|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
Рядом — Дубосеково
В танковых засадах
Панфилов просит поддержки
Подвиг Лавриненко
Прощай, Чисмена
Водитель Рындин
Ремонтники
У последней черты
16 ноября 1941 года. Памятен этот день — начало последнего, отчаянного рывка гитлеровцев к Москве. Очень трудным был он для нас, фронтовиков, сражавшихся тогда на Волоколамском шоссе.
От Волоколамска до Москвы сто двадцать километров. Прямая лента шоссе через Ново-Петровское, через Истру тянулась к столице. Рядом, то убегая от шоссе, то приближаясь к нему, пролегала железная дорога. Местность густо населена. К востоку от Волоколамска, на дорогах и поблизости от них, — десятки сел и деревень, станций и разъездов. Через каждые два-три километра, а то и чаще — населенные пункты. Лишь кое-где простирались массивы лесов да труднопроходимые болота.
Еще предутренний туман не ушел из сумрачных лесов, еще только-только кое-где над избами закрутились из труб дымки, а тихая земля уже задрожала от вражеских снарядов. Потом появились в небе «мессершмитты» и «юнкерсы». Они летели низко и, с ревом устремившись на позиции пехотинцев, сбрасывали бомбы, строчили из пулеметов.
Один из полков 316-й стрелковой дивизии укрепился у железной дороги, южнее шоссе. Впереди, у заснеженной насыпи, — разъезд Дубосеково. Видны красные железнодорожные домики под черепичными крышами, полосатые шлагбаумы. Сзади, на высоте у леса, — наблюдательный пункт командира полка. Сухощавый пожилой полковник Илья Васильевич Капров приник к окулярам стереотрубы. Сейчас начнется то, чего он страшился и чего с нетерпением ждал: отгремят пушки и разрывы бомб и в атаку пойдет гитлеровская пехота, а за ней двинутся танки. Вчера сюда приезжал комдив Панфилов. Он сказал: «На днях могут произойти решающие события. Фашист полезет к Москве. Нам надо задержать его на три дня. Не меньше чем на три дня. Задержать любыми средствами». Полки дивизии заняли оборону слева и справа от шоссе. Поддерживали их танкисты бригады Катукова и конники корпуса Доватора. За прошедшие недели гитлеровцы подтянули свежие силы, готовясь к решающему броску. Было известно: на этом узком участке фронта противник бросил в атаку три танковые и две пехотные дивизии.
Тетива лука натянулась до предела. И стрела выпущена. Вот что понял в то утро старый солдат Капров. Как он и предполагал, вслед за артподготовкой и авиационным налетом на траншеи панфиловцев пошли танки.
Тогда и произошел знаменитый бой у Дубосекова. Панфиловские стрелки, занимавшие у разъезда передовые траншеи, не отступили. Они забросали черные грохочущие чудовища гранатами и бутылками с горючей смесью. У Дубосекова взметнулись костры горящих танков. Большинство бойцов, вышедших на поединок со стальными громадинами, погибло.
Этот подвиг панфиловцев, удививший весь мир, давно известен.
Но мало кто знает о другом боевом событии тех дней. Всего в двух километрах от Дубосекова, чуть западнее, у станции Матренино, встретили лавину наступающих автоматчики Доватора и взвод танков 1-й гвардейской танковой бригады под командованием Александра Бурды. Они совместно отразили яростные атаки пехоты и танков противника силой до двух полков. На исходе дня генерал Доватор в приказе по корпусу отмечал героическое сопротивление гвардейцев-танкистов на этом участке.
Два дня катуковцы сдерживали натиск врага, облегчая до некоторой степени оборону панфиловцам. Они бились в отрыве от главных сил бригады, экономя горючее и снаряды, позабыв о еде и сне.
— Будем драться, пока живы, — сказал Бурда друзьям. — Поможем пехотинцам, им ведь тоже нелегко.
Катуковцы видели, какая беда нависла над панфиловцами и доваторцами, и решили стоять насмерть. Старший лейтенант Бурда подбил два вражеских танка, не раз заставлял немецких автоматчиков поворачивать назад. Отважно действовал и экипаж Ивченко. Он расстрелял несколько танков и, несмотря на повреждение машины, не вышел из боя.
К концу вторых суток гитлеровцам удалось продвинуться вперед. Не в силах сломить сопротивление горстки гвардейцев, они обошли станцию Матренино с севера и юга. Группа оборонявшихся оказалась отрезанной от главных сил. Танкисты видели, как наши пехотинцы отошли из деревни Матренино, расположенной рядом со станцией того же названия, как ее заняли гитлеровцы. Впереди, на севере, пылала деревня Горюны. И ее занял противник. Огни в сумерках ненастного вечера, горевшие кругом, подчеркивали смертельную опасность, нависшую над гвардейцами.
Бурда вышел из танка, собрал уцелевших автоматчиков, сказал им:
— Будем прорываться через Горюны. Это очень опасно. Но иного выхода нет. Близ дороги минные поля. Обходите их, просачивайтесь по перелескам.
Пехотинцы последовали доброму совету. Они поползли в сторону черневшего леса, скрылись в темноте.
— Им легче теперь, — грустно заметил Ивченко, командир танка, успевший побывать во многих боях. — Кто не попадет на мину, авось вырвется.
— И у нас еще не все потеряно, — ответил Александр Федорович, — не унывай, попытаемся проскочить эти Горюны.
У двух гвардейских танков был только один путь: по освещенной пожаром дороге, под дулами вражеских пушек пробиться на север, к Волоколамскому шоссе, к Чисмене.
Танки взревели и ринулись вперед. Вот и Горюны. Горят дома у дороги. Фашисты выкатили навстречу пушку. Открыли огонь танки, стоявшие за избами.
Наши машины свернули в кювет, пытаясь хоть как-то укрыться от губительного огня.
— Вася, открывай люк, корректируй! — приказал Бурда башнеру Стороженко, непременному своему спутнику с первых дней войны.
Стороженко высунулся из танка, крикнул старшему лейтенанту, находившемуся у орудия, где и что видит. Бурда выстрелил. Один фашистский танк задымился. Вел стрельбу и Ивченко. У него огонь корректировал сержант Манько. Им удалось разбить три противотанковые пушки.
Гитлеровцы пришли в ярость. Бесстрашие советских танкистов, обреченных, как казалось фашистам, на гибель, бесило их. Весь огонь они сосредоточили по двум «тридцатьчетверкам», которые, медленно продвигаясь, отстреливались. К пылающим домам добавлялись все новые костры. Вскоре орудия у наших танков заклинило. Потом слетели с катков гусеницы. Пулеметные ленты пустели. Увидев беспомощность советских машин, фашисты осмелели. К танкам полезли автоматчики. Первой загорелась «тридцатьчетверка» Ивченко. Приказав экипажу покинуть машину, он привязал к поясу гранаты и выпрыгнул из танка. Его заметили. Автоматная очередь сразила героя. Погибли и остальные члены экипажа.
В то же самое время к машине Бурды почти вплотную подошел вражеский танк и выпустил четыре снаряда. «Тридцатьчетверка» загорелась. Густым, едким дымом заволокло башню. Полушубок на командире пылал. Сбивая пламя рукавицей, прикрыв лицо другой рукой, старший лейтенант крикнул:
— Вася, в нижний люк!
Из-под горящего танка Бурда и Стороженко быстро отползли в снег, в ложбину, в темноту. Над головой свистели пули, совсем рядом кричали фашисты. Взрывы потрясли покинутый танк: в нем рвались снаряды. Видимо, гитлеровцы решили, что экипаж погиб, и прекратили огонь. Бурда, обливаясь потом, время от времени прикладывая снег к обожженному лицу, все полз и полз вдоль затемненного кювета и наконец добрался до окраины Горюнов. «Только бы обойти мины», — устало думал он. Сзади, тяжело дыша, молча ползли башнер Стороженко и водитель Вязенкин.
Поздно ночью, когда Горюны остались позади, Бурда различил у перелеска людей. Это были его десантники — автоматчики Доватора.
— Живы? — спросил он.
— Не все, — глухо ответил один из доваторцев.
Вскоре подошли и другие вышедшие из этого окружения. Бурда насчитал около трех десятков до смерти уставших, продрогших, изголодавшихся бойцов. Были среди них и раненые. Как старший взяв на себя командование, Бурда тихо приказал:
— Соблюдать строжайший порядок: не шуметь, не курить, не жаловаться.
И снова тронулись в путь.
Под утро испуганный мальчишеский голос окликнул:
— Стой! Кто идет?
«Милый ты мой!» — несказанно обрадовался Бурда и хрипло крикнул:
— Свои мы, свои! — Старший лейтенант, не дав молодому растерявшемуся бойцу опомниться, шагнул из-за куста, поднял руки. — Свои мы, браток, не бойся!
Это были передовые цепи панфиловцев.
Недалеко от Дубосекова к Волоколамскому шоссе рвалась другая колонна гитлеровцев. Она устремилась с юга на север, на Язвище, Высоково, Гряды. На этой прямой, за Грядами, за шоссе, находилась Чисмена, где располагался штаб бригады Катукова.
16 ноября гитлеровцам удалось выбить обороняющихся из Язвища. Ночью наступило затишье. Штаб бригады смог выделить на это опасное направление только два танка. «Тридцатьчетверка» Лещишина и КВ Афонина выдвинулись к деревне Покровское, расположенной на Волоколамском шоссе, и встали в засаду.
Командир приданного бригаде батальона пограничников капитан Самойленко встретил танкистов приветливо.
— Без вас скучновато тут, — признался он. — Того и гляди немецкие танки попрут.
До утра экипажи отдохнули в ближней избе. Водитель «тридцатьчетверки»
Михаил Соломянников, отстояв на посту у танка, с удовольствием растянулся на широкой лавке, укрывшись полушубком. В избе было тепло. В переднем углу негромко тикали часы-ходики. Вспомнилось Михаилу село Светлое, что в Удмуртии, родной дом, такие же старые ходики с черной гирькой на цепочке. И то привольное село, и мать с отцом, и нехитрые мальчишеские забавы казались теперь далекими-далекими. Тяжелые месяцы войны отодвинули мирные дни назад, в невозвратное прошлое. И лишь иногда вот такая ночевка в незнакомой избе напомнит прошлое. Соломянников прошел нелегкую дорогу этой войны, терял он машины и друзей, на его глазах погибло несколько командиров. Молчаливый, спокойный, с мозолистыми рабочими руками, он относился к походам и боям как к труду, к тяжкому, но святому долгу.
Перед рассветом хозяин-старик слез с печки, долго кряхтел, возился в сенях, потом притащил на стол старый, пышущий паром самовар.
— Вставайте, хлопчики, чайком побалуйтесь! — пригласил он. — Только извините — заварка самодельная.
У кого-то нашелся сахар, и танкисты при свете мигавшей керосиновой лампы уселись завтракать.
— А ты, отец, не думаешь уходить? — спросил старика Афонин.
— Куда ж идти, сынок? — горько усмехнувшись, ответил старый колхозник. — Куда ни сунься — кругом война. Вы держитесь, а мы как-нибудь перемогнем.
Соломянников с радистом вышли из избы. Они направились к танку.
Рассветало медленно. Туман окутывал деревья, дома, ближний лес. Небо было так низко, что, казалось, его можно достать рукой.
Со стороны Язвища послышался шум машин. Соломянников остановился, всматриваясь в туманную даль. Покровское стояло на пригорке, а там, внизу, угадывались контуры машин. По звуку моторов Михаил определил — идут танки.
— Беги к командиру, зови скорей, — передал он радисту.
Вот и показалась фашистская колонна. Возглавляли ее четыре танка с десантниками. За ними бежали цепи автоматчиков. Перед заминированным мостиком танки встали. С них соскочили саперы, чтобы обезвредить мины. Наши пехотинцы открыли но ним огонь.
Лещишин с товарищами подбежали к своему танку.
— Лезьте через мой люк, — быстро предложил Михаил, — через верхний опасно. Немцы уже близко.
Через минуту все были на местах. Лещишин, развернув башню, выпустил несколько снарядов. Первый вражеский танк уронил гусеницу, застыл на месте, второй запылал. Из тумана появился тягач с пушкой. Фашистские артиллеристы быстро развернули орудие и открыли огонь но нашим танкам.
— Выезжай на дорогу! — приказал Лещишин Михаилу.
Соломянников вывел танк на гладкое шоссе. Он знал, что надо делать: то встанет на минуту, то тихо тронется вперед. II при этом старался вести машину плавно, без толчков, чтобы дать возможность командиру прицелиться. Лещишин, выпуская снаряд за снарядом, мысленно благодарил водителя за особое чувство слитности с экипажем машины и высокий класс мастерства. Вел огонь и КВ Афонина. Скоро и пушка противника вышла из строя и два оставшихся танка загорелись. Гитлеровские же автоматчики убежали в лес.
Танк вернулся к деревне. Михаил открыл люк, глотнул с наслаждением свежий воздух. Подбежал капитан Самойленко, радостно пожал ему руку:
— Спасибо, танкисты! Вот как выручили — век не забудем.
Наступила томительная тишина. И экипажи наших двух танков, и стрелки, оборонявшие деревню, понимали, что это затишье перед бурей. И буря разразилась днем.
На сей раз на Покровское двигались плотные шеренги фашистов с пулеметами и минометами. Возглавляли наступавших два танка. Гитлеровцы шли быстро, размахивая руками, выкрикивая что-то непонятное, гортанное.
— Выпили для храбрости, — презрительно сплюнул Михаил, — теперь полезут без удержу.
Как раз в это время и батальон Самойленко, и наши экипажи получили приказ отойти.
— Нам надо задержаться, — решил Лещишин. — Прикроем отход пехоты, а то ее помолотят.
Танки вышли на шоссе и вступили в бой. Увидев, что наши стрелки отошли, расхрабрившиеся пьяные гитлеровцы напролом двинулись на дорогу и в деревню.
— Быстро принимай меры, они совсем рядом! — крикнул Михаил Лещишину.
— Двигай на них, — ответил лейтенант.
«Тридцатьчетверка», неожиданно свернув с дороги, направилась на неприятельские цепи. Бросая пулеметы, автоматы, гитлеровцы кинулись к домам, в канавы. Многие из них бросились в сарай, стоявший на окраине деревни. Михаил протаранил и сарай.
Вдруг он заметил: на танк Афонина вскарабкались гитлеровские солдаты. Видимо, они не имели ни гранат, ни горючей жидкости и хотели взять экипаж осадой, заставить его сдаться.
— Ударь их из пулемета, — посоветовал Соломянников командиру.
Лещишин велел радисту сообщить Афонину о непрошеных гостях, полоснул очередью по КВ. Несколько десантников свалилось в снег, а уцелевшие перебрались на другую сторону танка, за башню.
— Развернись к нам правым бортом, — попросил Афонина Лещишин и снова прострочил по КВ.
И тотчас услышал удары прикладами по башне своего танка и пьяные крики:
— Рус, сдавайс!
— Сейчас, — усмехнулся Лещиишн и попросил Афонина открыть по своей «тридцатьчетверке» огонь. Пули звонко застучали по башне. Крики прекратились.
Несколько раз таким способом приходилось нашим танкистам очищать броню от захмелевших вояк, пока танки не израсходовали боеприпасов и не оторвались от наступающих.
Между тем гитлеровское командование, недовольное медленным продвижением, бросало в атаку все новые силы. Захватив Покровское, вражеская пехота при поддержке большого отряда танков устремилась на соседнюю деревню Гряды. Огромные грузовики подтащили сюда и пушки.
Обстановка сложилась очень тревожная: Гряды — последний населенный пункт перед Чисменой, а там и командный пункт бригады, еще севернее — штаб Панфилова и его обороняющиеся части. Танков оставалось совсем мало. К тому же они были разосланы на другие, не менее опасные участки.
И тогда в бой вступили зенитчики бригады. В Грядах и неподалеку от деревни, на танкоопасном направлении, занимали позиции две батареи зенитного дивизиона. Капитан И.В. Афанасенко, очень опытный, смелый артиллерист, сказал подчиненным:
— Придется сегодня и в небо посматривать, и по наземным целям ударить.
Гитлеровцы не ожидали дружного отпора. Когда они сунулись в Гряды, по ним ударили скорострельные зенитные орудия. Трескучий залп разнесся над лесом, как будто огромным металлическим веником постучали по железной крыше. Огненные молнии трассирующих и бронебойных снарядов полетели в цепи наступающих. Запылали фашистские машины. Особенно успешно поражали наземные цели орудия Кашука и Восконяна. На батареи зенитчиков обрушился ответный град снарядов. Начался пулеметный обстрел. А они, не дрогнув, стояли на месте.
Не раз над Грядами нависали вражеские самолеты, пытаясь подавить позиции смельчаков. Три «юнкерса» рухнули, подбитые. Зенитчики же не потеряли ни одного орудия.
Когда пушки стреляли по самолетам, от вражеских автоматчиков отбивались расчеты крупнокалиберных зенитных пулеметов, которыми командовал старшина Константин Логинов.
Политрук Константин Осташев воодушевлял боевых друзей, подносил снаряды и хрипло кричал:
— Поддай еще горяченького! За Москву! За Родину!
Цепи наступающих дрогнули. Гитлеровские танки и бронетранспортеры повернули назад.
Враг был задержан еще на один день.
А день значил тогда слишком много.
На правом фланге дивизии Панфилова в те дни развернулись не менее драматические события. И здесь танкисты Катукова активно поддержали панфиловцев.
...Утром 16 ноября Миша Новичков, представитель связи из 1-й гвардейской танковой бригады в штабе 316-й стрелковой дивизии, проснулся рано. Штабная изба гудела: часто открывалась дверь, принося очередную порцию белого, клубящегося морозного воздуха. Приходившие громко о чем-то докладывали, спорили, обсуждали случившееся.
Миша не мог больше заснуть. Он надел полушубок, шапку-ушанку и, взяв всю свою поклажу, состоявшую из сумки да ременной плетки, вышел на улицу. У высокого крыльца, уткнув морды в душистое сено, стояли покрывшиеся инеем лошади. Конь Миши, гнедой орловский красавец, увидев хозяина, повел ушами, тихо заржал. Новичков ласково похлопал его по шее.
Деревня Шишкино, приткнувшаяся к лесу, пробуждалась: загорланили петухи, из печных труб потянулись дымки, захлопали калитки. «Как хорошо тут жить! Только без войны», — мелькнула мысль у Новичкова. Но тотчас он забыл о ней, увидев идущего к избе Панфилова.
Генерал шел легкой походкой. В простой солдатской шапке, в полушубке с белым барашковым воротником, внешне он ничем не отличался от других командиров. Заметив вытянувшегося перед ним связного, Иван Васильевич ответил на приветствие. Его добрая, отцовская улыбка как бы говорила молодому розовощекому старшине: «А и правда — чудесное утро!»
Вслед за сопровождавшими генерала Михаил вошел в штаб. Панфилов сел к столу с картой, снял шапку, расстегнул полушубок. В комнате все смолкли. Негромко, очень спокойно и, как казалось Новичкову, даже равнодушно комдив расспрашивал о последних новостях. Разведчики из полка Елина доносили о концентрации крупных сил в районе Чепцов и Лысцева, о какой-то неожиданной атаке, о показаниях добытого ночью «языка».
— Как ни прикидывай, а бою быть, — сказал генерал. — Главная наша задача — задержать врага. Кровь из носа, но задержать. Задержать хотя бы на три дня, никак не меньше.
Он оглянулся на окно, прислушался. Издали приближался, все нарастая, протяжный гул. Вбежавший в комнату боец тревожно доложил:
— Фашистские самолеты!
— Эка невидаль, — поморщился Иван Васильевич и продолжал разговаривать с работниками штаба.
Вражеские самолеты, сбросив несколько бомб на Шишкино, улетели на Чисмену.
Но гул не исчез. Только был он иным: вдали тяжело ухало и содрогалось.
— Началась артподготовка, — определил генерал. Об этом же сразу донесли из полка Елина. Миша Новичков, успевший за последнюю неделю по-юношески влюбиться в Панфилова, жадно следил за разговором старших. Он удивлялся, как в такой напряженной обстановке можно оставаться спокойным, рассудительным, добродушно шутить. Ему не приходилось слышать, чтобы генерал кричал, ругался. Ко всем комдив обращался уважительно. Видно, он любил и жалел людей. Мише нравилось, как лихо гарцует Панфилов на коне, как он всех понимает с полуслова, не обращает внимания па опасность и как все беспрекословно, с готовностью выполняют его приказания.
Когда бой за Лысцево разгорелся, Иван Васильевич подозвал Мишу, вручил ему письмо комбригу Катукову, сказал на дорогу:
— Скачи, милый, к Михаилу Ефимовичу, пакет ему передан и поклон. В броне мы нуждаемся, ох как нуждаемся! Пусть подбросит своих коробочек.
Новичков откозырял, пулей вылетел из штаба, вскочил на Гнедого и поскакал в Чисмену.
Путь до штаба бригады невелик, всего восемь километров, но доскакал туда Миша не сразу. Приходилось и замедлять галоп, и спешиваться. По лесной дороге двигались к Шишкину пушки, шли пехотинцы, был еще один сильный налет вражеской авиации.
Вот и Чисмена.
Михаил Ефимович Катуков, читая записку от Панфилова, вспомнил, как Иван Васильевич приезжал на днях в Чисмену. Оба генерала долго, не торопясь, разговаривали: рассматривали сложившуюся обстановку, делились наблюдениями, шутили. Панфилов расспрашивал, как живет «броневая сила», есть ли у танкистов «коробочки», мягко прощупывал настроение соседей. Он поздравил танкистов с гвардейским званием, восхищался их подвигами, а на прощание сказал:
— Ваши танки нам, пехотинцам, духу придают. Если знаешь, что рядом танк, на душе веселее.
Катуков выделил на правый фланг панфиловцев шесть танков — три «тридцатьчетверки» и три БТ-7.
Возглавили отряд старший лейтенант Дмитрий Лавриненко и политрук Карпов.
Первый день панфиловцам удалось удержать занятые рубежи. 17 ноября противник ввел в бой десятки танков и занял Ченцы и Лысцово. В это-то время и прибыли катуковцы. Они выдвинулись к Лысцеву, встретив сокрушительный огонь восемнадцати фашистских танков. Неравная дуэль длилась недолго: из шести четыре наших танка сразу вышли из строя. Но потеря была не напрасной: позицию на некоторое время отстояли и облегчили отход панфиловцам.
— Тем большая ответственность теперь ложится на нас, — сказал Лавриненко командиру «бетушки» Маликову.
Они встали в засаду в перелеске, у дороги Лысцево — Шишкино. Дмитрий знал, как важно именно здесь остановить фашистские танки: штаб Панфилова переходил в Гусенево. Из Шишкина отходил и артиллерийский полк.
Наши танки стояли неподвижно. Члены экипажа терпеливо сидели на своих местах. Броня остыла. Меховые куртки не согревали. Зябли ноги. Мучила неопределенность.
— Может, погреемся? — сказал механик-водитель Бедный, предлагая завести двигатели.
— Нет, не будем рисковать, — ответил Лавриненко. — У нас остается только одно преимущество — внезапность.
Они молча ждали.
Сначала они услышали отдаленный шум, и Лавриненко определил — колонна большая. Но, как бы она ни была велика, надо держаться, надо ее остановить.
Черные фашистские машины шли по дороге, вздымая снежные вихри. Бедный насчитал уже пятнадцать, а танки все подходили и подходили. Лавриненко выстрелил по головному. Бронированная громада встала. Вскоре загорелся второй танк. Остальные остановились. Открыл огонь и Маликов. Пока гитлеровцы обнаружили нашу засаду, шесть их танков на дороге окутались пламенем.
— Сдай назад! — приказал Лавриненко Бедному. «Тридцатьчетверка» и «бетушка» задним ходом отошли в глубь леса. Жерла вражеских орудий повернулись в их сторону и открыли беспорядочный огонь, но две наши машины уже скрылись в лесу. Постояв на месте, фашистская колонна ушла обратно в Лысцево.
Отправив танк Маликова для охраны штаба Панфилова, Лавриненко снова перешел в засаду. Снарядов у него оставалось совсем мало, но Дмитрий рассчитывал разведать силы противника.
Стемнело. Окрашенная в белое «тридцатьчетверка», сливаясь со снегом, стояла недалеко от дороги. На Шишкино, не замечая пашей машины, прогрохотали вражеские танки, за ними прошли автомашины с незажженными фарами. Огромные грузовики, урча и громыхая, тянули пушки.
— Экая махина прет! Как же мы теперь проскочим? — забеспокоился Бедный.
— Ничего, — ответил Дмитрий, — они скоро угомонятся.
Наступила ночь. Движение по дороге прекратилось. Мороз усилился. К броне не притронуться — она обжигала холодом. Казалось, экипаж сидел в ледяной глыбе. Чтобы не закоченеть, они притопывали на месте, хлопали в ладоши, давали друг другу тумака. Повозившись, отдыхали, припоминали разные случаи из своей жизни, печальные и смешные. Лавриненко рассказывал о Кубани. Как хороши там сады весной! Какое чистое, высокое небо! Какая теплынь и благодать летом! Какая заботливая у него мать. Отца убили белогвардейцы в гражданскую. Она вырастила его. Он уже взрослым был, учительствовал в станице, а мать все беспокоилась, одет ли, накормлен ли Дима. Федотов вспомнил Западную Украину, полк, в котором они служили до войны. Вот время было золотое: дружно жили, много учились, умели повеселиться!
— Все это в прошлом, а меня вот будущее волнует, — пробурчал здоровяк Бедный. Потом, помолчав, добавил: — Знаете, что мне больше всего хочется?
Настроенные на лирический лад, друзья насторожились: вот и Бедный о чем-то размечтался.
— Что ж ты хочешь? — не вытерпел Федотов.
— В избу теплую да щей горячих.
Все рассмеялись. Радист Шаров добавил:
— Ты о чарке позабыл, вот она сейчас кстати.
В полночь Лавриненко открыл люк, долго прислушивался. Ни звука кругом. Непроглядная тьма окутывала лес. Фашисты наверняка улеглись спать.
— Настал наш час, — сказал Дмитрий. — Полный вперед!
Мотор загудел, и машина, выскочив на дорогу, на полном ходу помчалась к деревне. Она стремительно пронеслась по улице мимо танков, пушек, мимо ошеломленных гитлеровских часовых. Когда враг спохватился и открыл пальбу, было уже поздно: «тридцатьчетверка» скрылась в темноте. В штабе Панфилова от Лавриненко узнали довольно много интересных сведений.
Утром 18 ноября у генерала Панфилова, несмотря на всю сложность и трагичность обстановки, было неплохое настроение. Накануне пришла из Москвы радостная весть о преобразовании дивизии в гвардейскую и награждении ее командира орденом Красного Знамени. Отметили панфиловцев и в сводке Совинформбюро. В ней сообщалось: «Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова. При явном численном перевесе в дни самых жестоких своих атак немцы могли продвинуться вперед только на полтора километра в сутки».
Действительно, недалеко ушли гитлеровцы за эти три дня. Путь их был усыпан трупами, разбитыми машинами. Но ожесточенное сражение продолжалось. Штабу пришлось перебраться в Гусенево. Вчера, отвечая на поздравления начальства и соседей, Иван Васильевич благодарил за помощь, говорил о том, что награду рассматривает как щедрый аванс. А сегодня перед рассветом комдив старательно побрился и подумал: «Мы теперь гвардейцы. Должны быть опрятными, молодцеватыми. Побриться-то я побрился, а вот что делать с морщинами? Никак не разглаживаются».
В штабе Панфилова ждали неотложные дела. Его радостно приветствовали. Из Москвы прибыли корреспонденты...
Отовсюду поступали тревожные вести. Враг, несмотря на большие потери, рвался к Москве. Часто звонили из полков. Генерал терпеливо выслушивал взволнованные доклады, тяжело вздыхал, говорил командиру полка Капрову:
— Подержись, дорогой Илья Васильевич. Знаю — трудно. И на соседа не ропщи. Ему тоже трудно. Держись по-гвардейски, а мы поможем.
Он спрашивал командиров, подвезли ли боеприпасы, эвакуировали ли раненых, накормили ли людей.
Вдруг недалеко от штаба раздались взрывы. Все насторожились. Генерал пошутил:
— Дальнобойные бьют, это нас с гвардейским званием поздравляют.
Кто-то предложил сменить командный пункт.
— Да, пожалуй, — согласился Иван Васильевич, — сейчас посмотрим.
Он вышел на крыльцо. В этот момент рядом разорвалась мина. Панфилов пошатнулся, упал. Его подхватили, внесли в избу. Через некоторое время, не приходя в себя, он умер.
Все растерялись. Так проста и неожиданна была эта смерть. Известно — па войне каждую минуту могут убить. Но когда это случается с близким, очень дорогим человеком, смерть кажется нелепой, невероятной.
Дмитрий Лавриненко тоже видел смерть генерала. Он вышел к машине. И как раз вовремя: на Гусенево двигались фашистские танки.
— Бедный, заводи! — крикнул он и вскочил в люк. Никогда еще Дмитрия не охватывала такая ярость, такая жгучая ненависть к захватчикам. Встав к пушке, он торопил водителя: — Давай на всю железку, не жалей газа!
«Тридцатьчетверка» приближалась к вражеским машинам стремительно. Со стороны казалось, что она идет на таран. Но перед самой колонной она резко свернула в сторону, застыла на месте. И тотчас раздались выстрелы. Лавриненко бил в упор, с близкого расстояния. Все свое негодование, свою ненависть он вложил в эти выстрелы. Федотов только успевал подавать снаряды. Головной танк задымился. Остальные встали. Это помогло Дмитрию стрелять без промаха. Семью снарядами он уничтожил семь танков. Восьмой успел скрыться.
— Это вам за Панфилова! — говорил он.
— Здорово ты их! — восхищенно похвалил Федотов. Он знал Лавриненко как отличного стрелка, и все-таки сегодняшний результат был невиданным.
— Будут помнить гвардейцев!
— Товарищ командир, еще колонна! — крикнул Бедный.
— Задний ход, уходи в лес! — приказал Лавриненко. Он увидел приближающиеся десять фашистских танков и открыл стрельбу с ходу.
Танки противника остановились и начали вести ответный прицельный огонь. Один из снарядов пробил борт «тридцатьчетверки», разорвался внутри, другой попал в трансмиссию. Машина загорелась. Водителя Бедного сразило наповал. Радиста Шарова тяжело ранило. Дмитрий кинулся вниз:
— Быстро выходить из танка!
Вместе с Федотовым они вытащили побледневшего Шарова. Упали в снег и поползли, волоча за собой раненого. Только успели скрыться в кустах, в «тридцатьчетверке» начали рваться снаряды.
Вражеские танки ушли обратно.
Шаров, раскинув руки, лежал на снегу, тихо стонал.
— Ты побудь с ним, — сказал Лавриненко Федотову, — а я сбегаю в деревню за лошадью.
Дмитрий бежал, проваливаясь в сугробы, спотыкаясь, захватывая в пригоршни снег, чтобы хоть немного утолить жгучую жажду, унять волнение. Мучительное беспокойство не покидало его ни на миг. Сгорел танк. Погиб Бедный, опытный водитель, замечательный человек. С ним вместе так много пройдено и пережито! А Шаров? Что будет с ним? Представив молящий взгляд раненого радиста, Лавриненко прибавил шаг.
Вернулся он скоро на дровнях, в которые была запряжена неказистая лошаденка. Федотов, увидев его, молча снял шлем. Дмитрий все понял и тоже сдернул шлем. Темные волосы растрепались. Лицо перекосилось от щемящей душевной боли. Глаза увлажнились. Он не замечал ни холода, ни ветра.
Закаленный боец, много испытавший, сильный человек, горько плакал...
Обстановка с каждым часом усложнялась. По соседству, в Грядах, зенитчики отражали натиск вражеских танков. Рядом, на железнодорожной станции, самолеты противника второй день пытались разбомбить, вывести из строя бронепоезда. Из штаба 8-й гвардейской дивизии получены печальные вести.
Днем в политотдел вбежал Владимир Боровицкий, возбужденно заговорил:
— Друзья, собирайтесь! Переходим на новый рубеж. Получен приказ сниматься.
Легко сказать — сняться. Политотдельская машина несколько дней назад ушла в тыл. Мы остались без транспорта. Да и куда отходить? Волоколамское шоссе под обстрелом врага.
— Пойдем со всеми вместе, — успокоил Владимир, — вещи куда-нибудь пристроим.
Мне он сказал:
— А тебе, редактор, достанется на орехи. Зачем сюда пожаловал? Как теперь быть с твоими бумагами?
Боровицкий намекал на мой самовольный приезд в Чисмену. Наша «типография» и все мое политотдельское делопроизводство, я сам и мои помощники по печатной пропаганде находились во втором эшелоне — в Ново-Петровском. Там, вдали от передовых подразделений, мне не сиделось. И однажды мы, погрузив свое несложное хозяйство, прикатили в Чисмену. Деревянкин, узнав о моем своевольстве, примчался в избу, где мы остановились, ругался, метал громы и молнии. Но мы знали, что он отходчив. Пошумев, наш начальник согласился с передислокацией. Когда же началось наступление врага, стало ясно, что шумел Иван Григорьевич не напрасно: обстановка могла измениться каждый день. И вот — вывезти наши бумаги не на чем, впереди неизвестность, работа наша застопорилась. В последние дни, забросив все другие дела, я печатал, не разгибая спины, наградные листы.
Не мешкая, мы начали собираться. Вскоре к нашей избе подошли подводы, кажется, из взвода управления. Мы бросили в сани свои вещички, уложили ротатор, папки с бумагами, поставили в сено пишущую машинку «Олимпия», с которой я не расставался с 1939 года. Самое ценное взяли с собой в планшеты и сумки.
До отправки еще оставалось время, и Виктор Шумилов вознамерился устроить прощальный обед. Он пошел на кухню, помещавшуюся за ситцевой занавеской. Там что-то с грохотом упало, загремела заслонка большой печи, и хозяйка выкрикнула только одно слово:
— Ешьте!
Мы прислушались. Виктор тихо, с крестьянской неуклюжестью приглашал:
— Евлампия Кузьминична, покушайте с нами.
— Ешьте, ешьте, я сыта, — отвечал сердитый, скрипучий голос.
— Пошто сердитесь? — увещевал Шумилов. — Может, и свидеться больше не доведется.
— Переживем, — буркнула в ответ хозяйка. Виктор появился из-за занавески смущенный, поставил на стол горшок с картошкой, почесал в затылке.
Все рассмеялись. Даже ему, умевшему ладить со всеми хозяйками, так и не удалось найти общего языка с Евлампией Кузьминичной.
Жила она одиноко, замкнуто. К ней не приходили женщины посудачить, скоротать время. И она редко к кому-нибудь ходила. Встанет спозаранку, громыхая дровами, протопит печь, повозится у шестка, сбегает в сараишко к курам. Небольшая, сухонькая, подвижная, Евлампия Кузьминична быстро наводила в комнате порядок, сердито бурча под нос: «Наследили-то, наследили. О господи, и когда это кончится?» Мы виновато поджимали ноги, торопливо собирали разбросанные бумажки. С критикой хозяйки нельзя было не согласиться: людей к нам приходило много и иной раз шумно бывало. Но война же! Как этого не поймет наша хозяйка? Евлампия Кузьминична, казалось, ничего не хотела понимать. Поворчав, похлопотав по хозяйству и чего-то мимоходом перекусив, она залезала на печку и молча лежала там, переживая свое, неизвестное нам. Мы о ней почти ничего не знали. Боровицкий говорил, кивая на печь: «Неизлечимая хандра». Не мог взять эту крепость и Виктор Шумилов.
Довольно единодушно мы все решили, что это одинокий, может, обиженный и обозленный человек.
Перекусив, отправляясь в путь, мы оставили на столе кое-что из припасов — хлеб, консервы, сахар.
День был серый, облачный. Падал редкий снежок. Сзади ухали орудия. Справа, у Волоколамского шоссе, шел бой. Сразу за поселком начинался сосновый лес. Сначала шли по дороге, потом свернули в сторону, на гусеничный след...
Двигались лесами к деревне Колпаки. Дорогу прокладывал KB лейтенанта Степана Корсуна. Впереди шел штаб во главе с Катуковым. Генералу нездоровилось: у него поднялась температура, он кашлял, но на уговоры сесть в машину или сани отделывался шутками.
Это были очень тяжелые дни. Фашисты наседали. Фланги открыты. Лесной коридор невелик. Не давали покоя вражеские самолеты. Костров не разводили. Горячего не ели. Мерзлый черный хлеб да жесткая, как деревяшка, колбаса — вот и вся кухня. Завтрак, обед и ужин рассованы по карманам полушубка: в одном кармане — кусок хлеба, в другом — колбаса. Иногда выдавали немного водки. Но и она не спасала от адского холода. Спасение было одно — в движении. Недолгие часы беспокойного сна под тихой елью или в окопчике на колючих ветвях казались счастьем.
Фашисты сбрасывали листовки. В них разглагольствовали о падении Москвы, о переезде Советского правительства в Сибирь, о том, что сопротивление бесполезно. Наши разведчики добыли документ, в котором Гитлер перед наступлением заклинал:
«...Солдаты! Перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошагали по улицам лучших городов. Вам осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны. Москва — это отдых. Вперед!»
Танкисты ругались:
— Вот каким пряником заманивает зарвавшийся маньяк!
— Пусть отдыхают — найдется в земле место.
— Нет, врешь! Не склонится Москва!
Высмеивали мы гитлеровские листовки, вышучивали врагов, а на душе было тревожно. Идем к столице, до которой остаются считанные километры. По ожесточенности боев, по остервенелости, с какой фашисты рвались вперед, мы понимали, что они бросают в огонь войны все, что у них есть, бьются из последних сил. Как раненый зверь, истекая кровью, озлобленно, яростно лез враг к нашей столице.
Что мы противопоставили в те дни этому звериному натиску? Только стойкость. Только выдержку. Только изворотливость и способность воевать не числом, а умением. И веру в наше справедливое дело.
Через несколько дней бригада вышла к Истринскому водохранилищу, к реке Истре. Все экипажи, оставшиеся без машин, тыловики, больные, раненые направились дальше, к Москве. А боевые подразделения остались на западном берегу Истры.
Больше трех дней танковые засады сдерживали врага на рубеже Ананово — Саввино — Железниково. Группа танков под командованием Александра Бурды дерзким налетом вышибла гитлеровцев из деревни Чаново, облегчив тем самым отход стрелковой части.
На участке Филатово — Саввино в засаде стояли «тридцатьчетверки» Лавриненко (он заменил выбывшего из строя командира танка) и Фокина, KB Корсуна и две маленькие машины Т-60. Командовал группой комбат Василий Гусев.
Фашисты шли по пятам. У Филатова наши гвардейцы вступили в бой с тридцатью танками. Четыре машины подожгли. Ночью, посадив на свои танки пехотинцев, под обстрелом противника удалось прорваться на Саввино. Но и сюда успели просочиться вражеские автоматчики с танками. И снова завязалась неравная схватка. В ложбине скопились машины противника. Наши встали у опушки леса. Тут же залегли стрелки. Лавриненко подбил фашистский танк, замыкавший колонну, а Корсун поджег ведущую машину. Всю силу огня обрушили гитлеровцы на нашу группу. «Тридцатьчетверка» Фокина вышла из строя, KB Корсуна получил новые серьезные повреждения.
Невредимой была лишь машина Лавриненко.
— Как дела? — спросил Корсуна Гусев.
— Орудие отказало, — доложил Степан, — пулемет еще действует, быстро убывает горючее — повреждена трубка.
— Будем отходить, — решил Гусев.
Лесными дорогами Лавриненко и Корсун вышли к Бужарову.
Самой же последней прибыла сюда «тридцатьчетверка» водителя Виктора Рындина. Все бросились рассматривать ее. На башне и бортах черные вмятины. Орудие заклинило. Одна из гусениц едва держалась. Люк водителя сбит. Вместо него зияла дыра, да с краю болтался обрывок примерзшей к броне шинели. Сам водитель выглядел не лучше: лоб разбит, под ввалившимися глазами синяки, телогрейка порвана, руки окровавлены.
— Здорово тебя разукрасили, — посочувствовал Виктору Столярчук, — а мы-то думали — на новенькой «тридцатьчетверке» прикатишь.
— Была новенькая, да выдохлась, — сожалеюще развел руками Рындин.
И рассказал, что с ним произошло.
Виктор Рындин, крепкий, рыжеватый, остроглазый парень, один из опытных водителей бригады, за бои под Орлом был награжден орденом Красного Знамени. Воевал он там на «бетушке», и ему очень хотелось поводить «тридцатьчетверку». Недели две назад такая возможность представилась — Рындина послали в Москву за новыми машинами. По пути в бригаду ему пришлось ввязаться в бои с противником.
За Ново-Петровским Виктор сказал командиру машины старшему сержанту Сотенному:
— Еще чуток проскочим и повернем на Чисмену, а там и наши.
Сотенный, новичок, откровенно радовавшийся, что попал в такую известную гвардейскую часть, тоже хотел поскорее добраться до места назначения.
Но их желание не сбылось. В Денькове танк остановил красивый конник в бурке.
— Чей танк? — спросил он.
— Из 1-й гвардейской бригады, — ответил Сотенный.
— Будете прикрывать отход нашей конницы, иначе ей худо, — сказал конник.
Это был Доватор. Ему удалось собрать восемь танков, которые остановили большую танковую колонну врага с артиллерией.
В тот же день Рындин привел машину к штабу бригады, находившемуся не в Чисмене, а недалеко oт Денькова, в лесу.
Отсюда танк направили в засаду. После трех дней изнурительных боев, передвижений, опасностей экипаж в одной из лесных, удаленных от больших дорог деревень получил возможность осмотреть машину. Виктор проверил мотор, ходовую часть. После нескольких бессонных ночей страшная усталость сковала тело, глаза слипались. Вымыть руки, обтереть их сил не хватило. Забравшись на свое сиденье, он сразу же заснул.
Под вечер его растолкал Сотенный, привыкший обо всем советоваться с боевым водителем.
— Слышь, машины шумят, — говорил он. Рындин протер глаза, вслушался в отдаленный гул:
— Танки идут. И не наши.
«Тридцатьчетверка» вышла к соседнему селу, встала на лесном пригорке. Здесь был еще один танк из соседней бригады. С пригорка хорошо обозревались поля, дальняя дорога. С запада действительно подходили вражеские танки, тягачи тащили пушки. Они сосредоточивались в лесу. Когда стемнело, из села тронулась на восток одна из наших стрелковых частей с минометами и обозом.
— Нужно здесь постоять на всякий случаи, — сказал Рындин, — пусть наша пехота отойдет спокойно.
Время тянулось медленно. Тихо шумели сосны. В небе, в самой его глубине, показались звезды. Где-то далеко на миг вспыхнула ракета, прострекотала пулемет пая очередь. Всю ночь в селе слышался скрип повозок.
— А может, понапрасну мы тут торчим, мерзнем, — усомнился молодой радист, — ведь никто нам не приказывал.
— Яснее ясного — обстановка приказывает, — отозвался Рындин. — В засаде всегда так — сам гляди, сам соображай. И за машину в ответе, и за бой, и за жизнь товарищей. Здесь, танкист, твоя совесть на проверке.
Виктор, пользуясь свободным временем, рад был поговорить с новичками. В роте его считали неплохим агитатором.
— Что такое танкист? Думали вы об этом? — говорил Рындин. — Когда войска отступают, он идет сзади всех, а вот пойдем в наступление — вперед вырвемся. Иначе нельзя. Танкисты — щит армии, ее броня. А щит крепким должен быть. Ведь за нами народ, наши люди... Никогда не забуду одной картины. Было это под Орлом. Поехали мы в разведку. Орловские жители уходили из города. Фашистские самолеты кружились над ними, пикировали до самой земли. Я видел это сам. Женщинам и детям некуда было бежать. Они падали. Их убивали. Были еще и живые, израненные, покалеченные, молили о помощи. А кто им поможет? После налета я пошел к шоссе. Лежат две женщины. Говорю: «Поднимайтесь, они улетели». Беру их за руки — женщины мертвые. Стоит полуторка. Шофер убит, в кузове — мертвые женщины и дети, старик один седой, палку в руке зажал. Рядом — машина медицинская, «Скорая помощь». И шофер погиб, и врач в белом халате, видно, и переодеться не успел. Кругом — лошади убитые, машины в кюветах, брошенные узлы и тележки. Сколько прошло с того дня, а все не могу забыть. Закрою глаза и вижу тех убитых женщин.
— Говорят, там сильные бои были, — сказал Сотенный, — и в газете я читал.
— Да, дрались мы там отчаянно, — подхватил Рындин, — можно сказать, по-гвардейски, хотя еще и не были гвардейцами. Танков враг туда бросил — пропасть. Не успеем одну колонну расколошматить — глянь, уж другая движется. Там я чуть не погиб. Но «чуть» на войне, как известно, не считается. Попал в госпиталь.
Водитель умолк, попросил пить. Сотенный спросил:
— Как же ты снова в свою часть попал?
— Это целая история, — засмеялся Рындин. — Убежал я из госпиталя. Правда, поцарапало меня основательно. Два осколка из шеи вынули, лопатку разбило. Ожог большой на спине. Но все-таки легче, чем у многих других. Повесили мне ярлычок на шею — очередность № 2. Спрашиваю няню, что это значит. Она говорит: «В Тулу отправят». Потом слух пошел: в Туле опасно. На шестые сутки отправляют куда-то за Тулу. Вывели за ворота, в машину посадили. Гляжу — напротив грузовик стоит. Из нашей бригады. И старшина знакомый. Санитары пошли за больными, а я спрыгнул и к старшине пересел. Говорю ему: «Трогай, а то задержат». В батальоне отругал меня комиссар Столярчук за легкомыслие. Но вижу: улыбается, расположен ко мне, когда все узнал. Послал на кухню картошку чистить. Две недели жил я у повара. Холода наступили. До санчасти далеко. Санитар по приказанию комиссара ездил ко мне, перевязки делал. Никогда не забуду этой доброты человеческой... Часть наша особая. Она как мать родная — и вылечит, и на ноги поставит, и хорошему научит. Можете гордиться — в хорошую бригаду попали.
Ночная тьма плотно окутывала округу. Задумался рассказчик, задремали уставшие за день члены экипажа.
Утром «тридцатьчетверка» вышла на поляну, обстреляла вражеские танки. В ответ ударила мелкокалиберная автоматическая пушка. Снаряды грохали по броне. Рындин отвел танк в сторону. Вступила в бой вражеская артиллерия. Тяжелым снарядом сорвало водительский люк. Чем-то больно ударило Виктора. На мгновение он потерял сознание. Потом открыл глаза: люка не было, задувал в водительское отделение снежный ветер. Со лба капала кровь. Руки целы. Потрогал ноги — тоже целы. «Можно жить», — подумал он. Тут ударил второй снаряд. У радиста побило аппаратуру. Вышли из строя смотровые приборы.
Но было уже не до них: по полю к селу двигалось десятка полтора фашистских танков.
Сотенный послал несколько снарядов. Один вражеский танк загорелся. Остальные открыли бешеный огонь по «тридцатьчетверке». Рындин вывел танк на ровное поле, стал маневрировать. Кругом ухали взрывы. Он поворачивал то влево, то вправо, уходя к лесу.
К вечеру израненный танк пришел к деревне Семенково. Водитель осмотрел машину. Горючего немного. Катки повреждены.
— Плохи наши дела, — заключил он. — Заночуем здесь, может быть, кто из наших подойдет.
Виктор накрыл зияющую дыру люка шинелью, немножко согрелся, забылся в неспокойном сне.
Но вместо наших к утру подошли вражеские танки. Стоявший на посту радист разбудил Рындина. Виктор вылез из машины, осмотрелся. По улице расхаживали гитлеровцы. Взлетали ракеты. Совсем рядом — вражеские машины.
— Буди всех, поехали, — сказал радисту водитель. Мотор «тридцатьчетверки» заработал. В это время появились из-за домов четыре вражеских танка. Заметив нашу машину, они открыли по ней огонь. Сотенный ответил бронебойными и поразил один танк. Рындин ничего не видел: приборы не действовали, примерзшая шинель закрывала люк. Он попытался оторвать ее, но сил не хватило. Позвал на помощь радиста. Вдвоем кое-как оторвали, но большой лоскут остался болтаться. Теперь Виктор вел машину увереннее. Открытый почти по грудь, глотая морозный воздух, он ушел из-под губительного обстрела, выехал на лесную дорогу. Тут повстречались танкистам наши минеры.
— Куда прешь? — остановил танк сержант-сапер. — Не видишь разве — заминировано? Наедешь на фугас — костей не соберешь.
— По-твоему, я должен у фашиста остаться? — спросил Рындин. — Нет, дорогой, не для того мы страдали. Сами выйдем и машину выведем.
Саперы разминировали часть пути, и «тридцатьчетверка» прошла опасный участок. Рындин подождал, когда саперы окончат свое дело, и подвез их до следующего участка минирования.
В тот же день экипаж добрался до Бужарова. Фрол Столярчук, придирчиво осмотрев танк, заключил:
— Да, поистрепалась новенькая основательно, придется на завод тащить.
Он вытер руки о лоскут шинели, болтавшийся у люка, спросил водителя:
— Как себя чувствуешь? Осколков не нахватал?» Не хочешь ли картошку на кухне почистить?
— Нет, — улыбнулся Виктор. — Водитель в неправности и может последовать за машиной.
Забегая вперед, следует сказать: в Москве, на заводе, инженеру очень понравился разговорчивый танкист, хорошо знавший технику. Он хотел его оставить на ремонтной базе, но Рындин решительно воспротивился. «Не могу я остаться здесь, поймите, — убеждал Виктор инженера. — Бригада сражается, ребята в огонь лезут, а я тут гайки буду крутить». И настоял на своем — уехал на передовую.
В Бужарове происходила переправа на восточный берег Истры. Здесь скопилось много машин, повозок, артиллерийских орудий. Руководил переправой комиссар танкового полка Комлов. Танки стояли у села на случай прорыва вражеских войск.
Перешли на восточный берег и некоторые части 8-й гвардейской стрелковой дивизии, которая в эти дни стала называться Панфиловской. Танки бригады, находившиеся в засадах, перешли реку последними.
До Москвы оставалось шестьдесят километров.
В последних числах ноября в политотдел заехал политрук ремонтной роты Степан Цепкало. В своих донесениях он сообщал интересные факты из жизни ремонтников. Наиболее яркие примеры мы печатали в «боевом листке».
— Военкорам салют! — приветствовал нас Степан. — Известно ли вам об особом задании командования?
— Немножко слышали, — ответил я.
— Задание ответственное и срочное, — пояснил Цепкало. — Никогда еще у нас не было такого горячего времени.
Он вынул из планшетки бумаги. В одной из них телеграмма. Катуков и комиссар бригады Бойко писали:
«Товарищи бойцы и командиры ремонтно-восстановительной роты! Враг не перестает рваться к столице, напрягает все силы с целью захватить Москву. Наступил самый ответственным период борьбы. Сейчас, когда ваши товарищи на боевых машинах на различных участках нашего фронта опрокидывают врага, ваши задачи удесятерились.
От вас зависит боеспособность наших танков. Вы своей работой укрепляете нашу мощь, помогаете побеждать. Не жалейте сил. Приложите все свои знания и способности на быстрейшее высококачественное восстановление боевых машин. П. Г. Дынер. Под огнем противника, днем и ночью, делайте все для постоянной боеспособности наших танков».
— Просим опубликовать и наш ответ, — сказал политрук и показал вторую бумагу.
Ремонтники обещали командованию: «Для социалистической Родины, для защиты родной Москвы мы приложим все силы, чтобы еще быстрее и качественнее восстанавливать наши грозные танки. Мы будем работать день и ночь в любых условиях, но поставленные задачи выполним».
— Хорошо бы это напечатать, — попросил Цепкало, — пусть все знают, что и мы врага бьем, только по-своему, по-рабочему.
Я давно собирался съездить к ремонтникам, поближе познакомиться с ними и сейчас с удовольствием принял приглашение Степана.
Ехать нам пришлось недолго. Ремонтно-восстановительная рота расположилась в Красногорске, в одном из цехов вывезенного на восток завода. Тут стояли покореженные танки, разобранные двигатели, поблескивали светлыми траками длинные ленты гусениц. Во дворе скопились автомашины, требующие поправки. В цехе работали люди в промасленных комбинезонах. Среди бойцов роты, техников были и танкисты, прибывшие с передовой. Они придирчиво следили, чтобы ремонт проходил быстро и качественно. И, позабыв об отдыхе, работали сами.
Здесь я встретился с Павлом Григорьевичем Дынером. Старый, опытный инженер бывал здесь частенько. Молчаливый, медлительный, он был в непрестанных разъездах: с командного пункта мчался на заводы и в Москву, выпрашивал детали, заезжал на сборный пункт аварийных машин (СПАМ) узнать, сколько вытащили с поля боя поврежденных танков, в любой час суток мог появиться в ремонтной роте, а затем спешил в батальоны, чтобы встретиться с помпотехами и проверить, все ли есть в ротах для нормальной эксплуатации машин. Танкистам он говорил:
— Не бросайте в бою машины. Их у нас мало. Как бы их ни изуродовали, старайтесь вытащить. Они нам и покалеченные очень нужны.
В бригаде все делали, чтобы не оставлять танков на поле боя. Иногда экипажи, рискуя жизнью, шли на помощь товарищам, спасали их и брали на буксир подбитую машину. В батальонах были танки, которые жили второй и третьей жизнью.
И еще была традиция у наших танкистов — ремонтировать танк самим. Выйдет экипаж из боя и сейчас же осматривает машину. Берется за ремонт. Тут и помпотех подойдет, поможет, и резервный экипаж возьмется за ключи. Если дело сравнительно небольшое, всегда машину поправят сами.
Хотя после битвы у Мценска, после специального приказа наркома обороны, бригаду пополнили танками, все же она оставалась недоукомплектованной. К тому же в непрерывных боях машины все время выходили из строя. И все-таки бригада дралась, восстанавливая часть испорченной техники своими силами.
Дынер рассказал, как родилось особое задание. Когда бригада перебралась через Истру, во второй эшелон армии, техническое состояние немногих танков, оставшихся в строю, было довольно печальное. Машины требовали осмотра и ремонта.
Командование попросило три-четыре дня для приведения материальной части в порядок. Командарм К.К. Рокоссовский на эту докладную наложил такую резолюцию: «Обстановка сейчас такая, что не приходится думать о передышках, формированиях и т.п. Сейчас ценность представляет каждый отдельный боец, если он вооружен. Деритесь до последнего танка и красноармейца. Этого требует обстановка. Налаживайте все в процессе боя и походов».
Почти два месяца бригада вела непрерывные, изнурительные, неравные бои. Она прошла многие сотни километров. Некоторые танки по два-три раза были в ремонте, многие двигатели отработали вдвое больше, чем полагалось по технической норме. Казалось, просьба командования бригады была обоснованной. И командарм прекрасно об этом знал. Но то были особые дни. Каждый защитник Москвы нес нагрузку сверх меры, от него иной раз требовались усилия сверхчеловеческие. Тогда-то и было решено попросить ремонтников сделать такие усилия, выручить бригаду.
К 26 ноября на СПАМе, находившемся на железнодорожной станции Снигири, скопилось тринадцать поврежденных танков. Бои шли рядом — в пяти-шести километрах. Вражеские снаряды разрывались совсем близко. Иногда приходилось, бросив инструменты, браться за винтовки. И в этих условиях ремонтники решили: все танки вернуть в строй.
Они сдержали слово. Воентехник Капульский, его помощники Петров и Меликов ремонтировали пушку танка, не снимая башни. Старшина Петров придумал оригинальный способ подтягивания подшипников, позволивший делать это в три раза быстрее. Игнатов и Швец выполнили очень сложную работу на месте, не отправляя танк на завод.
— Об этом стоит написать, — сказал Дынер. — Наши ремонтники залатали машины в кратчайший срок. В другое время на это потребовалось бы не меньше двух недель. Иногда мне и командиру роты приходилось отсылать работающих на отдых. Они отвечали: «Сделаем — тогда отдохнем». И не уходили от танков сутками, работали на морозе дни и ночи.
Это был настоящий подвиг.
Степан Цепкало в тот же вечер отвез меня обратно в политотдел.
— Ну как, редактор, не жалеешь, что прокатился? — спросил он.
— Да, конечно, не жалею, — машинально ответил я, занятый мыслями о том, что и как следует написать.
Ночью мы выпустили очередной номер «боевого листка», посвященный героизму ремонтников.
И за Истрой ожесточенные бои не смолкали ни на один день. До столицы было совсем недалеко. Предвкушая близкую победу, гитлеровские генералы бросали в кровавую мясорубку последние резервы.
На нашем участке в конце ноября встречи с противником произошли в районе Степаньково — Куртасово — Духанино. Когда отгрохотала сильная артиллерийская подготовка, в морозном небе появились «мессершмитты» и «юнкерсы». Одна их стая сменяла другую. Земля стонала от взрывов. Возникли пожары. Белоснежные деревенские улицы покрылись черной копотью.
Зенитчики бригады сбили три бомбардировщика.
В этом бою совершил свой подвиг танкист Кульдин.
На наши позиции пошли в атаку двадцать семь фашистских танков. Навстречу им выдвинулись два KB да несколько малюток Т-60. Одним из KB командовал бойкий лейтенант, только что прибывший в бригаду и назначенный командиром роты. Сначала он вел себя самоуверенно, в трудный же час стал нервничать, горячиться. Механик-водитель Аристов так потом рассказывал про этот бой:
— Выехали мы на опушку леса. Стояли до вечера. Бежит посыльный от пехотного командира, кричит: «Давай вперед, в атаку!» Выдвинулись мы поближе к деревне, которую фашисты заняли. И тут начали по нас бить. И слева и справа лупцуют. Мы, конечно, отбиваемся. Наш KB только вздрагивает. Мне видна соседняя машина. По ней тоже бьют, от нее искры летят, и вся она в огне. Мы также спуску не даем — отвечаем на огонь огнем. У орудия стоял воентехник Кульдин. Стрелок хороший и товарищ душевный. Он два танка поджег и разбил пять или шесть противотанковых пушек. В общем, дал прикурить по-гвардейски. Ну и нам, конечно, досталось. Стал противник бить термитными. Пушка вышла из строя. Лейтенант кричит мне: «Давай назад, к лесу!» Вломился я в лес, деревьев много повалил, а немцы все стреляют. Встал я. Слышу, командир команду подает: «Вылезай, машина горит». Мой люк заклинило. Выскочил через верхний. Вижу — в самом деле дымно и в машине что-то горит. Лейтенант торопит: «Давай, давай, пошли! Тихо только, чтобы себя не обнаружить». И мы пошли, все пять человек, весь экипаж. Оглянулся я — Кульдина нет, шел за мной и пропал. Крикнул негромко: «Кульдин!» Никто не отозвался. Лейтенант заругался: «Чего шумишь?» Добрались мы до пехоты. Слышу — двигатель работает, оглянулся — наша машина из леса выходит. И сразу мне в голову бросилось: Кульдин ее ведет. KB наш прошел неподалеку. Наш лейтенант кричит: «Догнать бегом машину!» Побежал я, да где там — по снегу далеко не убежишь. В батальон мы все вместе вернулись. Нас хвалили. А мне поныне больно вспоминать это дело: не я, водитель, а механик машину-то спас.
Кульдин, чувствуя неловкость, долго отмалчивался, не хотел выставлять слабость товарищей и свой героизм. Но командир танка Корсун как-то вызвал его на откровенность, и техник разговорился.
— Когда мы отошли от танка, — припомнил Кульдин, — я остановился и невольно оглянулся. Стоит наш танк, придавленный сосной, а мотор тихо гудит. И так мне стало не по себе: как человека дорогого танк пожалел, как друга раненого. И побежал назад, к нему. «Спасу, — думаю, — машину или погибну». Подбегаю. В танк не залезть — как раз на башню сосна здоровенная упала и горит, даже иные сучья уже почернели. Поднатужился и столкнул ее. Внутри машины тоже горит. Стал я перчатками и рукавами гасить огонь. Руки обжег, лицо огнем лизнуло. А мотор — сердце танка — все работает. Это меня и подбодрило. Пробрался к водительскому месту, взялся за рычаги, нажал на акселератор, и машина пошла. Выбрался из леса и пустил на всю железку — только ветер засвистел; скоростью совсем пламя сшибло.
— Мог бы и взорваться, — заметил Корсун.
— Мог, — согласился Кульдин, — только потом это на ум пришло, а сначала об одном думал: танк надо спасти.
Через два дня бои перекинулись еще восточнее — в Баранцево, Бакеево, центр совхоза «Общественник». Они продолжались с тем же упорством и неравенством сил.
По приказанию Катукова танкисты совершили дерзкий налет на деревню Надовражье. Танки вел Константин Самохин. Разыгралась ранняя зимняя метель. Снег сыпал и сыпал не переставая. Танки прошли лесными, занесенными дорогами и ворвались к фашистам неожиданно.
— Алеша, — сказал водителю Дибину Самохин. — Покажи-ка им, что мы живы, погладь их гусеницами.
Дибин провел «тридцатьчетверку» по улице, давил автомашины, пушки, повозки. Гитлеровцы, перепуганные, с воплями разбегались в стороны. Самохин открыл люк и стал метать гранаты в бегущих.
Алексей, нарушая субординацию, прикрикнул на старшего лейтенанта:
— Не дури, командир, закрой люк! Предупреждение подоспело вовремя. Откуда-то из-за деревни ударила артиллерия. Наши танки вышли за околицу, скрылись в белой пелене пурги.
Рейд танков Самохина закончился успешно. Гитлеровцы отбивались неорганизованно и понесли довольно большие потери.
Вскоре противник вынужден был перейти к обороне. Это произошло в первый декабрьский день 1941 года. Наступление гитлеровских орд на Москву застопорилось. Еще были бои, случались активные перестрелки, но дальше фашисты не двинулись.
И на этом, последнем рубеже, как и две недели назад, врага встречали все те же панфиловцы, танкисты-катуковцы, конники-доваторцы.
Гитлеровские штабы давно уже объявили о разгроме 1-й гвардейской танковой бригады, а она била захватчиков в Саввине и Железникове, в Степанькове и Духанине, в Баранцеве и Надовражье. За две недели тяжелейшего отхода к Москве танкисты-гвардейцы уничтожили сто шесть танков противника, тридцать семь противотанковых орудий, шестнадцать минометов, двадцать семь пулеметных гнезд, много автомашин, до трех полков пехоты. Каковы же были потери бригады? В боях сгорело семь танков. Это потеря невозвратимая. Кроме того, подбито двадцать шесть танков, но все они отбуксированы и восстановлены. Если сто шесть разделить на семь, получится пятнадцать с лишком. Гитлеровские танкисты потеряли в пятнадцать раз больше боевых машин, чем оборонявшиеся, отходившие гвардейцы Катукова.
Нет, катуковцы не дали себя запугать. Они стояли насмерть, нанеся серьезный урон врагу. Армада захватчиков подошла к самой столице. Цель была совсем близка и в то же время недосягаема. Получилось по русской пословице: видит око, да зуб неймет.
Проходил один декабрьский день, второй, третий. Фашисты стояли, не продвигаясь вперед ни на шаг, а кое-где даже переходили к обороне. Сначала они пришли в замешательство. Так бывает с человеком, наскочившим на неожиданное серьезное препятствие. Потом появились сомнения, признаки животного, опустошающего страха.
Гитлеровцы, прошедшие по всей Европе, покорившие многие столицы, стояли у стен Москвы. Но они не чувствовали себя победителями, боялись непокоренного города. Будущее их страшило.
Вот что писал о тех днях Гудериан: «5 декабря доложил но телефону фон Боку о переходе к обороне. В ту же ночь с 5 на 6 декабря вынуждены были прекратить свое наступление также 4-я танковая армия Гепнера и 3-я танковая армия Рейнгардта, вышедшая с севера к пункту, находившемуся в 35 километрах от Кремля, так как у них не было сил, необходимых для достижения великой цели, уже видневшейся перед ними. Наступление на Москву провалилось. Все жертвы и усилия наших доблестных войск оказались напрасными. Мы потерпели серьезное поражение...»
А наши танкисты пришли сюда от самой границы. Это был горький, страшный, изнурительный путь, путь невиданных испытаний. И все-таки они не считали себя побежденными. Они и здесь, у последнего оборонительного рубежа перед Москвой, горячо верили в свою победу.
Именно в эти дни Дмитрий Лавриненко написал своим родным: «Привет с фронта! Проклятый враг все стремится к Москве, но ему не дойти до Москвы, он будет разбит; недалек тот час, когда мы будем его гнать и гнать, так что он не будет знать, куда деваться. Не видать Москвы гитлеровским воякам! Обо мне не беспокойтесь. Если я погибну, то смертью героя, но погибать не собираюсь».
Когда Дмитрий писал эти торопливые, вылившиеся из самого сердца строчки, он, как и все мы, еще не знал, что Москва, вся страна шлет на фронт подкрепление, что свежие части идут на помощь.
Мы не знали этого. Мы только чувствовали, что так будет, что Москва выстоит!
