбище. А вот когда формировали новый батальон, зачислили его в резерв. Обидно быть в резерве, когда идет такой бой.
Весь день на кухню долетали вести о непрекращающихся схватках с врагом. Павел Заскалько с тремя танками ходил на подавление фашистских артиллерийских батарей. «Тридцатьчетверка» Петра Молчанова выручила в трудную минуту стрелковую роту. Бурда вместе с Воробьевым мастерски провели танковую дуэль, ошеломив противника. Командир взвода Кукарин выскочил на фланг и неожиданно обрушился на противотанковые батареи врага. Там удачно действовал водитель Павел Сафонов. Забежав на кухню, Павел рассказал своему дружку, тоже находившемуся в резерве, механику Федотову:
— Мы замаскировались и ждем. Они прут вовсю. И танки, и тягачи с пушками. Наш взводный как ударит. А у них баки запасные с бензином. Снаряды рвутся, баки горят, фашисты тоже горят и разбегаются кто куда. Посмотрел бы ты на это зрелище!
Федотов и Любушкин слушали и удивлялись, и в который уж раз им становилось не по себе от того, что они на кухне.
Во второй половине дня вернулся из боя взвод Лавриненко. Дмитрий, покинув танк, задорно улыбнулся:
— Угощайте, кашевары! Харч заработан добросовестно.
Затем подошла машина Капотова. Николай открыл люк и удивился, не обнаружив Богурского.
— Вот Женька — бедолага. Куда ж он исчез?
Последней из взвода прибыла «тридцатьчетвертка» лейтенанта Назарова. Из нее долго никто не показывался. Потом из водительского люка вылез радист Николай Дуванов, побледневший, расстроенный. Встречавший машины комиссар полка Я.Я Комлов, почуяв неладное, спросил:
— Что случилось?
— Экипаж ранен, танк поврежден, — доложил радист.
Танкисты бросились к машине, помогли выйти раненым лейтенанту Назарову и механику-водителю.
— Кто ж вывел танк? — спросил Яков Яковлевич.
— Дуванов выручил, — ответил лейтенант. — Если бы не он, могли и не вернуться.
— Что с машиной?
— Пока движется...
Тут и вызвался Иван Любушкин. Волнуясь, опасаясь, что снова получит отказ, он попросил:
— Позвольте, товарищ комиссар, нам с Федотовым осмотреть танк и заменить раненых.
Комлов разрешил. Оба ринулись к танку, облазили его и вскоре доложили:
— Повреждение пустяковое, можно быстро исправить. Ходовая часть и оружие в целости.
—Действуйте! — приказал Комлов. — Скоро в бой!
Быстро пообедав, заправив машины горючим и боеприпасами, экипажи поспешили к 1-му Воину. Чуть позже к ним присоединилась и «тридцатьчетверка» Ивана Любушкина. За рычагами сидел механик-водитель Федотов, башенным стрелком остался младший сержант Почуев, радистом — Дуванов. К экипажу присоединился и лейтенант Кукарин.
Танки поспели как раз вовремя. Вражеские колонны, потеснив наших мотострелков, продвигались к селу. На высоте «217,8» завязался ожесточенный танковый бой. До восьмидесяти бронированных машин врага намеревалось прорвать наш фланг и выйти в тыл бригаде. Создалось опасное положение.
«Тридцатьчетверка» Любушкина вышла к высоте, когда перестрелка уже началась.
— Посмотрим, чья броня крепче! — проговорил старший сержант. — Бронебойным заряжай!
Любушкин заметил стог сена и велел Федотову двигаться к нему. Не дождавшись, когда танк встанет, Иван выпустил первый снаряд. Одна из вражеских машин загорелась. С места Любушкин бил еще увереннее. Почуев и Кукарин еле успевали заряжать орудие. За очень короткое время Любушкин расстрелял три вражеских танка, четвертый подбил. Выскочивший из машины экипаж он уничтожил осколочным снарядом.
Из других танков противника заметили меткого стрелка и обрушили на него ураганный огонь.
— Зайди по другую сторону стога! — крикнул Любушкин Федотову.
Водитель дал задний ход и выполнил указание. Видимо, наступающие решили, что танк ушел, и ослабили обстрел. Любушкин воспользовался этим, прицелился, выстрелил и поджег пятый вражеский танк.
Гитлеровцы, озадаченные такой дерзостью, остервенело начали бить по стогу сена.
Что произошло дальше, воспроизвел потом по рассказам членов экипажа Яков Яковлевич Комлов.
Вражеский снаряд попал в левый борт танка Любушкина и пробил броню. Внутри машины вспыхнул разрыв. Танкистов ослепило и оглушило. Водитель Федотов и стрелок-радист Дуванов застонали. Кукарину обожгло волосы на голове. Любушкин подумал, что снаряд попал в люк механика и убил Федотова. Он спросил об этом Кукарина. Тот бросился к водителю. Федотов мотнул головой, встряхнулся, пришел в себя.
— Сдай танк немного назад! — приказал ему Кукарин.
В танке погасло внутреннее освещение. Едкий дым и газ наполнили машину. Слезы слепили глаза. Триплекс в люке механика разбился, и водитель ничего не видел. Федотов нажал на кнопку стартера. Двигатель заработал, но ни одна скорость, кроме задней, не включалась: оказалось, были выбиты фиксаторы в переводных стержнях кулисы. Федотов включил заднюю скорость, и танк покатился. Приоткрыв немного свой люк, Любушкин следил за движением и подавал команды Федотову. Вдруг Иван увидел танк КВ, который вел огонь по врагу. Он остановил свою «тридцатьчетверку» позади этой тяжелой машины. Тем временем дым и газ рассеялись, и Любушкин снова открыл огонь по гитлеровской колонне. Вскоре одна за другой факелами заполыхали еще три вражеские машины.
Тут подал слабый голос радист Дуванов, пулемет которого молчал:
— Мне оторвало ногу...
Кукарин и Федотов бросились к нему, наложили жгут и забинтовали перебитую ногу. Кукарин спросил Дуванова:
— Почему же ты до сих пор молчал?
— Я не хотел, чтобы из-за меня вывели танк из боя, — тихо ответил радист.
Федотов, контуженный взрывом снаряда в машине, намеревался вывести танк на исходные позиции. Но в этот момент Любушкин снова скомандовал:
— Бронебойным заряжай!
Гитлеровцы усилили обстрел КВ и «тридцатьчетверки» Любушкина. Тяжелый снаряд угодил в башню танка, но не пробил ее. От внутренней его стенки отлетел кусок брони и сильно ударил Ивана по правой ноге. Страшная боль пронзила все тело. Любушкин решил, что ему, как и Дуванову, перебило ногу. Но нога была на месте, и кровь не текла. Обеими руками Иван снял одеревеневшую и казавшуюся чужой ногу с педали ножного спускового приспособления пушки. Попытался нажимать педаль левой ногой. Было очень неудобно. Тогда Иван перешел на ручной спуск, выстрелил и зажег еще один фашистский танк.
…Экипаж вышел из боя, когда кончились снаряды. Кукарин и Почуев бережно вытащили из танка потерявшего сознание Николая Дуванова, которого тут же увезли в санчасть.
Хромавший Любушкин доложил результаты боя:
уничтожено девять вражеских танков, два противотанковых орудия, один тягач и большое число солдат и офицеров.
Друзья обнимали танкового снайпера, поздравляли. Повар приготовил своему бывшему помощнику отменное угощение. Потчуя Ивана, он приговаривал:
— Здорово ты их расколошматил. Вот это по-нашенски, по-русски!
ВЕЧЕР
Наступали сумерки короткого, так и не разгулявшегося осеннего дня.
При очевидном неравенстве сил, при многократном превосходстве гитлеровцев в танках, артиллерии и авиации бой продолжался все в той же лощине речки Лисицы, на высотках у 1-го Воина. Бой то затухал, то разгорался вновь. За много часов кровавых схваток противнику так и не удалось занять более выгодные позиции и продвинуться по шоссе на Мценск.
За день не раз выдавались такие критические моменты, когда противник, казалось, был близок к цели и мог торжествовать победу. Но тут происходило то, чего он никак не ожидал: или бросятся против танков стрелки с гранатами и бутылками, или одна «тридцатьчетверка», умело маневрируя, выйдет на поединок против десяти «крестоносцев», или появятся вдруг на фланге легкие, проворные «бетушки», нанесут неожиданный удар и скроются. И гитлеровцы терялись, не сразу разгадывали наши маневры, часто не ожидали дерзких, рискованных, неожиданных действий наших танкистов и несли большие потери.
Обороняющиеся танкисты бригады Катукова твердо усвоили: у врага много больше сил и победить его, выстоять можно лишь умением, геройством. И каждый стремился сделать больше того, что в человеческих силах. Танковый бой быстротечен, требует предельного напряжения всей физической и духовной энергии. И сколько же понадобилось ее, если многие экипажи в этот день выходили на опасные схватки по три, по пять и шесть раз!
И все-таки всему есть свой предел. И командир бригады Катуков, и командир корпуса Лелюшенко понимали, что у противника имеются большие резервы, что наши фланги не прикрыты, что нужно незаметно перейти на новый рубеж.
Уйти при натиске таких превосходящих сил тоже надо уметь. Вот почему накал сопротивления врагу не ослабевал. Показать слабость — значит погибнуть.
Между тем гитлеровское командование подтягивало к Лисице новые силы. Юго-восточнее деревни Вязовик скапливались танки, артиллерия. К ним подходили грузовики с пехотой. Комиссар танкового полка Комлов доложил об этом Катукову:
— Сила скапливается там большая. Располагаются лагерем, ведут себя свободно, как на большой ярмарке.
— Хорошо, — заключил комбриг, — что-нибудь придумаем.
Через некоторое время к командному пункту бригады по приказу Лелюшенко подошли новенькие грузовики, на которых были зачехлены брезентом какие-то непонятные конструкции.
Капитан-артиллерист представился Катукову:
— Командир дивизиона реактивных установок.
В те дни установки называли РС. Позже они станут «катюшами». О них сложат песни. Мы же видели грозные ракетные установки впервые. Командир дивизиона попросил предупредить наших бойцов о новом оружии, чтобы непривычные залпы не создали панику в собственных рядах.
Грузовики встали у дубовой рощи. Бойцы сняли чехлы и взору открылись таинственные снаряды, уложенные в конце металлических брусьев.
И хотя артиллеристы предупреждали о необычности стрельбы из нового оружия, первый залп для всех нас явился потрясающим зрелищем. Издавая резкие, непривычные звуки, в которых сливался воедино и скрежет металла, и грозовой свист, снаряды с молниеносной быстротой пролетали в воздухе, оставляя после себя ярко-красные полосы. Это было похоже на внезапно обрушившуюся грозу с разящими молниями. Огненные снаряды, пронизывая осенние сумерки, падали на скопище врага.
Танкисты, наблюдавшие в эти минуты за вражеским лагерем, рассказывали потом: там, у деревни, мгновенно забушевали огненные смерчи; горели танки, машины, орудия, постройки, горели деревья и земля, на гитлеровцах горело обмундирование — все было охвачено неудержимым пламенем; там поднялась невообразимая паника, уцелевшие фашисты с воплями разбегались прочь.
Залпы реактивных установок были для нас минутами торжества: вот что могут советские люди, вот что ждет на нашей земле захватчиков! Тут слышались и крики «ура!», и одобрительные возгласы, было и удивление испепеляющей силой нового оружия.
Несмотря на этот ошеломляющий удар, весь вечер на разных участках происходили упорные бои.
На одном из флангов в окружение попала наша минометная рота. Было приказано ее выручить. Комбат Гусев пришел к Лавриненко. Как раз несколько экипажей получило небольшую паузу на обед и отдых.
— Как дела? — спросил комбат.
— Порядок! — весело доложил Дмитрий. — Сами заправились, машины осмотрели. Готовы действовать!
— Хорошо. Получено распоряжение — спасти минометную роту. Вам придается КВ Полянского и «тридцатьчетверка» Капотова. Двигайте в путь. Успеха!
И комбат показал на карте место, куда надо идти: возле речки старая мельница и разрушенная вышка.
Вперед выдвинулся КВ Полянского. После боя в Орле танк Ильи почти сутки пробыл в Мценске на ремонтном пункте. Осмотрев машину, инженер Дынер сказал: «Ушибы поправимы, скоро можно вернуть в строй». Ремонтники вместе с экипажем выполнили работу в предельно короткий срок, и КВ пришел в батальон, когда бригада готовилась к обороне у 1-го Воина. За этот длинный день экипаж дважды побывал в засадах, участвовал в танковых дуэлях. Этот выход — третий.
КВ миновал село, высоту. При спуске в ложбину Полянский увидел множество танков и мотоциклов гитлеровцев. Их экипажи спокойно разгуливали у машин.
— Прямо по дороге огонь максимальный! — приказал Полянский своему башенному стрелку.
Орудие ударило с короткой остановки. Первыми же выстрелами с трех вражеских танков были сбиты башни. Два танка загорелись. Гитлеровцы поспешили занять места в машинах. Часть танков, быстро развернувшись, уходила назад, а другие открыли ответный огонь. В башню КВ угодил снаряд. Оглушенный, Илья зажмурился — мелкие острые осколки от брони ударили в лицо, на какой-то миг он потерял видимость. То же испытали и другие члены экипажа.
Полянский спросил:
— Все на месте?
— Все целы! — ответил водитель Козырев.
Командир осмотрел орудие, прицельное приспособление. «Кажется, обошлось без повреждений», — удовлетворенно подумал он. Башня поворачивалась, стрелять можно.
Тем временем подошли «тридцатьчетверки» Лавриненко и Капотова. Они тоже открыли огонь по немецкой колонне, и тоже небезуспешно. Илья, увидев, как Лавриненко и Капотов бьют с ходу, крикнул водителю:
— Не останавливайся, больше движения!
Прорвавшись к минометной роте, наши танкисты увидели, что положение пехотинцев действительно трагическое: до двадцати вражеских танков при поддержке автоматчиков плотным полукольцом охватили их. Минометчики несли большие потери, но продолжали упорно сопротивляться.
Три наших танка бросились в атаку против двадцати фашистских. Бой завязался встречный, открытый. Если стоишь в засаде, такое соотношение не опасно. Тут же все на виду. Нужна железная выдержка, умение сочетать маневр и огонь.
Дмитрий Лавриненко, приоткрыв башню, указал красным флажком, кому куда идти. Он сам занял место у пушки.
— Заряжай осколочным! — скомандовал лейтенант башнеру. — Пошлем его для корректировки.
Снаряд за снарядом посылал Лавриненко. Загорелись два немецких танка. Гитлеровцы открыли ответный огонь. Совсем близко от «тридцатьчетверки» то слева, то справа вздымались столбы взрывов. Дмитрий прокричал водителю Алексею Пономаренко:
— Не зевай, шевели рычагами!
Алексей-то знал, что Лавриненко искусный, увлекающийся стрелок, он цель не пропустит, но многое зависит и от него самого, водителя. Видя разрывы снарядов, выпускаемых взводным, Пономаренко сообщал: «Недолет», «Перелет», и в то же время подавал машину вперед или назад, влево или вправо. Ни одной секунды «тридцатьчетверка» не стояла на месте. Весь экипаж работал слаженно и по принципу: выстрел — перемена позиции, и снова выстрел — перемена позиции.
На поле боя быстро темнело. Дуэль танков была еще видна: освещая округу, пылали вражеские танки, загорелся на высотке лес. Но видимость для корректировки огня с каждой минутой ухудшалась. Уцелевшие фашистские машины поворачивали назад. Наши экипажи, вышедшие из горячей схватки победителями, послали им вдогонку остаток снарядов. Лавриненко дал сигнал: возвращаться на исходные позиции.
Оставшиеся в живых минометчики забирались на танки, затаскивали на борт раненых. Молодой лейтенант с перевязанной головой, с глубоко запавшими воспаленными глазами, заглянул в приоткрытый люк к Лавриненко, судорожно схватил его за руку, хрипло проговорил:
— Спасибо, друг! Если бы не вы, нам крышка!
Больше он ничего не смог сказать: из глаз потекли слезы, рыдания потрясли его. Все, что накопилось у минометчика за этот страшный день, прорвалось сейчас в словах благодарности и неудержимых рыданиях...
Каждый по-разному заканчивал свой боевой день. Одни продолжали биться, обеспечивая отход товарищей на новый рубеж. Экипажи поврежденных танков вместе с ремонтниками вытаскивали из-под огня и буксировали в тыл свои боевые машины. Санитары собирали раненых. Легкораненые выбирались с поля боя сами. В их числе был и заместитель политрука Евгений Богурский.
Очнулся Богурский у дубка, на прелых листьях. Попробовал встать — отяжелевшее тело, как будто налитое свинцом, не слушалось. Он подполз к дереву, привалился к стволу спиной и стал соображать, где он и зачем.
Прежде всего его удивила необыкновенная тишина. Даже ветки деревьев раскачивались на ветру бесшумно. «Видно, бой отгремел», — подумал Евгений, но и тот же миг метрах в ста увидел клубы поднявшейся земли. «Это мина брякнулась, — определил он, — почему же я не слышал взрыва? Как в немом кино получается». Он крикнул и с ужасом заметил, что не слышит самого себя: «Оглох, вот те номер, еще этого мне не хватало!» Он попытался восстановить в памяти происшедшее: «Сначала я попал к пограничникам. Потом на танке Капотова корректировал огонь. Ага, верно. Потом поехали на исходные обедать. Хорош обед, ничего не скажешь. Значит, снова меня сбросило с танка». Его блуждающий взгляд остановился на валявшейся рядом изуродованной каске. Чья она? Уж не его ли? Евгений дотронулся до головы: каски не было.
Недалеко вновь взорвалась мина. Евгений собрался с силами и пополз. «Руки, ноги двигаются — значит, можно жить», — подумал он. Новые столбы взрывов взметнулись справа и слева. Богурский понял: гитлеровцы обстреливали лесок. Страх быть убитым, умереть здесь, в одиночестве, охватил его. И от глухоты, и от этого мучительного чувства одиночества он испугался так, как никогда в жизни, и, превозмогая слабость, лихорадочно заторопился.
Ему повезло: у лесопосадки он свалился в узкую траншею, неизвестно кем и для чего вырытую. Тут немного успокоился и, пригибаясь, пошел по траншее.
А обстрел продолжался. Одна из мин взорвалась совсем рядом. Земля и песок посыпались на Богурского. Он выждал, затем встряхнулся, поднял голову и…увидел стоявшего над ним Ивана Ястреба, адъютанта комбрига.
Ястреб помог ему добраться до санитарного пункта. Там Богурский, жестикулируя и бранясь, пытался убедить докторов Кулика и Постникова в том, что ему необходимо быть на КП командира бригады.
В сумерках этого же дня в районе действий мотострелкового батальона собирала раненых медицинская сестра Нина Жудра. Ей удалось под обстрелом проскочить на грузовике к передовым позициям и замаскировать машину у лесной опушки. Нина очень устала. Целый день находиться под обстрелом, бегать, таскать раненых, переживать их страдания — это не шутка. Она надеялась, что бой скоро утихнет и под покровом темноты можно будет собрать раненых и увезти их из опасной зоны. Жудра умоляюще просила шофера грузовика:
— Миленький, потерпи полчасика, разыщем всех и поедем. Не оставлять же их здесь на погибель.
На опушке леса накопилось около двадцати тяжелораненых. Это были мотострелки и артиллеристы, которые не могли передвигаться. Находился среди них и комсорг мотострелкового батальона Юрий Петров, который бросился врукопашную и получил ранение в плечо. Он мог бы уйти в тыл и, вероятно, добрался бы до санчасти, хотя и потерял много крови. Увидев, как вымоталась медсестра, Юрий вызвался помочь ей. Пока Жудра разыскивала раненых бойцов, он находился на опушке, ухаживал за тяжелоранеными, как мог утешал их. И очень переживал, когда Нина долго не появлялась. Он готов был бежать на поиски ее, помогать ей и спасать ее от врага.
Когда началась погрузка раненых на автомашину, на поляну вышли два немецких танка. Они не стреляли. Видно, у них кончились и патроны и снаряды Гитлеровцы рыскали в поисках отходящих мотострелков. Нина похолодела: в этот день ей уже пришлось видеть, как вражеский танк раздавил раненых.
Все легли и затаились. Жудра и Петров были рядом, наблюдая за фашистскими танками: пройдет ли грохочущая громадина мимо или им суждено погибнуть под гусеницами?
Вот один из танков повернул к дороге, другой направился в сторону раненых. Петров схватил Нину за руку и громко, чтобы слышали все, проговорил:
— Лежите спокойно, не поднимайте головы, не показывайтесь! Я попытаюсь их отвлечь.
Он на миг оглянулся, как бы желая попрощаться с товарищами и Ниной, и быстро пополз в сторону. Потом поднялся во весь свой богатырский рост и побежал наперерез танку, к дороге. Фашисты заметили бегущего и стали преследовать его.
Началось неравное единоборство танка и человека. Гитлеровцы не могли не видеть, что гонятся за раненым: белая повязка на голове Петрова была заметна в наступающей темноте. Он бежал по полю, и ему негде было укрыться. Грохочущая машина неотвратимо приближалась к нему. Уже чувствовалось ее горячее, железное дыхание за спиной...
Нина Жудра, позабыв об опасности, стояла, прижав руки к груди, ждала и ужасалась тому, что может произойти. Она хотела бежать на помощь Петрову, но долг перед товарищами, опасение выдать удерживали ее на месте.
Танк настиг Петрова. Тот упал и не поднялся. Черная машина вышла на дорогу и удалилась.
Нина не помня себя побежала. Петров лежал, раскинув руки, и тихо стонал. Она бросилась к нему, обняла его за горячую шею и ласково прошептала:
Милый, хороший мой, ты спас их... Сейчас я тебя донесу...
Она попыталась его поднять и не могла. И только тут заметила: ног Петрова не видно, они были расплющены, вдавлены в сырую землю гусеницами. Она присела рядом и горько, не сдерживаясь, заплакала. Петров, теряя сознание, еще пытался улыбнуться, чтобы приободрить ее. Ему очень хотелось утешить ее, но улыбки не вышло. Пухлые губы его страдальчески передернулись, из повлажневших глаз покатились по щекам светлые горошины — слезы.
Журда вспомнила, что в сумке у нее есть ножницы, выхватила их и, продолжая плакать, плохо видя, стала торопливо резать у самой земли, где ноги Петрова, набрякнув горячей кровью, были сплющенными, тонкими. Наскоро перевязав затем кровоточащие обрубки, она потащила раненого к грузовику.
Тем временем шофер часть раненых уже погрузил. Нина бросилась ему помогать. Тут налетел холодный ветер, пошел крупный, пушистый снег.
Когда все были устроены, медсестра подбежала к Петрову, подхватила его и понесла к машине. Руки его безжизненно болтались, тело показалось необычайно тяжелым. Уложив Петрова на чью-то шинель, она вдруг с ужасом увидела: мягкие снежинки падают на его побледневшие щеки и не тают. Еще не веря в случившееся, она смахнула их. Но новые снежинки, кружась, падали на лицо Петрова и тоже не таяли...
Вот и отошел, отгрохотал на орловской земле день 6 октября 1941 года. С утра и до позднего вечера, больше двенадцати часов, продолжалось это неравное противоборство.
Рассказывают, что в тот день Верховный главнокомандующий интересовался боями под Мценском и спрашивал генерала Лелюшенко, сдержат ли натиск Гудериана наши обороняющиеся части. Тогда эта способность к сопротивлению на дороге Орел — Тула имела первостепенную важность. В войсках Брянского фронта сложилось катастрофическое положение. Подходы к Москве оказались плохо прикрытыми. Противник мог прорваться к столице.
...Тысячи километров прошла потом наша бригада от Москвы до Берлина, участвовала во многих сражениях, но в ее истории 6 октября 1941 года имеет особое, ни с чем не сравнимое значение: в момент грозной опасности для Москвы, для Родины воины 4-й танковой бригады совершили удивительный коллективный подвиг — храбро, умело противостояли сильному врагу, несмотря на неравенство сил, не пропустили фашистов к столице, нанесли им серьезный удар.
