|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
«Иду в бой коммунистом»
На Ламском плацдарме
Тимково освобождено
Песня
Подвижные крепости
Осмысление пройденного
Волоколамск освобожден. Москва осталась позади, неприступная и непобедимая.
Гитлеровские генералы всполошились. Одни требовали подкреплений, другие ссылались на адски сложные условия войны — сильные морозы и бездорожье, третьи жаловались на усталость солдат. Гитлер, как азартный игрок, производил перетасовку командующих, приказывал задержаться на выгодных рубежах во что бы то ни стало. Больше всего он боялся панического бегства своих солдат, полного крушения фронта. Гитлер, изучивший в деталях нашествие Наполеона на Россию, знал, как опасно беспорядочное бегство. Строжайшие приказы требовали удерживать занятые позиции у Москвы любой ценой.
Сразу за Волоколамском фашисты закрепились на выгодном рубеже — на реке Ламе. Лама невелика, но извилиста и местами глубоководна. Она протекает западнее города с юга па север. У нее крутые, обрывистые берега, по которым разбросаны населенные пункты. Около самой Ламы высится Лудина гора — господствующая высота. С нее видна окрестность на многие километры. Этим-то естественным рубежом и решило воспользоваться фашистское командование. Пока шли бои у Истры, Чисмены, Волоколамска, гитлеровцы лихорадочно укрепляли линию обороны на Ламе. Кроме постановки мин они спешно строили блиндажи, дзоты, закапывали в землю танки и орудия. Один из офицеров, засевших на этой высоте, писал: «Лудина гора неприступна. Обход ее невозможен, так как всю окружающую местность мы держим под огнем. Гарнизон неплохо проведет зиму в своих укреплениях».
И действительно, Лудина гора была «крепким орешком». Пять дней танки бригады при поддержке автоматчиков штурмовали высоту и каждый раз откатывались назад под губительным огнем вражеской артиллерии, пулеметов и минометов. Разведчики из батальона Голубева, ворвавшиеся в один из блиндажей на этой горе, докладывали командованию:
— Фашисты и впрямь решили обосноваться тут на всю зиму. В землянках у них кирпичные печи, кровати с теплыми одеялами, столы и буфеты. Все, что можно, фашисты утащили из ближайших деревень.
Командиры наступающих частей, воины, преследовавшие врага, тяжело переживали неудачу — остановку перед Лудиной горой.
В штаб Катукова попало обращение командира вражеской 23-й пехотной дивизии к своему командному составу:
«Господа командиры! Общая обстановка военных действий властно требует остановить быстрое отступление наших частей на рубеже реки Ламы и занять дивизией с обеих сторон упорную оборону. Позиции на р. Ламе должны защищаться до последнего человека. Под личную ответственность командира требую, чтобы этот приказ нашего фюрера и верховного командующего был выполнен с железной энергией и беспощадной решительностью. Если противнику удастся прорваться на нашем фланге, то необходимо во что бы то ни стало продолжать оборону населенного пункта. Каждый прорыв должен быть ликвидирован, а населенные пункты, безусловно, должны быть удержаны. Эту задачу каждый командир решает самостоятельно, без приказа сверху.
Русские недостаточно сильны, чтобы делать операции больших масштабов. До сих пор на нашем фронте против нас выступали только небольшие, решительно руководимые части с малочисленной артиллерией и танками.
Дивизия мобилизует все свои тылы и вернет в полки отставших от своих частей военнослужащих. Требуются энергичные усилия всех воинов, имеющих оружие, чтобы поднять боеспособность войск. Позади у нас резервы продовольствия и оружия для поддержания фронта. У каждого воина должна снова пробудиться воля к обороне и вера в наше превосходство.
Настоящий кризис должен быть и будет преодолен.
Вопрос поставлен о нашей жизни и смерти».
Другие разведывательные сведения свидетельствовали о том же: гитлеровцы намерены удерживаться на Ламе. Михаил Ефимович, изучив документы и донесения, сказал работникам штаба:
— Нам нет смысла топтаться у Лудиной горы. Надо искать слабое место в обороне противника. Тогда фашисты сами побегут с этой горки.
И начались поиски. После сопоставления всех данных было решено передвинуться на правый фланг и атаковать село Ивановское, неподалеку от вражеского оборонительного рубежа. Стрелки вместе с танкистами пошли в атаку. Село простреливалось с Лудиной горы и из-за Ламы. На штурм шли под огнем. Шеренги наступающих редели. Несколько раз село переходило из рук в руки, и наконец гитлеровцы, не выдержав натиска, отошли за Ламу, в деревню Михайловку.
Сразу же в отвоеванное село перебрался командный пункт группы войск Катукова. Генерал со штабом разместился в подвальном помещении полуразрушенного здания техникума. Сюда принесли стол, железные койки из бывшего общежития, старенький тульский самовар, затопили печку, обитую жестью.
Катуков приказал не давать врагу передышки, продолжать наступление.
Пехотинцы при поддержке танков устремились на Михайловку. Впереди, как и в боях за Волоколамск, шла мотострелковая рота лейтенанта Терентия Рябова. Собственно, она не шла. Точнее, здесь было медленное, рискованное продвижение, вгрызание в оборону противника. Перед мотострелками расстилалась снежная равнина, простреливаемая и с фронта и с флангов. Несколько смельчаков-саперов ползли, выискивая и обезвреживая мины. Следом пробирался Рябов, за ним — его бойцы. Танки стояли сзади, ожидая, когда освободится путь от минных заграждений. Они прикрывали наступавших стрелков огнем.
Свирепствовал мороз. Сквозь розоватые облака проглядывало неласковое солнце. Лейтенант полз по снегу, укрываясь за белыми кочками, за сугробиками, подолгу лежал, оглядывался назад — продвигается ли рота? Бойцы в маскхалатах похожи на грязные бугорки снега. Но как ни медленно они ползли, а все-таки были заметны на чистом поле.
Адский холод пробирал до костей. Коченели пальцы рук. Ноги казались чужими. Маскхалат от длительного лежания в снегу сырел, покрывался мелкими льдинками. При передвижении они шуршали, как кольчуга. И громко стучало сердце: каждый шаг — бросок на запад и... в неизвестное. То там, то здесь взрывались снаряды, шлепались мины. И, оглядываясь назад, Рябов видел: не все двигались за ним — некоторые остались позади наступающей цепи. «Отвоевались», — мысленно отмечал он и, стиснув зубы, снова полз вперед.
Этой ночью, перед тем как идти на задание, Рябов написал заявление в партийную организацию роты. Отдавая листок парторгу, сказал: «Кто знает, что может случиться. Сохрани». В заявлении же написал следующее:
«Находясь на фронте Великой Отечественной войны в борьбе с германским фашизмом, я всецело свою жизнь отдаю на служению народу. В боях с фашизмом я 11 июля 1941 года был ранен, после выздоровления вновь пришел в воинскую часть, снова бью фашистскую гадину. Участвовал со своей ротой в освобождении г. Волоколамска от фашистов в первых рядах. Сейчас, идя в бой вновь, я прошу принять меня в ряды Коммунистической партии большевиков».
Простых слов на листке бумаги, как ему показалось, было совсем немного. И звучали они вроде не так, как нужно бы. «Эх, безъязыкий, — досадовал Терентий, — может, не так пишу? Сочинял два часа, а получилось вон что: коряво и не шибко красиво».
Суровая жизнь приучила его к простоте, скромности, немногословию. Родился он на Днепропетровщине, в селе Сергиевка. Крестьянская семья жила бедно. Вся золотая юношеская пора затрачена на батрачество, на тяжелую унизительную работу у кулака. В 1929 году вместе с отцом одним из первых вступил в колхоз, был секретарем сельской комсомольской организации, боролся с кулачеством. А потом началась жизнь военная: служба в армии, учеба, война с белофиннами. Нет, не впервые пришлось ему лежать вот так на снегу, на виду у смерти. Выбор был сделан давно и навсегда.
Рябов очень устал. Болели глаза от ослепительной белизны снега. Знобило. Кружилась голова от бессонных ночей, от недоедания, от сковывающего тело холода. Горячими губами он хватал снег. Невесомые снежинки таяли на языке, на миг освежали, но жажда не проходила.
Близился вечер. Синева ложилась на снежную пустыню. А мотострелки ползли, останавливались и снова ползли. Они начали этот путь с ночи. Прошло восемнадцать часов, а преодолен всего один километр. И уйти было нельзя: за ротным передвигались, испытывая те же муки, его бойцы, которые верили ему. А сзади ждали танкисты. Они тоже надеялись на него.
И отступать не смей!
Саперы подали условный знак — путь свободен. Рябов встал, обернулся к бойцам, крикнул:
— За мной!
И, спотыкаясь, проваливаясь в снег, побежал к дороге, к кустарникам, за которыми виднелись на горизонте крыши Михайловки.
Сзади послышался шум наших танков. Ротный, воодушевленный их приближением, ускорил бег. «Вот и хорошо, — обрадовано подумал он, — не напрасно мерзли, еще рывок — и мы у цели!»
Рядом грохнул снаряд, ослепительно блеснула белая молния. Лейтенант упал в снег, который в последний миг показался ему черным.
А его бойцы бежали к Михайловке. Его смерть прибавила им ярости и бесстрашия. Их обогнали танки.
Вечером наступающие ворвались в деревню. Гитлеровцы, оставив до десятка орудий и немало убитых солдат, заносимых поземкой, спешно отступали из Михайловки.
Ночью друзья похоронили Терентия Рябова, своего командира роты, гвардейца, коммуниста, не успевшего получить партийный билет, до последнего вздоха служившего своему народу.
На следующий день стрелковая бригада, приданная группе Катукова, при поддержке шести гвардейских танков правее Ивановского выбила противника из деревни Владычино. И здесь наши части понесли немалые потери. Зато первый шаг к цели был сделан — Лама в одном месте форсирована, клин в линию обороны врага вбит.
Гитлеровцы никак не хотели с этим смириться. На Ламу, на эту холмистую, лесную местность, они надеялись как на удобный, спасительный рубеж. И вдруг — прорыв. Они решили ликвидировать его немедленно!
28 декабря противник пошел в контратаку.
Утром над Михайловкой и Ивановским пролетела «рама» — вражеский воздушный разведчик. Примета известная: гитлеровцы в ближайшее время что-то предпримут.
За «рамой» в небе появились «юнкерсы». С ревом они пикировали на наши укрепления, машины, сбрасывая бомбы, наугад строча из пулеметов. Вслед за тем землю потрясли сильные взрывы: фашисты били из дальнобойных орудий.
После артналета наступила тишина.
— Жди теперь гостей, — заметил комиссар Бойко.
«Гости» не заставили долго ждать. Прибежавший в штаб разведчик, волнуясь, доложил:
— Немцы из Тимкова вышли на Ивановское. Впереди танки, за ними — пехота и орудия. Идут сюда. Много их — тьма-тьмущая.
Генерал Катуков полез на чердак. Отсюда далеко было видно. Тимково расположено у самой Ламы, южнее Ивановского. Оттуда по снежной целине двигались за танками стройные ряды автоматчиков в пилотках и шинелях. За черными цепочками пехотинцев показались тягачи с пушками.
Кто-то из штабных растерянно проговорил:
— В психическую пошли. Совсем как в кино.
— Психические нынче не в моде, — спокойно сказал Катуков и, не торопясь, хладнокровно, как будто ничего особенного не случилось, стал отдавать приказания.
А основания для волнений были: в Ивановском военных формирований было совсем мало — комендантский взвод, минометная рота да артиллерийский дивизион неполного состава. Катуков понимал всю остроту положения. Пропустить фашистов в Ивановское никак нельзя: приди они сюда — остались бы в мешке наши подразделения, только что прорвавшиеся в Михайлов-ку, и пришлось бы откатываться в Волоколамск, потерять ламский плацдарм.
Суровые минуты испытания. Комбриг знал: победит тот, у кого крепче нервы. Он приказал:
— Всех под ружье!
Комиссар бригады Бойко собрал людей в боевую шеренгу, проверил, все ли готовы к бою.
— Встретим врага по-гвардейски! — призвал он.
Вражеские цепи совсем близко. Морозный воздух сотрясли залпы наших орудий. Фашистские танки остановились. Один из них загорелся. Передняя цепь автоматчиков поредела. Но задние шли и шли. Начали разворачиваться пушки противника, чтобы поддержать пехоту. Но открыть огонь они не успели: наши минометчики точно били по вражеским орудийным расчетам.
А гитлеровские автоматчики продолжали продвигаться. Они бежали, падали, поднимались и снова бежали. Им казалось, что цель близка: еще бросок — и противник побежит. Но их встретил дружный залп из автоматов и винтовок. В штабе не осталось никого. Все, кто мог держать оружие, пошли в боевую шеренгу. Дело завершили «катюши», выпустившие свои огненные снаряды. Грязно-зеленые точки неподвижно лежали на снегу. Оставшиеся в живых уползали назад. Сотни фашистов полегли на снежной равнине.
Потерпев поражение под Ивановским, фашисты двинулись на Михайловку, где закрепился вошедший сюда с боем мотострелковый батальон бригады. Капитан Голубев и старший политрук Олизаренко сказали бойцам:
— Что бы ни случилось, будем стоять на этом рубеже!
Завязался длительный кровопролитный бой за деревню. Мотострелки крепко держались за каждый дом, стояли насмерть.
Серьезные испытания выпали на долю зенитной батареи лейтенанта Милевского. Свои орудия зенитчики установили накануне в лощине недалеко от дороги, между Ивановским и Михайловкой. Утром на огневые позиции налетело пять вражеских самолетов. Но сбросить все бомбы им не удалось. Встретив дружный заградительный огонь, они повернули назад. Днем налет повторился. Пролетев низко над батареей, самолеты развернулись и стали сбрасывать бомбы и бить из пулеметов. Выстрелы зениток и взрывы бомб слились в сплошной грохот. Сугробы кругом почернели. Один из «юнкерсов», выходя из пике, вспыхнул, хвост его оторвался, а горящая кабина грохнулась в снег.
Но и батарейцы, не пропустившие самолеты на Ивановское, понесли потери. Два орудия вышли из строя. Орудийный мастер Васильев, осмотрев поломки, сказал:
— Дело поправимое.
И принялся с помощью расчетов за ремонт. Через несколько часов пушки снова вступили в строй.
При отражении этого налета ранило командира батареи. Лейтенант Милевский бодрился, но чувствовал себя плохо. Командование взял на себя заместитель политрука
Василий Серков, чуть сутуловатый молодой человек с живым, энергичным лицом. Серкова, учителя-историка из Калининской области, на батарее уважали: он и новости газетные расскажет, и стихотворение прочтет, и частушку смешную сложит. Никто как-то раньше не замечал, чтобы замполитрук распоряжался, приказывал. А тут в сложнейшей ситуации Серкову пришлось командовать. Отдав распоряжения командирам орудий, проверив готовность к бою, он сказал парторгу Кременскому:
— Обойди коммунистов и комсомольцев, предупреди всех — без команды не отходить, не хныкать, показывать пример.
Вскоре противник начал обстреливать дорогу и лощину, намереваясь отрезать Михайловку. Еще раз прилетели «юнкерсы», а затем показались и вражеские автоматчики.
— Сохранять спокойствие, — распорядился Серков. — Два орудия бьют по воздушным целям, два — по наземным.
Все, кто не был занят у пушек, пошли в круговую оборону, наскоро окапывались в снегу, вооружались гранатами. Слева, со стороны дороги, атаку отбили. Но и справа, из-за стога сена, поднялась цепь автоматчиков. Ее заставил вернуться пулеметчик Сорин. Гитлеровцы еще несколько раз бросались в атаку на батарею и неизменно откатывались назад.
Стемнело.
Справа и слева по батарее продолжали стрелять. Иногда темноту прорезали красные пунктиры трассирующих пуль. Серкову удалось связаться по радио с комбригом. На запрос, что предпринять, последовал ответ Катукова: «Биться до последнего снаряда, до последнего патрона». Василий Серков обошел расчеты, сообщил приказ комбрига, добавляя от себя:
— Выход один — драться.
Прошли еще беспокойные часы в перестрелках. Потом, поздно ночью, наступило сравнительное затишье. Батарейцы решили пробиваться на Михайловку. Прицепили орудия к грузовикам. Бойцы построились в боевую колонну. Серков передал Катукову донесение: «Решил прорываться на Михайловку, так как дорога на Ивановское отрезана. Будем сражаться за Советскую власть до последнего. Умрем гвардейцами, но сдаваться врагу не будем».
Расчищая себе путь пулеметным и ружейным огнем, батарейцы подошли к Михайловке, наполовину занятой фашистами. Разведчики после долгих поисков выяснили, где расположились наши мотострелки, и зенитчики влились в батальон Голубева.
А утром наши танки очистили дорогу Михайловка — Ивановское от гитлеровцев.
Контратаки противника захлебнулись.
30 декабря из штаба армии был получен приказ: ликвидировать тимковскую группировку противника. Тимково — деревня у Ламы, южнее Ивановского. В ней и в соседних населенных пунктах засели откатившиеся от Москвы остатки разгромленных гитлеровских пехотных дивизий. Дома они превратили в опорные пункты — установили в них пулеметы, пушки, соорудили блиндажи. Гарнизон Тимкова поддерживали артиллерийским и минометным огнем фашисты, прочно окопавшиеся на Лудиной горе.
— Узелок крепкий, — сказал Катуков, — но рано или поздно разрубить его придется. Чтобы враг сам побежал с Лудиной горы, надо взять Тимково и Биркино.
Комбриг вызвал Бурду, поставил ему задачу, сказал на прощание:
— Танков у нас немного. Наскребли вот пять машин — два КВ и три «тридцатьчетверки». С вами будет стрелковая бригада, от нее тоже немного осталось. Главная же таранная сила — наши коробочки. Используйте их умело.
Атака началась ночью. Стрелки выдвинулись вперед, бесшумно продвигаясь к Тимкову. Попозже вышли и танки.
Александр Федорович сел в КВ старшины Молчанова.
— Как, Петро, дела? — поинтересовался капитан. — Что-то давненько тебя не видел.
— А я только сегодня из госпиталя, — сообщил Молчанов, — до чертиков надоела белая палата. Соскучился очень по ребятам, по бригаде. Приехал — в бой идете. Я и выпросился. А комиссар не пускал.
В полумраке танка Бурда приметил — лицо Петра сияло от счастья. «Милый, хороший мальчишка, как вырос ты и повзрослел!» — с восхищением подумал Александр Федорович. Он знал Молчанова давно. Четыре года назад пришел в роту застенчивый деревенский паренек. Все он делал от души, весело, сноровисто — изучал технику, занимался спортом, исполнял многочисленные комсомольские поручения. Товарищи знали: если Петро взялся, будет сделано. Так получилось и сегодня. Молчанов, младший командир, все время воевал на «тридцатьчетверке». А тут пришлось садиться на КВ.
— Справишься? — спросил его командир полка.
— Прошусь — значит, задачу выполню, — ответил Молчанов.
Он радовался, что идет в атаку вместе с Бурдой, своим старым сослуживцем, которого любили танкисты. «С Бурдой хоть на край света» — так говорили между собой бойцы.
Недалеко от Тимкова танки нагнали пехоту. Александр Федорович, повторив свои указания, попросил Молчанова:
— Останови, я спрыгну. Надо стрелкам помочь, а то толку не выйдет.
Петр открыл люк, помахал капитану рукой, желая удачи.
Пехотинцы шли скученно, толпой. Бурда нашел командира роты, стал ему объяснять:
— Нельзя так идти в атаку: один снаряд — и от роты ничего не останется. Немедленно рассредоточиться!
Перебегая от одной роты к другой, Бурда быстро навел порядок, рассказал, что надо делать, когда танки ворвутся в деревню. За время наступления ему не раз приходилось заниматься такой работой. Организация взаимодействия разных родов войск была тогда еще недостаточно отработана, многие командиры стрелковых частей совсем не имели опыта наступательных боев. Поэтому в те зимние месяцы танковые командиры нередко поднимали в атаку пехоту.
Фронтальные атаки на Тимково не принесли результатов.
— Нужно схитрить, — сказал пехотным командирам капитан Бурда. — Тут окопаемся и все время будем тревожить противника, а часть сил перебросим на север и ударим с другой стороны.
Пока танки вели бой, часть пехотинцев в утренних сумерках совершила обходный маневр — передвинулась незамеченной к северной окраине деревни. Когда наши машины удалились от Тимкова, гитлеровцы, видимо, посчитали, что штурм их позиций кончился и теперь можно отдохнуть. Задымили кухни, из труб потянулись в морозную синь белые дымы. Ветерок доносил и гарь пожарищ, и запахи жилья. Стрелки, оставшиеся у западной окраины, изредка строчили из пулемета. Фашисты неохотно вступали в перестрелку.
Медленно, томительно проходили часы...
Днем с севера подошли к пехотинцам те же гвардейские танки. Бурда поставил им задачу — ворваться в деревню.
Бросок был стремительным. Противник, не ожидая нападения с этой стороны, сначала растерялся. Воспользовавшись заминкой, КВ Петра Молчанова вошел в Тимково и стал в упор расстреливать огневые точки врага. Водитель Федотов давил их гусеницами. Продвинулись к крайним домам и пехотинцы. Вступила в бой и западная группа стрелков. Над деревней застрекотала частая перестрелка.
Фашисты упорно цеплялись за насиженные места, не хотели уходить в белое холодное поле.
Бурда, руководивший пехотинцами, приподнялся, чтобы перебежать к танкам, и сразу упал в снег: совсем рядом зацокали пули. Он лег в колею от гусеницы, осмотрелся. Его командирский полушубок и черный шлем заметил фашистский автоматчик, засевший на чердаке дома. «Глупейшее положение, — усмехнулся капитан, уткнув голову в снег, изображая убитого, — теперь он, сукин сын, не даст мне подняться». Неподалеку лежали два бойца, его связные. Бурда, не поднимая головы, крикнул одному из них:
— Браток, выручай — беги вперед, веди сюда танк!
Связной пополз.
Александр Федорович понемногу освоился в дорожной колее и, проделав щелку в снегу, стал наблюдать за боем. Перестрелка не утихала. Вдали горело два дома. КВ Молчанова стоял на улице и, поворачивая орудие то влево, то вправо, вел огонь. «Молодец! — похвалил Бурда. — Но почему он стоит? Двигаться надо». К танку близко подошел КВ Афонина. «Этот тоже недурно бьет!» — отметил капитан. Вдруг на башне танка Молчанова блеснули искры. «Термитными лупит, черт! — выругался Бурда. — Эх, ребята, берегитесь!» От второго удара танк вздрогнул, башня перекосилась. Александр Федорович сжал кулаки, сразу почувствовав: стряслась беда.
Забыв об опасности, он вскочил, чтобы бежать туда, узнать и помочь. И опять полоснула автоматная очередь. Капитан снова упал в колею.
Но от деревни шел, разбрызгивая снег, КВ Степана Корсуна. Бурда укрылся за его броней от вражеских автоматчиков и, дав экипажу сигнал двигаться к Тимкову, побежал и сам к деревне. Улучив удобный момент, он забрался в башню к Корсуну, спросил, тяжело дыша:
— Ну как?
— Молчанов, видно, погиб, — сообщил Степан, — танк его поврежден. Афонин держится. И мы пока целы.
— Эх, Петро, Петро! — скрипнул капитан зубами. — Вылечился, чтобы помереть. Ну, гады фашистские, держитесь!
Он погрозил кулаком.
— Справа вражеские грузовики идут, — доложил Корсун.
Машины шли из соседнего села, везли минометы и снаряды.
— На подмогу катят, — сказал Бурда, — а ну пальни по ним!
КВ остановился. Степан один за другим послал во вражескую колонну несколько снарядов. Грузовики загорелись. Боеприпасы на них взрывались.
— Хорош фейерверк! — одобрил капитан. — Теперь в Тимково!
Они миновали КВ Молчанова, выходящий из боя, и присоединились к танку Афонина. Бурда указывал Корсуну цели. Его цепкий взгляд мгновенно определял, куда надо бить. Иногда капитан стрелял сам. КВ пошел по улице, выискивая не разбитые еще пушки. И наконец нервы гитлеровцев не выдержали: они выскакивали из домов и блиндажей и убегали по направлению к Биркину.
В деревню с двух сторон ворвались наши пехотинцы. Они вместе с танкистами расстреливали отступающих фашистов.
Тимково освобождено!
Бурда вылез из танка, освежил снегом руки и лицо, сказал Корсуну:
— Отдыхайте да посматривайте: немец легко не смирится с потерей, попытается вернуться сюда. А я побегу за подмогой.
И он исчез в вечерних сумерках. Это было 31 декабря 1941 года. Пробираясь в Ивановское, Александр Федорович подумал: «Новый год, праздник! Вот как пришлось его встретить! Хорошо еще, что жив, что руки-ноги целы». Нахлынула щемящая тоска по семье, по тем дням обычной человеческой жизни — без гари, пожарищ, взрывов, без крови, без страха неожиданно быть убитым.
От Тимкова шли раненые. Показалась подвода. Лохматая лошаденка, тяжело переступая заиндевевшими ногами, тащила сани. Бурда подошел ближе. На санях под плащ-палаткой лежали тела погибших. Сзади, свесив голову, дремал возница. «Эти не дожили до нового года, — мелькнула горькая мысль, — а дома сейчас, может быть, пьют за их здоровье».
Когда комбат добрался до Ивановского, спустилась темная, беззвездная ночь. Во дворе техникума, где разместился штаб, капитан опять увидел убитых в бою. Их привозили сюда и складывали на снег, чтоб похоронить в братской могиле. Их было много. В небольшом тесном дворе не хватало места, и их клали друг на друга. Тут были пехотинцы в шинелях, танкисты в ватных куртках, артиллеристы, зенитчики, саперы.
Приходили товарищи, освещали фонариками лица, казавшиеся на белом снегу бронзовыми, — искали своих, разговаривали вполголоса, как будто боялись разбудить спящих.
Но они спали вечным сном...
В те вьюжные декабрьские дни танков в бригаде было совсем немного. Танкисты, не имевшие машин, тяжело переживали свое вынужденное безделье, с нетерпением ждали, когда дадут новые танки.
У резервных экипажей, расположившихся в том же ивановском техникуме, выдались свободные часы. Танкисты варили в печке картошку, сочиняли письма на родину или просто отдыхали, наслаждаясь тишиной и теплом. Увеселял отдыхающих баянист Алеша Гурьев, радист из экипажа Полянского. Еще с лета он бережно хранил баян. Привязывал его к коробке перемены передач возле трансмиссии. Тут было жарковато, зато баян не мешал в бою.
В минуты передышки танкисты не давали Гурьеву покоя:
— Алеша, сыграй! Повесели душеньку.
И радист, сам соскучившийся по музыке, брал старенький инструмент, пробегал пальцами по перламутровым клавишам и, позабыв обо всем, играл «Синий платочек», веселые вальсы, грустную «Ноченьку», тихо напевал трогательный рассказ ямщика. Являлся лейтенант Фокин, угловатый, расторопный парень, бывший учитель и артист со Смоленщины, садился рядом и подпевал баянисту. И вот песню подхватывали все, и она звучала все сильнее, рождая светлую улыбку или раздумье о былом, милом и сокровенном.
Часто запевалу и баяниста видели вместе и привыкли на импровизированных концертах слушать пение Фокина под аккомпанемент Гурьева. Иногда они потешали слушателей наскоро сочиненными остроумными частушками. А потом задумали написать песню о бригаде. После шумных вечеров
Гурьев и Фокин уединялись, тихо о чем-то переговаривались. Алеша несмело трогал клавиши, прислушиваясь к баяну и самому себе.
— Нет, не то, — говорил он, — не те слова, ты подумай еще...
Песня рождалась трудно. Много строк было зачеркнуто, много ночей промучился баянист, выискивая удачную тональность, нащупывая мелодию, верно выражавшую пережитое танкистами. Сочинители бегали к комиссару полка Комлову, советовались с ним. И песня гвардейской бригады день ото дня крепла, обретала силу, освобождалась от лишнего. Появились у нее поклонники и исполнители, которым близки были выстраданные слова:
Нас в бой послал народ страны великой.
Он дал наказ: ты будь к врагу суров.
Мы в бой идем и бьем врага жестоко.
Нас в бой ведет любимый Катуков.
Мы с песней в бой идем и побеждаем.
Наш порох сух, снаряда точен лет.
Броня крепка, и сердце крепче стали,
Без устали врага бьет пулемет.
А тем временем подошел новый, 1942 год. В канун его в бригаду поступило огромное количество писем. Они шли со всех концов страны, шли от колхозников, рабочих, школьников и особенно много от женщин. Адрес на конвертах лаконичный — «Танковая бригада Катукова».
И письма доходили до адресата. Из политотдела мы переправляли их в подразделения. Бойцы старательно отвечали, описывали подвиги товарищей.
30 декабря выпуск «боевого листка» мы посвятили письмам трудящихся Москвы. Эти живые человеческие документы, бесхитростные, идущие от сердца слова благодарности родной армии находили горячий отклик у воинов.
Нам шли отовсюду не только письма, но и подарки. Благодарные москвичи присылали их не раз и в большом количестве. А накануне Нового года Виктор Шумилов и Иван Панков привели из Москвы грузовик с подарками от сибиряков и дальневосточников. Чего тут только не было: масло из Омской области, гуси из Новосибирска, пельмени из Амурской области, орехи из Алтайского края, печенье из Хабаровска, рыба из Приморья. Была и дичь — дар охотников.
При виде всех этих яств у нашего политотдельского завхоза и кока Шумилова глаза заблестели. Заметив его оживление, Деревянкин распорядился:
— Все — бойцам, на передовую! Сейчас же везите все в части.
— Товарищ полковой комиссар! — заикаясь и больше обычного окая, взмолился Виктор. — Очень охота благовещенских пельменей отведать.
— Возьмите немного, — сжалился начальник политотдела.
Вечером, когда мы сидели за новогодним столом, вернулся в политотдел Владимир Боровицкий. С ним вместе пришел комсорг танкового полка юный Павел Мищенко. Настроение у комсомольских руководителей было далеко не праздничное. Володя сердито сбросил шапку и полушубок, прошел к столу, тяжело сел на лавку и, ни слова не говоря, обхватил голову руками. Виктор, желая порадовать пришедших, предложил:
— Товарищи дорогие, отведайте пельмешков. Ох и хороши! Благовещенские.
— Пельмешки, говоришь? — вскочил, взмахнув руками, Боровицкий. — Спасибо. Сыт но горло. А ты знаешь, кого мы сейчас похоронили?
Он достал из кармана окровавленный комсомольский билет. В нем лежала маленькая, свернутая вчетверо бумажка. Буквы вкось бежали по листку: видно, человек спешил. Это было заявление в парторганизацию роты от Петра Молчанова:
«Прошу принять меня в ряды Всесоюзной коммунистической партии большевиков. Если я погибну в этом бою, считайте меня коммунистом, честным, преданным сыном нашей советской Родины».
Молча мы рассматривали листочек, последнюю память о нашем товарище. Мы видели его ладным, стройным, веселым и никак, никак не могли поверить, что нет его, что лежит он в сырой земле вместе с другими, окаменевшими на морозе.
— Это был настоящий русский парень, человек чести и долга, — проговорил Павел Мищенко, его друг. — Помните, как он сказал, когда получали машины?
Конечно, мы помнили тот сентябрьский день в степи под Сталинградом. Командование вручало экипажам новые танки. Каждый командир подходил к столу, принимал документы, давал слово беречь машину, сражаться отважно. Когда очередь дошла до Молчанова, он звонко, торжественно заверил, что его экипаж танка постарается сделать все возможное, чтобы быть в бою первым.
Все, кто знал Петра, понимали, что он не бахвалится. Экипаж его «тридцатьчетверки» действительно сражался по-гвардейски. На его боевом счету было одиннадцать уничтоженных танков врага, тринадцать противотанковых орудий, много другой вражеской техники. Сам Молчанов награжден двумя орденами. И мы знали, что он недоволен своим вкладом в гвардейскую копилку победы, и верили, что он многое еще совершит.
До последнего часа сохранил Молчанов верность своей клятве...
Та новогодняя ночь была особой. Гвардейцы скорбели по друзьям, павшим в бою, и в то же время радовались тому перелому, который произошел в армии, в стране, в мире. Москва устояла. Спесь с гитлеровцев сбита, и на нашем участке враг отходит. Волоколамск взят. Труднейший ламский рубеж прорван. Фашисты бегут, и, безусловно, будут разбиты.
Едва ли кто из нас слышал тогда о начальнике гитлеровского генштаба генерале Гальдере, о его дневниках. Лишь после войны до нас дошли записи аккуратного, склонного к анализу генерала. В июне и июле 1941 года его дневник был полон сообщений о победах на Восточном фронте, об успешном продвижении танковых колонн Гудериана и Клейста, о глобальных планах Гитлера, вознамерившегося перекроить, завоевать весь мир. А в декабре тон Гальдера в дневнике был уже совсем не тот. В каждой фразе сквозила тревога, неопределенность, боязнь крушения. Свои записи последних дней 1941 года Гальдер начинал одной фразой: 29 декабря — «Очень тяжелый день!», 30 декабря — «Снова тяжелый день!», 31 декабря — «Опять тяжелый день!».
Красноречивые признания! В них — уныние и страх.
А мы, несмотря на тяжкие потери и невзгоды, чувствовали себя превосходно: наше дело восторжествовало. Мы знали, что это только начало. Путь к победе далек и горек, но время работает на нас!
И очень кстати в ту новогоднюю ночь прозвучала наша рожденная в походах песня, песня-исповедь и песня-клятва. Алеша Гурьев играл на баяне, Фокин запевал, и все мы дружно подтягивали:
Мы будем бить нещадно и сурово.
Громить врага броней своих машин.
Вовеки наше нерушимо слово,
Гвардейский дух в боях несокрушим.
Вперед, гвардейцы, выше славы знамя!
Мы рождены, чтоб в битвах побеждать.
Чужой земли ни пяди нам не надо,
И нашей никому не отобрать.
Все, кто был тогда с нами в Ивановском, не просто пели, а за этими простыми словами мысленно видели и знойное лето на Украине, и смертельные схватки под Мценском, и тяжелые дни под Москвой. Не могли мы забыть и наших товарищей, павших на подмосковной земле, только что похороненных, зовущих к отмщению...
А бои не прекращались ни на один час...
Война есть война. В то время, когда в Ивановском отмечали Новый год, ужинали, пели, хоронили погибших, в Тимкове отражали контратаки врага, оборудовали огневые позиции, выносили раненых, умирали.
Первое зимнее наступление проходило в очень сложных условиях. Не хватало артиллерии и танков. Выдавались такие моменты, когда пехоту могли поддерживать всего два-три танка. Генерал Катуков в одном из разговоров со штабом армии просил: «Дайте мне один танк, и я село Биркино возьму». Уже больше трех месяцев бригада не выходила из боя. Некоторые боевые машины по четыре — шесть раз побывали в ремонте. И когда «тридцатьчетверка» или КВ появлялись в цепях наступающих, на танк смотрели с надеждой, как на основную пробивную силу. От танкиста требовалось и упорство, и находчивость, и умение повести на штурм пехоту. Каждый танк был тогда небольшой подвижной крепостью, взламывающей оборону противника. Гвардейцы сражались с необыкновенной энергией и выносливостью, шли на рискованные маневры, а иногда и на самопожертвование.
...Степан Корсун четверо суток не выходил из танка. Бурда был прав: гитлеровцы попытались вернуть утраченные позиции. На следующий день, 1 января нового года, при мощной поддержке артиллерии и минометов они вошли в Тимково. Наше командование смогло подбросить сюда два легких танка Т-60 да немного мотострелков. Но и с такими малыми силами гвардейцы опять выбросили захватчиков из Тимкова.
КВ Корсуна в самые трудные моменты не покидал пехотинцев, все время поддерживал их. Больше суток экипаж ничего не ел и не пил, если не считать, что каждому танкисту досталось лишь по одному сухарю и по кусочку сахара. Даже когда кончились снаряды, танк оставался на позициях, чтобы в случае необходимости помочь стрелкам пулеметным огнем, а больше всего — морально.
Лишь через два дня экипаж прибыл в Ивановское, чтобы заправиться горючим и боеприпасами. Комиссар полка Комлов удивился, увидев Степана. Перед ним стоял смертельно усталый, едва стоявший на ногах танкист.
— Может быть, отдохнешь? — спросил Комлов. — Другого пошлем.
— Нет, — сказал Степан, — мой танк, мой экипаж — я и поеду.
— Ранен?
— Ерунда, царапнуло чуть... Снаряд в башню угодил, но слабосильный какой-то — куртку мне порвал, да малюсенький осколок по лицу царапнул.
Вернувшись на огневые позиции, КВ Корсуна участвовал в новом изгнании гитлеровцев из Тимкова, в преследовании их, а также в боях за следующий населенный пункт — Биркино.
Еще через сутки Степана пришлось все-таки заменить: он совсем расхворался. Сказалась перенесенная ранее болезнь — воспаление седалищного нерва. Приехавший на смену танкист сказал:
— Выходи.
— Рад бы, да не могу, — сказал Корсун. Ноги не подчинялись ему.
Его вытащили из танка и привезли на командный пункт. Комиссар бригады Бойко приказал уложить больного в постель, накормить и заставил его «для профилактики» выпить кружку водки. Но лучше лейтенанту не стало. Ночью он ворочался, бредил в забытьи.
Утром генерал Катуков угостил его крепким чаем с печеньем, расспрашивал подробно о боях, о повадках противника. Степан, превозмогая боль, рассказывал Катукову:
— Укрепляется он основательно. Цепляется за каждый дом, за каждый сарайчик. Огня у него много — противотанковые пушки, минометы. С Лудиной горы бьет из дальнобойных. Иногда идет на хитрость: отойдет из деревни, наши займут ее, а он из леска начинает по знакомым целям бить.
— Да, изворачивается враг, — заключил Михаил Ефимович, — очень не хочется уходить ему с Ламы. А все-таки придется!
После этого было решено собраться с силами и атаковать сразу три населенных пункта — Биркино, Ананьино и Посадники. Все они находились южнее Тимкова и Лудиной горы. Падение их угрожало гитлеровцам, сидевшим на Лудиной горе.
На Биркипо пошли КВ Каландадзе, только что возвратившегося из госпиталя, и одна «тридцатьчетверка». Они действовали слаженно и успешно выполнили задачу.
В атаку на Ананьино с нашими автоматчиками-десантниками на борту вышли «тридцатьчетверки» лейтенантов Лехмана и Жукова и старшего сержанта Тимофеева.
Владимир Жуков, получивший боевое крещение у Крюкова, побывавший затем в горячих переделках, считался уже вполне подготовленным, смелым командиром. Несмотря на его молодость, ему доверяли серьезные боевые дела. Рядом с опытными гвардейцами молодой лейтенант приобретал отличную боевую закалку. В Ивановском в экипаж Жукова назначили умелого механика-водителя Михаила Соломянникова.
Возглавил атакующую группу Леонид Лехман, молодой лейтенант с буйной шевелюрой, пушистыми бакенбардами, тонким интеллигентным лицом. Родился он на Черниговщине, вырос без отца, увлекся музыкой, учился в музыкальной школе. Жила в нем и еще одна страсть — романтическая любовь к героям, к военным походам, и юноша, решив стать военным, поступил в танковое училище. В июльских боях на Украине, а затем осенью под Ельней он понял, что война не только бой, искусство сражения, а прежде всего труд, тяжелый, будничный, и страдания. Леонид был ровесник Жукову, но по воинскому опыту намного старше его.
Ночью «тридцатьчетверка» Лехмана, нагруженная ящиками со снарядами, пришла в Биркино, где к ней присоединились танки Жукова и Тимофеева. Пополнившись боеприпасами, машины тут же пошли на Ананьино. Они ворвались в деревню неожиданно, на второй скорости, или, как говорят танкисты, «с газком». Гитлеровцы, захваченные врасплох, бежали к лесу, падали в снег, скошенные нашими автоматчиками. За какие-нибудь полчаса деревня была очищена от противника. В домах остались накрытые по-праздничному столы: фашисты отмечали рождественские дни. Они бросили около ста подвод с награбленным добром и большим количеством подарков, присланных из Германии.
Лехмаи взял мешок с подарками, принес экипажу. В пакетах — консервы, печенье, колбаса, сыр.
— Угощайтесь, — предложил он.
— Упаковка красивая, — сказал водитель, а еда никудышная.
— Эрзацы, — подтвердил радист Семенюта. — На что лучше наше украинское сало! А эти консервы можно есть только с голодухи.
Подождав, пока пехотинцы укрепились в освобожденном Ананьине, танки направились к Биркину на заправку. До гитлеровцев, видимо, дошла весть о падении деревни, и они начали обстреливать ее из орудий с Лудиной горы. Трассирующие снаряды засверкали в ночной темноте. Танки Лехмана и Тимофеева задержались в ложбинке. А Жуков отстал. Один из вражеских снарядов попал в его машину. «Тридцатьчетверка» задымилась. Экипаж выскочил. Трое поползли от нее в темноту, а один остался. Он долго неподвижно лежал у машины, и все решили, что четвертый член экипажа погиб.
— Кто там убит? — спросил Лехман подползшего Жукова.
— Водитель Соломянников, — ответил лейтенант.
Они пережидали, когда окончится артиллерийский налет, и думали о Соломянникове, отличном механике, погибшем у танка. Но вот, к их удивлению, лежащая вдали крупная фигура ожила, задвигалась. Михаил отполз от горящего танка, потом поднялся и, прихрамывая, заковылял по снежному полю к своим.
— А мы считали — тебе каюк, — смущенно признался командир машины.
— Дело не во мне, — сказал, морщась от боли, Соломянников. — Жалко машину. Хотел ее потушить. Для того и остался. Ногу мне повредило. Лежу и прикидываю: перестанут, сволочи, бить — может быть, танк спасу. А они бьют и бьют, головы не дают поднять. Так и сгорела машина...
— Ты ж под огнем все время лежал! — удивленно воскликнул Жуков.
— Ага, — согласился Михаил, — риск — благородное дело.
На другой день танк Тимофеева ушел на заправку. Вместо него прибыла «тридцатьчетверка» лейтенанта Бурлакова.
— Пойдем на Посадники, — объявил Лехман. Маловато нас, но мы же гвардейцы. Нагрянем внезапно.
На Посадники была дорога из Биркина. Оттуда и ждали фашисты нападения. Наши же два танка со стрелками подошли рано утром со стороны Ананьина. Перед селом — ложбинка и отлогий берег. Десантники спрыгнули, побежали к домам, а «тридцатьчетверки» въехали на улицу, откуда видно все село. Леонид глянул в триплексы. И справа и слева стояли противотанковые пушки. Их жерла были развернуты в сторону биркинской дороги. Вдали стояли три танка. Лехман выстрелил по ним, потом стал расстреливать пушки. Бурлаков тоже открыл огонь. Ни одно из орудий не успело повернуть дуло против «тридцатьчетверок». Один вражеский танк был подбит, два других ушли. Не давая врагу опомниться, стреляя с ходу, Леонид повел танк по селу, бил по огневым точкам.
Несколько раз «тридцатьчетверка» прошла по селу. Выстрелы начали стихать. Лехман приказал остановиться. «Как хорошо, что мы ворвались с тыла, — подумал он, с удовольствием рассматривая до десятка разбитых пушек, — иначе была бы нам баня».
В этот момент Леонид услышал негромкий взрыв. И вслед за тем срывающийся голос водителя:
— Лейтенант, мне ногу оторвало.
— Семенюта, садись за рычаги, — приказал Лехман радисту.
— Я тоже ранен, — ответил тот.
— Баландин, а ты? — спросил башнера лейтенант
— Я никогда не водил, — виновато пожал плечами Баландин.
Стоять долго было нельзя: бой не завершен. Надо действовать, действовать! Лехман полез к водительскому месту, пересадил стонавшего водителя Жукова, у которого были обе ноги перебиты, сел за рычаги. Повел машину, с трудом припоминая, как это делается. И снова неудача: танк неуклюже повернулся, и дуло пушки воткнулось в дом. Мотор заглох. В селе оставалась еще недобитая пехота противника. Почуяв, что у танкистов что-то неладно, гитлеровцы начали подбираться к машине. Лехман наказал башнеру: — К танку не допускать!
А Жуков стонал, просил лейтенанта:
— Отрежь мне жилы…
— У меня ножниц пет, — хрипло ответил Леонид. Ему было страшно смотреть в сторону водителя и некогда: мотор не работал, надо было что-то предпринимать.
Жукова покидали последние силы. Лицо его побледнело, глаза запали. Напрягаясь, он едва слышно произнес:
— Заводи воздухом...
— Как это делается? — спросил лейтенант.
— Поверни на девяносто градусов... открои баллон...
Лехман бросился заводить машину воздухом. Но ничего не получилось. Баландин доложил:
— Немцы бегут, у них гранаты.
— Не подпускай! — прокричал Лехман. И только успел захлопнуть люк, раздались хлопки разрывов и триплексы залепило снегом.
«Неужели конец? — мелькнуло на миг у Лехмана. — Неужели стреляться?» И тотчас он отогнал эту мысль. Нет, еще не все потеряно! Леонид схватил лопатку и опять принялся открывать баллон. Лопатка срывалась. Поцарапал руки. Еще усилие. Еще.
И наконец баллон открылся, сцепление включилось, и машина попятилась назад. Лехман облегченно вздохнул и повел «тридцатьчетверку» из села. За домом он увидел горящий танк Бурлакова. Фашисты обстреливали Посадники.
Леонид вывел танк к нашим пехотинцам. Семенюту передали санитарам. Водитель Жуков умер.
— Если б не он, — сказал лейтенант, — мы б тоже там горели. Он совершил последний подвиг ради нас.
Гитлеровцы не успели восстановить положение в Посадниках. В тот же день в бой вступило еще несколько гвардейских танков с десантниками. Они очистили село.
Взятие Биркина, Ананьина и Посадников решило и судьбу Лудиной горы: боясь попасть в мешок, гитлеровцы бежали с нее, бросив орудия, сильные укрепления и устроенные с комфортом блиндажи.
...Утром 10 января 1942 года небывалый грохот орудий услышали воины и местные жители в Михайловке, Ивановском, Тимкове. Волоколамске. Звенели стекла в окнах. Шарахались лошади. Шоферы останавливали машины, чтобы узнать о причинах зимнего грома.
Полтора часа бушевал огонь во вражеском стане. Взлетали на воздух фашистские блиндажи, замаскированные пушки, подводы и машины. Никогда ничего подобного за всю воину мы не наблюдали. Мощный гул артиллерийской подготовки прокатился по волоколамской земле.
Под прикрытием огненного шквала паши танки и стрелковые подразделения пошли к Тимонину, Большому и Малому Голоперову, Калееву. Они готовились к решительному броску.
Так началось это январское наступление. Группе генерала Катукова было приказано расширить фронт прорыва северо-западнее Волоколамска. В ее состав влились стрелковые части, артиллерийские подразделения, группа также пополнилась танками. Бронированные машины были сосредоточены на двух главных направлениях. Командовали танковыми отрядами капитаны Бурда и Гусев.
Вечером того же дня Катуков докладывал Военному совету 20-й армии об освобождении от врага Тимонина и Захарьина.
Вскоре гитлеровцев вышибли и из других населенных пунктов — Ильинского, Большого и Малого Голоперова, Афанасова.
Укрепленный рубеж врага по реке Ламе пал. Это дало возможность ввести в прорыв новые части, которые погнали гитлеровцев на запад. Ничто не спасло захватчиков — ни искусно вырытые блиндажи, ни холмистая местность, ни глубокие снега, ни заклинания Гитлера.
В те дни мы праздновали победу. Бригаду поздравил с боевыми успехами Военный совет и Политотдел армии. В «Правде» была опубликована передовая статья «Стальная гвардия». В ней танкистам бригады Катукова давалась блестящая оценка. «Советские танкисты, — писала «Правда», — громят немецких оккупантов, уничтожают танки и танкистов врага, ломают его оборону и гонят на запад. Товарищи танкисты Красной Армии, равняйтесь по гвардейцам!»
В том же номере был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении наших танкистов. В списке мы находили знакомых однополчан. Орденом Ленина отмечались заслуги комиссара бригады Бойко, старшего политрука Столярчука, а также лейтенантов Воробьева и Лугового, погибших в боях на подступах к Волоколамску. Звание Героя Советского Союза присвоили комбату Анатолию Анатольевичу Рафтопулло.
Такие высокие награды в то время выдавались редко. Героями называли выдающихся воинов, самых достойных из числа многих отважных.
Ночь.
Спит заснеженная земля. Дремлют ели и сосны под белым снежным пушистым одеялом. Зябко вздрагивают молодые березки. Гуляет в облаках светлый, тонкий месяц. Тихо кругом.
Но если присмотреться внимательно — лесной край не пустынен. У рощи чернеют железные трубы землянок. Из них вьются чуть заметные дымки. Возле входа в штабную землянку топчется часовой. Морозный снег хрустит под его валенками. В лесу заржал конь. Скрипнули полозья саней. Пробежал посыльный. Где-то вдали вдруг заработал мотор и так же неожиданно заглох.
А внутри землянки тепло. Спят работники штаба. На столике горит фронтовая лампа, вместо фитиля — кусок шинели, засунутый в гильзу от снаряда. Катуков торопливо пишет карандашом, склонившись над бумагой.
— Отдыхать пора, — напоминает адъютант Иван Ястреб.
— Недосуг как будто, — отзывается генерал, — позарез сочинять надо: первую-то книжечку написал, а продолжения нет. Как воевать в зимних условиях да в лесах? Мы-то с тобой знаем, а иные только в бой вступают. Им наша наука вот как нужна!
Всю ночь горит «шинельная молния». Михаил Ефимович лежит на постели, думает, всматриваясь в смолистые бревна потолка — наката, потом снова садится за столик.
После освобождения Волоколамска работники Воениздата попросили Катукова поделиться боевым опытом. Урывая время от сна, генерал написал брошюру «Танковые бои». В ней он изложил свои наблюдения о тактике гитлеровских войск, о том, как надо вести разведку, как использовать танки в обороне и в наступлении, каковы особенности боя в населенном пункте. Книжечкой заинтересовались в военных училищах и академиях. С большой пользой ее читали и в действующих танковых частях.
Фронтовик-комбриг очень сжато, немногословно, но поучительно отвечал в своей брошюре на вопрос: почему гвардейской бригаде удавалось с меньшими силами бить прекрасно вооруженного врага.
Танкисты бригады действовали умно, осмотрительно, хитрили, не раз обманывали противника. «Мы никогда не обнаруживали всех своих сил, никогда не открывали огня из всех огневых точек», — писал Катуков. Оправдала себя тактика танковых засад. Очень важные тактические приемы выработали гвардейцы и в наступательном бою: не лезть на рожон, а попытаться обойти препятствие; искать у противника слабые места в обороне: его фланги и стыки; если враг силен, атаковать его не всеми силами сразу, а вести танки в глубоком построении — тремя эшелонами. Рассматривая боевые действия экипажей, генерал советовал: «Танкисты должны помогать друг другу в бою и никогда не покидать подбитого товарища на поле боя, стараться взять его на буксир и утащить в тыл, в укрытие». Так оно и было в 1-й гвардейской.
Изложив опыт бригады, Катуков сделал такие выводы:
«1. Какой бы бой ни был, какой бы противник ни был, какая бы опасность ни была и в какой бы обстановке ни находились части — надо всегда всеми доступными средствами вести тщательную разведку. Разведка может быть хорошей только тогда, когда командир сам непосредственно ею руководит. Разведчиков надо воспитывать и учить — только тогда можно добиться успехов.
2. При решении вопроса о той или иной операции обязательно надо предусматривать организацию всесторонней, взаимодополняющей и дублирующей связи: радиостанция, посыльная машина, мотоциклет, танк, ракеты, трассирующие пули и т.д. Ни в коем случае нельзя надеяться только на один вид связи, какой бы прочной она ни казалась.
3. Планируя и организуя бой, командир обязан в ходе развертывания операции постоянно контролировать и проверять, как выполняется то или иное его распоряжение.
4. Партийно-политическая обеспеченность операции играет решающую роль. Успех дела зависит от уверенности личного состава в выполнимости поставленной задачи. Уверен боец —у спех гарантирован.
5. Руководствуясь знанием уставов, нужно тщательно изучать богатейший опыт Великой Отечественной войны, тщательно этот опыт анализировать и, исходя из здравого смысла, избегать шаблона. Военное дело есть наука, а применение этой науки есть искусство».
Эти четко сформулированные строки были рождены кровопролитными боями. Первое полугодие войны не пропало даром: хотя и очень дорогой ценой, оно многому научило наших воинов.
Читатели тех дней из этих строчек делали свои выводы: большинство командиров, старших и младших, с самого начала войны не боялись превосходящих по силе гитлеровских полчищ, свято верили в свою армию, в своих солдат, преданных советскому строю, и искали уязвимые места во вражеских войсках, находили их и в первые же недели и месяцы войны научились бить захватчиков. Пример тому — боевой путь 1-й гвардейской танковой бригады. Больше пяти месяцев находилась она в непрерывных боях, на самых «горячих» участках фронта, противостояла остриям танковых клиньев, нацеленных на Москву, — сначала у Мценска, потом у Волоколамска.
Очень интересно заключение комбрига о партийно-политическом обеспечении боя. В начале войны беспорядочно отступали, как правило, те части, где моральный дух воинов был слаб, где не уделяли внимания воспитанию преданных Родине бойцов. Крепкие же воинские коллективы, спаянные сознательной дисциплиной, духом товарищества, воодушевленные мужеством коммунистов, отходили организованно, героически отстаивали каждую пядь родной земли. В нашей бригаде с самого начала воспитывалось доверие друг к другу, ответственность за выполнение задания, взаимовыручка. Комбриг находил время увидеться с экипажами, узнать, всем ли они обеспечены, поговорить с политработниками, поинтересоваться, что делает политотдел. «На войне все решает человек», — говорил он.
Вот и сейчас Катуков лежал в землянке и думал, анализировал, сопоставлял, мысленно прослеживал пройденный путь, вспоминал героев зимних боев. Бригада вместе с другими частями освободила за Ламой десятки населенных пунктов, пришла в леса Смоленщины. Зимой наступать очень трудно: враг держался с необыкновенным упорством за каждый бугорок, за каждый дом, минировал подходы к узлам обороны, устраивал завалы, надеялся на метровую толщину снега. И все-таки гвардейцы преодолевали одно препятствие за другим. Генерал писал брошюру о том, как надо воевать зимой в лесистой местности. Он подробно излагал особенности вражеской обороны, рассказывал, как надо атаковать дзоты противника, как правильно организовать действия штурмовых групп и танковых десантов. Его новая книжка называлась «Боевые действия танков».
Шла напряженная работа и у нас в политотделе. Мы задумали написать историю бригады, чтобы рассказать о наших героях подробнее и ярче, но вскоре оставили затею: войне еще конца не видно, да и кто будет читать сейчас историю?
— Что-нибудь надо написать короче и духоподъемнее, — рассудил
Деревянкин, — такое, чтобы танкист в грудной карман положил, поближе к сердцу.
Было решено издать памятку гвардейца. Идея меня захватила, и я сел сочинять. Мне помогали политотдельцы. Ценные предложения внес комбриг. За удачи хвалили, за слабые места критиковали, вносили поправки.
Что такое советский гвардеец? Какими качествами он обладает? Как он должен вести себя в бою, как обязан относиться к Родине, к товарищам, к врагу? На все эти вопросы предстояло дать краткие, очень четкие ответы. В памятке надо было показать моральный облик нашего гвардейца и в то же время дать ему советы. Мне было трудно ее писать и легко. Трудно потому, что советская гвардия летала первые шаги, только еще накапливала опыт. А легко потому, что настоящие гвардейцы жили со мной рядом. Я знал их жизнь, их думы, их подвиги.
Памятка, которую мы напечатали малым форматом в типографии, состояла из двух частей. Открывалась она вступительной статьей, где речь шла о лучших традициях русской гвардии, о героях Октября и гражданской войны, о наших героях-однополчанах. Во второй половине были опубликованы советы гвардейцу.
Вот они:
«1. Быть воином Красной Армии — нет почетней обязанности на земле. Быть гвардейцем этой армии — втройне почетно. Будь до конца верен великим идеалам Коммунистической партии. Ни на одно мгновение не забывай, что интересы нашей матери—Родины превыше всего!
2. Первейший девиз гвардейца — смелость, смелость и еще раз смелость! Где гвардия обороняется — враг не пройдет; где гвардия наступает — враг не устоит.
3. Смелость — это высокая отвага, помноженная на точный расчет. В совершенстве изучи вверенные тебе технику и оружие. Уверен в знаниях — уверен в себе.
4. Нерешительность, безволие — худший враг. Решимость — половина победы. Идя в атаку, действуй решительно, бесстрашно. Помни суворовские правила — глазомер, быстрота, натиск.
5. Не жди, когда враг нападет на тебя. Находи врага и нападай на него первым. Возьмешь инициативу в свои руки — победа за тобой.
6. Успех боя решает внезапность. Нападай на противника неожиданно. Растерявшегося врага легче бить.
7. Если не удается сломить неприятеля силой — бери его хитростью. Хитрость, смекалка — грозное оружие умных, смелых, находчивых.
8. Будь непримирим и упорен в борьбе. Никогда не останавливайся перед трудностью, какой бы не преодолимой она ни казалась. Поставленную задачу выполняй во что бы то ни стало. Помни, что лучшие качества воина куются в борьбе с трудностями.
9. Когда нет иного выхода, когда обстановка, интересы общего дела требуют самопожертвования — не задумываясь, с гордостью отдай свою жизнь за Родину. Это священный долг каждого гражданина СССР. Твоя кровь не пропадет даром. Твои дети, твои внуки, которые будут жить свободной, счастливой жизнью, скажут: «Мой отец, мой дед был гвардейцем. Он отдал свою жизнь за нас. Вечная ему слава!» Жертвуя собой, помни: лучше пасть смертью героя, чем жить презренным трусом.
10. Даже в самые напряженные моменты боя не оставляй товарища в беде. Взаимная выручка — естественная, необходимая потребность каждого гвардейца. Человек в нашей стране — самый ценный капитал. Человек на войне — самое грозное оружие. Спасти жизнь воина — огромное счастье. Спасти жизнь командира, комиссара — высокая честь. Не забывай мудрого поучения Шота Руставели:
Кто в беде оставил друга —
Сам узнает горечь бед.
11. Береги как зеницу ока вверенную тебе машину, вверенное оружие и ни при каких обстоятельствах не оставляй на поле боя. Помни, что они даны тебе народом, что в них вложен труд, пот, кровь советских людей. Чем лучше уход за машиной, тем дольше она служит. Чем больше машин и оружия, тем ближе час победы.
12. Честность — качество сильных и смелых. Обман, очковтирательство — удел малодушных и трусов. Как бы ни горька была для тебя правда, не бойся сказать о ней. Докладывай командиру только действительное положение. Вовремя исправленная ошибка — хорошее дело. Неисправленная ошибка — преступление.
13. Как бы ни хвалили тебя, будь скромным. Зазнайство, самовосхваление — признак слабости. Если ты совершил много — можешь совершить еще больше. Скромность украшает большевика.
14. Всегда помни о бдительности. Враг коварен. Он старается нам напакостить, где только можно. Неусыпная бдительность каждого гвардейца — залог победы.
15. Где бы ты ни был — не говори лишнего. Болтун — находка для врага. «Длинный» язык может провалить успех целой операции.
16. Будь исполнительным и точным. Слово гвардейца — крепкое слово. Сказано — сделано.
17. Внешний вид воина — показатель его выучки и дисциплинированности. Опрятность и подтянутость так же необходимы, как знание техники и оружия. Неряха позорит звание гвардейца.
18. Помни, что ты призван освободить миллионы советских граждан из-под ярма фашизма. Будь не только воином, но и страстным агитатором, пропагандистом. Мобилизуй население освобожденных от фашистского ига сел, деревень и городов на восстановление хозяйства и культуры.
19. Береги социалистическую собственность. Уважай личную собственность трудящихся.
20. Пленного не трогай. Мы боремся против фашизма, против фашистских захватчиков. Мы уничтожаем врага, если он не сдается.
21. Будь требовательным к себе и к окружающим. Расхлябанность не к лицу гвардейцу. Нам много дано, с нас много и спрашивается.
22. Никогда не успокаивайся на достигнутом. Добился успеха — стремись к новому. Гвардеец — это новатор. Он всегда ищет новых путей к победе. В нем всегда присутствует внутреннее беспокойство. «Только вперед и только к победе!» — девиз гвардейца.
Политотдел».
Памятку разослали во все подразделения. Ею пользовались агитаторы, политруки. Ее вручали молодым воинам, начинающим службу в гвардейской бригаде. Из нее заимствовали понравившиеся фразы редакторы стенных газет. Танкисты, особенно ветераны, бережно хранили ее, пронесли через всю войну.
