Оглавление
...
«Другие мы люди»
Мой друг Бурда
Скоротечный бой
...

«Другие мы люди»

Получив короткую передышку после кровопролитных боев под Ружином, экипажи чинили поврежденные машины, мылись, брились, латали и чистили комбинезоны. Война войной, но при всяком удобном случае мы подтягивали людей.

Мы со Столярчуком обходили экипажи, беседовали с бойцами и незаметно вышли на опушку леса. Видим: движутся и движутся на восток вдоль проселочных дорог жители окрестных сел и деревень. Кто ведет велосипед, нагруженный нехитрым скарбом, кто гонит домашний скот. Идут пешком, едут на подводах. Вдали заметили пеструю толпу женщин. Они шли со стороны деревни, из которой прошлой ночью мы выбили врага. Толпа все приближается. Впереди — с непокрытыми головами двое мужчин. Присмотрелись — фашистские солдаты.

Женщины подошли к нам и наперебой заговорили:

— Вот факельщики, проклятые...
— Колы фвашысты повтикали, ци двое хотилы пидпалыть хаты...
— Чуешь, хаты спалыть, а?.. Мы их спиймали, та в сарай, потом — до вас...

Пожилая женщина вышла вперед и бросила на землю палку с обгоревшей паклей. Не принимая меня всерьез по причине моего незавидного роста, обратилась к Столярчуку:

— Ось, командыр, берить оцей факел. Другый об них разбылы.

Да, вид у поджигателей неважный: лица в синяках и ссадинах, мундиры порваны. Снилось ли когда-нибудь этим воякам, что их возьмут в плен украинские колхозницы и свяжут руки женскими чулками? Поняли они хоть в эти минуты, что такое наш народ?

— Ото же, диды вси пишлы до лесу, — продолжает пожилая женщина, — а мы вам свои бабски трофеи виддаемо. У вас, може, и нема...

Пленные, опустив головы, беспомощно поглядывают по сторонам.

— Большое вам спасибо, товарищи женщины, — сказал Столярчук. — Большое спасибо.
— Слыхал? — обратился он ко мне, когда колхозницы ушли.
— Как не слыхать...

Люди поняли, в каких тяжелейших условиях очутилась армия, насколько велико в эти дни превосходство врага. Увидели и помогают нам, как могут. Сами встают на борьбу с захватчиками. Все встают, даже старики и женщины.

Краткий допрос пленных закончен. Столярчук посоветовал отправить их в штаб полка, в Кардашевку, а до нее километров семь. Не хотелось отпускать с ними бойца, да ничего не поделаешь: надо.

Пока думал, кого бы послать, подошел сержант Григорий Фоменко. Он из тех пехотинцев, что потеря ли свою часть и прибились к нам.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите я отведу пленных.
— Почему именно вы?

— А я родом из этой деревни. Полтора года не был. Жена у меня там, сынишка. Может, свидимся, если они живы. Слыхал, будто в Кардашевке уже побывали гитлеровцы. Не знаете, верно это?

— Верно, Фоменко, верно. — А сам подумал: «Совсем плохо я тебя знаю, парень. Надежный ли ты человек?» За танкистов-то бы я был спокоен. У нас много людей из ближних мест, но никто и не помышлял вырваться домой хоть на часок. А вот как посмотрят на это новички?

— Да ты, Фоменко, оказывается, мой земляк, — воскликнул Столярчук. — Я ведь тоже с Винничины. Ну и как? Уверен, что доведешь? Не уйдут?

— Не беспокойтесь, товарищ старший политрук. Мой отец в германскую один десять пленных австрийцев привел из разведки. Связал налыгачом да так цепочкой и пригнал. Георгиевский крест дали. Этих тоже привяжу друг к дружке за руки, никуда не денутся.

— Доставишь, значит?

— Честное комсомольское, товарищ старший лейтенант. Сдам, как полагается, взгляну на жинку и Сашка и к вечеру вернусь.

Мы переглянулись с политруком, и я прочел в его глазах: «Посылай. Он комсомолец. Не подведет».
— Ну ладно, иди. Только смотри!
— Все будет точно, товарищ старший лейтенант. У меня ж винтовка и три гранаты.
— Вернуться до двадцати ноль-ноль.
— Есть.

Вручил сержанту записку на имя начальника штаба полка. Конвоир поставил пленных в затылок, связал веревкой и повел по пыльной дороге.

...Часа четыре спустя после отправки пленных вместе с Бахмачом обходили экипажи, проверяли готовность к бою. Вдруг бойцы зашумели:

— Фоменко! Фоменко идет!

Глядим: трусит наш конвоир на худой, старой лошаденке. Ни седла, ни уздечки. Держась за гриву, сполз на траву и лег вниз лицом. Бойцы стояли вокруг, молча смотрели, как судорожно вздрагивают его плечи.

«Что такое? — подумал я.— Вроде парень крепкий, а плачет... Не иначе, упустил пленных».

Наконец Фоменко приподнял голову и с болью сказал:
— Бить надо гадов!.. Уничтожать!..
— Да в чем дело-то, Фоменко? — негромко спросил Столярчук. — Успокойся. Расскажи толком.

— Да чего рассказывать? — сержант сел, вытер глаза рукавом. — Зря их вел...
— Удрали?
— Что вы! Я бы им удрал. Вот расписка. — Он встал, протянул мне бумажку.
— Ну так что же тогда случилось? —допытывался я, глядя на печальное лицо бойца. И он, волнуясь, запинаясь, рассказал:

— Они, собаки, полсела сожгли. А жену с ребенком ночью угнали куда-то. Дед Панас, колхозный сторож, клянется, что сам видел. Он с этой вот конякой спрятался в балке. Всю ночь просидел, пока наши опять не пришли. Дал мне лошаденку и говорит: «Езжай, внучек, бей иродов смертным боем. А я тут родился, тут и помру. Да на вот возьми моего самосаду, угости бойцов-товарищей».

Сержант поставил на землю мешочек с сухими табачными листьями: одна за другой потянулись к нему солдатские руки.
Столярчук сказал раздумчиво:

— Вот она, живая агитация, живое слово очевидца фашистских зверств.
— А что, товарищи, — обратился Фоменко к бойцам, — разве я не дойду до Германии? Мы еще спросим с фашистов. Каждый из нас спросит... Вся их земля будет огнем гореть...

Эти слова, тяжелые, как наше горе, запомнили всем бойцам.

Вскоре в одном из боев Фоменко был тяжело ранен и попал в госпиталь...

Вся эта история с пленением факельщиков живо припомнилась много позднее, уже в начале сорок пятого года, в Восточной Пруссии. Там по заданию командования мне довелось заниматься отбором из числа фронтовиков будущих курсантов в танковое училище. Встретил одного лейтенанта-танкиста. Знакомое лицо. Пригляделся: Фоменко! На груди два ордена Красного Знамени и медаль «За отвагу». Мы разговорились.

— Ну как, — спрашиваю, — отомстил немцам? Помнишь, что говорил?

Лейтенант задумался. Потом, как бы размышляя вслух, сказал: 

— Сейчас мы уже дошли до Германии. И победа недалека. Этим самым мы и отомстим не только за себя, но и за весь наш народ. А уничтожать... Разрушать... Знаете, не поднимается рука. А тем более не могу тронуть кого-нибудь из мирных жителей или поджечь дом. Да и вообще наши солдаты, я смотрю, не способны на это. Хотя у всех злость к врагу страшная... Конечно, в бою, да если не сдаются, — там иной разговор... А так... Другие мы люди, вот что. Совсем другие...

И я подумал: ведь это говорит человек, по-прежнему ничего не знающий о судьбе своей семьи, угнанной в Германию. Да, действительно другие мы люди, с другой моралью. И не поймут этого те, кто вырос в мире, где человек человеку — волк.

Мой друг Бурда

Тяжело, ох как тяжело с горючим. Но пока кое-как сливаем бензин из баков разбитых танков, автомашин. Наконец появилась слабая надежда заправиться в лесу за станцией Зарудинцы.

К станции подошли в одной колонне с батальоном капитана Айзенгарда. Его группа в голове. У него осталось восемь тяжелых танков, а у нас, наоборот, — «пополнение»: по дороге прихватили на буксир исправные БТ с пустыми баками. Но чем наполнить их голодные «желудки»? Безмашинные же экипажи пока составляют танковый десант.

Вечерело. В неподвижном воздухе замерли придорожные рощицы. Над нами тучи плотной, клубящейся пыли. В километре от нас, в сплошной пыльной завесе еле виден хвост колонны Айзенгарда.

Внезапно впереди ухнули три пушечных выстрела. Потом еще и еще. Ага, гитлеровцы. Быстро развернулись, стали в роще и приготовились к бою. Лейтенанту Болсуновскому приказал на всякий случай отыскать пути обхода станции, а Воробьева послал вперед выяснить обстановку. Начальник штаба возвратился через полчаса и доложил.

— В Зарудинцах ведет разведку старший лейтенант Бурда. Он расчистил нам путь.

Через Зарудинцы проходим на большой скорости и к вечеру втягиваемся в лес. Однако здесь нет никаких машин с горючим.
Рота Соколова заняла оборону на опушке, преградив вражеским танкам дорогу из Зарудинцев на Погребище. Остальные машины укрылись в глубине леса. У нас есть уже свой трактор. Его добыл во время разведки мой друг, старший лейтенант Александр Бурда.

Я давно полюбил Александра за открытый характер и смелость. Еще в мирные дни на офицерских занятиях, учениях, на полигоне я не раз убеждался в его отличных командирских качествах. Он отлично знал устройство танка, лучше всех умел его водить, без промаха стрелял из всех видов оружия, быстро решал тактические задачи.

Родом Александр из донбасского городка Ровеньки, работал на шахтах. Был слесарем, электромонтером, врубмашинистом. Любовь к машинам привела его в танковые войска. Теперь он — командир роты в батальоне Айзенгарда.

Получив задание разведать силы противника в Зарудинцах, Александр Бурда направил два танка в обход станции справа и три — слева, а сам, прикрываясь станционными строениями, пошел на противника в лоб. Возле станции командир роты заметил пять вражеских танков. Они беспорядочно стреляли в сторону нашей колонны (это их пальбу услышали мы в самом начале).
Незамеченный врагом Бурда остановился за бугорком, приказал командиру орудия сержанту Василию Стороженко:

— Наводи на борт. Огонь!

Стороженко держал на прицеле фашистский танк и ждал этой команды. Первый выстрел точно в цель. Вскоре запылали еще два танка. Экипажи остальных вражеских машин, не разобрав, откуда ведется огонь, покинули станцию. Но далеко не ушли: их перехвати ли танкисты, посланные в обход.

Когда наша колонна прошла станцию. Бурда направился к перрону. У выхода со станции стоял мощный трактор. Александр подскочил к нему, попробовал завести. Не удалось.

«Нет, нельзя оставлять такую ценность. Этот работяга нам еще послужит».

И старший лейтенант командует:
— Стороженко, давай буксирный трос. Будем заводить с ходу.

Взревел мотор танка, и обе машины тронулись с места. Когда заработал двигатель трактора, трос отцепили и Александр сам повел этот «мирный танк» вперед, надежно прикрываемый боевыми машинами.

Скоротечный бой

На исходе ночи, проверив по привычке посты, возвращался к своему танку. Было без четверти четыре. «Какое сегодня число? Да, семнадцатое июля. Двадцать шестой день войны...» В предрассветных сумерках заметили, что кто-то идет навстречу. Спешит, только полы плащ-накидки развеваются. Да ведь это младший лейтенант Светильников! Значит, вернулся из разведки.

— Товарищ командир, — доложил он. — Рядом за лесом в лощине больше двадцати немецких танков. Туда прошли две цистерны и машины с боеприпасами.

— Как охраняются? — Я уже подумал, как бы накрыть врага во время заправки.
— Да похоже, что никак.
— Точнее?
— Мы везде там облазили и сторожевых постов не .заметили.
— Как это нужно понимать: вы не заметили или их действительно нет?

— Проверили на совесть, ничего нет,— твердо ответил Светильников и, немного помолчав, добавил: — Может, после нас посты выставили...

«Та-ак... Даже охраняться считают необязательным. Война только начинается, они хозяевами себя чувствуют. Дескать, где уж там русским нападать, коль они разгромлены... Не рано ли пташечка запела? Впрочем, это нам на руку. Только бы не спугнуть».

— Объяви тревогу. Командиров рот — ко мне.

Разведчики бегом отправляются выполнять приказание.

Посоветовавшись со Столярчуком и Воробьевым, принял решение: незаметно выдвинуться батальоном из лесу, выслать вперед пять-шесть танков, они должны окружить лощину и расстрелять фашистов. Остальные подразделения развернутся вдоль северо-западной опушки и не дадут вырваться из лощины ни одной машине. Одновременно мы будем контролировать дорогу и не допустим подхода подкреплений противнике.

Получив задачу, командиры рот убежали к машинам, и вот они уже вытягиваются в колонну.
— Вперед!

Танки медленно трогаются на запад. На бездонном черном небе все яснее проступают серые краски. Но в лесу наступление рассвета почти не ощущается. Идем по просеке без света, фары выключены. Механики-водители согласно приказу держат ровные тихие обороты и ведут машины на малой скорости. Впереди движется ударная группа старшего лейтенанта Ракова. Ему предстоит выполнить самую ответственную работу: внезапно напасть и расстрелять сгрудившиеся танки противника.
Я знал: там, где требуется дерзкий и лихой удар, коммунист Валентин Раков никогда не подведет. На его счету к этому дню было уже пять уничтоженных вражеских танков.

Все реже становится лес. Рассеянный свет пробивается сквозь сизую дымку тумана — там опушка. Деревья наконец расступились.

Пора. Даю команду Ракову.
— Жми

Мощно взревели моторы, машины окутались выхлопными газами, и... головной роты уже нет. Развернувшись, она на полной скорости уходит вперед.

Проверяю, как занимают позицию Соколов и Путилов. Вдруг воздух качнулся от грохота выстрелов. Примерно в километре от нас три БТ ведут пушечный огонь по лощине, преградив врагу пути отхода к дороге. Два других танка без передышки бьют с противоположного края.

Оставив за себя Воробьева, на полной скорости идем к месту боя.

Как мы и рассчитывали, нападение застало гитлеровцев врасплох. После боя Раков рассказывал, что танки на дне лощины стояли кучей, почти все экипажи спали. Кто-то преспокойно брился, сидя на броне, а один играл на губной гармошке. Ну еще бы! Ведь воевать полагается только после завтрака. А перед едой неплохо и музыку послушать.

Устроили мы им «концерт»!

Я насчитал девять горящих вражеских танков. То из одной, то из другой башни выскакивали гитлеровцы, они обезумели от страха, выискивают, куда бежать, но тут же падают, скошенные пулеметным огнем. Почти все танки стоят как вкопанные. Отменные мишени! Выбираю и по очереди зажигаю две мамины. Автоцистерна лежит на боку. Другая вроде бы целая. А что, если она с горючим? Поджечь ее — и тогда лощина превратится в настоящую сковородку.

Перекрестие на цели, нажимаю спуск. Взрыв — и крутящийся огненный столб вырастает перед нашими глазами. Огонь, удушливая гарь расползаются по земле.

— Добре,— радостно кричит Дудник.— Оце добре! — Готово — Это он снова зарядил пушку.
А мы, вдохновленные победой, — пусть маленькой, но все же победой — без устали бьем и бьем, беря на прицел уцелевшие машины с черными крестами.

Но вот прежде скрытые дымом четыре Т-III, а за ними десяток пеших фашистов вырываются наверх к дороге. Пшенин выводит машину к границе дымового облака, и мы с Дудником выпускаем по беглецам несколько снарядов...

Совсем светло. Едва успел подумать об авиации, как в небе, северо-западнее Зарудинцев, заметил клинообразно разбросанные черные точки. Они быстро увеличивались, приближались к нам.

Радирую Воробьеву:
— Снимайтесь — и просеками на южную опушку. Быстро!

Раков подле меня. Выглядывает из башни, кивает на самолеты.
— Спустись в лощину и оставайся там! — кричу ему — Самолеты уйдут — собираемся на южной опушке. Понял?
— Так точно!

Мой план прост: вражеские летчики, увидев меня, решат, что это хвост колонны наших танков, втянувшихся в этом месте в лес после боя, и возьмут на прицел опушку, где никого нет. Лощина их интересовать не должна: ведь там остались только свои разбитые танки. Вот и все. Как ни удивительно, но незамысловатый отвлекающий маневр удался.

Едва наша «бетушка»-старушка, пройдя по открытому месту, скрылась под кронами дубов, как вслед с воем и свистом обрушились бомбы. Взрывы с корнями вырывают деревья. Осколки градом молотят по броне, но машина уверенно пробирается просеками, и вскоре район прежних позиций батальона остается позади.

Мне не давала покоя одна мысль, и не знаю, как она могла передаться политруку, но он первым сказал мне тихонько:
— А не взять ли нам Зарудинцы? Как думаешь?

Не мог сдержать улыбки.
— Когда ты научился угадывать чужие мысли…

Айзенгард еще ночью ушел на юг занимать оборону под Плисковом. Мне же пока определенный рубеж не указан, хотя, разумеется, я должен быть где-то неподалеку от первого батальона.

Быстро собрал командиров рот и взводов. Задача: овладеть станцией. Указал направления ротам, и вот уже танки в боевой линии мчатся к Зарудинцам. И второй наш налет тоже оказался для немцев неожиданным: они решили, что мы ушли в другой район.

На станции мы уничтожили три танка, четыре пушки, до сорока автоматчиков. Шесть вражеских солдат взяли в плен.
Получив мое донесение, исполняющий обязанности командира полка майор Мироненко одобрил действа батальона.
Станцию Зарудинцы мы удерживали двое суток.

   Далее >>