Оглавление
...
Смелый маневр Катукова
...И грянул гром!
И вновь среди друзей
...

Смелый маневр Катукова

Оправившись от поражения в районе Скирманова, враг перегруппировал свои силы, подтянул резервы, Снова разгорелись жестокие бои. Советские войска сражались с исключительным мужеством, и все же на отдельных участках фронта фашистам удалось вклиниться в нашу оборону. Их подвижные группы угрожали тылам армии Рокоссовского. Чтобы не допустить окружения, советское командование приняло решение отвести основное ядро 16-й армии на подготовленные рубежи. Этот преднамеренный отход позволял выиграть время, необходимое для сосредоточения новых ударных сил, призванных остановить врага и обратить его вспять.

Наша танковая бригада получила задачу прикрыть отход стрелковых и кавалерийских частей. Каждый воин-танкист знал, что это значит: принять удар врага на себя, стоять насмерть! Гвардейцы отбили все атаки с запада и севера. Но в это время гитлеровцы нанесли удар с тыла и вышли на южные подступы к Чисменам. Бригада оказалась в полуокружении.
И все-таки сломить гвардейцев не удавалось. Они цепко держались за каждый клочок земли, за каждую мало-мальски удобную позицию. И только тогда, когда отходящие части встали на новые рубежи обороны, командование 16-й армии дало сигнал танкистам отступить вслед за пехотой.

Отступить! Читатель уже знает, с какими трудностями сопряжен этот маневр. Достаточно вспомнить отход бригады от Мценска к Зуше. Но если там было трудно, то здесь было труднее в несколько раз. На обескровленную в предшествующих боях бригаду всех сторон наседали четыре свежие немецкие дивизии.

Каким образом удалось Катукову вырваться из этих железных тисков?

Даже журнал боевых действий — самый надежный и объективный регистратор событий — содержит всего несколько лаконичных записей, позволяющих составить лишь общее представление о происходившем. Помогли только живые свидетели, которые сами все видели, сами все испытали.

Приказ на отход поступил в разгар боя. Фашисты, сжимая кольцо окружения, стремились во что бы то ни стало перерезать все пути, связывающие бригаду со своими тылами. Оставалась единственная отдушина — на северо-восток. А это край непроходимых лесов и болот. Прорываться через них — верная гибель. Так, по крайней мере, думали фашисты. Поэтому они даже не позаботились выставить более или менее надежный заслон на этом направлении. По-иному смотрел на все это Катуков.

— Путь на северо-восток через леса и топи — наше спасение. Фашисты как черт ладана боятся леса, тем более такого, как этот, — говорил он товарищам. — В лесном бою они чувствуют себя не очень уверенно, ориентируются неважно... А нам что? Мы у себя дома. Лес нам не страшен. Наши разведчики давно все его уголки прощупали, обходные тропки нашли. Продеремся.
Наступила ночь. Катуков дал команду незаметно начать отход. Нелегко было это сделать. Ведь подразделения находились в тесном соприкосновении с противником. Да вот еще беда — некоторые группы были оторваны от главных сил бригады. Так, например, в Чисменах стояли в заслоне зенитная батарея, автомобильная рота и взвод стрелков. Связи с ними не было. В самую последнюю минуту был поврежден телефонный кабель.

Катуков вызвал командира роты управления:
— Кто у вас быстрее всех бегает?
— Лейтенант Лукьянов.
— Пришлите его ко мне.

Через несколько минут Лукьянов стоял перед генералом.
— Вот что, Лукьянов. Даю тебе старт на Чисмены. Время — тридцать минут. Всех, кто есть там, ты должен привести сюда.

Вскоре гарнизон Чисмен прибыл в Колпаки (здесь размещался командный пункт комбрига).

Все-таки мы сумели оторваться от противника скрытно. На позициях оставили лишь пулеметчиков, которые время от времени подбрасывали огоньку, имитируя тем самым неизменность обстановки.

Еще до наступления утра бригада полностью втянулась в лес.

Только с рассветом фашисты обнаружили «пропажу» целой бригады. Началась погоня. Враг шел по пятам. Одновременно с неотступным преследованием он наносил еще и удары во фланги. Подвижные группы гитлеровцев на танках и броневиках, пользуясь параллельными дорогами, выбрасывались далеко вперед, устраивали засады.

Особенно трудной была первая половина пути. Дело в том, что лесной массив оказался нешироким — всего пять-шесть километров. Это давало возможность противнику держать наши войска под огнем. И еще одна неприятность: после полудня повалил мокрый снег, колеи затягивались болотной жижей. Даже танки, проходимость которых намного выше, чем у автомобилей, и те застревали. Приходилось гатить непроходимые участки.

Катуков шел в центре главной колонны. Он сильно похудел, осунулся. Всем тяжело, а ему — вдвойне. Вот уж несколько суток комбриг почти не смыкает глаз.

— Передохнули бы, товарищ генерал, — говорил Катукову начальник штаба, — ведь третьи сутки уже на ногах. Пешком да пешком. Эмка вон пустая идет, да и в танк можно сесть.
— Может, еще фаэтон мне предложишь, — сердито отвечал Катуков. — А эмку отдайте бригадному врачу для раненых. Я пока еще здоров, и мне она ни к чему.

Катуков был все время начеку. Прислушиваясь к шуму лесного боя, он каким-то чутьем угадывал, где сейчас наиболее трудно, и бросал туда подкрепление. Небольшие танковые группы, возглавляемые отважными командирами, наносили врагу короткие, но ощутимые удары, восстанавливали положение, а нередко обращали фашистов вспять. Бригада медленно, но верно продвигалась вперед.

— Еще немного, еще километр, ну два — будет легче, — подбадривал воинов генерал.

Действительно, когда на третий день пути бригада втянулась в дремучий лес, фланговые удары врага прекратились.
Противник яростно бросался на наши арьергардные подразделения, пытался атаковать, но всякий раз получал отпор.
До назначенного района сосредоточения оставалось полтора километра. Катуков созвал командиров. Вопрос один: как лучше оторваться от врага.

Кто-то предложил заслониться крепким арьергардом.
— От этого мало что изменится, — сказал генерал. — Противник может сбить арьергард и сесть на наши плечи...
— Где же выход?
— Выход один: надо дать гитлеровцам напоследок хорошую зуботычину.

План боя был прост. Подразделения, выделенные в арьергард, должны были сдержать натиск противника, Тем временем две танковые группы, выйдя на просеки, наносили удары с флангов. Правую группу повел сам Катуков, левую — комбат Гусев.
Задача была не из легких. Ведь наши ударные группы в общей сложности не составляли и двух батальонов. Но на нашей стороне была внезапность. Противник, конечно, не ожидал, что мы способны на такую дерзость.

Отчаянным ударом гвардейцы сильно потрепали авангардные части противника, заставили их попятиться назад.
Тем временем бригада организованно отошла на восток и заняла свое место в боевом строю 16-й армии.

В конце ноября наше командование потребовало от войск активизировать свои действия. Правда, речь шла пока не о переходе в контрнаступление — условия к этому еще не созрели, — а о проведении местных операций, в частности на подмосковных рубежах.

Цель состояла в том, чтобы сковать противника, не дать ему возможности маневрировать своими резервами, перебрасывать их с одного участка на другой.

Немало было проведено таких местных операций. В них принимали участие все рода войск: пехота, артиллерия, танки. Но, пожалуй, главная роль принадлежала танкистам. Наши воины, используя высокую подвижность своих боевых машин, мощь огня и таранную силу, смело проникали в тыл врага и наносили ему короткие, но чувствительные удары. Как правило, результатом этих ударов было освобождение сел и деревень, вызволение советских людей из-под гитлеровской неволи, улучшение наших позиций.

Вспоминается одна такая операция, о которой мне рассказал Фрол Евстафьевич Столярчук. Он был назначен комиссаром рейда и действовал рука об руку с Самохиным.

В последних числах ноября наши разведчики, побывав в тылу врага, узнали от местных партизан о том, что фашисты провели карательную операцию в ряде прифронтовых сел и деревень. Особенно жестоко расправились каратели с жителями села Надовражье. Большую половину их они выгнали из домов на улицу. Семьи партизан расстреляли, а одну группу мирных жителей загнали в сарай и подожгли. Женщины, старики и дети погибли мученической смертью.

Узнав об этом, генерал Катуков решил проучить фашистов; он поручил это дело танковой роте старшего лейтенанта Самохина. Выбор был не случаен. Не раз Самохин действовал со своей ротой в отрыве от глазных сил бригады и в неравных схватках с противником всегда выходил победителем.

Для вылазки в тыл врага выбрали метельную ночь. Под свист и завывание ветра танки на малой скорости незаметно просочились в тыл противника и сосредоточились в лесу, вблизи Надовражья. План атаки был разработан во всех подробностях за несколько дней до начала рейда. Одни танки должны были подавить огневые точки на окраине села, другие — разгромить штаб, третьи — парализовать действия охраны гитлеровцев.

За снежными вихрями село едва проглядывалось. Лишь церковь виднелась более отчетливо. Ее-то и выбрали как главный ориентир. Константин прислушался. Ветер донес лай собак, но через минуту смолк и он. Ни одного подозрительного звука, ни одного огонька. Село словно вымерло.| «Спят фрицы», — подумал старший лейтенант. Он решил проникнуть в село не на малой скорости и не по целине, как наметили раньше, а по дороге, на полной скорости. Один рывок — и там!

Тридцатьчетверки рванулись вперед. Через какие-то минуты они были уже в селе. Дальше все шло как по писаному. Под гусеницы танков попали три орудия, стоявшие на околице, несколько легковых машин. Без единого выстрела экипажи проутюжили и окопы на заснеженных огородах и гумнах.

А в это время группа, ведомая самим Самохиным, уже мчалась к центру села. Возле церкви стояли особняком пять домов. В них-то, по сведениям партизан, и размещается штаб. Таранные удары в стену — и бревенчатые избы рассыпались. Под их обломками нашли свою гибель десятки фашистов. Теперь быстрее к церкви! Гитлеровцы использовали ее как казарму. Штурм этого фашистского логова занял не более четверти часа. Танкисты охватили церковь с трех сторон, ведя перекрестный огонь из пушек и пулеметов по окнам и двери. Снаряды, влетая внутрь этой своеобразной каменной крепости, делали свое дело. В западной стене образовалась огромная брешь. В нее кинулись оставшиеся в живых очумевшие вражеские солдаты и офицеры. Однако все они нашли свою гибель здесь, на небольшой площади перед церковью.

Вскоре почти все танки роты вышли на западную окраину села. Недоставало только экипажа лейтенанта Смирнова. Уж не случилось ли что? Но через минуту подкатил и он. На его броне сверху — двое связанных по рукам и ногам.

— Вот из-за этой швали задержался: полицаи—каратели, — доложил лейтенант командиру. — Что с ними делать?
— С этой сволочью пусть сам народ расправляется. Передай их вот ему,— сказал Константин, кивнув в сторону стоявшего рядом с ним человека в штатском. Это был связной от партизан.

— С предателями у нас разговор короток, — ответил тот.

Село Надовражье стало снова свободным. Можно и в обратный путь. Но тут к Самохину подошел небольшого роста старичок.
— Товарищ командир, штук тридцать фрицев вон по той лощине на запад подались. Сам видел, — проговорил он торопливо. — Пока вы около церкви кучу малу делали, эти гамузом в поле драпанули. Не дай улизнуть. Хоть и налегке ушли, но с оружием. Вернутся гады.

— Не вернутся, старина. Уйти не дадим, — успокоил деда Константин. По машинам!

Фашистов-беглецов догнали в километре от села.
— Вот теперь домой! Катуков, поди, ждет нас — не дождется.

Самохин знал характер комбрига: будет беспокоиться, пока не убедится, что все в порядке. И если почувствует недоброе — немедленно организует помощь.

Теперь оставалась одна забота: благополучно проскочить сквозь оборонительную полосу врага. Командир ясно представил себе сложность этой задачи. Взбудораженные шумом боя в Надовражье, гитлеровцы, несомненно, подняли сейчас тревогу и приняли все меры для того, чтобы воспрепятствовать выходу советских танкистов в свое расположение.

Так оно и случилось. Едва рота приблизилась к позициям обороны врага, ее встретил огонь противотанковых пушек. Они били с двух сторон. Загорелась одна машина, заглох мотор другой.

Самохин выпустил в воздух серию красных ракет. Это был сигнал для действия вспомогательных групп, выделенных Катуковым заблаговременно.

Сначала по вражеским позициям ударила наша артиллерия. Она имела задачу пробить коридор в укреплениях фашистской обороны. Когда это было достигнуто, в горловину коридора выдвинулись две группы танков. Под прикрытием их огня Самохин благополучно выбрался из самого пекла боя.

...И грянул гром!

В конце ноября радио и газеты принесли радостную весть о контрнаступлении советских войск под Ростовом и Тихвином.
Войска Южного фронта разгромили крупную группировку противника в нижнем течении Дона, освободили Ростов и отбросили гитлеровцев за реку Миус. В это же время потерпела поражение вражеская группа армий «Север» под Тихвином, вблизи Ленинграда.

Это были первые победные удары Краской Армии.

У нас в госпитале царило необычайное оживление. Раненые собирались группами, обсуждали происшедшее, давали свои оценки, строили прогнозы.

— Ростов и Тихвин — это только начало. Недалек тот день, когда фашистские орды будут обращены вспять и на главном, московском, направлении, — сказал мой новый товарищ майор Василий Степанович Скляренко.

Это был интересный человек. До войны он работал в одном из московских вузов, преподавал историю. В числе первых вступил в ряды народного ополчения, возглавлял полковую разведку, а когда погиб начальник штаба, занял его место. В госпиталь он попал со сквозным ранением в грудь. Состояние его было неважным, но он мужественно переносил боль. Люди тянулись к нему. Пожалуй, не было той области знаний, которой не касался бы он в разговорах. Интереснее собеседника я не встречал. Но больше всего поражала его осведомленность в вопросах военной стратегии. Ведь, по сути дела, Скляренпо был сугубо штатским человеком.

Когда его привезли в госпиталь, он уже на следующий день повесил возле койки географическую карту, на которой с пунктуальностью штабиста отмечал все изменения на фронте. Прочитает сводку — и тут же за карандаш. Обычно пометки на карте сопровождались комментариями. Можно сказать, что у нас появился военный обозреватель и комментатор. Да еще какой! Всех поражал аналитический ум майора, его умение верно оценить обстановку, до тонкости во всем разобраться, предугадать ход дальнейших событий.
— Нашему майору только бы в генштабе работать, — говорили раненые.

Вот и сейчас они сгрудились возле него, разглядывая карту, на которой только что появились две красные стрелы: одна, вонзившаяся в расположение вражеских войск на юге, в районе Ростова, другая — на севере, в районе Тихвина.

— Да, это только начало, — повторил майор. — Под Ростовом и Тихвином аукнулось — под Москвой откликнется. Фашисты утратили возможность маневрировать своими резервами, перебрасывать их на центральное направление. Скоро и под Москвой кризис наступит. Вот увидите, какой гром грянет в недалеком будущем.
— Скорее бы! — послышался чей-то возглас.
— А как вы считаете, товарищ майор, скоро фашисты драпать начнут? — спросил боец с забинтованной головой.
— Об этом надо спросить у начальника генштаба, — с улыбкой ответил майор. — Лично я думаю, что через недельку, ну максимум через две, мы будем свидетелями больших событий.

И гром грянул. Ровно через неделю мир узнал о контрнаступлении Красной Армии под Москвой, назвав это событие чудом.
Гитлеровские стратеги оставались в неведении относительно наших истинных сил и планов. До самого последнего часа они считали, что наши силы истощены до предела и захват столицы — дело нескольких дней. Переход советских войск в контрнаступление был для врага и впрямь громом среди ясного неба.

А что творилось у нас в госпитале в тот день!
Раненые обнимали друг друга, целовались, кричали «ура», плакали от радости. Еще бы! Сбылось то, о чем так долго все мечтали.

«На фронт! На фронт! Туда, где решается сейчас судьба Отчизны!» — думалось в эти минуты каждому из нас.
И вот наконец я оставил порядком надоевшие стены госпиталя. С предписанием «в запасной офицерский полк» еду в Москву.
Документ малоутешительный. По своему опыту знал, что это такое — «запасной»; прежде чем приткнут тебя к делу, намаешься не хуже, чем в госпитале. Нет, мое место среди друзей, в родной бригаде!

Два дня добивался приема к начальнику Главного автобронетанкового управления Я.Н. Федоренко. Строг был генерал, но все-таки сдался. Распорядился оформить новую «прописку» — «1-я гвардейская».

Теперь задача; как добраться? Ведь бригада вела бои где-то на подступах к Волоколамску. Но мне повезло. Забежал в политуправление и столкнулся там с начальником политотдела нашей бригады батальонным комиссаром И.Г. Деревянкиным.
Нет, надо прямо сказать, что судьба была благосклонна ко мне, послав встречу с таким человеком, как Иван Григорьевич. Его любили у нас не меньше, чем Катукова. Это был настоящий комиссар. «Комиссар с большой буквы» — как обычно отзывался о нем мой незабвенный друг Фрол Столярчук. Деревянкин был обаятельным, чутким, принципиальным, безукоризненно честным человеком.

Эта поездка в Москву оставила в моей памяти глубокий след еще и потому, что помогла увидеть много нового, натолкнула на серьезные раздумья о судьбах нашей Родины, помогла глубже и полнее понять характер и душевную красоту нашего народа.
Столица сохраняла еще признаки фронтового города: с наступлением сумерек по-прежнему поднимались в небо аэростаты воздушного заграждения, соблюдалось затемнение, транспорт двигался с притушенными фарами. Но все это казалось уже ненужным и делалось как бы по привычке. За двое суток пребывания в столице я не слышал ни одной воздушной тревоги. Днем город оживал и во многом напоминал прежнюю Москву. Вероятно, оттого, что вокруг я видел счастливые лица.
Выстояли! Победили!

Мы проезжали через Красную площадь, вдоль фасада нынешнего ГУМа. Здесь было тихо. Задумались под снежными шапками невысокие ели возле зубчатых стен Кремля.

— Хорошо! — словно боясь спугнуть тишину, вполголоса проговорил Иван Григорьевич.

За городом иная картина. Только миновали окраину, взгляд словно бы споткнулся о металлические ежи и железобетонные надолбы, убегающие в бесконечную даль вправо и влево от дороги.

— Вон в том поселке, почти впритык к Москве, располагались тылы нашей бригады.— Голос Деревянкина посуровел.
Выехали на Волоколамское шоссе. Где-то здесь проходили рубежи, на которых недавно дрались мои друзья и товарищи. Деревянкин едва успевал отвечать на мои вопросы.

Чем дальше на запад, тем явственнее чувствуется горячее дыхание фронта. Догорают дома в деревнях. Смрадно чадят подбитые танки, автомобили. В мягкое подвывание мотора эмки стали вплетаться сердитые ноты артиллерийской канонады. Над западной частью горизонта поднимаются бурые космы дыма. Там идут бои.

Стало смеркаться. Возле березовой рощи свернули влево, поехали вдоль опушки. Затем машина углубилась в чащу леса. Среди деревьев я увидел полевую кухню, землянки.

— Ну вот мы и дома, — удовлетворенно сказал Иван Григорьевич, вылезая из машины. — До командного пункта Катукова отсюда рукой подать. Володя подбросит...

И вновь среди друзей

Генерал Катуков встретил меня как родного сына.

— Наконец-то, друже комбат! А мы и ждать уж отчаялись, — проговорил он, крепко обнимая меня. — Садись, рассказывай.
Вошел ординарец. Михаил Ефимович сделал ему знак. Через некоторое время на столе, наспех сколоченном из снарядных ящиков, появились чайник с кипятком, походная фляжка, хлеб, консервы.

— Ну, будем отогреваться. — Генерал налил себе чаю в алюминиевую солдатскую кружку, а мне пододвинул фляжку.
За чаем генерал познакомил меня коротко с обстановкой и той задачей, которую предстояло решать. А задача была не из легких — штурм Волоколамска, крупнейшего узла обороны фашистских войск.

Генерал, прихлебывая чай, прислушивался к близкой артиллерийской канонаде. Временами разрывы ухали где-то совсем рядом. Тогда все, что находилось на столе, оживало: вздрагивала и дребезжала крышка на чайнике, мелко-мелко подпрыгивал жестяной кружочек, удерживающий фитиль на снарядной гильзе.

— Нервничает неприятель, бьет, а куда — и сам не знает, — заметил Катуков, отодвигая в сторону кружку. — Ну-ка давай, гвардии капитан, твои бумаги.

Я раскрыл планшетку, вынул предписание, напечатанное на бланке.

— Ничего не скажешь, бомба крупного калибра! — В глазах генерала блеснул лукавый огонек. — Напугать, значит, решил. Увидит-де Катуков подпись самого Федоренко — и поджилки у него затрясутся. Не хитри, капитан, заключение докторов выкладывай, а эту «бомбу» завтра в отдел кадров передашь, там умеют с такими штуками обращаться.

Случилось то, чего я больше всего боялся. Пришлось показывать заключение медицинской комиссии, а там черным по белому: «ограниченно годен».

Генерал прочел раз, другой и задумался. Затем он испытующе посмотрел на меня.

— Да, плохи наши дела, Рафтопулло, батальоном тебе не командовать. Окрепнуть надо. Однако дело найдем, и не менее важное. Тут мы кое-что перестроили. В состав бригады вошел танковый полк. Майор Черяпкин им командует... Вот к нему заместителем... Согласен?
— Да хоть рядовым, лишь бы на танк, лишь бы снова в бой…

Катуков мягко остановил меня:

— Нет-нет... С этим придется подождать. Другие задачи будешь решать. К нам приходит пополнение. Из медсанбатов и госпиталей тоже немало людей возвращается. Будешь комплектовать танковые экипажи, готовить их к предстоящим боям. Опыта тебе не занимать и знаний тоже. Вот и давай действуй. А теперь беги к друзьям. Заждались, наверное...

И верно. Не успел я переступить порог штабной землянки, как сразу же очутился в объятиях Столярчука.
— А ну, поворотись-ка, сынку,— на манер Тараса Бульбы приговаривал Фрол, поворачивая меня в разные стороны. — Хорош парубок... хорош... отъелся на госпитальных харчах.

Начались расспросы, воспоминания... И не было бы им конца, если бы не предбоевая горячка. Полным ходом шла подготовка к предстоящему наступлению. Несколько раз забегал капитан Бурда (теперь он командовал батальоном), что-то согласовывал, спорил, доказывал.

За пару часов пребывания в родном батальоне я встретился со многими своими старыми друзьями. Не видно было только Димы Лавриненко. Фрол Столярчук, зная о наших почти братских отношениях, тут же позвонил в первый батальон, где Дмитрий командовал теперь уже танковой ротой. И вот он, мой дорогой друг.

— Рафтопулыч, ты ли это? Вот радость-то!
Мы бросились в объятия друг другу.

Утро следующего дня выдалось ясным. О вчерашней непогоде напоминали лишь огромные сугробы да снежные заносы на дорогах.

Едва солнце поднялось над горизонтом, как звонкую морозную тишину расколол залп десятка орудий. Фрол Столярчук посмотрел из-под ладони на гребни холмов, покрытых мелколесьем, и, обернувшись ко мне, сказал:
— В районе первого батальона... Не иначе как Лавриненко орудует.

Гул артиллерийской канонады нарастал. Над холмами все выше поднимались клубы бурого дыма. К нам подошел капитан Бурда.

— Батальон Гусева получил задачу вырвать из рук фашистов высоту в районе села Покровское, — пояснил он. — Лавриненко возглавил передовой отряд батальона и ведет сейчас бой где-то на подступах к селу.

Вскоре заговорили орудия и на нашем правом фланге.

— Стрелковая бригада в дело вступила, — сказал Бурда. — Все идет по плану. Катуков сначала решил отвоевать у противника все командные высоты, все выгодные позиции около Волоколамска, а уж там — на штурм!

— Значит, скоро придет черед и твоего батальона?
— Вряд ли. Я в резерве, в личном резерве Катукова. А сигнал резерву батя в одном случае дает: в решающий момент, для завершающего удара. Волоколамск — вот где будет сказано наше слово!

Мимо землянки, взметнув снежную пыль, промчались пять танков с десантом на броне.
«На подмогу к Диме, — мелькнула догадка. — Туго, значит, там».

Наскоро попрощавшись с товарищами, поспешил в штаб бригады. Скорее за дело! Возможно, и наш полк не останется в стороне.

В штабе нервное напряжение. Беспрерывно зуммерят полевые телефоны, идут переговоры сразу по трем рациям, командиры принимают донесения, наносят обстановку на карты. Снуют посыльные и связные.

Увидев меня, начальник штаба подполковник Кульвинский воскликнул:
— На ловца и зверь бежит! А я тут ломаю голову: где мне человека для особых поручений взять? Выручай, дружище!
— С великой радостью отдаю себя в полное ваше распоряжение.

— Попадет нам с тобой от Катукова. Ну да ладно, как-нибудь выкрутимся. Дело вот какое. Только что поступили данные от авиационной разведки. Противник подтягивает резервы к населенному пункту Горюны. Намерения фашистов ясны: ударить во фланг батальона Гусева и свести на нет все наши сегодняшние успехи. Ведь Лавриненко уже захватил командные высоты и ведет бой за Покровское. Надо предупредить Гусева, чтобы он принял все меры к отражению возможного удара. А тем временем по приказу Катукова ему будет выслан в помощь подвижной отряд.

— Задача ясна, разрешите действовать.
— Письменных распоряжений не будет, передашь Гусеву все на словах, — сказал Кульвинский. — Помни: ты выполняешь особые поручения. Действуй от имени генерала Катукова.

И вот на штабной машине я несусь по танковому следу в направлении известных уже мне холмов. Где-то там идет бой. Миновали мелколесье. Вдали показалось село. Ориентируюсь по карте. Покровское. Значит, нам левее. Возле развилки дорог встретился броневичок. Из него вылез старший лейтенант из оперативного отдела. От него узнаю, что Покровское в наших руках.

— А Лавриненко? Где Лавриненко?
— С донесением к Гусеву направился. Мы с ним полчаса назад расстались. Езжайте быстрей, может, догоните.

Через некоторое время мы увидели на снегу след гусениц танка.
— Тридцатьчетверка, — сказал шофер. — Я ее след хорошо знаю. Да вон она на взгорок поднимается!
— Жми на всю железку! — кричу я ему. — А вдруг и вправду Димка!

Мы обогнали танк и встали поперек дороги. Выскакиваю из кабины и бегу к нему. Но радостные слова застревают в горле... На броне лежал человек с непокрытой головой. Я сразу узнал Дмитрия по русым волосам, по тонкому профилю нежного, почти девичьего лица.

— Ранен? — с последней надеждой спросил я. Командир машины Фролов молча отвернулся, не ответив на мой вопрос...

Похоронили мы Дмитрия недалеко от дороги, у одинокой березки. Возле маленького бугорка мерзлой земли поставили свежевыструганный столбик с пятиконечной звездой и прибили дощечку с надписью:

«Здесь похоронен мужественный танкист, гвардии старший лейтенант Дмитрий Федорович Лавриненко, погибший в бою с немецкими захватчиками. 10.IX.1914—18.XII.1941 г.»

   Далее >>