Оглавление
...
Госпиталь, новые друзья
Подвиг комбата Воробьева
Мы — танковая гвардия!
Скирманово
...

Госпиталь, новые друзья

Шофер санитарной полуторки хотя и вел машину аккуратно, а все же где-то тряхнет, качнет — дорога есть дорога.

В кузове нас пятеро. Все тяжелораненые. Каждый резкий толчок вызывает острую боль. Уцепившись за борт здоровой рукой, приподнялся, сел. Так вроде полегче. По крайней мере, видишь, что делается по сторонам.

Приближаемся к Туле. На подступах к городу множество людей, в обе стороны далеко растянулась густая цепочка. Ясно: вышли на строительство оборонительных сооружений. Рядом с женщинами мальчишки тринадцати — пятнадцати лет, старики. Все поднялись на защиту родного города. 

У самого въезда в город вкопаны надолбы, установлены ежи. Тула ощетинилась стальными и бетонными иглами. Стекла в окнах домов крест-накрест оклеены полосками бумаги. Кое-где развалины — следы бомбежек. На домах плакаты.

Наконец машина остановилась возле здания, в котором разместился госпиталь. До войны здесь была школа. Меня положили в бывшем кабинете химии.

Чадят коптилки. Слышатся стоны раненых и голоса санитаров, которые вносят все новых и новых искалеченных людей.

После второй перевязки меня поместили в спортзале. С потолка свисают гимнастические кольца. Смотрю на них, и меня одолевают горькие мысли. Неужто все? Неужто отвоевался? Лежу, запеленатый в марлю. Беспомощный, как младенец. Врачи хотят ампутировать руку: кость раздроблена.

Когда я услышал приговор врачей, меня охватил ужас. Без руки солдат уже не солдат. Тогда — прощай фронт, боевые друзья. Нет, этого не должно случиться!

— Не унывай, друг, заживет твоя лапа. 

Это подбадривает меня сосед по койке, усатый туляк-ополченец. Разговорились. Потомственный оружейник, он участвовал еще в первой мировой войне (георгиевский кавалер), а потом — в гражданской.
— У меня другое дело — гангрена началась, пришлось согласиться: оттяпали ногу.

Поддерживая меня, он и сам бодрился:
— Ничего, что ноги нет, зато руки есть, гранаты буду делать или еще что.
— Ну, отец, — шутили раненые, — пока ты отсюда выйдешь, война кончится.
— Эх вы, желторотики, — ворчал старый солдат, — вы еще германца не знаете, его так скоро не возьмешь. Умеет воевать, а главное — в технике силен.

Дни в госпитале ползли медленно. А вести с фронта приходили одна хуже другой: наши части оставили Мценск, бои шли уже на подступах к Туле. Авиация противника регулярно бомбила город. Здание сотрясалось от взрывов. Где-то рядом хлопали зенитки.

Подробности событий, которые развертывались в городе и поблизости, мы узнавали от всезнающих и всевидящих ребятишек-школьников. Они часто навещали нас, приносили раненым бойцам всякую снедь: пирожки, ватрушки, яблоки. Душа болела, когда мы видели грустные детские глазенки. Укутанные в мамкины платки, поверх которых были наброшены белые халаты, детишки ходили от одной койки к другой и раздавали нам скромные, но такие дорогие сердцу солдата гостинцы. И каждый из нас вспоминал своих детей и задавал себе один и тот же вопрос: где они, что с ними?

Я крепко подружился с одним не по возрасту серьезным мальчуганом. Он приходил всегда почему-то особнячком. Прижимая к груди три небольших, свернутых из газетной бумаги кулечка, направлялся к моему окну. По пути здоровался с моими соседями, вручал им по кулечку. Третий доставался мне. Затем пристраивался у изголовья и спрашивал:
— Ну как дела-то, дядя Толя?
— Дела вроде ничего, Сережа. На поправку пошел,— отвечал я мальчугану и поднимал для убедительности руку в гипсовом лубке, шевелил пальцами.

— Это хорошо. Главное, не надо поддаваться, нюни распускать, — говорил он наставительно. — Когда я еще маленьким был, тоже с рукой беда случилась; вывих и перелом вдобавок, как у вас. Мамка охала, а папаня учил: «Терпи, сынок, сожми зубы и терпи: отойдет боль, поправишься». И вот видите — порядок! — С этими словами Сережа засучил рукава рубашки и показал свои худенькие ручонки. — Сравните, обе одинаковые, и кость срослась. Так-то вот!

Приходил он аккуратно через каждые два дня и всегда в одно и то же время: в половине шестого вечера. В тихой беседе незаметно протекали двадцать минут.

— Ну, мне пора, — говорил он деловито, — за Светланкой надо забежать (в детсад за маленькой сестренкой) и карточки отоварить.

Прощался всегда за руку (мне приходилось подавать ему левую), приговаривая: «Поправляйтесь, дядя Толя!»

Хотя и другие наши маленькие шефы были славными ребятами, Сережу мы ждали всегда с особым нетерпением. И вдруг он исчез. Появился только через две недели.

— Горе у нас в доме. На отца похоронная пришла, ну мать и свалилась. Вот и кручусь, туда-сюда...

Трудно было сдержать навернувшиеся на глаза слезы. Проклятая война! Сколько же ты бед наделала? Сколько жизней унесла, скольких людей обездолила? И вот — еще один сирота.

Горькие слова маленького друга воскресили в памяти собственное детство. Много сходного было в нашей судьбе.

...Первая мировая война. Отец на фронте. Мне семь лет. Мы с матерью уходим от немцев, от польского города Хелма (там застала нас война), добрались до Бреста. Потом Харьков. Там мы узнали о гибели отца. Каких мук и трудов стоило матери прокормить нас, четверых детей, мал мала меньше? Голодный двадцать первый год. Тиф. Мать заболела и умерла. Самых маленьких взяла тетка, а я пошел скитаться по свету. Подружился с николаевскими беспризорниками, вместе с ними колесил по городам, попадал в детские дома, убегал, крутился на вокзалах, пока однажды на встретил Трофимыча.

Это случилось в Харькове на станции Основа, возле воинского эшелона. Со своим дружком, бывшим гимназистом Васей Пискуновым, мы кружились возле воинского эшелона: решили выступить перед красноармейцами со своим обычным «репертуаром». Я лихо отбил «казачка» и уступил место напарнику, который тонким голосом затянул жалостливую песенку.

Тут-то и подошел к нам пожилой, усатый красноармеец с какими-то знаками, нашитыми на рукаве:
— Ну ладно, хлопцы, исты хочете?
— Угу, — ответили мы.
— Ходите за мною.

До отвала накормил он нас пшенной кашей, а потом спросил:
— А дальше як жить думаете?
Мы молча переглянулись.

Трофимыч — так звали его бойцы — посмотрел на нас прищуренными глазами и погладил внушительные усы.
— Навищо вам оце бродяжить? Може, з нами поихалы б?
— Возьмите, дяденька! — крикнули мы в один голос.
— А дисциплинки не боитесь? У нас строго!

— Нет, не боимся, возьмите. Мы все сделаем, что скажут.
— Не подведете меня под монастырь?
— Никогда! Вот увидите.
— Ну-ну, подивимось.

Случалось ли кому большее счастье, чем попасть в семью красных бойцов? У нас, ребят, дня не проходило, чтобы мы не говорили о Буденном и о буденовцах. Разве могли мы мечтать, что когда-нибудь кто-то из нас попадет к ним? А тут приглашает такой геройский дядька.

И вот уже с треском горят на костре наши лохмотья. Прощай, распроклятая беспризорничья жизнь!

Переодетые в чистое красноармейское обмундирование, вымытые, блаженно улыбающиеся, сидим в вагоне, оглядывая друг друга, не веря своим глазам.

Стучат колеса, покачивается вагон. Мы, забыв обо всем, слушаем рассказы бойцов о сражениях с беляками, интервентами. Трофимыч говорит о Советской республике, о Ленине, о мировом коммунизме, о том, как надо жить. А дальше — последнее напутственное слово («Ну, хлопци, не забувайте, шо я за вас поручився»), и мы с запиской Трофимыча идем поступать на работу к его другу, директору заповедника Аскания-Нова.

Так началась жизнь, заполненная трудом и учебой, жизнь, приносившая светлую радость уже от одной мысли, что тебе верят и что ты идешь честным путем. Вначале — работа на животноводческой ферме, потом, после курсов, — на тракторе, на автомашине и, наконец, перед призывом в армию — в механической мастерской.

И настал день — мне вручили повестку из военкомата. Не могу без улыбки вспомнить, как я щеголял в своей длиннополой, до пят, кавалерийской шинели. При моем небольшом росте это было, наверно, забавное зрелище. Но я был горд тем, что служу в корпусе, которым командовал когда-то легендарный Котовский. А как лихо мы рубили шашками лозу на учениях, по вечерам скребли щетками коней. Но недолго я гарцевал на вороном: с живого коня пересел на стального. После окончания Ульяновского танкового училища служил на Дальнем Востоке, потом в Киевском военном округе. Там и застала меня Великая Отечественная.

Со многими из моих друзей, бывшими беспризорниками, я переписывался. Некоторые тоже стали командирами.

Никогда, нигде не забывал я советы Трофимыча, ни разу не подвел его.

В эти минуты дорогих воспоминаний я особенно остро почувствовал ответственность за судьбу таких ребят, как мой друг Сережа.

Вскоре Тула перешла на осадное положение. Меня переправили в тыловой госпиталь, в город Тамбов. Больше Сережу я уже никогда не видел.

Рука моя подживала очень медленно. Еще несколько раз врачи уговаривали согласиться на ампутацию, но я стоически выдерживал их натиск. И не зря. Недели через две после переезда в Тамбов дело пошло на поправку.

Фронт был теперь далеко. Мы не слышали противного воя пикирующих бомбардировщиков, грохота бомб и снарядов, гула артиллерийской канонады, но по-прежнему жили тревогами войны, чувствовали ее дыхание. Нет-нет да приходили письма от однополчан. Они делились своими радостями и печалями, рассказывали о победах и неудачах.

Чаще всех мне писал Столярчук, пореже Лавриненко и Самохин. Благодаря их письмам я все время был в курсе событий, знал в общих чертах, на каких рубежах дерется бригада, какие подвиги совершают наши танкисты.

Чтобы лучше разбираться в обстановке, я завел карту и наносил на нее положение отдельных частей и подразделений.

В госпиталь поступали раненые и из нашей бригады. Я с волнением слушал их рассказы о последних боях, которые происходили уже без меня. А события развивались с неимоверной быстротой и часто заставляли тревожно сжиматься сердце.

Вечером двенадцатого октября радио принесло волнующие известия: большая группа бойцов и командиров нашей бригады, отличившихся в боях под Орлом и Мценском, награждена орденами и медалями. Радостно было сознавать, что ратный труд моих боевых товарищей оценен по заслугам.

Орденом Ленина был награжден младший лейтенант Евгений Богурский, орденами Красного Знамени и Красной Звезды — Бурда, Дуванов, Ивченко, Кукарин, братья Александр и Михаил Матросовы, Молчанов, Загудаев и многие другие.

На следующий день газеты напечатали указ о присвоении звания Героя Советского Союза сержанту Ивану Тимофеевичу Любушкину.

Это он у села Первый Воин вступил в бой с немецкими танками, один против восьми, и вышел победителем. Выручила русская смекалка. Увидев на лугу стог сена, Иван использовал его в качестве укрытия и начал игру в «прятки». Выскочит из-за стога слева, даст один—два выстрела — и опять за стог. Враги никак не могли рассчитать, откуда он вынырнет через минуту: ожидают справа, а он бьет слева, или наоборот. В результате они подбили четыре немецких танка, а остальные поспешно отошли назад.

Были в письме Столярчука строчки, касающиеся меня. Комиссар писал: «Командование бригады представило к званию Героя Советского Союза и тебя, мой друг Анатолий...»

Это сообщение и обрадовало и удивило меня. Не скрою, когда слушал по радио указ о награждении воинов бригады, надеялся услышать и свою фамилию. «Пусть не орден, но медаль-то, пожалуй, дадут», — думал я. Наш батальон дрался не хуже других. Были, конечно, и ошибки. Но, взвешивая на досуге плюсы и минусы в своих действиях и действиях воинов батальона, с удовлетворением отмечал, что плюсов больше. И вдруг такая честь?

Радостная весть о награждении воинов бригады совпала с тревожными сообщениями о нависшей над Москвой смертельной опасности.

Не добившись ощутимых результатов на тульском направлении, гитлеровское командование сосредоточило огромную массу войск под Москвой, намереваясь захватить нашу столицу ударом с трех сторон.

Сплошного фронта уже не было. Подвижные группы фашистов устремились по шоссе на Можайск и Волоколамск. Остановить их могли только свежие силы. Это был период наиболее острого кризиса в обороне наших войск на дальних подступах к Москве.

В этих тяжелых условиях советское командование срочно создало новый Можайский рубеж обороны, на который выдвигалась 5-я армия Лелюшенко. Волоколамское направление прикрыла 16-я армия Рокоссовского. Вскоре сюда должна была подойти и наша 4-я танковая бригада.

Встал вопрос, как лучше и быстрее перебросить боевые машины поближе к Москве. Катукову предложили грузиться в эшелоны, но полковник сумел доказать, что есть более рациональный способ — идти своим ходом. Так будет безопаснее: железнодорожные эшелоны могли стать легкой добычей немецкой авиации. И еще — погрузка и разгрузка танков займут много времени. Командование согласилось, и бригада быстро и без потерь достигла назначенного района сосредоточения.

И вот она в Чисменах, на левом фланге 16-й армии Рокоссовского, оседлала Волоколамское шоссе.

«Соседи у нас верные — писал мне Столярчук. — Вместе будем воевать. Готовимся встретить врага во всеоружии и дать ему достойный отпор. В подразделениях прошли митинги. Воины поклялись: «Умрем, но фашистов к Москве не пропустим!»

Двоякое чувство испытывал я, читая письмо комиссара. С одной стороны, я гордился своими товарищами. Они не унывали даже в такой напряженный момент. Их оптимизм и вера в свои силы передавались и мне. С другой стороны, досадно было сознавать свою беспомощность, стоять в стороне от дел в час грозной опасности для нашей Родины.

С досадой смотрел я на свою больную руку. Она подживала, но очень уж медленно. Пока я мог держать только ложку.

— Это уже хорошо, — успокаивал меня врач. — Значит, кризис миновал, и скоро мы будем совсем молодцами.

По совету врача я стал усиленно тренировать руку. Результаты сказались довольно быстро. Перед получением следующего письма Столярчука я мог уже подтягиваться три раза на перекладине (правда, пока нажимал в основном на здоровую руку) и выводить каракули на бумаге, так что накатал ему ответ на целых трех страницах и в конце приписал: «Скоро буду вместе с вами, в общем строю».

Подвиг комбата Воробьева
В последних числах октября гитлеровцы заняли Волоколамск и нацелились на правый фланг панфиловской стрелковой дивизии. Крупные силы противника сосредоточились у деревни Калистово.

Генерал Панфилов и полковник Катуков решили упредить противника: контратаковать его, прежде чем он перейдет в наступление. Выполнение этой задачи было возложено на стрелковый полк при поддержке танкового батальона старшего лейтенанта Петра Воробьева. Этим батальоном до своего ранения командовал я, а комиссаром оставался Столярчук.

Контратака была назначена на семь часов утра двадцать седьмого октября, то есть за час до наступления противника (об этом стало известно из показаний пленных).

...Этот день был необычным для Петра. Ему исполнялся двадцать один год. Боевые друзья заранее готовились поздравить своего командира: такая традиция установилась в нашем батальоне. Имениннику желали успехов, приготовили подарки. А что дарили во фронтовых условиях? Какую-нибудь зажигалку, портсигар, карманный фонарик, а иногда изделия собственного производства, чаще всего кинжалы с наборной цветной рукояткой.

Всю подготовку вели втайне. Лишь об одном выведывали, какое у него любимое блюдо, и заблаговременно давали заказ ротному повару. Ясно, что речь шла не о каких-то деликатесах. Все исходили из возможностей солдатской кухни.

Когда спросили Петра о его любимом кушанье, тот ответил, не долго думая: «Ватрушки».

Задал задачу комбат? Для ватрушки перво-наперво творог нужен. А где его достать?

Повар — к старшине, старшина — к начпроду, начпрод — к комиссару: «Как быть?»

Улыбнулся Столярчук и послал всех троих за советом к танкистам. А те им в ответ: «За творогом дело не станет. Замешивай, брат повар, тесто. Вот возьмем Калистово, и будет тебе творог».

Ночь была темной. Это дало возможность скрытно выйти на исходное положение для атаки. Пехота окопалась на восточных склонах небольших холмов. Позади, хорошо замаскировавшись, стали танки. А еще дальше, в лесу, — артиллерия и минометы.

Забрезжил рассвет.

Сейчас важно не выдать противнику свое расположение. Удар должен быть внезапным и ошеломляющим.

Комбат Воробьев посмотрел на часы: «Сейчас начнется». И в тот же миг зыбкую тишину раннего утра расколол мощный залп. Это вступила в работу наша артиллерия. Ей вторили на более высоких нотах минометы.

Снаряды и мины пронеслись над головой. Через несколько секунд они накрыли врага, подняв высоко в небо косматые султаны разрывов.
— Вперед, друзья! — подал команду комбат.

Танки перевалили через гребень холмов и повели за собой пехоту. Еще курились зеленоватым дымком воронки от разорвавшихся снарядов и мин, когда наши передовые подразделения овладели позициями гитлеровцев. Пехотинцы-панфиловцы быстро выбили остатки гитлеровцев из траншей и окопов. Оставалось овладеть селом — опорным пунктом фашистов.

К двенадцати часам дня Калистово было уже в наших руках. Но в самый последний момент, когда стрелковые роты панфиловцев выкуривали гитлеровцев из домов на западной окраине села, противник бросил на поддержку своего разбитого гарнизона десять танков с десантом автоматчиков на броне. Вырвавшись из-за рощи, они на большой скорости приблизились к селу. Здесь, разделившись на группы, они охватили фланги стрелкового батальона, а затем, ведя наступление вдоль улиц, отрезали его от главных сил полка. Лишенные поддержки своих танков и артиллерии, панфиловцы с трудом сдерживали бешеный натиск врага. Им пришлось сражаться и с фашистскими танками и с автоматчиками, которые спешились со своих машин и поливали свинцом улицы и переулки.

Кольцо с каждой минутой сужалось, плотность вражеского огня нарастала. Гибель панфиловского батальона казалась неизбежной. Но вот в самый критический момент, когда гитлеровцы двинулись на них плотной стеной, в самую середину ворвались три наших танка. Это пришел на помощь пехотинцам комбат Воробьев со своими товарищами.

Воспользовавшись замешательством в стане врага, панфиловцы отошли к центру села. Три танка прикрыли отход батальона.

Однако противник скоро опомнился от первого удара. Его танки, разделившись на две группы, выскочили на смежные улицы, Воробьев понял маневр врага: «Взять в клещи хотят».

Чтобы избежать окружения, надо было отойти. Но тогда панфиловцы лишились бы прикрытия. Поэтому три советских танка остались на месте, отбиваясь от наседавших гитлеровцев из пушек и пулеметов.

Вскоре панфиловцы присоединились к своим. Но Воробьев сделать этого уже не смог. Танки оказались в кольце.
— Будем драться до последнего, — передал по рации старший лейтенант своим товарищам. — Помощь должна прийти.

Вражеские танки подходили все ближе и ближе. Но меткие выстрелы наших танкистов заставляли фашистов держаться на дистанции. Уже пылали три вражеские машины, но и огонь врага достигал цели. Загорелись две наши тридцатьчетверки.

Теперь весь огонь фашисты сосредоточили на танке Воробьева. Снаряды все чаще били по башне, по бортам машины. Почти все члены экипажа были ранены. Каким-то чудом невредимым остался лишь один командир. Но вот кончились снаряды. Тридцатьчетверка замолчала.

В это время, обрушив стену глиняного сарая, на нее чуть не наскочил фашистский танк. Вот он остановился и начал медленно разворачивать ствол пушки. Решение пришло мгновенно.
— На таран! — скомандовал Воробьев.

Механик-водитель дал полный газ, и тридцатьчетверка сорвалась с места и всей своей многотонной тяжестью ударила в борт вражеской машины, опрокинув ее набок.

— Вперед и влево! — крикнул старший лейтенант. Он решил пробиться на южную окраину села. Танк взревел мотором и помчался по широкой улице села. На полной скорости он свернул в какой-то проулок и нарвался на снаряд противотанкового орудия. Сильный удар потряс корпус, и мотор заглох.

Воробьев приказал экипажу покинуть танк. Нижний люк не открывался. Пришлось вылезать через верхний. Петр выходил последним, он был ранен в руку.

Подпустив фашистов поближе, бойцы забросали их гранатами. Но силы были слишком неравные. Четырех израненных советских танкистов окружало не менее Полусотни вражеских автоматчиков...

— Танк врагу не отдам, — хрипло сказал Воробьев. Он сжал в руке гранату и пополз к тридцатьчетверке. Прогремел взрыв...

Уже стемнело, когда к месту поединка бесстрашной четверки подошла помощь. В живых остался только один стрелок-радист сержант Добродеев. Он-то и рассказал о случившемся. Комбат погиб в момент взрыва своей тридцатьчетверки.

Столярчук снял шапку-ушанку, постоял с минуту в скорбном молчании, а потом тихо произнес: «Сегодня ему исполнился двадцать один год...»


Мы — танковая гвардия? 
День одиннадцатого ноября 1941 года стал для меня очень памятным. В моей госпитальной жизни произошел перелом: я зачислен в команду выздоравливающих. Произошло это совершенно неожиданно для меня и для врачей.

Во время утреннего врачебного обхода хирург, как-то загадочно улыбаясь, сказал:
— Ну как гвардия себя чувствует?
— Прекрасно, доктор. Вчера вот «солнце» на перекладине крутил. — Шучу, конечно, раненая рука еще побаливает. — А гвардейцем меня называть еще рановато...
— Как, вы разве не слышали?.. Тогда мигом в лен-комнату... По радио уже второй раз передают.

Влетаю в ленинскую комнату. Из репродуктора голос Левитана:
— За отважные и умелые действия четвертую танковую бригаду впредь именовать гвардейской танковой бригадой.

Это была концовка приказа Верховного Главнокомандующего.

Да, наша бригада стала гвардейской. Первой среди танковых войск удостоилась она этой высокой чести.

Я слушал, и мое сердце наполнялось гордостью за моих товарищей.

Это было второе официальное признание боевых заслуг нашей танковой бригады перед Родиной. Минул только месяц с того дня, когда вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами и медалями большой группы наших воинов. И вот снова страна узнала о доблести танкистов—катуковцев.

Мне особенно радостно было узнать, что нашему бате, как мы все называли М.Е. Катукова, присвоено звание генерал-майора и что он награжден орденом Ленина.

Новое волнующее известие вызвало у меня такой прилив сил, что я почувствовал себя совершенно здоровым. Тут же решил идти к главному врачу и добиваться выписки из госпиталя.

Главврач отнесся к моему заявлению очень недоверчиво. Однако он уступил моей настойчивости, согласился созвать консилиум. Три врача в течение получаса ощупывали мою грудь, руки, проверяли пульс и дыхание, измеряли давление.

Заключение было таким: «Зачислить в команду выздоравливающих». Это уже почти победа! Значит, скоро я буду рядом с друзьями!

В команде выздоравливающих я пробыл до середины декабря. Все мы с тревогой следили за развивающимся сражением в непосредственной близости от Москвы. Особенно беспокоили сводки о боях в районе Волоколамского шоссе. Ведь именно здесь дралась наша бригада. Конечно, полного представления не получалось: сводки были по-телеграфному кратки, названия пунктов чаще всего обозначались начальными буквами, наименование частей и подразделений — по фамилиям их командиров. Одно было ясно: бои идут жестокие. Именно в эти дни мы узнали о беспримерном подвиге двадцати восьми героев-панфиловцев у маленького разъезда Дубосеково. Короткие слова политрука Василия Клочкова, с которыми он обратился к своим товарищам перед боем: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва», — стали девизом всех защитников столицы.

Чудеса героизма показывали и танкисты—катуковцы. У меня до сих пор хранятся пожелтевшие полосы фронтовых газет с описанием подвигов наших ребят Они свидетельствуют, с какой отвагой сражались гвардейцы-танкисты на подмосковной земле.

Скирманово 
Название этого населенного пункта мелькнуло в сводке в середине ноября. Она короткая, всего несколько строк: «В ожесточенных боях наши части освободили село Скирманово — важный узел обороны гитлеровцев на Волоколамском направлении. Особенно умело действовали танкисты генерала Катукова. Их таранные удары были неотразимы, огонь меток, атаки стремительны...»

Скирманово и близлежащее село Козлово были превращены немцами в мощные опорные пункты. Они вклинивались в расположение нашей обороны и служили противнику удобным плацдармом для фланговых ударов. Прежде всего в сторону шоссе Волоколамск — Истра.

Вот почему командарм Рокоссовский принял решение срезать этот клин. Выполнение этой задачи было возложено на гвардейцев Катукова во взаимодействии с другими танковыми бригадами.
Генерал очень долго обдумывал план действий. Задача была получена под вечер, но минула ночь, наступило утро, а решения все еще не было. 

— Из штарма позвонили: сообщите замысел комбрига, — вспоминал начальник штаба Кульвинский. — Пошел к Катукову. Он сидел на завалинке, раскуривал трубку и с любопытством наблюдал за работой хозяина дома. Тот колол дрова. — Штаб армии запрашивает... — начал было я, но Михаил Ефимович остановил меня жестом и сказал вполголоса: «Посмотри, как ловко орудует». Я невольно залюбовался. Суховатый, но крепкий старичок работал, словно играючи. Ни одного лишнего движения. Взмах, удар — и полено расколото. Но вот попалось такое сучкастое, что сразу стало видно — колуном его не возьмешь. Старик пошел в сарай и вернулся оттуда с железным клином и увесистой кувалдой. Последовало несколько хлестких ударов. Мы услышали характерный треск раздираемых волокон. Еще несколько точных ударов — и чурбак, словно бы нехотя, распался на две части...

— Запрашивают идею, говоришь, — весело переспросил Катуков. — Вот наша идея — клин! Так и передай в штаб армии. Клин будем вбивать в оборону фашистов, на таран их возьмем.

Решение Катукова было воспринято в штабе армии недоумением. Лезть напролом? И это говорит Катуков, излюбленным методом которого всегда были фланговые маневры? Быть этого не может! Запросили заново. Командир бригады подтвердил: «Да, наступать будем в лоб! Только в лоб!»

Почему же все-таки генерал решился на такой рискованный шаг?

Решение это было принято Катуковым после внимательного изучения местности в районе Скирманово. Справа и слева от села — овраги, открытое пространство только впереди. Следовательно, ни о каких фланговых маневрах на этот раз и речи быть не могло.

Кроме того, комбриг оставлял за собой право на свободу маневра. Маневра не по флангу, а по глубине атаки. Он намеревался использовать свои силы не по частям, а массированно, с постепенным, но безостановочным наращиванием ударов по мере продвижения бронированного клина в глубь вражеской обороны.

Атака началась в десять часов утра. Ей предшествовала мощная артиллерийская подготовка. Девяносто минут орудия и минометы разных калибров гвоздили оборону врага, сокрушали ее железобетонную скорлупу, уничтожали доты и дзоты.

Еще не успела осесть пыль, поднятая огневым ураганом, как танки первого эшелона рванулись вперед. Их поддерживали своим огнем подразделения второго эшелона. Третий, резервный, эшелон оставался пока на месте. Но в любую минуту и он мог вступить в дело. 

Фланги гвардейцев были надежно прикрыты танковыми бригадами: справа — 28-й, слева—27-й. Еще с вечера выдвинул их сюда командарм Рокоссовский. Он сразу одобрил замысел Катукова и стремился помочь ему чем только мог.

Первые танки гвардейцев были уже на подступах к селу. И все же одним ударом проломить оборону противника не удалось: слишком мощными были укрепления. Часть долговременных огневых точек ожила после нашей артподготовки, открыв ураганный огонь из пушек и пулеметов. Мало того, фашисты выдвинули из глубины артиллерию и минометы. По каждому нашему танку одновременно били десятки орудий. Минометы сосредоточили свой огонь по пехоте.

Темп наступления первого эшелона резко снизился, пехота залегла. А огонь врага все сильней и сильней. Временами казалось, что операция терпит крах и не напрасны были опасения, которые высказывали накануне некоторые скептики. Действительно, момент был серьезный.

Поэтому, сосредоточив по врагу огневую мощь всей артиллерии, Катуков начал планомерно вводить в дело небольшие группы танков.

Они двигались вперед короткими рывками, нанося молниеносные удары с разных направлений. Вот выскочил из укрытия взвод Лавриненко. Он на полном ходу атаковал пулеметные позиции на северной окраине села. Под гусеницами танков оказалась и минометная батарея противника.

Одновременно на южной окраине Скирманова начал орудовать капитан Бурда со своей ротой. Еще раньше капитан заметил на сельском кладбище скопление большой группы вражеских автоматчиков. «Готовятся атаковать», — мелькнула догадка. На нее-то и направил Бурда свои тридцатьчетверки. Подоспели вовремя. Гитлеровцы уже пошли в атаку. Расправиться с автоматчиками не стоило большого труда. Но вот из-за кладбища выскочили шесть вражеских танков и, стреляя на ходу, устремились на роту Бурды.

Командирская машина несколько оторвалась от роты. Рядом оказался только танк старшего сержанта Евтушенко. Они-то и приняли на себя основной удар. В неравном бою победителями вышли наши гвардейцы. Бурда уничтожил три немецких танка. Евтушенко — два. Оставшийся шестой танк трусливо повернул обратно, но попал в яму. Его добил гранатой какой-то боец.

Покончив с автоматчиками и фашистскими танками, капитан повел свою роту на село. Он знал, что главное теперь — это уничтожить огневые точки врага. Последние не заставили себя долго ждать, открыв сильный огонь. Одна тридцатьчетверка загорелась, другая стала с разбитой гусеницей. Тогда Бурда разделил роту на три группы. Одну он повел прямо, а двум другим приказал наступать уступом с флангов. Результат сказался быстро. Четыре из семи выявленных дотов замолчали. Однако встречным огнем врага была подожжена еще одна тридцатьчетверка. Танк комроты также получил сильное повреждение. Пришлось отойти.

В это время Катуков бросил в бой группу тяжелых танков КВ старшего лейтенанта Заскалько.

Не только, разумеется, потому, что от брони КВ отскакивали, словно орехи, такие снаряды, которые легко выводили из строя тридцатьчетверки. Генерал знал, на кого можно положиться в критическую минуту. Еще в боях под Орлом и Мценском, а позже на рубежах возле станции Чисмены Заскалько показал исключительное воинское мастерство и находчивость.

Увидев перед своими позициями несколько грозных тяжелых машин, гитлеровцы усилили огонь. Вокруг наших КВ встали черные фонтаны взрывов, гулко зазвенела броня под ударами осколков и снарядов. Но советские танки упрямо продолжали двигаться вперед.

Точным огнем Заскалько накрыл вражеский дот. Затем вступил в дуэль с тяжелой самоходной пушкой. После третьего выстрела самоходка перестала отвечать.

Недолго противодействовал КВ и зарытый в землю фашистский танк. По примеру командира действовали и другие экипажи. Проскочив передовые позиции врага, они на полном ходу ворвались в село.

Воспользовавшись успехом группы Заскалько, подразделения первого эшелона возобновили свое наступление.

В этот момент башню командирской машины пробил крупнокалиберный снаряд. Почти весь экипаж был выведен из строя. Чудом остались живы лишь сам командир и механик-водитель Потапенко.

— Ходу! Ходу! — крикнул Заскалько водителю. — Сейчас может еще ударить...

Но тут в танке вспыхнул пожар. Потапенко сорвал со скобы огнетушитель... Он бездействовал. Корпус был пробит осколком, жидкость вытекла. Начали тушить чем попало, но пламя занималось то в одном, то в другом месте. Вот оно уже подбирается к бензобакам.
— Открывай люк... — скомандовал старший лейтенант.

Но Потапенко продолжал яростно сбивать пробивавшееся отовсюду пламя. Тогда Заскалько чуть ли не силой вытолкнул своего товарища наружу, выбрался сам и тут же упал, объятый пламенем. Вместе с Потапенко он стал кататься по земле, стараясь затушить горящую одежду...
Обгоревших, раненых танкистов подобрали после боя санитары.

Еще две группы танков бросил вперед Катуков, но ощутимого перелома в сражении пока не наступило. Комбаты все время просили подмоги.

— Пора, пожалуй, товарищ генерал, — проговорил начальник штаба Кульвинский. Уже второй раз он обращается к Катукову с просьбой двинуть в бой второй эшелон.
— Рано, рано, дружище, — отвечал ему генерал. — Пока не затрещит полено, новый клин не будем вгонять.

Комиссар бригады Бойко вспоминал потом о Катукове:

«Честное слово, его скупость некоторых злила. Ну скажи на милость, зачем так жаться? Кажется, вот-вот, подбрось еще пяток танков — и все кончится. А он их держит и держит в резерве. И ведь правильно держит! Именно поэтому победа досталась нам не такой дорогой ценой, какую пришлось бы заплатить, если бы мы хоть чуть-чуть погорячились, поспешили...»

Писатель Юрий Жуков — он тогда был собкором «Комсомольской правды» и часто наезжал к нашим танкистам — в своей книге «Люди сороковых годов» рассказал об исходе боя за Скирманово.

«Генерал и комиссар, выждав до глубокой ночи, уловили момент, когда в стане врага появилось какое-то ощущение неуверенности, микроскопическое, едва различимое. И тут по сигналу, переданному с командного пункта, вылетели из укрытий главные силы бригады. Взвыли могучие моторы, загрохотали гусеницы, багровые языки пламени проводили первые снаряды, вырвавшиеся из длинных стволов орудий... Гитлеровцы, ослепленные, оглушенные, подавленные, дрогнули и начали откатываться. Сначала медленно. Потом быстрее. Потом еще быстрее. И наконец побежали...»

   Далее >>