Оглавление
...
Плацдарм на Ламе
Константин Самохин
...

Плацдарм на Ламе

Решающий удар по гитлеровцам, засевшим в Волоколамске, нанесли танки Александра Бурды. Они ворвались в город с юго-востока. Истребили, в уличных боях до полка пехоты, очистили от противника центральные кварталы и отбросили остатки вражеской группировки в глубокие снега за город.

С не меньшим героизмом дрались в эти дни и сотни других воинов. Бригадная многотиражка отвела специальную страницу для боевого рапорта гвардейцев. Заголовок гласил: «За смерть Дмитрия Лавриненко».

Вот эти короткие рапорты.
«Экипаж лейтенанта Кузьмина уничтожил шесть танков противника, захватил штабную машину с важными секретными документами».

«Танк лейтенанта Фетисова первым ворвался в город, уничтожил противотанковое орудие, крытую машину и до взвода автоматчиков».

«Стрелковая рота под командованием лейтенанта Рябова, наступая за танками Александра Бурды, очистила от фашистов несколько зданий в центральной части города, закидав гранатами пять долговременных огневых точек».

«Недалеко от города путь нашим танкистам преградила река с обрывистыми берегами. Единственный мост через реку фашисты заминировали. Саперный взвод под командованием лейтенанта Голякова незаметно пробрался к мосту и перерезал провода, ведущие к минам. Мост был сохранен, танки прошли без задержки».

Днем двадцатого декабря над зданием горсовета взвился красный флаг.

Генерал Катуков и комиссар Бойко обратились с поздравительным письмом к личному составу:

«Поздравляем славных гвардейцев-танкистов и пехотинцев, которые нанесли еще одно поражение фашистским захватчикам. Враг выброшен из города Волоколамска. Удвоим и утроим силу наших ударов по гитлеровцам. Смерть немецким оккупантам!»
Радостно встречало население города своих освободителей. Наши бойцы стали очевидцами зверств отступающих гитлеровцев. На центральной площади гвардейцы сняли с виселицы восемь повешенных — шестерых парней и двух девушек.

Там же, в Волоколамске, фашисты совершили еще одно чудовищное злодеяние — сожгли госпиталь с сотнями раненых советских военнопленных. Перед охваченным пламенем зданием стояли цепью автоматчики, которые расстреливали всех, кто пытался вырваться оттуда.

Сердца наши переполнялись гневом. Картина дикой расправы потрясла всех.

В конце декабря наши части вплотную подошли к оборонительному рубежу гитлеровцев у реки Ламы. Намереваясь отсидеться здесь до весны, фашисты, как кроты, зарылись в землю, понастроили блиндажи, дзоты. Передний край обороны прикрывался минными полями, сетью проволочных заграждений.

Гвардейцам—танкистам преградили путь опорные пункты противника в районе Михайловки, Тимкова, Лудиной горы.
Особое беспокойство доставляла Лудина гора. Эта высота господствовала над местностью. Фашисты поставили здесь орудия, минометы, держали под контролем окрестность на многие километры.

Катуков часами просиживал с биноклем на НП. «Не может быть такого, — думал он, — чтобы всюду оборона врага была неприступной. Надо только искать».

Его примеру последовали командиры всех частей и подразделений. Кроме того, проводилась разведка боем. Добытые сведения тщательно анализировались и наносились на карты.

Через несколько дней система вражеской обороны была полностью раскрыта. Созрел и план дальнейшего наступления. Оборона врага разбивалась на отдельные секторы. Сковав противника на сильных участках, войска должны были протаранить его оборону в слабых местах, прорваться в образовавшиеся бреши и, развивая наступление, блокировать опорные пункты с последующим их уничтожением.

— Мы должны ударить так, чтобы противник сам покатился с этой Лудиной горы, но в то же время мы не должны упустить его, — говорил Катуков. — Поэтому смелее маневрируйте, быстрее выходите на пути отхода врага, бейте его с флангов и тыла.
Подразделения бригады нанесли удар сразу по нескольким опорным пунктам.

Выбить фашистов, засевших в Михайловке, было поручено стрелковому батальону, усиленному танками. Батальоном командовал капитан Голубев. По его замыслу, небольшие группы должны были вести отвлекающие боевые действия с фронта, а главные силы батальона нанести удар по фашистскому опорному пункту с юго-востока, а танками даже с юга, в обход глубоких оврагов.

Первой пошла в наступление стрелковая рота лейтенанта Рябова с приданным ей пулеметным взводом Петра Тернова.
С Терновым мы встречались теперь довольно часто. С той поры, как случай свел нас на стрельбище в Прудбое, меня всегда тянуло к этому жизнерадостному, улыбчивому человеку.

Петр Иванович — хороший рассказчик. Речь его всегда образна, искрится теплым юмором. Да и внешность его сразу располагала к нему даже незнакомых людей. Голубые внимательные глаза под крутым изломом бровей, густая, темная шевелюра, нависающая надо лбом. В движениях он был вроде бы нетороплив, но в нужную минуту совершенно преображался:  делал все энергично, с какой-то одержимостью. Однако хладнокровия никогда не терял.

От Петра Ивановича я и узнал, как дрались гвардейцы у села Михайловка:
«Мы выступили ночью. Шли целиной. Снег глубокий. Прошли немного, смотрим: впереди чернеют какие-то строения. Это была животноводческая ферма. Мы знали, что тут располагается боевое охранение противника. Отсюда до Михайловки — метров триста. Но попасть в нее можно, лишь сковырнув этот самый форпост.

Эту задачу комбат Голубев поручил батальонным разведчикам. Смотрим: отделились они от нас, сделали шага два-три — и сразу пропали в темноте. На них маскхалаты, не больно-то сразу заметишь.

Полчаса, наверно, прошло. Тихо. Томительно тянется время, когда ждешь. Наконец замигал из темноты огонек. Значит, все в порядке. Сняли разведчики часовых. Фонариком знать дают.

Мы пулеметы на спину — и на ферму, вслед за стрелками. Приблизились к первому коровнику, а оттуда выстрелы.
Плохо дело. Теперь и в самой деревне фашист может всполошиться. Тогда пропала внезапность. А ведь весь расчет на нее.
Собрал лейтенант Рябов командиров взводов (нас, пулеметчиков и стрелков). Держим совет. Как быть? И так и сяк прикидываем, а все к одному приходим: боя не миновать, придется фашистов на ферме штурмом брать.

Тут подбегает командир разведки, докладывает Рябову. Часовых сняли, телефонный провод перерезали. А те, что в коровнике, в капкан попали. Заперли их там, и дверь на засов.

— Тогда все в порядке! — сказал лейтенант. — Держи пока фрицев на замке. А если попробуют дверь выломать — пару гранат в окна.

Рота двинулась дальше. Сначала на лыжах попробовали, да куда там. У первого же оврага пришлось от них отказаться. Берега крутые — ни съехать, ни влезть. Пошли без лыж.

На те триста метров, что были до деревни, мы много времени ухлопали. Вот где я про своих земляков—саратовцев вспомнил. Выносливый народ был. Был, да вышел! Одни под Орлом и Мценском погибли. Другие — уже на подмосковной земле. Двое хвалынских — Зеленцов и Завьялов — под Скирмановом полегли, третий — настоящий богатырь, мой тезка Борисов, под Волоколамском был выведен из строя...

Но, как бы там ни было, пробились к деревне. Отдышались немножко, огляделись. Все в порядке вроде.

Одно тревожило: ракетами местность немец освещает. Не успеет одна ракета погаснуть, другая взвивается. На наше счастье, начало пуржить. И сверху несет, и низом метет. Видимость уж не та. Ракеты в небе блеклым пятном кажутся.
По плану боя опорный пункт в Михайловке мы должны брать при поддержке танков. Но от них ни слуху ни духу. Может, застряли где?

Лейтенант Рябов докладывает комбату по телефону: «Решил атаковать без танков. Иначе прикует нас мороз к сугробам».
Голубев согласился: «Даю десятиминутный огневой налет, после чего атакуй...»

И вот уже понеслись над головами снаряды и мины. Данные для стрельбы были подготовлены еще с вечера. Ровно через десять минут артиллерия и минометы перенесли огонь в глубину опорного пункта.

— В атаку, за мной! — скомандовал Рябов. Рота пошла цепью, пулеметные расчеты остались на флангах. Мы в любую минуту готовы были поддержать атаку огнем.

До околицы оставалось не больше ста метров, когда с вражеской стороны полыхнули очереди.
— Пулеметы к бою! — командую.

Под прикрытием нашего огня стрелковая цепь сразу продвинулась вперед. Загремело повсюду «Ура-а-а!» Наши пехотинцы ворвались в деревню.

Крайняя улица в наших руках. Тесним фашистов к центру деревни. Осталось пересечь одну улочку, но в эту минуту из-за кирпичного здания школы выскочили нам навстречу два броневика, за ними пехота.

Огонь со стороны противника шквальный. Залегла наша цепь. Ответила тоже крепким огнем. И противник залег. Мы на одной стороне улицы, он — на другой. А броневики все ближе. Подпустили их наши гвардейцы — и гранаты под брюхо. Один сразу замер. Второй задний ход дал и продолжает свинцом нашу цепь поливать.

— Бей по смотровым щелям! — кричу Анисимову.

Дал Петро очередь, потом другую... Слышим, захлебнулся спаренный пулемет на броневике.
Лишившись огневой поддержки, начали фрицы отходить за дома и надворные постройки. Тут-то лейтенант Рябов и поднял своих орлов в атаку.

Вдруг слышу: мой правофланговый «максим» замолчал. Я — туда:
— В чем дело, тезка?

Молчит Анисимов. Головой в рукоятки пулемета уткнулся — и ни слова в ответ. Освободил я ручки пулемета от его уже холодеющих пальцев и сам лег за пулемет.

Три атаки мы отразили. Два раза нас противник теснил. Последний раз чуть вовсе из деревни не выбил. В наших руках только дома на околице оставались. Но тут подоспели наши танки. Веселее дело пошло. Фашисты как увидели танки — сразу драпать. Догнали мы их до северо-западной окраины, но тут вышла задержка. Гитлеровцы из соседнего села подбросили на танках роту автоматчиков. Опять пришлось бы туго, если бы не артиллеристы. Комбат Голубев прислал на подмогу целую батарею. Ударила она прямой наводкой по немецким танкам.

Лейтенант Рябов опять поднял роту, и мы наконец вышибли фрицев из села. Когда победа была уже близка, сразила лейтенанта шальная пуля...»

Тернов тяжело вздохнул.
— Однако надо спешить. У Лудиной горы еще встретимся, товарищ майор. До штурма или после...
— Лучше после,— сказал я Тернову.

Петр Иванович улыбнулся:
— И правда!

Штурм дамского оборонительного рубежа начался в ночь под Новый 1942 год. Вскоре многие опорные пункты фашистов оказались в наших руках. Первым пало Тимково, за ним Биркино, Аканьино, Посадники. Захват этих узлов обороны решил и судьбу Лудиной горы: боясь попасть в окружение, гитлеровцы бежали с нее, бросив орудия, сильные укрепления и с комфортом устроенные блиндажи.

К концу первой декады января 1942 года укрепленный рубеж врага на Ламе был взломан на всем его протяжении, что дало возможность ввести в прорыв новые подвижные соединения и части, которые погнали оккупантов на запад.

Это была новая крупная победа воинов—катуковцев.

«Правда» опубликовала Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении большой группы наших воинов. Орденом Ленина были награждены комиссар бригады М.Ф. Бойко, лейтенанты Воробьев и Луговой, старший политрук Столярчук. Этим же указом мне было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

Я до сих пор храню фронтовой номер «Правды» за двенадцатое января 1942 года как самую дорогую реликвию. И не только потому, что там есть строки, так высоко оценивающие мой ратный труд. Газета помогла мне разыскать жену с детьми. Почти полгода рассылал я в разные стороны письма и запросы, но все безрезультатно. И вот через неделю после выхода «Правды» с Указом о награждении я получил письмо от жены. Оказывается, моя семья была эвакуирована в Среднюю Азию, в город Ташкент. Добрые люди приютили ее, помогли устроиться на работу. Только потом мне стало известно, сколько претерпела она мук, невзгод и лишений, пока добиралась с объятой пламенем Украины до далекого Узбекистана.

В то же самое время, когда стрелковые и танковые бригады громили опорные пункты фашистов за Ламой, сформированные нами из молодого пополнения танковые экипажи учились преодолевать эскарпы, надолбы, лесные завалы. Пять экипажей были уже подготовлены и в любой момент могли вступить в бой. Вторая пятерка завершала одиночную подготовку.
Как-то прибегает ко мне посыльный из штаба: «Вас вызывает генерал Катуков».

Тревожно и радостно забилось сердце. «Наконец-то! — Вновь затеплилась надежда: — Авось на этот раз не откажут, пошлют на передовую, снова начну воевать».

— Я вот для чего тебя вызвал, академик, — шутливо сказал Катуков, поздоровавшись со мной. — Сколько подготовленных тобой танковых экипажей можно завтра включить в передовой отряд преследования?

Мой ответ удовлетворил Катукова.
— Ну что ж, очень хорошо, — уже серьезным тоном произнес он. — Подготовку второй пятерки форсируй... Она скоро пригодится. Эскарпы и надолбы из программы — пока в сторону, все внимание маневру и только маневру... Довольно в хвосте у противника плестись. Будем выходить на вражеские коммуникации, перерезать фашистам пути отхода, устраивать им котлы и мешки.

Через дощатую дверь блиндажа донесся грозный рокот моторов, лязганье гусениц. Генерал посмотрел на часы.
— Ишь ты, минута в минуту, — улыбнулся Катуков. — Научились, однако ж, мы время ценить. Пусть теперь немцы по нам часы сверяют!

Мы вышли наружу. Мимо командного пункта, набирая скорость, шли колонны танков: десяток КВ и не менее полусотни тридцатьчетверок. За ними двигалась тяжелая артиллерия на тракторной тяге, скользили по снежной целине лыжники в белых маскхалатах.

— Резервная бригада армии. Пошла в прорыв! — Катуков, не скрывая восхищения, проводил взглядом проходящие грозные машины. Затем повернулся ко мне. — Придет время, когда в прорыв будут вводиться целые танковые корпуса и армии...— И, перекрывая гул моторов, прокричал весело: — Во всяком случае Берлин мы будем брать танковыми армиями. Слышишь, Рафтопулло, а-рм-и-я-м-и!

Константин Самохин

Вечер. Горит костер. Весело потрескивает сушняк, от тока теплого воздуха покачиваются ветки над головой. Вокруг огонька сидят молодые танкисты, греются, а на черные шлемы, еще не замасленные, тихо падают снежинки.

Идет неторопливая беседа. Участники многих боев вспоминают минувшее. Человек десять окружили Столярчука. И я подошел послушать, о чем они. Пристроился рядом. Политрук рассказывает бойцам о последних событиях на фронтах.

К костру протискивается балагур Самохин, протянул к огню руки, улыбается.
— Люблю, ребята, вот так посидеть в свободное время, люблю веселых людей. Народ вы все новый. Как, повоюем завтра? — подмигнул с хитрецой. — А завтра, братва, скорей всего, на передовую. Отдохнули — и хватит. Неплохо отдохнули, правда?
— Ничего себе отдых, — пробурчал кто-то, — двое суток из танков не вылезали, все ремонтировали, латали.

— А как же вы хотели? Танк ведь любит хорошее отношение. Так-то вот, братцы. Однако ремонт позади, так что развлекайтесь, пока время есть. А может, рассказать на сон грядущий? Вспомним Козлово, что ли?
— Расскажите, товарищ старший лейтенант, вот и заместитель командира полка послушает, он ведь в то время был в госпитале.

Верно, в ту пору я был в команде выздоравливающих, о бое за Козлове узнал позже, и все же послушать живой, в красках и, так сказать, с приложениями рассказ Самохина стоило.

— Только с таким уговором, — посмеиваясь, говорил Костя: — среди вас есть участники того боя, пусть не перебивают, ни гу-гу. Ну, слушайте!..

— После Скирманова мы получили боевое задание: выбить немцев из села Козлово. Дали нашей танковой группе подмогу — батальон пехоты. Двинули мы вперед. Фашисты снарядов не жалели, жарили из всех калибров. Уже метров двести до их позиций осталось, а огонь такой — не продохнуть. Прижали пехоту-матушку к земле, головы поднять не дают. Смотрю, дело туго — атака может захлебнуться. Надо ребят подбодрить. Главное — чтоб они хоть несколько шагов сделали, а там легче будет. Рванул я метров на пятьдесят вперед. Четырьмя выстрелами развалил большой дом и похоронил под ним несколько огневых точек. Огонь ослабел. Тогда я откинул люк и — что есть мочи: «За мной, братцы-пехотинцы, дадим фрицам жару!»
Пехота крикнула «ура», сама себя подбадривая, и побежала за нашими танками. А мы пошли в глубь села, уничтожая пулеметы. Раздавил мой «конь» два блиндажа. Но немцы подтащили противотанковые орудия и лупят в упор. Правда, мы борта не подставляли, и снаряды в основном рикошетили.

Орудую я своей пушечкой, а она — чшшик-чшшик — вперед — назад, только гильзы позванивают падая.

— Вы сами знаете, товарищ майор, — повернувшись ко мне, продолжал Костя, — как войдешь в азарт, обо всем забываешь. Помните, как вас обожгло под Мценском? Вас перевязывают, а вы только улыбаетесь, говорите: «Ничего, подгорел немного». Потом сели в танк — и опять в бой. Вот так и я разошелся...

Кончился боекомплект, что делать? Открыл люк и начал фрицев «лимонками» забрасывать. Но одна вражеская болванка угодила-таки в башню. Однако броню не прошила. А внутри — звон, металлическая пыль поднялась. Я чуть сознание не потерял от этого «колокола». Контузило меня. Из последних сил командую в переговорное устройство: «Возвращаемся на командный пункт!»

Остальные наши машины сомкнулись, чтоб в ряду не было бреши. Погрузили мы новый боекомплект — и назад, в село. А тут как раз кончились снаряды у Героя Советского Союза старшего лейтенанта Луппова. Стал я на его место, а он на заправку поехал. И огонь был беспрерывный, мы не давали гитлеровцам ни минуты передышки. Настоящая карусель пошла!

Луппов вернулся, я ушел назад. Заправился — опять его подменил. До вечера шесть боекомплектов израсходовал. Долго будут помнить Козлово гитлеровцы!.. Вот и все. Кто хочет — добавляйте.

Сержант Дибин, механик-водитель самохинского танка, покрутив головой, воскликнул:
— Товарищ старший лейтенант! А ведь я до конца боя не знал, что вы контужены. Когда мы давили орудия, вы меня так весело в спину толкали, да приговаривали: «Дави, дави их, Дибин, не жалей гусениц!» А вокруг пух летает, как снег, — от подушек, что они награбили!

— Да, подушки нам не достались, — рассмеялся Самохин. — Но ничего, недаром говорят, что русский солдат и на снегу, как на лебяжьем пуху. Так что черт с ними, с подушками. Вот ребят хороших мы в том бою потеряли... Братья Матросовы погибли...

Самохин сел на патронный ящик, задумался.

— Михаил был механиком, Александр — командиром танка. Их так и называли в бригаде — матросовский экипаж.
Помните, в Прудбое, перед отправкой, на митинге выступал их отец, старый партизан. Он говорил тогда:
«Сыны мои! Слушайте своего батьку. Вот вам наказ: бейте врага, уничтожайте нещадно, отомстите за нашу землю, за наш народ. А если умереть придется — не срамите мои седины...»

Хорошие были ребята. Вот вернусь после войны в Сталинград, найду их отца, расскажу ему, как геройски бились его сыновья...
Притихли бойцы, вспоминая Козлово. Хорошо рассказал ротный, но умолчал о самом главном, о себе не сказал ни слова. Во время того боя он уничтожил шесть танков, три противотанковых орудия, тяжелую пушку, десять дзотов, четыре пулеметных гнезда, два миномета и истребил целую роту фашистов. Контуженный, он не покинул поля боя. За этот подвиг Константин Самохин был удостоен высокой награды — ордена Ленина.

К середине февраля была освобождена вся Московская область. Бои шли на гжатском направлении Бригада Катукова вступила на смоленскую землю.

Впереди лежала деревня Петушки — всего восемьдесят дворов. Но сюда гитлеровцы стянули множество танков и артиллерию: решили во что бы то ни стало закрепиться на этом рубеже.

Мы наступали двумя колоннами, охватывая деревню с флангов. Батальон капитана Гусева шел по левому флангу, батальон старшего лейтенанта Самохина — по правому.

— Дьявольское место, — говорил перед боем Самохин. — Между лесом и деревней не меньше километра открытого пространства. И укрыться нельзя: все как на ладони видно. Нужно пытаться с минимальными потерями преодолеть поле. Будем вести огонь с ходу.

А место и вправду было дьявольским: только вышли из лесу, как перед машинами выросла стена разрывов. Немцы открыли бешеный заградительный огонь из тяжелых орудий и противотанковых пушек. Было решено приостановить атаку. Ясно, что с налета деревню не взять. Нужно прощупать стыки и слабые места в обороне противника.

Возвратившись на исходную позицию, гвардейцы недосчитались одной машины, а танк Самохина вернулся не только без башни, но и без командира. Танкисты решили, что его убило: раз сорвало снарядом башню, где ж тут уцелеть человеку! Из-за интенсивного огня противника не удалось пробиться и к тому месту, где был подбит танк.

...Самохин открыл глаза. Над ним — бездонная тьма, прорезываемая искрами трассирующих пуль. Напрягая память, танкист попытался разобраться в обстановке. «Где я? Что с экипажем? Взята ли деревня?» Вокруг — ни души. В голове звон и гул, как будто по ней стучат сотни молотков. С трудом перевалившись на бок, Костя осторожно ощупал плечи, грудь, ноги. Кажется, все в порядке. Потрогал голову. Тоже цела. Догадался, что был выброшен из танка взрывной волной, оглушен. Но коли жив, то нужно добраться к своим. Но где свои, а где — враг? До слуха еле-еле донеслась пулеметная дробь: вроде немецкий. Самохин определил: по левую руку немцы. «Так, сориентировался». Танкист попытался приподняться, но тело, будто туго спеленатое, не слушалось. Мышцы свело судорогой. «Ничего, подождем, сейчас пройдет». Самохин знал, что такое состояние часто бывает после контузии.

Выход один — ползти. «Двигаться, двигаться все время — иначе замерзну». Огромных усилий стоило протащиться несколько метров. Константин поджимал под себя ноги и, упираясь коленями, толчком бросал туловище вперед. Падая, он зарывался в глубокий снег, и поэтому перед очередным броском прорывал дорожку руками, которые уже не чувствовали холода. Лицо покрылось ледяной коркой. Но счищать ее не было времени. Вперед, скорей к своим!.. Вдруг ползти стало легче: Самохин попал в колею, продавленную гусеницей тридцатьчетверки. По этому следу, порой теряя сознание, он все полз и полз вперед.
Обмороженного, в бессознательном состоянии, его подобрали бойцы сторожевого охранения...

Медсанбатовские врачи отбивались от наседавших танкистов.

— Успокойтесь, — отвечал врач. — В порядке ваш Самохин, хотя еще и не очнулся. Хорошо, что у него богатырское здоровье. Скоро поправится. Несколько дней полежит и будет в строю. Потерпите!
— Ну как, взяли Петушки? — Это были первые слова Константина, когда он пришел в себя.

У его постели сидел Катуков.

— Взяли, взяли, Костя, хоть и трудно было. Деревня три раза переходила из рук в руки, но теперь она наша. Молодцы второй батальон! Одно слово — самохинцы. А тебя, командир, хочу поздравить с очередным званием — капитана.

Прошло немного времени, и Самохин вновь в родном батальоне. Поздравить капитана пришли и соседи из подразделения Гусева.

Друзья подходили по очереди, произносили шуточные приветствия. Даже ухитрились где-то раздобыть букетик комнатных цветов и преподнесли виновнику непышного фронтового торжества.

Кто-то из бойцов принес самохинскую гитару:
— Сыграйте, товарищ капитан.
— Что ж, заказывайте песню.
— Сами выбирайте,— раздались голоса.

Самохин откинул голову, задумчиво посмотрел на заснеженные сосны... И в притихшей избе поплыла старинная русская песня:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны...

А ночью бригада вышла на очередной исходный рубеж. Задача: атаковать важный опорный пункт противника — деревню Аржаники. Основной удар должен был нанести батальон Самохина.

В ночь на 21 февраля гвардии капитан во главе танковой роты ушел на разведку в тыл врага. Прокладывая маршрут лесными тропами, танкисты незамеченными достигли деревни Шарапово, выяснили схему обороны врага и возможности удара с тыла, со стороны населенных пунктов Павлово и Ветрово. Возвратившись, Самохин изложил план боя генералу Катукову.
В ночь на 22 февраля гвардейцы повели машины разведанным путем. Танки, выкрашенные в белый цвет, сливаются с местностью. Башни повернуты стволами назад (для удобства маневрирования). Моторы приглушены. А вот и Ветрово. Резко повернув на восток, батальон описывает дугу в виде вопросительного знака, подходит вплотную к Аржаникам с запада, разворачивается в боевой порядок...

Белое безмолвие. Немцы спят в деревне. На западной стороне сторожевых постов нет: гитлеровцы ожидают удара с востока, там и охранение выставили.
— Огонь!

Оглушительный подъем сыграли фашистским молодчикам мощные орудийные залпы. Запылали деревянные дома, языки пламени поднялись к небу. Вот рухнула одна изба, другая, третья. Горящие бревна придавили к земле заговорившие было огневые точки, Стальные ленты тридцатьчетверок утюжат неприятельские блиндажи. Машина командира роты Жукова, как в замысловатом танце, вертится на одной гусенице, растирая в прах вражеский дзот.

Гитлеровцы бежали, оставив на поле боя сотни трупов, дымящиеся, обугленные машины, искореженные пушки и пулеметы.
Но успех закрепить не удалось. Подмога, которую ждали, не подошла: батальон Гусева не мог прорвать глубоко эшелонированную линию немецкой обороны и помочь самохинцам удержать опорный пункт. Правда, бригада помогла им артиллерийским огнем с закрытых позиций, но этого было явно недостаточно. А тут еще противник начал массированный обстрел из глубины своей обороны. Нужно было уходить, вывести батальон из-под губительного огня.

Отойдя от Аржаников километров на десять, Самохин остановил колонну. Из головы не шла мысль об экипажах трех танков. Машины были разбиты противотанковыми орудиями. Танкисты погибли. «А вдруг кто-нибудь из них жив?» — это не давало покоя командиру. И, как будто отвечая на мучительные раздумья, в эфире прозвучало: «Кама», «Кама», я — "Ока-четыре». Прием...» Сомнений не было, это радировал экипаж Пугачева и Литвиненко, один из тех, что остались на поле боя. С первых дней войны эти ребята дрались бок о бок с Самохиным, сидели в его танке. Пугачев был радистом, Литвиненко башенным стрелком.

Все ясно: там друзья, они живы, они просят о помощи. Константин, не колеблясь ни секунды, решил идти на выручку. Столярчук пытался отговорить его, советуя послать в село одного из командиров взводов. Будто чуяло беду сердце комиссара! Но куда там — Самохин был непреклонен. «Пойду. Совесть не позволяет оставаться».

Приказав роте следовать прежним курсом в расположение бригады, сам он со взводом танков возвратился к Аржаникам.
Немцы еще не подошли. У самой деревни Самохин обнаружил три своих танка. Два из них были сожжены. А третий подбит, но до последнего момента вел огонь: машина с поврежденными гусеницами превратилась в дот. Башня хорошо вращалась, исправно работали пушка и пулемет.

Пугачев и Литвиненко были оба ранены. Им помогли выбраться, а подбитую тридцатьчетверку взяли на буксир.
Натужно взревел мотор.

В это же время гитлеровцы услышали работу двигателя и открыли по Аржаникам навесной артиллерийский огонь. Снаряд из тяжелого орудия угодил в самохинскую машину. Пламя охватило корпус тридцатьчетверки. Башенный люк заклинило. Экипажу не удалось пробиться сквозь огонь и выйти через передний люк. Начал рваться боекомплект...

Когда взрывы прекратились и танкистам удалось сбить пламя, гвардии капитана вытащили через передний люк. Остальные члены экипажа сгорели, а волжский богатырь был еще жив. Губы его слегка шевелились, он повторял: «Воздух, воздух...» Голова отважного танкиста была лишь слегка опалена, но все туловище изуродовано огнем и осколками.

На руках боевых товарищей умирал бесстрашный командир. Тихо промолвил он последние слова: «Друзья... умираю... прощайте...»

Так оборвалась короткая, но замечательная жизнь любимца бригады. Он погиб, спасая товарищей.

А было ему всего двадцать семь лет, нашему Косте Самохину...
— Эх, такого парня не уберегли! — укорял Катуков комиссара.— Такого парня...

   Далее >>