|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
«Разбирайте мой дом»
Смерть Лавриненко
Возвращение
Приказ выполнен
«Враг отходит...»
Эти два слова писали в донесениях, передавали из уст в уста, сообщали с гордостью и ликованием.
Над смертельно уставшими людьми приоткрылась темная завеса, ярко блеснуло солнце надежды, все, даже отчаявшиеся, увидели — Москва не пала, гитлеровцы не прошли по ее площадям.
Война покатилась назад — на запад.
И па Волоколамском шоссе наступил перелом. Сюда пришли свежие силы, устремившиеся в прорыв.
Но танкисты 1-й гвардейской не отошли во второй эшелон, хотя уже больше двух месяцев вели изнурительные, кровопролитные бои. Сил оставалось мало. Люди страшно устали. Они имели право на отдых и самые высокие почести. Кому же возглавить наступление? Из кого составить острие клина, которое вонзится в уходящие колонны врага? И выбор снова пал на них — танкистов-гвардейцев: за ними бесценный опыт, знание дорог, врага и местности.
Сразу после победы под Крюковом командарм Рокоссовский создал подвижную оперативную группу под командованием Катукова. В нее вошли танковые, артиллерийские и стрелковые части. Костяком группы были те, кто совершал беспримерные подвиги под Волоколамском, кто загородил своей грудью Москву в ноябре.
И теперь нам предстояло пройти обратный путь на Волоколамск.
Чтобы совершить планомерный отход, вывести из-под Москвы технику и войска, гитлеровцы с отчаянием утопающих цеплялись за шоссе, за водные преграды, узлы дорог. Они оставляли после себя минные заграждения, взорванные мосты, сожженные деревни.
«Нужно навести среди фашистов панику, — было решено в штабе танкистов, — нельзя допустить, чтобы они все разрушили, чтобы вышли невредимыми».
Танки группы Катукова с десантниками на броне совершили обходный маневр в тыл противника. От станции Нахабино они прошли на юг, переправились в Павловской Слободе через реку Истру и неожиданно появились у станции Ново-Иерусалимская, а затем западнее города Истры перерезали шоссе у Ново-Петровского. Отступавшие фашисты оказались в ловушке. Путь на Волоколамск им отрезали.
Этот рейд южнее Волоколамского шоссе был совершен в короткий срок, в трудных условиях. Танки шли по бездорожью, по глубоким снегам, в отрыве от баз снабжения. Ударили тридцатиградусные морозы. Десантники сидели на броне, покрытой инеем.
Появление советских танков на шоссе за рекой Истрой было для врага полной неожиданностью. Гитлеровцы неохотно покидали деревни, страшась холодов. Но советские танки были страшнее. Наступление убыстрилось.
Пользуясь благоприятным моментом, оперативная группа Катукова успешно продвигалась по Волоколамскому шоссе. Остановка вышла лишь у Ново-Петровского. И тут произошло событие, навсегда оставшееся в памяти у танкистов. Позже о нем очень хорошо рассказал Яков Яковлевич Комлов:
«17 декабря, завладев Дуплевом и Румянцевом, мы вошли в Ново-Петровское и встали: виадук через шоссе был взорван. Глыбы бетона и плети рельсов перекрыли дорогу. Впереди уползала фашистская колонна.
Командую: в объезд! Слева от виадука железнодорожная насыпь опускалась круто, эскарпом. Эскарпы танки не берут. Справа виднелась платформа станции, насыпь сходила на нет. «Вот там, — думаю, — мы и перелезем, спустимся к речке Маглуше, перейдем ее вброд, а дальше по выемке — на гору, на шоссе». Три танка уже миновали полотно и подошли к броду.
И тут справа я заметил две фигуры — пожилую женщину и мальчика. Они бежали нам наперерез и что-то кричали.
— Включай мотор! — сказал я и вылез навстречу.
— Стойте! Стойте! Там мины!
Да я и сам понял: противник не дурак — перекрывать взрывом дорогу и рядом оставлять неминированный брод.
— Где же нам переправиться, мать?
— Лучше вон там, у моего дома. Там речка уже.
Я посмотрел на дом. Он стоял как раз поперек ложбинки, по которой мы только и могли вскарабкаться на шоссе. Напротив дома берега речки были слишком круты.
— Ничего не выйдет, мать. Нужен мост, бревна.
— Бревна есть... Разбирайте мой дом.
— Где ж вы будете жить? Ведь село-то сгорело.
— Пересидим в землянке... Спеши, милый, фашист уже за околицей.
Подошла стрелковая рота во главе с политруком Филиппом Олизаренко. Женщина взяла топор и показала пример. Начали мы, конечно, не с дома. Бойцы бегом сносили на берег бревна, лежавшие во дворе, дрова. Но потом пришлось разобрать сени, наконец, взяться за сруб. Сделали клетку в четыре наката, обмотали телеграфным проводом.
— Начинай переправу! — скомандовал я.
— А мины? — спросила женщина.
Оказалось, что гитлеровцы заминировали весь противоположный берег. Наши саперы еще не подоспели.
— Вы знаете, где они стоят?
— Я видел, как они ставили, — ответил мальчик.
Первым переправился танк старшего лейтенанта Лавриненко. Мальчик бежал впереди змейкой, машина аккуратно следовала за ним. Осторожно миновав остатки дома (я следил, чтоб хоть их не задели), Лавриненко вышел на шоссе.
И тут из засады ударил фашист. Мальчик упал. Но спустя мгновение поднялся, повел за собой следующий танк. Переправа была в разгаре, когда под одной машиной разорвалась мина. Фугас был легкий — такие только и давить танками, но бежавшего рядом мальчика контузило.
С переправы донесли: пошли КВ, мост разъезжается, нужны еще бревна. И я сказал: «Тащи еще бревна». КВ не маневренная «тридцатьчетверка». Проходя через двор, тяжелый танк Степана Корсуна зацепил дом. Одна стена завалилась, рухнуло несколько венцов второй, разошлись бревна третьей. Калека-дом, теряя крышу, съехал вниз, к реке.
Доложили, что фашистов настигли в Антоновке. В каждом грузовике лежали снопы соломы для поджогов. Не успели. Убежали в лес. Путь на Деньково и Чисмену был открыт. Позже я узнал, что через переправу, наведенную у дома на берегу Маглуши, прошли все части двух армий — 16-й и 20-й.
С блокнотом я подошел к женщине. Зовут Кузнецова Александра Григорьевна. Судомойка сельпо. Вдова. Сына зовут Петей, одиннадцать лет. Вместе с командиром полка Черяпкиным мы написали документ, вручили Александре Григорьевне, сказали: «Советская власть подвиг ваш не забудет».
И поехали дальше».
Прост и велик благородный порыв русской женщины. Она-то сама не считала свой патриотический поступок подвигом.
Во время боя местные жители сидели в окопе. Они видели, как фашисты ставили мины, как подошли советские танки, какая опасность им угрожала. И Кузнецова, не раздумывая, побежала на помощь, за ней — сынишка.
Когда заходила речь о переправе танкистов, Александра Григорьевна, как бы объясняя происшедшее, говорила:
— Куда же я их, родименьких, на смерть пущу! Да что мне мой дом, деревяшки-полешки, меня, старуху, кладите бревнышком поперек реки. Только бы супостата проклятого быстрее изничтожить.
Этим чувством жили тогда все.
Вот и знакомые места. От Денькова дорога шла в гору, на которой Петровское, а справа, за лесом, — Чисмена. Танкисты возвращались туда, где с начала ноября стояли в обороне.
Впереди двигался танк Лавриненко, за ним еще две машины.
— Что-то подозрительно тихо, — заметил старший сержант Фролов.
— Видно по всему — нас не ждут, — сказал Дмитрий, — надеются на минные поля, а мы их проскочили.
И действительно, гитлеровцы не ожидали такого скорого подхода советских танков. Завидев их, они начали разбегаться по огородам, по сараям. Ни одна их противотанковая пушка не выстрелила. Но когда машины Лавриненко прошли Покровское, фашисты опомнились. Они выдвинули на шоссе десять танков, намереваясь отрезать наших смельчаков от главных сил и уничтожить их. Вражеские артиллеристы вернулись к орудиям, открыли огонь по нашим танкам. Лавриненко приказал встать на опушке леса.
— Пуганых пугают, — усмехнулся он. — Да разве мы когда боялись? Дай-ка мне бронебойный, — попросил он у Фролова.
С первого же выстрела тяжелый вражеский танк окутался черным дымом.
— Пятьдесят второй! — сказал Дмитрий.
— Счет хороший, — улыбнулся Фролов.
Лавриненко был в бригаде танкистом-снайпером. Сначала Дмитрий затеял отмечать количество уничтоженных вражеских танков на броне. Но машины у него часто менялись, и он стал вести счет в уме. Никто из его друзей не мог похвалиться таким результатом.
Со стороны Денькова подошла вторая группа наших танков. Лавриненко обрадовался:
— Подмога подоспела, давай теперь осколочный, будем фашистских артиллеристов разгонять.
Гитлеровцы поспешно бежали. Даже танкисты бросили машины и присоединились к бегущим пехотинцам.
— Спасают свою шкуру, — презрительно плюнул Дмитрий. — Дадим им вдогонку, чтоб помнили Москву!
Из подошедших танков «тридцатьчетверка» лейтенанта Яковенко повернула направо, на Гряды. За ней пошли еще две машины. Смяв заслон в Грядах, наши танки внезапно ворвались в Чисмену. Бой был короток и беспощаден. Срывая калитки, ломая заборы, фашисты, кто в чем был, бежали вон, пытаясь скрыться в лесу. Многие из них полегли на улице, у грузовиков, у орудий.
нет стр. 273—274
Лавриненко похоронили между Покровским и Горюнами, на опушке леса, у дороги.
Речей не произносили, не было ни цветов, ни музыки. Только зеленые, вечнозеленые еловые ветки легли на мерзлые комья земли. Сколько их, таких могил, разбросано на подмосковных полях! Все ли найдены они? Все ли имена павших известны народу?
Лавриненко никог
да не будет позабыт. Его товарищи сложили о нем стихи и песни. Боевые друзья, оставшиеся в живых, помнят о нем и поныне. Простые фронтовые строки, написанные одним из друзей Лавриненко, может быть, и не блещут красотой поэтического слога, но сложились они от души, от чистого солдатского сердца:
Под березою кудрявой
Танкист раненый лежал.
Он к груди, пробитой пулей.
Орден красный прижимал.
Кровь лилась из свежей раны
На истоптанный снежок.
Лавриненко, умирая,
Отдал рапорт и умолк.
Похоронен под березой,
У дороги столбовой.
Отдал жизнь за дело мира
Наш гвардеец молодой.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Чем дальше уходили танки от Москвы, тем беспокойнее чувствовали себя мы, политотдельцы, оставшиеся во втором эшелоне. У нас уже было не так многолюдно. Где-то вдали гремели бои, совершались важнейшие события. До нас же доходили отрывочные сведения. Наши старшие товарищи — Ружин, Боровицкий, Польщак, уехавшие несколько дней назад в подразделения, не возвращались.
— Эй вы, печатная пропаганда! — подшучивал над нами политрук Павел Смирнов, заведовавший партийным хозяйством. — Отстаете от жизни. Ваше перо не приравняют к штыку. Где герои боев, где трофеи наших войск?
Мы были в унынии. Правда, о героях Каменки и Крюкова в «боевом листке» писали. Выпустили очередной номер, когда бригада пошла в наступление. А потом возникла пауза. Донесения приходили редко. Политработники сразу не уловили перемену в войсках. Начальство наше на какое-то время о нас позабыло.
II когда Иван Григорьевич Деревянкин заехал ночью в политотдел, мы, позабыв о субординации, забросали его упреками и вопросами:
— Долго ли будем тут сидеть?
— Где наши танкисты?
— О чем писать?
Он раскатисто рассмеялся, расстегнул свою сумку и высыпал на стол донесения из батальонов, письма, полученные из тыла, наградные листы, заполненные карандашом, какие-то фотографии.
— Материалов уйма, и очень интересных, — сказал он. — Садитесь и строчите самый наисвежайший «боевой листок». Наши танкисты вернулись в Чисмену. Наступление идет успешно.
Деревянкин, не скупясь, выложил одним махом столько новостей, что их хватило бы на пять номеров.
— Когда же мы-то туда поедем? — спросил я.
Иван Григорьевич почесал в затылке, осмотрел молодых помощников (все мы и на самом деле были молоды, мне, самому старшему, исполнилось тогда двадцать пять) и с озорной улыбкой сказал:
— Эх, елки-палки, была не была, утречком и тронетесь в путь.
Времени оставалось мало. Я с Шумиловым занялся выпуском «боевого листка», а Гендлер и Панков укладывали бумаги и вещи. Ворча что-то под нос, собирался и Павел Смирнов.
Деревянкин, оставив нам кучу указаний и советов, укатил по какому-то срочному делу в Москву, а мы выехали на Волоколамское шоссе.
И чем дальше мы продвигались к фронту, тем заметнее были перемены, происшедшие за последнюю неделю. По обочинам дороги валялись полузанесенные снегом поломанные повозки, обгоревшие, покореженные грузовики, снарядные гильзы, убитые лошади. Около какой-то деревни Панков попросил остановить полуторку и заснял целый склад немецких касок.
— Без голов они выглядят веселее, — пошутил он.
Поток машин к фронту заметно возрос. По шоссе мчались грузовики с горючим, снарядами, продовольствием. Наверху сидели бойцы, догонявшие свои части. Тракторы тянули орудия. Шагали по обочине пехотинцы. Скакали конники. Выло тесно, шумно, весело.
Навстречу иногда попадались пленные, конвоируемые автоматчиками. Вот они — завоеватели, люди «высшей расы», сверхчеловеки! Впервые мы видели их так много. Они шли с посипевшими лицами, засунув руки в карманы, хмуро глядя под ноги. Вид их вызывал отвращение: пилотки, нахлобученные на уши, поднятые воротники, головы, повязанные бабьими платками, веревочные опояски вместо ремней, на некоторых снятые с мирных жителей валенки.
Наши бойцы с любопытством и презрением рассматривали пленных, делились впечатлениями:
— Ишь рассопливились! Во Франции небось было веселее.
— Платков-то у баб понахватали, тряпичники.
— Ребята, а они ведь в Москву топают. С оружием не пробились, так под конвоем туда войдут.
— Пусть посмотрят и другим закажут — к Москве не ходить...
В Истре мы завернули к развалинам Иерусалимского монастыря. Всюду были груды кирпича. Потолок старинного собора рухнул. Погибла прекрасная живопись, изумительные творения мастеров. Ради чего это сделано? Была ли военная необходимость взрывать памятник русского зодчества? Нет. Гитлеровцы разрушили его попутно, между делом, только потому, что это не германское, не арийское.
За Истрой, за Ново-Петровским, почувствовалось огненное дыхание фронта. Догорали дома в деревнях. Чадили подожженные танки и грузовики. Больно сжималось сердце при виде выбитых окон пустующих изб, стариков у пепелища — все сгорело, подчас только одна черная печная труба тянулась к морозному небу. В одной из деревень, у сарая, лежала замученная фашистами молодая женщина. Над ней склонилась в беззвучном рыдании старушка. Плакала рядом внучка. Она никак, видимо, не могла понять, что произошло. Проходившие мимо наши воины остановились, сняли шапки.
...На ночевку решили заехать в Чисмену, где мы жили в ноябре перед отходом.
Поселок почти весь уцелел. Но что-то и тут переменилось. Не было прежнего уюта и порядка. Многие сараи и калитки поломаны, поленницы дров исчезли, в окнах вместо выбитых стекол торчала солома.
На улице чернели трупы гитлеровцев, припорошенные снежком. При въезде в Чисмену стоял сгоревший вражеский танк. Из его люка высунулась по пояс обгоревшая фигура без головы. Как видно, панцирник хотел выпрыгнуть из танка, объятого огнем, но в этот миг снарядом снесло ему голову.
Эта страшная картина символизировала итог похода фашистов на Москву.
Чисмена притихла. Никого из жителей не было видно. Где ночевать? Кто-то из нас усомнился, стоит ли заезжать к нашей старой хозяйке Евлампии Кузьминичне, которая проводила нас в ноябре не очень ласково.
— И в самом деле, опять разворчится старушенция, — поддержал сомневающегося шофер Женя Васильев.
— Ничего, не бойтесь, — посмеивался Виктор Шумилов, — любовь не шутка, она проверяется временем.
Мы свернули к знакомому дому. Заметив нашу машину, Евлампия Кузьминична вышла на крыльцо и приветливо — этого мы совсем не ожидали — пригласила нас войти.
Вот и наша комната. Ровно месяц не были мы здесь. Горница та же. И пол чисто помыт. А все-таки что-то не то. Ударил в нос тяжелый запах давно не проветриваемого, грязного помещения. Испачканы стены. На потолке копоть.
— Второй день скребу и мою, — сказала, как бы оправдываясь, хозяйка, — и никак не очищусь от их зловония.
Пока мы устраивались, Евлампия Кузьминична согрела самовар, постелила на стол чистую скатерть, вынула из тайника свое любимое малиновое варенье, пригласила нас к чаю. Мы удивленно переглядывались: этого раньше не бывало. А она подсела к столу, оглядела нас как-то совсем по-другому — мягко, по-матерински и, смахнув концом платка набежавшую слезинку, стала неторопливо рассказывать о своем житье-бытье при фашистах.
— Как ушли вы, тишина в доме порадовала. Я ведь нелюдимка, не переношу шума, суеты. Жизнь моя нелегко сложилась. С годами привыкла к тишине, к одиночеству. Только недолго блаженствовала. Через день или два ввалилась орава. Шум. Гвалт. Соломы в комнату натащили, чтоб теплей было, да так ее и не выносили. Все время печь топилась. Жар от нее нестерпимый. Спала я на кухне — приткнусь в углу на лавке, вздремну немножко. И выйти боюсь, на глаза показаться боюсь. Слышала — в других домах повыгоняли хозяев, убивали даже. Сижу и трясусь, и жизнь мне не мила. Они же, скоты поганые, вели себя не по-людски. Пьют, гогочут, в карты играют, лаются как собаки, а то разденутся донага и вшей бьют. Ни дверь, ни форточку не смей открывать. Через неделю, через две такой тут воздух стал — я и не знаю, чем они дышали. Поверите ли? Люди одичали, и мне страшно было оставаться с ними.
Мы слушали, потрясенные.
Воспользовавшись необычной разговорчивостью хозяйки, я спросил, что самое страшное запомнилось ей из тех дней. Она задумалась, долго молчала и наконец тихо, с болью проговорила:
— Поверьте — смерти я не боялась: жизнь позади. Напугало меня другое: они не считают нас людьми. Смотрит он на меня и как бы не видит и не хочет видеть. Ему все равно — что я, что куренок мой. И когда я подумала как-то, что мне до конца дней жить с ними, вот тогда и стало по-настоящему страшно...
Так открывались нам на войне души людские.
19 декабря работник штаба Западного фронта разыскал генерала Катукова в деревеньке Бели, приютившейся у лесочка. Он вручил комбригу пакет, в котором было предписание: группе Катукова овладеть Волоколамском.
Михаил Ефимович сказал ему:
— Прошу передать командованию — приказ выполним!
С этого часа началась подготовка к штурму города. Фашисты поспешно откатывались на запад, минируя мосты и дороги, лихорадочно погружая имущество на железнодорожные платформы.
— Нельзя медлить ни одного часа, — говорил Катуков, — надо выслать вперед саперов. Каждый боец должен знать задачу — как можно скорее взять Волоколамск.
Наступавшие с северо-востока танкисты генерала Ф.Г. Ремизова опрокинули вражеские заслоны в Шишкине, Ченцах, Пушкарях, вышли к северной окраине Волоколамска. Взаимодействуя с ними, катуковцы, шедшие с юго-востока, атаковали стремительно. Экипажи лейтенанта Яковенко и Фетисова неожиданно ворвались в Горюны. Фашисты бежали, оставив исправные пушки и автомашины. На наших танках поместились саперы из мотострелкового батальона. Они обезвредили десятки мин, работали быстро, смело под огнем врага.
Участвовал в наступлении и Александр Федорович Бурда. Его танки шли на Горюны и Матренино, в те места, где он дрался в ноябре вместе с панфиловцами. В Горюнах у дороги увидел он свою сгоревшую «тридцатьчетверку» и машину Ивченко. Комбат постоял молча с обнаженной головой, сказал башнеру Стороженко:
— Не забыл, Василь, того дня? Чуяло сердце, что вернемся сюда. Они нам еще заплатят и за сгоревшие машины, и за Ивченко, и за панфиловцев.
Тут Бурда встретился с командиром мотострелковой роты Терентием Рябовым.
— Куда, земляк, путь держишь? — спросил, здороваясь, Александр Федорович.
— Все туда же, — ответил Рябов, — может, подвезете нас?
— С удовольствием! — согласился Бурда. Встречались они не впервые, хорошо знали друг друга. Терентий Рябов тоже родом с Украины, из Днепропетровской области, прошел весь путь с бригадой. Его рота трижды выходила из окружения, не раз выполняла сложные задания. Лучшего пехотинца-командира Бурда и не желал.
Посадив роту Рябова на танки, комбат направился со своим отрядом в сторону Жданова, где гитлеровцы сосредоточили орудия, минометы, стремясь преградить наступающим путь на станцию Волоколамск.
Фашисты отстреливались, но продержались недолго. Завидев советские танки, они отошли. Кроме техники они бросили в Жданове тридцать семь подвод с боеприпасами, имуществом, продовольствием.
Спустилась темная ночь. Погода переменилась — подул порывистый ветер, набежали облака, повалил густой снег.
Но наступление продолжалось. В два часа ночи мотострелки капитана Голубева заняли Возмище, населенный пункт возле самого города. Не отдохнув, они устремились на окраины Волоколамска.
К рассвету 20 декабря горожане услышали стрельбу около железнодорожной станции и на северной окраине, куда прорвалась группа Ремизова. С южной стороны завязали бой на улицах танки Бурды и Самохина. Замысел командования претворялся в жизнь: наступающие ударили по городу с флангов. Боясь быть отрезанными, фашисты отошли.
Уличные бои носили скоротечный характер, продолжались недолго, и уже днем 20 декабря, получив донесения из частей, вошедших в город, Катуков доложил командарму:
— Волоколамск взят!
Так на одном из главных направлений — Волоколамском — наши воины отбросили гитлеровские полчища от Москвы. Несмотря на довольно упорное сопротивление, тяжелые зимние условия, первое наступление прошло удачно. Около ста километров от Крюкова до Волоколамска были пройдены за одиннадцать дней. Врагу не удалось задержаться ни в Истре, ни в Волоколамске. Из многих пунктов гитлеровцы бежали панически, побросав технику и военное имущество. Тысячи завоевателей остались лежать на подмосковной земле.
В Волоколамске мы еще раз увидели кровавые следы фашистов, их звериное обличье. Гвардейцы, ворвавшиеся на Солдатскую площадь, сняли с виселиц восемь повешенных и бережно уложили на снег. Полуобнаженные трупы замерзли. На телах — кровоподтеки, рваные раны, следы пыток.
Они были молоды, шесть парней и две девушки. Это было видно по их лицам, по их бронзовым, мускулистым телам. Мы гневно скорбели, глядя на замученных, и, конечно, гордились ими, нашими ровесниками, не покорившимися врагу, сохранившими верность клятве.
Позже их имена, подробности их подвига и гибели узнал весь мир.
В другой части города мы увидели следы еще одной трагедии. Местные жители показали нам сгоревшее трехэтажное здание школы. Красный кирпич покрылся копотью, зияли черные проемы окон. Заглянули внутрь. Там на полу, на каменных лестничных переходах лежали обуглившиеся трупы. Их были сотни. В школе размещался госпиталь для советских военнопленных. Перед бегством фашисты заколотили окна, двери и подожгли здание. Раненые воины задыхались в дыму, просили о помощи, проклинали убийц. Особенно много сгоревших лежало на лестнице. Они, видимо, хотели выбраться из огня, но с улицы стреляли.
Эта картина дикой, неслыханной жестокости потрясла всех. Она не забудется никогда.
В тот вечер, сев за машинку, чтобы написать текст для «боевого листка», я перебирал впечатления за день. Снова и снова вставали передо мной и восемь повешенных, и заживо сожженные пленные, и Дмитрий Лавриненко, о смерти которого я узнал только в Волоколамске, и десятки товарищей, павших в бою. Вспомнил погибшего на фронте своего брата и старушку мать, ее печальные письма с берегов родной Оки. К радости победы примешивалась горечь утрат. И сами собой сложились строки:
За плач детей, за слезы жен и раны,
За братьев наших, павших на снегу,
За матерей, состарившихся рано,
За кровь и смерть мы отомстим врагу!
На следующий день мы с Гендлером пробирались к танкистам. Они стояли на западной окраине города. Здесь еще постреливали из автоматов. Иногда слышались разрывы мин.
Бурда, выслушав поздравления с победой, сказал:
— Да, фашистов мы в Москву не пустили, показали им от ворот поворот. Они тронулись теперь в обратный путь. И знаете, что еще интересно? Они начали думать, зачем сюда шли и что завоевали. — Он встал, надел шапку, пригласил: — Пойдемте, покажу прелюбопытную штуку.
Капитан привел нас в опустевшую избу. Стекла здесь были выбиты. На полу и на деревянных нарах — грязная солома, вонючие тряпки, на столе — бутылки, консервные банки.
Мы удивленно переглянулись: что ж тут любопытного? Обычная обстановка, после того как здесь побывали фашисты. А Бурда молча указал на стену. Когда-то эту стену тщательно побелили, а сейчас она вся была исцарапана. На известке карандашом начертано слово «Ende!». Конец! Оно написано десятки раз — и крупно и мелко, вдоль и поперек.
Конец! Что имели в виду гитлеровцы? Свою личную погибель или поражение всей армии? Свои несбывшиеся мечты о захвате Москвы или потерю иллюзий, навеянных Гитлером? Ясно одно — это был перелом в настроении, в умах фашистских солдат.
Еще годы будет бушевать война, будет еще и Сталинград, и Курская битва, и сражение за Берлин. И слово это дойдет до сознания всех немцев, и весь мир признает: наступил конец фашизму! Но впервые его произнесли пока только отдельные гитлеровцы в зимние метельные дни под Москвой.
