|
|
Ростков А.Ф. |
Изд. 2-е, доп. М., «Московский рабочий», 1975, 352 с.
Серебряный
Бор
Снова в Карпатах
Наше знамя
Весна 1942 года. Начало апреля.
Шумела солнечная Москва. Пахло талым снегом. Бежали ручьи. Снова было многолюдно в городе. Фронт откатился от столицы на двести — триста километров.
На окраине Москвы, в Серебряном бору, в ясный теплый день собрались танкисты-гвардейцы. В красном здании казармы было шумно, весело, празднично. Все одеты в новое или чистое, помыты, побриты. На груди сверкали ордена и медали. Столица гостеприимно открыла объятия своим защитникам: гвардейцы ездили в гости к москвичам, побывали в театрах и музеях.
Солнце, сосны, свежий зеленоватый пушок лопнувших почек! На нас пахнуло мирной жизнью, былым человеческим счастьем. Глянешь на синее высокое небо, послушаешь вороний грай — и сердце радуется, и набегают думы о родных, близких, о довоенном житье-бытье. Но мы знали, что это только кратковременный отдых, позади война, впереди — тоже война...
Прошло полгода боев, полгола тяжких испытаний. За полугодие танкисты бригады нанесли большой урон врагу. Бригада за все шесть месяцев ни разу не выходила на отдых. Новыми танками пополнялась она в боях. Экипажи сберегали танки, не оставляли ни одной подбитой машины на поле боя, а ремонтники возвращали их в строй.
Здесь, в Серебряном бору, происходили волнующие встречи. Бойцы из разных подразделений не виделись в течение нескольких недель, а то и месяцев. Совсем недавно после четырехмесячного отсутствия возвратился в бригаду лейтенант Александр Борисов. Он был очень рад, что снова среди своих, а о том, как удалось вернуться, рассказывал с усмешкой:
— Из Казани, из госпиталя, прикатил я в Горький, в центр танковых формировании. Захожу в отдел кадров, говорю: так и так, я из 1-й танковой, прошу туда меня и откомандировать. А тут один, в очках, посмотрел мои бумажки и говорит: «Здесь нигде не сказано, что вы гвардеец, поедете в 17-ю танковую бригаду». Взвыл я от досады — бумажки-то и в самом деле старые, еще от 4-й бригады остались. Ну, думаю, пропал. И вдруг, на мое счастье, заявляется в отдел наш бывший командир полка Черяпкин. Кадровик к нему за разъяснениями: «Знаете такого? Говорит — из вашей бригады». Черяпкин посмотрел на меня и отвечает: «Не знаю такого». У меня аж сердце в пятки улетело. Взмолился я, стал Черяпкину напоминать о себе. А кадровик даже и слушать не желает. И опять мне улыбнулось счастье — вошел работник бронетанкового управления, который бывал у нас в бригаде. Он узнал меня. Пришлось кадровику сдаться.
— У меня тоже такая история получилась, — вступил в разговор Владимир Каландадзе. — Только в Горький меня привезли из Рязани. До того после госпиталя я в другой части побывал. И экипаж мне там дали отличный: водитель — Герой Советского Союза, остальные — орденоносцы. А мне к своим охота. По шел я к самому главному начальнику — генералу Федоренко. Встретил он хорошо, расспросил, кого знаю из катуковцев. Назвал ему с десяток фамилий. Оказывается, и он всех знает. Говорит: «Поезжай к гвардейцам».
— А я ни к кому не ходил, — усмехнувшись, сказал лейтенант Шестоперов. — Как выписали из госпиталя — примчался в Москву, а оттуда — в Волоколамск. Тут и разведал, по какой дорожке искать.
Рассмешил всех капитан Заскалько, припомнивший свое возвращение в бригаду. Было это в декабре, в самые холода. Со всеми переговорил Павел, всем доказал, что гвардеец. Только чуть приврал: когда спросили, знает ли он, где бригада, не раздумывая, заверил: «Конечно, знаю. Вчера с однополчанином виделся». Ему повезло: в Москве встретил случайно политрука из панфиловской дивизии, который уточнил, где танкисты Катукова. Поехали вместе на грузовике. Павел, одетый в кожаную тужурку и летнее обмундирование, сначала поеживался на ледяном ветру, потом стал приплясывать в кузове. Он чувствовал, как коченеет тело.
— Пришлось отказаться от удобного транспорта, — заключил Павел. — Спрыгнул я с машины и по шел по шоссе своим ходом. Так и топал до Волоколамска километров сорок. Зато жив остался. А то была бы из меня сосулька.
Тут же вспоминали погибших — Лакомова, Лавриненко, Молчанова и других, очень жалели, что нет Кости Самохина. О его смерти рассказал комбат Иван Никифорович Бойко, прибывший в бригаду в феврале, когда бои шли уже на смоленской земле. Бойко, смелый, волевой, душевный человек, понравился гвардейцам. Он воевал на Халхин-Голе, встретил войну в Белоруссии, был тяжело ранен под Тулой.
— Боевой был хлопец Костя Самохин, — сказал Бойко. — Под Аржаниками его группа танков попала в тяжелейшее положение: Самохин взял деревню, но немцы отсекли его от наших наступающих войск. Почти двое суток отражали танкисты Самохина контратаки врага, и фашисты могли считать его своим пленником. Что делать? Ночью танки Самохина предприняли неожиданную дерзкую атаку и вышли к нам. А погиб он через два дня у той же деревни. Его танк загорелся, члены экипажа были убиты, а Косте, тяжело раненному, удалось выброситься из машины, но до своих он не добрался...
Так сидели и разговаривали гвардейцы, наслаждаясь отдыхом, весенним теплом, безотчетно радуясь своей молодости, здоровью.
В полдень приехали М.Е. Катуков, комиссар М.Ф. Бойко и генерал из Наркомата обороны. Катуков шагал в новой генеральской шинели, в папахе, стройный, веселый, улыбающийся.
— Смотрите, ребята, — шепнул Лехман, — какой наш комбриг-то красивый! Никогда его таким не видел.
Это открытие поразило не одного Лехмана. Все видевшие раньше Катукова лишь в боевой обстановке заметили, как молод их генерал, какая у него отменная выправка, как он рад видеть своих однополчан-сподвижников. Танкисты откровенно любовались своим командиром.
На общем построении был объявлен приказ о назначении Катукова командиром корпуса.
Танкисты молча слушали приказ. Они и радовались, что броневые силы армии растут, что Катуков поведет в бой уже не бригаду, а корпус, и в то же время несколько опечалились: любимый командир уходил, удалялся от них.
Михаил Ефимович заметил эту опечаленность, немой вопрос во взглядах однополчан и, тепло улыбнувшись, сказал:
— Расстаемся не насовсем. Рядом будем. Вместе воевать придется. Я вас вовек помнить буду, прошу и меня не забывать.
Приободрились гвардейцы. А генерал пошел вдоль строя и прощался с каждым в отдельности. Тут слышались и пожелания быть здоровым, и шутки, и обещания свято хранить дружбу.
Май 1944 года.
За Днестром дорога круто поднималась в гору. Разбрызгивая в стороны мелкие камешки гравия, машина то взбиралась на подъем, то стремительно падала вниз. Перевалив через несколько холмов, мой корреспондентский «газик», хлопая парусиной кузова, вполз на большую высоту. Зачарованные прекрасным видом, мы остановились. Впереди простиралась огромная долина. Потонувшая в зелени буйно вздымавшихся трав, в цветении садов, долина была видна вся на десятки километров. У горизонта виднелись горы. Их снежные вершины, оттеняемые темной кромкой леса и синим небом, казались голубыми.
Это были Карпаты.
Памятные места, знакомые дороги!.. По ним шли мы в июне 1941 года. Каждый километр, пройденный от синих Карпат на восток, с болью отдавался в сердце. Но с каждым шагом мы мужали, становились взрослее. Нам было трудно, очень трудно. И все-таки где-то в глубине души теплилось, не угасая, драгоценное чувство: придет наш день, и мы вернемся сюда!
И вот мы вернулись.
Машина, набирая скорость, мчалась к Карпатам, к реке Прут. Через полчаса меня радушно встречали однополчане — танкисты-гвардейцы. Я приехал в родную часть — в 1-ю гвардейскую танковую бригаду. Почти два года не был я среди тех, с кем начал войну, с кем защищал Москву. Разъезжая по фронтам с корреспондентским билетом «Правды», я иногда бывал довольно близко от танкистов Катукова, слышал об их замечательных боевых делах, но заехать к ним мне не удавалось. Теперь у меня редакционное задание — написать о гвардейцах.
В просторной деревенской хате под красной черепичной крышей — политотдел. Знакомые, дорогие, чуть изменившиеся лица. Подполковник Ружин, начальник политотдела, наш Дед, тепло обнял, с укоризной сказал:
— Забыл однополчан, сочинитель, совсем забыл...
— Не совсем, — смущенно оправдывался я, — вот приехал.
— Будь гостем, — пригласил он, — посмотри, как мы живем.
Все так же хлопотал у ротатора, выпуская «боевой листок», наш «первопечатник» Виктор Шумилов. Редактировал газету наш давнишний военкор Василий Серков. Комсомольскими делами занимался Гриша Гендлер. Боровицкий — майор. Его уже не назовешь Володей. Он — заместитель Ружина. Голова его была перевязана. Из-под бинтов видны только карие живые глаза. Боровицкий выполнял на танке особое задание, был ранен в голову и спину.
— Не люблю лечиться в госпитале, — сказал он, — лучше дома отсижусь...
Домом все они называли бригаду. И это звучало искренне и просто. Выбыв из строя по ранению, танкисты прилагали все усилия, чтобы вернуться в свои родной «дом». Долго разыскивал своих гвардейцев старшина Кухарев, один из ветеранов части, и все-таки отыскал танкистов. День его возвращения был для всех праздником.
— Живы еще наши старики, есть еще порох в пороховницах, — шутили гвардейцы.
Год назад после долгого отсутствия прибыл в бригаду всеобщий любимец Богданыч. Так все здесь звали гвардии подполковника Алексея Васильевича Богданова, старого питерского рабочего, участника гражданской войны. Ему предлагали более высокую должность в другой части, но он наотрез отказался.
— Всю войну с хлопцами прошел, и вдруг на тебе — уходи, старый хрыч! — обиженно ворчал Богданыч. — Никуда я от них не уйду.
И настоял-таки старина на своем. Когда единственный его сын погиб на фронте, Богданыч, пожилой, грузный человек, не раз смотревший в глаза смерти, плакал, как ребенок. Все старались утешить его.
В одном из батальонов встретился мне старший сержант с гвардейским значком на груди и погонами с голубым кантом. Знакомое лицо, приподнятое, больше чем радостное настроение.
— Иван Маренич, — отрекомендовался он.
И я вспомнил: это тот самый Маренич, который был под Москвой механиком-водителем в славном экипаже гвардейца Шестоперова.
— А почему погоны авиационные?
— Так получилось, — объяснил танкист, — Врачи после ранения признали ограниченно годным и послали в тыл, на аэродром.
Заскучал я. Думаю: неужели не удастся попасть к своим? Стал хлопотать и вот добился.
Лицо его сияло. Он был рад, он не мог даже по-настоящему выразить, как рад, что вернулся в родную семью, к боевым друзьям. Понять его мог только тот, кто долго служил с товарищами в одной части, с ними вместе воевал в лесах Подмосковья, ходил в атаку, в трудную минуту делил с ними пополам и горе и радость.
В бригаду приходило много писем из разных уголков страны. Писали гвардейцы, отправленные после ранений в тыл, писали жены и матери погибших. Они сообщали о своей жизни, о мелочах домашнего быта, О дорогом и близком. Зимой сорок первого года погиб Дмитрий Лавриненко, а его помнили, и его мать переписывалась с гвардейцами. Трогательные материнские письма, обращенные к незнакомым, по бесконечно родным людям, напоминали о том, что матери ждут от воинов победы, что за ними следит внимательно великая мать-Родина.
Часто к гвардейцам приезжали гости. Это те, кто служил здесь, кто начинал свою боевую жизнь под Москвой, в лесах Калининской области или на Курской дуге. Бригада вырастила много волевых, храбрых командиров. Один из них командовали бригадами и полками, другие работали в штабах, третьи учились в академиях. Полковники Никитин, Дынер, Деревянкин, Комлов, Столярчук, подполковники Загудаев, Гусев, Боярский, Иофис, Былинский — все они воспитанники бригады.
Еще свежа была невосполнимая утрата — в феврале погиб в бою отважный гвардеец Герой Советского Союза Александр Федорович Бурда. Он командовал одной из гвардейских танковых бригад. Полон был мужества и трагизма его последний бой. После стремительного марша бригада столкнулась с сильным противником, который во что бы то ни стало хотел прорвать кольцо окружения в районе Корсунь-Шевченковского. Вражеские танки шли на командный пункт. Командир приказал отходить всем в безопасную зону, а сам сел в «тридцатьчетверку». «Буду прикрывать отход», — решил он. Завязалась неравная схватка. Одним танком комбриг сдерживал натиск вражеской колонны. Град снарядов обрушился на «тридцатьчетверку». Бурда был смертельно ранен. Друзья, рискуя жизнью, вынесли его с поля боя, куда позже на выручку подоспели наши танки. Ценой своей жизни коммунист комбриг задержал врага. Героя похоронили в городе Ружине. Был морозный день. Негромко прозвучал ружейный залп. Глотая слезы, опустили однополчане гроб в могилу. Потом на мерзлый могильный холм тягач затащил отслуживший свой век обгоревший танк.
Рассказывал мне о смерти Бурды начальник политотдела его бригады, наш ветеран-первогвардеец Алексей Боярский.
— Много было у нас геройских хлопцев, — заключил он, — но Саша Бурда — один, и такого больше нет...
Он смахнул слезу, не в силах был больше говорить, и мы долго сидели молча, потом снова вспоминали слякотную осень под Мценском, лютые подмосковные морозы и легендарного командира роты, а затем комбата, комбрига, бывшего донецкого шахтера, нашего друга Сашу...
Из нашей бригады вышел первый среди танкистов дважды Герой Советского Союза Иван Никифорович Бойко. Он прибыл к нам в ту суровую зиму 1942 года, когда гвардейцы сражались на Гжатском направлении. Чувствовал он себя после ранения неважно, но на штабную работу идти отказался, отпросился в танковый батальон. Катукову сразу показалось, что это человек не для штаба. Через два года Бойко тоже стал командиром бригады в 1-й танковой армии. Побывал я и у него в гостях и видел, с какой любовью и вниманием он встречал командиров из нашей бригады. Он принял их, как братьев, усадил возле себя и стал расспрашивать, какие новости у них, а потом задумался и сказал:
— Давненько я ушел от вас, а все-таки помню и люблю.
Навсегда осталась с той весны в памяти встреча с командиром 1-й гвардейской танковой бригады Героем Советского Союза полковником
В.М. Гореловым. Владимир Михайлович встретил меня радушно. Ему сказали, что я из тех, кто прошел с гвардейцами первый год войны, а к таким комбриг был неравнодушен. Одет он был в простой, пропыленный комбинезон и походил на инженера-строителя. Он сразу расположил к себе. Улыбаясь проницательными глазами, Владимир Михайлович стал оживленно рассказывать о людях бригады. Знал он их прекрасно, не только командиров, но и рядовых. Бригадой Горелов командовал более полутора лет, и все ее успехи этого времени связаны были с его именем. Кроме Золотой Звезды Героя на его широкой груди красовались два ордена Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Красной Звезды.
За ужином комбриг завел любимый разговор о литературе. Глаза его потеплели. Вполголоса, с удивительным чувством он читал на память стихи.
Дежурный доложил:
— У провода Батя.
Все замолкли, внимательно прислушиваясь к телефонному разговору. Батя — это гвардии генерал-полковник М.Е. Катуков. Уже больше двух лет он командовал крупным танковым объединением, но 1-я гвардейская бригада по-прежнему его любимое детище. С гвардейцами генерал постоянно был связан, являлся членом их семьи. Вот и сейчас он позвонил, чтобы узнать, как идут дела. Занятый большой командирской работой, Михаил Ефимович по-отечески заботился о людях бригады. Он охотно принимал первогвардейцев, отвечал на их многочисленные письма, помогал семьям фронтовиков и, строго соблюдая сложившиеся традиции, приезжал к старым боевым товарищам в гости.
Однажды во время боевой паузы танкистам бригады вручали ордена. Катуков, оставшийся все таким же приветливым, веселым, сердечно поздравил однополчан. Потом объявил:
— Кто воевал со мной под Мценском, прошу ко мне.
Тесный, небольшой кружок собрался вокруг Михаила Ефимовича. Это были истинные ветераны. Мало осталось их, участников битвы осенью 1941 года, но на их опыте выросла новая плеяда танкистов. Затем к генералу выходили из строя участники боев под Москвой, на Курской дуге, на Украине. Он пожимал им руки, угощал их папиросами и расспрашивал, как они живут. И все шире становился круг, все шумнее говор. Редкий танкист не имел ордена. Это была живая история роста боевых сил, возмужания танковой гвардии.
Путь ее был длинен, труден и славен, подвиги удивительны.
Не только силой и смелостью брали города танкисты-гвардейцы. Они брали их сметкой, точным расчетом и хитростью. Когда танки гвардии майора Николая Гавришко подошли к городу Чорткову, стало ясно, что в лоб город не взять. Гитлеровцы успели подготовиться к обороне. Тогда возник план ворваться в город с другой стороны. На пути находился большой холм, почти непроходимый для танков. Фашисты считали, что советские машины на этом направлении не пройдут. Но танки Гавришко преодолели крутой холм. Потребовалось большое мастерство водителей и командиров, чтобы выполнить трудную задачу. И гвардейцы ее выполнили.
В политотделе бригады мне показали членский билет комсомольца Александра Дегтярева. Танк гвардейца Дегтярева шел к Чорткову первым. Гитлеровцы зажгли цистерну с горючим и оставили ее на мосту, пытаясь тем самым задержать наши танки. Перед Александром встала задача — освободить мост от горящей цистерны, спасти переправу. Буксировать цистерну было нельзя: мог загореться танк. Тогда комсомолец решил пойти на риск. Он протаранил цистерну, столкнув ее в воду. Наши танки проскочили через мост и неожиданно для врага вошли в город. Затем уже в самом Чорткове Дегтярев был смертельно ранен. Его комсомольский билет был пробит пулей. Умирая, дрожащей рукой Александр написал па билете: «Погибаю... за счастье Родины. 22 марта 1944 г.». Этот человек, любивший жизнь, мечтавший о счастье, писавший нежные письма своей невесте в Саратов, в трудную минуту не дрогнул, по-солдатски просто принял смерть.
Стремительность в наступлении была одной из характерных особенностей тактики танкистов-гвардейцев. За шесть дней нынешнего наступления они прошли с боями более трехсот километров, освободив от оккупантов свыше двухсот пятидесяти населенных пунктов, в том числе двенадцать городов. Это происходило в весеннюю распутицу. Несмотря на все трудности, гвардейцы не только изгоняли врага, но и уничтожали его, не давали ему опомниться. Работники штаба назвали мне такие цифры: за эти дни бригада уничтожила до пяти тысяч гитлеровцев, взяла в плен тысячу триста солдат и офицеров, захватила до двух тысяч автоматов, четырнадцать железнодорожных эшелонов, десятки складов с военным имуществом.
Примером умелых действий танкистов являлся бой за город Коломыю. Танки Героя Советского Союза гвардии капитана Владимира Бочковского подошли к Коломые с востока и завязали бой с гитлеровцами на железнодорожной станции. Оставив здесь засаду, Бочковский повел остальные танки на северо-западную и северную окраины, чтобы отрезать противнику путь отхода. Несколько машин стремительно вышло к следующей железнодорожной станции. Тут экипаж гвардейца Телепнева нагнал идущий эшелон и разбил его, остановив таким образом и другие эшелоны. Тем временем танки Духова и Китаева, обогнув город, на большой скорости подошли к мосту, который был подготовлен к взрыву. Гвардейцы увидели провода, идущие к обрыву, и взрывчатку, подвешенную к пролетам. Танкисты лопатой перерубили шнур и заняли мост. Пути отхода врагу были отрезаны. Наши танки ворвались в город. Перепуганные гитлеровцы оставили в Коломые исправные танки, две батареи, груженые эшелоны, сотни автомашин и много разных складов.
Этой блестящей операцией руководил двадцатидвухлетний капитан Владимир Бочковский, пришедший из училища в бригаду летом 1942 года. Помимо выдающихся способностей молодой танкист впитал в себя и богатейший опыт наших ветеранов.
Многие из гвардейцев, прошедшие с жестокими боями путь от Москвы до Карпат, именно в этих местах в июне 1941 года начали борьбу с немецко-фашистскими войсками. В боях за Чортков и Станислав отличился Николай Гавришко, ставший Героем Советского Союза. Он уходил из Станислава командиром взвода, а вернулся сюда майором, комбатом, мастером вождения танков.
И мне вспомнился тогда, весной 1944 года, тот номер дивизионной газеты, отпечатанный на марше 30 июня 1941 года в предгорьях Карпат. Вот что писали тогда в нем наши воины: «Мы любим свою Родину, как любил ее Ленин. Мы ненавидим врагов так, как ненавидел их Ленин. И мы не пожалеем своей крови и жизни в борьбе с врагами. Старший сержант Бабенко, красноармеец Скворцов». «Мы непременно победим. Мы победим потому, что наше дело правое, что нами руководит Коммунистическая партия. Мы победим потому, что живем свободно и счастливо, а свободный — непобедим. Красноармеец Пастернак».
В те трагические дни, с самого начала, мы твердо верили в свое дело, в свою правоту и потому выдержали все испытания.
Май 1945 года.
Миновав маленький немецкий городок с узкими каменными улочками, с красными черепичными крышами домов, прячущихся за могучими каштанами, мы въехали в сосновый лес и остановились перед аркой, перевитой красным полотнищем. Здесь, в бывших казармах гитлеровской авиационной части, расположились танкисты-гвардейцы — мои однополчане.
Совсем недавно отгремели бои. Настал долгожданный мир. Но, радуясь победе, отдыхая после походов, танкисты еще были под впечатлением пережитого. Они посещали в госпитале раненых товарищей, в письмах домой рассказывали о битве за Берлин и никак не могли смириться с недавними потерями друзей.
Мало, очень мало осталось в бригаде ветеранов. Одни пали в боях, другие служили в соседних частях.
Надолго затянулся у меня разговор с Михаилом Соломянниковым, бывшим водителем, а сейчас воентехником.
— Когда мы дрались с фашистами под Москвой, — говорил он, — многие из нас мечтали дойти до Берлина, проехать на танках по берлинским улицам. И вот сбылось задуманное. Жаль только — дошли сюда не многие.
Михаил снова вспомнил Москву, друзей, павших на Волоколамском направлении.
— Мы не забываем о них. Они шли все время с нами! Помнишь Лавриненко, Самохина, Воробьева? Какие были люди!
С трепетным благоговением слушали молодые гвардейцы рассказы ветеранов о героях. Нет, не умерли богатыри, участники Московской битвы. О них помнили, их любили, они и поныне шли в строю.
С глубокой скорбью перечислял Соломянннков недавние утраты.
В большом предпоследнем сражении на подступах к фашистскому логову оборвалась жизнь Владимира Михайловича Горелова. После смерти Бурды это была самая тяжелая потеря в рядах первогвардейцев. За два года командования бригадой он так подружился со всеми, так прочно и навсегда вошел в коллектив 1-й танковой, что никто и не представлял себе бригады без Горелова.
— Очень душевный и простой был, — говорил Михаил Соломянников, видевший за войну много командиров. — Когда узнали о гибели, никак не могли поверить, что его нет...
— Где его похоронили? — спросил я.
— Во Львове, отвезли на нашу родную землю. Покоится наш комбриг на холме Славы. Есть такое красивое место во Львове. Взберешься на гору, и с нее далеко видно — поля, села, горы...
На подступах к Одеру погиб старейший наш ветеран — начальник политотдела бригады Антон Тимофеевич Ружин. В январском наступлении 1945 года бригада одной из первых ворвалась на территорию Германии, к Франкфурту-на-Одере. Она сражалась в тех местах, где когда-то русские гвардейцы Суворова громили пруссаков Фридриха II. Темп наступления был стремительным: в сутки наши танкисты, ломая все преграды, проходили по сто — сто двадцать километров. Стальные советские клинья, обходя неприступные крепости, форсировали большие и малые реки, окружали отборные гитлеровские части. Такие темпы, такое искусство не могли и присниться ни Гудериану, ни Клейсту. В один из дней этого сражения сложилась очень тяжелая обстановка: эсэсовцы окружили штаб бригады. Ружин с небольшим отрядом бросился спасать штаб и гвардейское знамя. Он выполнил свой долг до конца. Вся бригада, с которой он прошел трудный путь от Мценска до Одера, оплакивала его смерть.
Не застал я в живых и Володю Жукова, славного комбата, Героя Советского Союза. Он не дожил до победы всего несколько дней. С передовым отрядом бригады, выполняя особое задание командования, он ворвался в аэропорт Берлина Темпельгоф. Горсточка храбрецов два дня удерживала важный объект, сражаясь в окружении. Смертельно раненный Жуков морально поддерживал товарищей. Молодость его прошла в битвах — от Крюкова под Москвой до Берлина; больше трех лет он неизменно шел впереди наступающих, много раз ему угрожала смерть, не раз он был ранен, лечился в госпиталях, но всегда возвращался в свой родной дом — 1-ю танковую, готовый снова встретиться с врагом.
В битве за Берлин 1-я гвардейская танковая бригада, как и всегда, шла впереди, прокладывая путь армии. Она прогрызала сильнейшую оборону противника па Зееловских высотах, форсировала Шпрее и Тельтов-канал, встретив День Победы у Тиргартена, в самом логове фашистского зверя. В последнем наступлении многие экипажи написали на своих танках: «Москва — Берлин». Это было знаменательно! В снегах Подмосковья, в самые напряженные дни, мы решили выстоять. И выстояли. Еще тогда мы мечтали о возмездии, надеялись, что Гитлер будет бит, что дойдем мы и до Берлина. И вот — свершилось!
В мае 1945 года мы сидели с Михаилом Соломянниковым, вспоминали и Мцеиск, и Волоколамское шоссе, радовались победе и перебирали по пальцам тех, кто остался в живых. В другой бригаде служил на командирской должности сподвижник Бурды, его башнер, а ныне гвардии майор Василий Стороженко. Командовал автобатальоном наш «автобог» еще с довоенных времен Василий Иващенко. Живы были наши старые однополчане-гвардейцы подполковники Павел Заскалько и Анатолий Рафтопулло, бывшие политруки Павел Мищенко, Константин Осташев, Николай Ищенко, в штабе армии работали полковники Никитин и Дынер.
Жива была гвардия! Свято берегли оставшиеся в живых гвардейские традиции.
В эти дни, вскоре после окончания войны, некоторые танкисты уезжали на родину. Гвардейцы давали им наказ:
— В труде, как и в бою, храните и оберегайте высокую честь советской гвардии.
Трогательное было прощание гвардейцев с родной частью. Рано утром выстроились батальоны. Последний раз демобилизованные стояли в строю. Потом один за другим они выходили к гвардейскому знамени и, преклонясь, целовали алое полотнище. С этим знаменем танкисты прошли по дорогам войны свыше шести тысяч километров. На знамени шесть орденов: два ордена Ленина, орден Красного Знамени, орден Суворова, орден Кутузова, орден Богдана Хмельницкого. Не всякому выпала честь воевать под таким знаменем!
Вот к нему подошел гвардии старшина Яков Жуков. Он опустился на колено. В глазах танкиста еле сдерживаемые слезы. Эта торжественная минута заключала в себе бесконечно много: и танковые атаки, и радость побед, и боль ран, и горечь расставания с друзьями.
Яков Жуков, тракторист из Курской области, пошел на фронт в июне 1941 года. С тех пор он расставался с танком только тогда, когда гвардейца раненным выносили с поля боя. Не раз железной выдержкой и точным расчетом водитель Жуков спасал и танк и экипаж от верной гибели. Накануне Дня Победы он проехал на бронетранспортере по Тиргартену мимо Бранденбургских ворот, и уже в те часы торжества; он мысленно уносился на свою курскую землю, и мысли его были обращены к тракторам. Когда его спросили, что он будет делать дома, Жуков показал свои мозолистые руки:
— Буду работать. Мы к этому приучены с детства.
Уезжал я из родной танковой части с уверенностью: гвардейский воинский коллектив с честью сохранит славу знамени, обагренного кровью лучших сынов народа.
С грустью думал я о потерянных товарищах и чувствовал и буду чувствовать до конца дней моих: они живут рядом со мной, рядом с нами, они не умирали и не умрут в наших сердцах. Они завещали нам жизнь, мир, Родину, и мы должны, обязаны отстоять завоеванное от всех врагов.
